Лучший шейк во Флориде Ч.1 1 страница

Ирвин Уэлш

Преступление

 

Перевод Юлия Фокина

 

Аннотация

 

Пьяный загул дорвавшегося до отпуска в Майами шотландского детектива Рэя Леннокса, познакомившегося в кабаке с парочкой развеселых американок, приводит к совершенно неожиданным результатам... Рэй становится свидетелем жестокого преступления и намерен собственными силами вершить правосудие - и сделать это с истинно эдинбургской лихостью. А эти американские копы - да кому они нужны? Они даже не способны понять, что играть со смертью - это весело, а защищать закон надо с таким же кайфом, как и нарушать его!

 

Ирвин Уэлш

Преступление

 

Прелюдия — Шторм

 

Ей хотелось сказать маме, что и новый ее приятель — плохой человек. Под стать тому, что был в Мобиле. Под стать сукину сыну из Джексонвилля. Но мама подводила глаза и наставляла: не хнычь, лучше жалюзи опусти, а то штормовое предупреждение передавали — с северо-востока ураган идет, ночью должен разразиться.

Девочка подошла к окну и выглянула. Ни ветерка. Луна, яркая, полная, пульсировала голубоватым светом. Почти осязаемый луч дробился о ветви сухого дуба — узловатые чернильные тени пробирались по стенам ощупью, точно живые. Девочка потянула шнур тяжелой деревянной «гармошки». Памятуя о том, как больно можно прищемить пальцы, она судорожно отдернула руку, представив ее умненькой мышкой, стащившей сыр из мышеловки. Отметила в материнском взгляде предназначенную зеркалу сосредоточенность. Девочке всегда нравилось смотреть, как ее хорошенькая мама готовится к выходу — кажется, только румянясь да подкрашивая свои длинные ресницы, мама была способна сосредоточиться по-настоящему.

Всегда, но не сегодня. К горлу подступила тошнота.

— Мам, не уходи, — произнесла девочка тихо, не то высказывая пожелание, не то умоляя.

Мать высунула узкий розовый язычок, послюнила карандаш для век.

— Успокойся, маленькая, со мной ничего не случится. — Тут с улицы послышался сигнал, в кондиционере щелкнул термостат, и в комнате стало прохладнее. Мать и дочь обе знали, кто приехал.

— Нам повезло, что в квартире плотные жалюзи, — сказала мать, поднялась, взяла со столика сумочку, поцеловала дочку в лоб, отстранилась и посмотрела на нее огромными, густо подведенными глазами. — И чтоб спать легла не позже одиннадцати. Я, может, к тому времени и вернусь, но если нет — имей в виду, юная леди, мама хочет, чтобы ты уже спала.

И мама закрыла за собой дверь.

Девочка посидела перед телевизором — все, казалось ей, что попадает в поле прерывистого излучения, что пропитывается смутным светом — наружу выходит в ином качестве. В то время как за пределами нечетко очерченного, неглубокого бассейна без конца что-то шевелилось, подкрадывалось. Приближалось.

Густой восточный ветер обрушился на жалюзи; в ветре звучала вполне внятная угроза, предвестие более серьезных разрушений. Сердце у девочки забилось гулко, глухо; прочувствовав несколько длинных пауз между ударами, она услышала шум дождя, сначала робкий, как стук в окно. В следующую секунду ветер завыл и принялся хлестать по оконным переплетам. Дуб отчаянно семафорил. Вдруг раздался громовой раскат, на улице что-то рухнуло и разбилось. Целых три секунды комнату заполнял неоновый зеленовато-желтый свет. Девочка прибавила звук в телевизоре. Буря входила в раж, по окнам молотили ливень и ветер. Выждав еще немного, девочка бросилась в спальню. Ей было страшно пробираться в темноте, но еще страшней длить агонию — шарить по стенке в поисках выключателя.

Заснуть не удалось. Вякнул домофон, на лестнице послышались шаги. Девочка знала, что уже глухая ночь. Электронные часы у кровати высветили 2:47 — словно обвинение зачитали. Девочка молилась, чтобы мать была одна (он всегда передвигался бесшумно, кроме кроссовок, другой обуви не носил), но вскоре услышала голоса и приглушенный смех. Мама весь шторм проспит без задних ног, она же на снотворном. А ей опять предстоит это. Девочка вцепилась в подол ночной рубашки, в пододеяльник, в простыню. Вцепилась как в соломинки.

 

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Отпуск

 

Рэй Леннокс входит в зону турбулентности. Он поднимает забинтованную правую руку к носу, несколько лет назад сломанному и теперь кривоватому, и смотрит на свое отражение в экране выключенного телевизора, которым оборудовано пассажирское кресло. Предполагается, что телевизор скрашивает перелеты. У Рэя нос заложен, особенно одна ноздря; воздух входит и выходит с присвистом. Мысли скачут; чтобы перевести их на запасный путь, Рэй разглядывает другое тело — тело, вдавленное в кресло подле него.

Это Труди, его невеста; волосы у нее до плеч, и не просто светлые, а медового оттенка, выдающего грамотную работу правильного стилиста. Труди не видит Ленноксова напряжения. Наманикюренный, покрытый лаком ноготок подцепляет глянцевую страницу. Рядом с Труди место занято. Тела повсюду.

Только сейчас, под воздействием турбулентности, в салоне эконом-класса рейса Лондон—-Майами, до Леннокса доходит смысл речи, которую толкнул Боб Тоул, отправляя его в отпуск по состоянию здоровья. Вспышку в сознании вызвал голос стюардессы.

«Наш самолет находится на высоте тридцать две тысячи футов».

Ты, Рэй, высоко взлетел, говорил Тоул, а Леннокс пялился на черные волосы, торчащие из боссова носа. Ты везунчик. Дело было страшное. Ты справился; ты посадил мерзавца. Результат налицо. Теперь отдыхай. На прошлое не оглядывайся. К твоей карьере, Рэй, куча народу руку приложила. Смотри, как бы все насмарку не пошло. Нельзя допустить, сынок, чтоб ты повторил судьбу Робертсона, говорил Тоул, имея в виду самоубийство Ленноксова наставника. Не вздумай сорваться, сынок.

И Рэй Леннокс — изможденный, бледный, чисто выбритый, неизменная челка, с нарочитой небрежностью подстриженная на Бротон-стрит и открывающая низкий, скошенный лоб, — чувствует, как пульс его пускается галопом.

Мы входим в зону турбулентности. Пожалуйста, оставайтесь на своих местах и не расстегивайте ремни безопасности.

Не вздумай сорваться.

Опасность. Угроза.

В аэропорту Ленноксу учинили серьезный допрос. С фотографией в паспорте у него не было ничего общего. Изжелта-серый, сугубо шотландский цвет лица, жестоко подчеркнутый допотопным оборудованием кабинки моментального фото, контрастировал с черной гривой, бровями и усами, переводя изображение в разряд фотошопных. Сейчас от гривы осталась щетина, как у обросшего новобранца; она равномерно распределялась по скальпу и замыкала круг на подбородке.

Леннокса как полицейского раздражала бдительность работников аэропорта, но объективно они были правы. Удостоверение личности, выданное в Лотиане, помогло наладить контакт с властями мини-штата, который американцы учредили в Хитроу, чтобы с упреждением защищать свои границы.

— Извините, сэр, сейчас трудные времена, — с чувством произнес офицер национальной безопасности.

Теперь Рэй Леннокс прощупывает взглядом салон. Впереди все спокойно. Никого похожего на смертника Аль-Каиды. «Нет, вон тот тип с виду индиец. Значит, мусульманин? Вряд ли, скорее индуист. Точно индуист. А вдруг он пакистанец? Все, прекрати». Сам Леннокс белый, но не христианин. В соответствующей графе при переписи населения ему поставили пресвитерианство, но Леннокс считал себя атеистом, пока не поднялся на борт самолета. Приближается тележка с напитками; впрочем, так медленно, что Ленноксу не хочется о ней думать. Он оборачивается, вытягивает шею, смотрит на сидящих сзади. С ними все ясно: отпускники в погоне за солнцем. Дешевый/доступный рейс.

Рядом отчужденная Труди. Волосы у нее зачесаны назад и собраны под черной заколкой. Темно-карие глаза гипнотизируют глянец «Идеальной невесты», в то время как алый ноготок уже подцепил следующую страницу.

Каждая девочка мечтает об этом великом дне, каждая хочет стать идеальной невестой — перевоплотиться в сказочную принцессу на законных основаниях.

Бедная малютка тоже мечтала?

Нет, не успела...

Самолет потряхивает, и на Ленноксовой рубашке проступают темные пятна пота. Внезапно Леннокс осознает, что летит в железной капсуле со скоростью шестьсот миль в час и на высоте шесть миль над океаном. Капля в море: пылинка, жаждущая забвения. Леннокс смотрит на Труди: алая полоска маленького невозмутимого рта, секундный презрительный взлет выщипанной бровки. Как будто авиакатастрофа просто слегка изменит свадебные планы;

Моторы «Боинга-747» вскрывают очередной слой атмосферы, и тряска прекращается. У Леннокса гудит в ушах. «Боинг» рвется вперед. В черноту. Видимость нулевая. Полет проходит вслепую.

Понятно, почему террористы и правительства — то есть те, чья доля в наших страхах особенно велика, приходит к выводу Леннокс, — почему они делают ставку на авиаперелеты. Мы еще и на борт не ступили, а душа уже в пятках. Остается только направить наш страх в нужное русло — либо с помощью жестокости, либо с помощью ее вечной спутницы, безопасности с медвежьими ухватками.

Колени Труди укрыты пледом.

Вокруг Леннокса стягивается темнота. Кажется, даже манит, кивает.

Чего ему волноваться? Он же в отпуске. Он сделал свою работу. О чем жалеть? Идти на поводу у своих эмоций, вот как это называется. Но Леннокс ничего не может с собой поделать. Во рту металлический привкус. Не может не терзать себя мыслями. Нервы колются, как остриженные волоски. Он снова сам себя боится. Надо было больше таблеток брать.

— А вдруг самолет разобьется? — шепчет Леннокс. Смерть представляется ему огромным пустырем. — Это будет полное освобождение.

— Я все же думаю, подружки невесты должны быть в бледно-голубом, — говорит Труди, не отвлекаясь от журнала. — Но

выглядеть мышкой рядом с Аделыо у меня ни малейшего желания. — Она поворачивается к Ленноксу, в глазах ее ужас. — Ты

ведь не хочешь сказать...

Рэй Леннокс вспоминает фотографию, что родители Труди держат на камине. Труди там совсем малышка. К сердцу поднимается теплая волна. Труди — единственное дитя; единственный шанс родителей не кануть в безвестность. Что, если бы все было...

Очередной укол тревоги.

— Труди, ты же знаешь, я тебя никому в обиду не дам. Ты мне веришь? — с отчаянной настойчивостью спрашивает Леннокс.

В расширенных глазах Труди — пафос героини мыльной оперы.

— По-твоему, она хорошенькая, да? Не отпирайся, Рэй, за милю видно, что ты к ней неровно дышишь.

Труди резко поворачивается к Ленноксу. Она в облегающем коричневом свитере в поперечную полоску, на небольших острых грудях каждая полоска образует волну. Когда-то (несколько недель назад) этот резкий поворот и эти волны Леннокса возбуждали.

«Она хочет быть идеальной невестой. Бедняжка Бритни Хэмил, наверно, тоже хотела».

Леннокс обнимает Труди, прижимает к себе, вдыхает ее парфюм, запах ее шампуня. Чувствует удушье. Будто в горле застряло инородное тело. Голос у Леннокса такой слабый, что Труди, пожалуй, его и не слышит.

— Труди, я люблю тебя... Я...

Она изворачивается, высвобождается из объятий, отталкивает Леннокса. Впервые за время полета смотрит ему в глаза.

— Что не так, Рэй? Что?

— Дело, которое я вел... о похищении маленькой девочки...

Труди резко встряхивает головой, Труди поспешно прикладывает пальчик к его губам.

— Рэй, никаких разговоров о работе. Ты ведь обещал. Ты должен был оставить проблемы дома. Мы же все распланировали. Тебе и Боб Тоул то же самое сказал. Вот его слова, если я правильно помню: даже не думай о работе. Не думай. Отдыхай. Все оставь в Шотландии. Наша цель — улететь от проблем и как следует спланировать свадьбу. А ты опять пьешь, хотя и знаешь, как я к этому отношусь, — выдает Труди на одном затянувшемся выдохе, тон становится сварливым. — Но ты этого хотел, а я согласилась. Дура потому что. Расслабляйся. В конце концов, у тебя транквилизаторы с собой.

Леннокс отмечает, что Труди говорит по-американски: «оставить проблемы», «улететь от проблем». Оба клише стучат у него в висках. Оставить. Улететь.

Куда?

Куда улетает душа, оставив проблемы?

Появляется стюардесса с напитками. Труди просит белое вино. Шардоне. Леннокс берет две «Кровавые Мэри».

Труди откидывается в кресле. Головка ее клонится к плечу. Голосок воркующий, напевный.

— В наше время любай работа связана со стрессом. Поэтому надо учиться оставлять проблемы за бортом.

«Опять!»

— Мы целых две недели проведем на море, на песчаных пляжах, под солнцем... Это же здорово! — Труди толкает Леннокса локотком, надувает губки. — Рэй, я тебе по-прежнему нравлюсь! — И снова проделывает трюк с резким поворотом.

— Конечно, нравишься. — У Леннокса в груди и в горле спазм. Его гортань не шире соломинки. Он в ловушке; прижат к иллюминатору, слишком маленькому, чтобы вырваться в небо, чтобы забыться. Леннокс смотрит на свою искалеченную, забинтованную правую руку — мешок поломанных костяшек, фаланг и пястных костей. Сколько еще кальция придется искрошить, сколько времени понадобится, чтобы в попытках пробить дыру в этом вот самолете оба кулака стали бесформенной массой? Между Ленноксом и проходом сидит Труди, рядом с Труди — пожилая женщина. Черты лица у нее резкие, тело усохшее, руки костлявые. Должно быть, ровесница его матери. Леннокс вдыхает грязный, сухой, многократно прокондиционированный самолетный воздух.

У пожилой женщины кожа цвета плавленой пластмассы. Впечатление, будто кондиционеры ее окончательно иссушили. Вдобавок у нее возрастные пигментные пятна оранжеватого оттенка. Интересно, на сколько часов можно состариться за время восьмичасового перелета. Не надо говорить Труди, что с собой у него не более полудюжины таблеток; не надо говорить, что в Майами он намерен с них слезть.

Голос у Труди упавший.

— Рэй, если хочешь, я это сделаю. Если таково твое истинное желание...

Леннокс подносит к губам пластиковый стаканчик и цедит водку. Рука его дрожит. Дрожь передается телу. Сколько еще понадобится таких вот смехотворно маленьких стаканчиков, чтобы заставить отступить, чтобы унять дрожь?

— Дело в том... — выдавливает Леннокс.

—... Потому что я, Рэй, хочу доставить тебе удовольствие именно такого рода, правда хочу, — молит Труди, пожалуй, не сколько громче, чем позволительно — в баре аэропорта она выпила пару коктейлей, да еще шардоне, да самолет набирает высоту. Труди оборачивается к соседке, женщины — молодая и старая — обмениваются сахариновыми улыбками, потом приветствиями.

Леннокс думает о преступлении. В то утро он сидел у себя за столом, и...

Труди толкает его локотком под ребро. Повышенные тона сменились у нее тихим шепотом. Над глянцевой верхней губкой пушатся тончайшие волоски.

— Меня это только поначалу шокировало. Я пыталась сжиться с фактом, что ты, адекватный мужчина из плоти и крови, традиционной ориентации, хочешь постоянно растравлять себе душу, да еще таким способом...

Леннокс подкрепляется глотком «Кровавой Мэри». Стакан почти пуст.

— Я никогда не просил тебя делать то, что тебе не по душе, — говорит Леннокс, натягивая улыбку.

— Ты такой милый. — Труди целует его в щеку, тетушкин поцелуй, думает Леннокс. «Идеальная невеста» открыта на странице, где в разном шрифтовом исполнении предлагается одно и то же приглашение на образцово-показательную свадьбу. — По-моему, вот этот шрифт симпатичный. Как тебе? — Ноготок

большого пальца скользит по синей рамке в стиле арнуво.

Леннокс рассматривает шрифты. С легким презрением столичного жителя думает о Глазго.

— Виньеток многовато. — Он указывает на готические образчики. — Мне этот больше нравится.

— Боже, только не готика! — Труди едва не задыхается от смеха. — Ты сумасшедший, Рэй Леннокс, честное слово! Да таким шрифтом только на похороны приглашать! Я ведь не за Франкенштейна выхожу. — Труди вскидывает ресницы, подливает себе вина. — Хорошо, что именно я свадьбой занимаюсь. Страшно подумать, каких бы ты дел наделал, свались все хлопоты на тебя одного. — Труди теперь обращается к старушенции, широкая, словно за ушами завязанная улыбка которой начинает вызывать у Леннокса тошноту. — Ох уж эти мужчины! Ну никуда не годятся!

— А что я всегда говорила, — поддакивает старушенция.

Они с энтузиазмом квохчут над «Идеальной невестой», Труди восторженно описывает свое платье, Леннокс устанавливает кресло в положение лежа, веки совсем отяжелели. Вскоре мысли возвращаются к преступлению. Они точно оползень: вот вроде успокоились, зафиксировались, и вдруг, прежде чем Леннокс успевает что-либо предпринять, они снова в движении, снова стремятся вниз по склону. Конечный пункт — преступление. К преступлению неизбежно смещается центр тяжести.

В то утро раздался звонок.

Звонил телефон у тебя в маленьком, удобном кабинетике в полицейском участке Феттс, в Эдинбурге. Конец октября, среда, уже мороз ударил, африканская фиалка на подоконнике борется за жизнь в холоде и скудном свете, шумное центральное отопление из экономии не включали до последнего, наконец включили, в трубах треск и щелчки, застоявшийся воздух не спешит сдавать позиции. Ты готовишься к выступлению в суде. Двое юнцов перепились и повздорили; для одного все кончилось смертельным ножевым ранением. Один не то сказал, другой не так понял. Угроза; удар, дальше — больше. Одна жизнь оборвалась, другая покатилась под откос. Времени на это понадобилось, как за молоком сбегать. Тебе вспомнился убийца (комната для допросов, флуоресцентная лампа, прикрыться уже нечем — бравада вывелась из организма вместе с алкоголем), совсем зеленый мальчишка, сломленный, испуганный. Но не это дело тебя гложет — оно тривиальное, ты таких сотни раскрыл.

Другое дело не идет у тебя из головы. Примерно в одиннадцать пятнадцать раздался звонок/Патрульный Дональд Хэрроуэр сообщил, что семилетняя Бритни Хэмил ушла в школу в половине девятого, но в классе так и не появилась. Ее матери, Анджеле, сообщили из школы без пяти десять, а Анджела, обзвонив друзей и родственников, тридцатью минутами позже заявила в полицию. Хэрроуэр с напарником уже говорили и с матерью, и с учительницей, и с соседями, и с одноклассниками Бритни. Две девочки постарше шли в школу за Бритни, видели ее, пока она не повернула за угол, но, когда несколькими минутами позднее повернули сами, Бритни уже исчезла. Девочки заметили белый фургон, уезжавший на большой скорости.

— Эти девочки, Андреа Джек и Стелла Хетерингтон, наши единственные свидетели, и, кроме белого фургона, они не могут припомнить в квартале ни единого транспортного средства, — прогундосил (вечные аденоиды) Хэрроуэр. — Так я подумал, ты заинтересуешься.

Слова «неприметный белый фургон» возымели на твой мозг эффект электрического разряда. Белый фургон — это же британский архетип, вечная головная боль полицейского. Ты поблагодарил Хэрроуэра, подумал с сожалением, что его упрямство и неразговорчивость заслоняют от начальства его же вдумчивое усердие. Известие о фургоне погнало тебя прямо к боссу, старшему офицеру полиции Бобу Тоулу, и побудило просить о поручении тебе дела об исчезновении и вероятном похищении ребенка.

Ты работал с Хэрроуэром, говорил с соседями, подружками, учителями и просто посторонними детьми, которые могли видеть Бритни в то утро. Ты говорил с Анджелой. Ты помнишь, как впервые увидел мать пропавшей девочки — она входила в супермаркет. Анджела, уборщица в Департаменте по делам Шотландии, объяснила, что отпросилась, потому что ее вторая дочь, Тесса, лежала дома с пищевым отравлением. Одиннадцатилетняя Тесса обычно присматривала за Бритни по дороге в школу. Ты сказал Анджеле не отчаиваться раньше времени и пошел с ней. В отделе замороженных продуктов Анджела взяла дешевых бургеров, рыбных палочек, резаной картошки, а на кассе — пачку сигарет. Ты поймал себя на том, что изучаешь каждую покупку Анджелы, словно продукты свидетельствовали о соучастии — не только в отравлении Тессы, но и в пропаже Бритни.

— По-моему, Бритни слишком мала, чтобы одной ходить в школу.

— Да я хотела ее отвести, но тут Тессу снова стало рвать, прям выворачивало. А Бритни на урок опаздывать не хотела.

Я, говорит, уже большая. — Супермаркет освещали желтые неоновые софиты. Анджела грудью наваливалась на тележку, сглатывала слезы, причитала: — Там всего-то пять минут ходу. Вы же ведь найдете мою девочку, да?

— Мы делаем всё возможное. Так значит, в среду утром Тессе было дурно?

— Ох, дурно. Накануне я водила девочек в бургер-бар, тот, что в центре у нас. Хотела их немножко побаловать — покормить, а потом в кино, ну, чтоб все сразу. Мы нового Гарри Поттера смотрели. Тессу еще в зале затошнило. Бритни так расстроилась, что домой пришлось возвращаться...

— Понятно, — сказал ты, предчувствуя, что пропущенный Гарри Поттер —- самая ничтожная неприятность Бритни.

Простившись с Анджелой, ты пешком проделал путь до школы и обнаружил, что это все четырнадцать минут. Сначала по муниципальному микрорайону, потом через Логанбурнскую развязку, потом повернуть на шоссе Карр (именно там Бритни пропала), потом вдоль длинной глухой кирпичной стены, окружающей заброшенную фабрику. Потом снова за угол, миновать многоквартирный дом и кованые ворота в готическом стиле. За ними и будет викторианская школа.

В полицейском департаменте каждому известно: если похищенного и можно спасти, то только в первые часы после похищения. На поиски девочки и неизвестного в неприметном белом фургоне выехали патрульные машины. Однако утро прошло, наступил день, а новостей не было, и кроме Андреа и Стеллы, которые бежали в школу позади Бритни, точно вспомнить, что видели девочку, сумели только двое соседей — некая миссис Дойг спешила на работу, некий мистер Лохлан выгуливал пса.

Ты вернулся в департамент и спросил Боба Тоула, нельзя ли собрать подобающую следственную группу. В эпоху повальной осведомленности о преступлениях на сексуальной почве пропавший ребенок тянет на целую первую полосу, так что ушлый Тоул мигом согласился.

— Возьми Аманду Драммонд, — сказал он, — и Олли Нотмена.

Ты выразил благодарность. Драммонд дотошная, неплохо разбирается в людях; Нотмен энергичный и умеет работать с фактами. У него тоже степень по информационным технологиям в университете Хериот-Уотт, но применяет навыки он куда эффективнее, чем ты, его начальник. Тем более досадно, что он и помоложе будет.

И тут Тоул добавил:

— И Даги Гиллмана не забудь.

Воздух из легких полез обратно. Несколько лет назад ты крупно повздорил с Гиллманом на личной почве; сейчас именно последнее обстоятельство не дало тебе возразить. Мало ли кого вы не поделили — на рабочий процесс это не повлияет.

Ты взял Хэрроуэра и еще одного надежного полицейского, Кении Маккейга (с выходного его вытащил). Принял командование и официально начал следствие. Маккейг и Хэрроуэр продолжали обход потенциальных свидетелей. Нотмен просматривал видеозапись наблюдения за скоростным режимом, брал на заметку все белые фургоны, в соответствующее время зафиксированные в районе шоссе Карр, выяснял регистрационные номера, проверял владельцев по базе данных бюро аренды автомобилей в Суонси. Драммонд и Гиллман с криминалистами прочесывали каждый дюйм участка шоссе Карр, где в последний раз была замечена Бритни. Гиллман, патрульный старой закалки, не блистал познаниями ни в судебной экспертизе, ни в информационных технологиях, но невозмутимо выполнял твои указания.

Сам же ты занялся «реестром» - базой данных насильников. Проверял, кого не было в городе, кто освобожден условно-досрочно, кто под надзором; кто проходит как особо опасный и кто как «завязавший». В ту среду, «листая» на экране фото анфас и в профиль (над Кассл-Хиллом сгущались тучи, забрызгал дождик), ты свободной рукой набрал Труди и сообщил, что опоздаешь в «Филмхаус». В «Филмхаусе» же буркнул: «Извини, милая, дел по горло. Еще и погода не способствует».

Труди, кажется, не огорчилась.

— Слава богу, мы летим в Майами. Есть о чем помечтать!

Но ты ни о чем не мечтал. Со звонка Хэрроуэра твоя тревога только усиливалась. Ты не первый день в полиции; ты определяешь зло не только как наличие грязи, но и как отсутствие добра. Опыт научил тебя, что единственное несчастье, горшее, чем насильственная смерть близкого человека, — это пропажа близкого человека, пропажа без вести, с концами. Это пытка неопределенностью, когда сердце подпрыгивает на каждый стук в дверь, на каждый телефонный звонок. Несчастных выдает отчаяние в глазах, привычка в любой толпе поспешно и жадно прощупывать лица. Можно уговорить себя, что смерть близкого человека была неизбежна; много труднее подавить крик упорствующей души. Он жив, кричит душа; но вернется ли он? Для тех, кто побывал в преддверии ада, любые вести, не важно, насколько тяжелые, предпочтительнее нескончаемого ожидания, желаннее неумирающей надежды. Ты уже видел, как мать-одиночка Анджела Хэмил медленно вязнет в безумии.

К вечеру среды сомнений не осталось: Бритни похищена. В четверг Тоул решил дать делу огласку. Ситуацию изменить нельзя, новости — можно и нужно. В очередном выпуске эдинбургской «Ивнинг ныос» появилась фотография румяной улыбающейся девочки, девочки, которой суждено было перейти в категорию символов. У родителей щемило сердце, каждого незнакомца провожали подозрительные взгляды. В прессе склонялся эпитет «ангелочек». Ты слышал его и от деда похищенной.

Коммутаторы в полицейском участке, как обычно в таких случаях, дымились от соболезнований домохозяек, откровений отморозков и домыслов благонамеренных, но по большей части взявших ложный след обывателей. Предчувствие было неотвратимо, как эпидемия. Что бы члены следственной группы ни говорили в интервью или дома за ужином, в силу своей профессии они знали: через двадцать четыре часа речь пойдет уже о сексуальном надругательстве и убийстве ребенка.

Следственная группа работала день и ночь. Первым отличился Гиллман — в канаве у шоссе, где исчезла Бритни, он нашел желтоватый лист бумаги. Анджела подтвердила, что лист из школьной тетрадки. Само наличие листа свидетельствовало о том, что девочка пыталась сопротивляться.

Следователям требовалось как-то материализовать негодяя. Были перепробованы несколько характерных кличек — Извращенец, Маньяк, Животное. Но в кулуарах фигурировал еще и Мистер Кондитер. Происхождение — телереклама шоколада «Тоблерон»: «Ой, мистер кондитер, пожалуйста, дайте мне тоблерончик». Сидя в баре «У Берта», парни решили, что мультяшный кондитер — точный педофил, заманивающий детей конфетами.

Перестань.

Забудь о преступлении...

У тебя отпуск...

Никакого сочувствия с нашей стороны, никаких «Виноваты среда, родители, общественный строй»...

Потому что...

Потому что его таким зачали, он, подонок, мразь, был так задуман. Грязный ублюдок явился в этот мир — будто на охоту вышел...

Мы должны быть сильными и бдительными, мы должны действовать оперативно, чтобы обезвреживать таких, как он; они не смеют разрушать нашу плоть...

Леннокс выпадает из полузабытья, в кулаке у него хрустит стаканчик. Смесь водки с томатным соком брызжет на здоровую левую руку. Леннокс отбрасывает стаканчик, наскоро вытирается салфеткой. Труди ничего не заметила; они со старушенцией поглощены журналом. Леннокс пытается думать о матчах, проходивших на стадионе «Тайнкасл». Они с отцом были на игре между «Хартс» и «Лейпцигом» — «Хартс» тогда победили со счетом 5:1. Матч смотрел по телевизору Ленноксов однокашник, Кертис Парк, фанат «Хиберниана»; Ленноксу он потом сказал, что комментировал англичанин Алан Вике. Решающий гол Иена Фергюсона в матче с «Байерн Мюних». Борьба за Шотландский кубок, победа над «Рейнджере» со счетом 3:2. Победа в Паркхеде. Многочисленные победы Джона Робертсона в промежуточных матчах. Случайная встреча с Робертсоном в торговом центре —- Робертсон еще руку Ленноксу пожал. Джон Кэхун, которому целый сезон грозила мировая слава. И решающий матч в мае 1986, когда «Хартс» потеряли все. Благотворительный ужин пару лет назад — Леннокс сидел рядом с Уоллесом Мерсером, бывшим владельцем клуба, и слушал легенды о минувших матчах и об ужасном дне, о матче с «Данди». А теперь кто там главный?

Владелец — русский миллионер. Управляющий — судимый насильник[1].

Футбольный клуб «Хартс оф Мидлотиан».

Традиция.

«Какие, впрочем, мелочи на фоне общего разврата. Сколько у нас раньше было педофильских реалити-шоу? Майкл Джексон, да Гари Глиттер[2], да би-би-сишная тусовка в придачу, включая того футболиста, что в комментаторы подался. В общем, те, кто успел заручиться любовью публики прежде, чем борьба с педофилами вышла на первый план».

Леннокс закрывает глаза. Гудят моторы. Леннокс будто про-бирается по длинному темному туннелю. Хоть бы глаза были закрыты до самого того момента, когда он шагнет из темноты и явит миру чужую кровь на ладонях. Даже если потребуется вся жизнь.

 

Майами-Бич

 

Слава богу, сейчас посадка. Мощный «Боинг-747» буквально пожирает считанные мили до игрушечного города. Америка — страна маленькая, вспоминается Ленноксу. Он в свое время ее всю облетел: Нью-Йорк—Чикаго—Новый Орлеан—Вегас— Сан-Франциско—Лос-Анджелес. Все равно что Шотландию на автобусе объехать, только по смене пейзажей и можно составить представление о масштабах. Функция богатства — сокращать расстояния. Ребро между богатством и нищетой — неудовлетворенность. Леннокс знает, Флорида сопоставима с Шотландией — главное качество ни с какой высоты не умаляется. От предвкушения у Леннокса захватывает дух. Потому что в плексигласовый иллюминатор виден Майами — сверкающие серебристо-белые здания шагают чуть ли не в молочно-бирюзовое море, наступают, оккупируют. Вода испещрена изумрудными и лиловыми тенями от подводных рифов. Крохотные яхты скользят по Мексиканскому заливу, как желтые точки по экрану радара, пенный след не держится, сразу тает.