Леонтьев А.А. Ключевые идеи Л.С. Выготского - вклад в мировую психологию XX столетия // Психологический журнал. 2001. Том 22. №4

Вопросы психологии. 1996. №5.

Не так уж много событий, происходивших в науке XX в., будут волновать ученых в веке XXI. К числу таких событий с минимальным риском ошибиться можно отнести теории Л.С. Выготского, Н.А. Бернштейна и Ж. Пиаже, столетие которых в этом году отмечает психологический мир. Настоящая статья посвящена первому из них.

Когда Л.С. Выготский формулировал тезис о зоне ближайшего развития, то едва ли предполагал (хотя, кто знает?), что его собственные представления о развитии выйдут далеко за пределы "зоны", о которой он размышлял и в которой ему выпало жить... Для психологической науки представления Л.С. Выготского о развитии это не прошлое, а все еще недостаточно понятое и освоенное настоящее. Говоря словами Л.С. Выготского, это для психологии "актуальное будущее поле".

Моя внутренняя задача, которая занимает меня последние годы, состоит в продолжении работы по пониманию идей Л.С. Выготского. Я иду вслед за моими учителями П.Я. Гальпериным, А.В. Запорожцем, П.И. Зинченко, А.Н. Леонтьевым, А.Р. Лурия, Д.Б. Элькониным - учениками, соратниками, последователями Л.С. Выготского, которые все равно возвращались к нему, как бы далеко от него ни уходили. Естественно, что ответственность за свое понимание несу я сам, а не они.

Д.Б. Эльконин первый обратил внимание на то, что Л.С. Выготский создал основы совершенно новой неклассической психологии. Он усматривал ее истоки в "Психологии искусства" Л.С. Выготского. Именно эта идея Д.Б. Эльконина заставила меня задуматься о том, как одним словом выразить "неклассичность" (которая сама по себе давно перестала быть комплиментом) культурно-исторической психологии Л.С. Выготского. Речь идет не о переименовании этого привычного и устоявшегося названия. С языком не поспоришь, да у меня и нет такой претензии. Но поиск нового названия может оказаться эвристически полезным для понимания культурно-исторической психологии в целом и для выделения того специфического ядра, которое отличает это направление от классической психологии. Не знаю, насколько удачно (об этом судить читателю) я выбрал название "органическая психология". Возможно, кого-то из читателей оно привлечет, кого-то отпугнет своей нестрогостью, даже нелогичностью. Классическому должно противостоять неклассическое, органическому неорганическое. Но у меня язык не повернулся назвать классическую психологию неорганической. Своя прелесть и своя органика в ней, конечно, имеются.

Культурно-историческая психология действительно органична культуре и цивилизации, культурной антропологии, образованию, психологии искусства и искусству, психологии развития, детской и возрастной психологии, психологической педагогике, физиологии активности (психологической физиологии), нейропсихологии, психолингвистике и нейролингвистике, психоанализу, патопсихологии, психотерапии, дефектологии, социальной психологии, инженерной психологии и эргономике и т.д. Даже самонадеянная на первых порах когнитивная психология в последние годы обращается к трудам Л.С. Выготского и Ж. Пиаже. Пожалуй, лишь гуманистическая психология продолжает не замечать культурно-историческую, хотя проблематика свободного действия, о которой речь впереди, непосредственно связана с проблематикой личностного роста человека. Во всех перечисленных и неперечисленных областях психологии и смежных наук используются достижения Л.С. Выготского, что само по себе беспрецедентно. Не лишен смысла вопрос о том, органично ли вписывается культурно-историческая психология в эти направления или, наоборот, многие из них органично вписываются в имеющую семидесятилетний стаж культурно-историческую психологию. Последняя сегодня начинает занимать место классической общей психологии, хотя, несомненно, таковой не является, на что обратил внимание проницательный Д.Б. Эльконин.

Это внешнее оправдание введения понятия "органическая психология". К нему может быть добавлена ссылка на труды Н.О. Лосского, который рассматривал мир как органическое целое и развивал идеи целостного органического миропонимания, противопоставляя его атомистическому, механистическому миропониманию. Н.О. Лосский приводит хороший пример В.С. Соловьева о том, что целое (линия) способно быть основанием бесконечной множественности (точек), но не способно возникать из нее [30; 341]. Его внутреннее и содержательное оправдание представляет проблему и для меня. Ее обсуждению посвящена настоящая статья.

Новизна неклассической психологии, согласно Д.Б. Эльконину, состоит в том, что первичные формы аффективно-смысловых образований человеческого сознания существуют объективно вне каждого отдельного человека в виде произведений искусства или в каких-либо других материальных творениях людей. Он подчеркивал, что "эти формы существуют раньше, чем индивидуальные или субъективные аффективно-смысловые образования" ([44; 477 - 478]; см. также Б.Д. Эльконин [41]).

Л.С. Выготский, Д.Б. Эльконин, Б.Д. Эльконин называют эти объективные аффективно-смысловые образования, существующие до и вне развивающегося индивида, идеальной формой, которая усваивается и субъективируется в процессе индивидуального развития, т.е. становится реальной формой психики и сознания индивида. В первом приближении процесс развития в культурно-исторической психологии можно охарактеризовать как драму, разыгрывающуюся по поводу соотношения реальной и идеальной форм, их трансформации и взаимопереходов одной в другую. Актером, а, порой, и драматургом является субъект развития. Сцена его жизнь в мире, или мир его жизни. Идеальную форму можно определить как культуру, которую субъект застает при своем рождении. Он либо входит в нее (или она входит в него), либо остается вне ее. Не буду говорить о вандализме, т.е. о прямом разрушении культуры, примеров которого в истории человечества слишком много. (Большевики вовсе не пионеры в этом деле. Только нельзя забывать, что руководил ими, по словам И. Бунина, "планетарный злодей".) Культура весьма чувствительна, и неучастие в ней даже отдельного индивида тоже есть форма ее разрушения. Культура это не просто среда, растящая и питающая личность. Здесь нет автоматизма. Культура это и не движущая сила, не детерминанта развития. Здесь нет (во всяком случае, не должно быть) насилия, нередко встречающегося, например, в образовании. Иначе это не культура, а культ насилия. Иное дело, что культура, как заметил М.К. Мамардашвили, это усилие человека быть человеком. Если воспользоваться образом О. Мандельштама, культура это приглашающая сила, не столько оболочка, сколько вызов, а субъект для нее есть вероятность, желаемость и ожидаемость. Она захватывает человека, но может и оттолкнуть.

Субъект волен принять или отвергнуть приглашение, вызов. Вызов состоит в том, что между идеальной и реальной формами есть разность потенциалов. Если субъект принимает вызов, то может случиться акт, событие развития. Этим актом субъект овладевает идеальной формой, присваивает ее себе или превосходит ее. Она становится его собственной субъективной реальной формой. Последняя, в свою очередь, может и должна быть способной к порождению новых форм (в пределе памятников человеческого духа), которые входят в "тело" идеальной формы. Иначе прекратится развитие культуры.

Пока остановимся на этом. Объективация аффективно-смысловых образований в "теле" идеальной формы это, конечно, новый ход по сравнению с классической психологией, для которой объективность эквивалентна материальности. Однако при всей "неклассичности" этого хода не очевидно, что с его помощью устраняется вполне классическая для психологии (и философии) проблема превращения объективного (пусть трижды идеального) в субъективное (пусть трижды реальное). Едва ли следует специально аргументировать, что эта проблема не имеет (и, видимо, не может иметь) решения "классическими" средствами [22], [31]. Значит, признавая тезис Д.Б. Эльконина о неклассичности психологии Л.С. Выготского, следует продолжить начатую им работу понимания. Она должна состоять в снятии противопоставления объективного и субъективного не только в гносеологии, но и в онтологии человеческой жизни. Попробуем пойти по этому пути.

Первый шаг должен состоять в том, чтобы понять, насколько объективна идеальная форма существования аффективно-смысловых образований.

Утрачивает ли она, будучи порождением-творением индивида, свою субъективную природу? Обратимся, вслед за Л.С. Выготским, к искусству и приведем высказывание его современника В.В. Кандинского: "Истинное произведение возникает таинственным, загадочным, мистическим образом "из художника". Отделившись от него, оно получает самостоятельную жизнь, становится личностью, самостоятельным, духовно дышащим субъектом, ведущим также и материально реальную жизнь; оно становится существом. Итак, оно не есть безразлично и случайно возникшее явление, пребывающее безразлично в духовной жизни: оно, как каждое существо, обладает дальнейшими созидательными активными силами. Оно живет, действует и участвует в созидании духовной атмосферы" [28; 99].

Для такого участия произведения искусства должны обладать энергийностью, в наличии которой не сомневался Вяч.И. Иванов: "Энергия, имя которой Искусство, является нам или собранной и кристаллизованной в устойчивых и готовых формах своей объективации, которые мы эстетически воспринимаем, как бы расплавляя и сызнова воссоздавая их в нашем сознании, или же текучей и развивающейся перед нами и впервые объективирующейся в нашем восприятии. Полюс статики в искусстве представлен зодчеством, динамики - музыкой" [27, т. II; 92]. Далее Вяч.И. Иванов замечает, что есть статика в музыке и в пластике динамика. Трудно удержаться, чтобы не привести потрясающего описания свидетельства Вяч.И. Иванова о живости произведения искусства: "Сикстинская Мадонна идет. Складки ее одежд выдают ритм ее шагов. Мы сопутствуем ей в облаках. Сфера, ее окружающая, - скопление действующих жизней: весь воздух переполнен ангельскими обличьями. Все живет и несет ее; пред нами гармония небесных сил, и в ней, как движущаяся мелодия, - она сама; а на руках ее - Младенец, с устремленным в мир взором, исполненным воли и гениальной решимости, - Младенец, которого она сама отдает миру, или, скорее, который сам влечет в мир ее, свою плоть, и с нею стремит за собой всю сферу, где она блуждает" (там же). Можно не сомневаться в том, что автор "Психологии искусства" это не только знал, но и чувствовал. Подобными идеями был пропитан воздух Серебряного века российской культуры [8], [15].

Полезно попытаться отнестись к словам В.В. Кандинского и Вяч.И. Иванова не как к художественным метафорам, а как к реальности, вспомнив свой опыт восприятия и общения с искусством. После этого спустимся с высот искусства на землю и прислушаемся к языку. Утварь (не путать с ширпотребом) - это ведь тоже живое, тварное, поскольку в нее вложены труд и душа ее творца-создателя. П.А. Флоренский, развивая идеи органопроекции, показывал на множестве примеров, что орудия труда созданы по образу и подобию человека, его телесного и духовного организма. Их "живость" усиливается тем, что человек называет их живым словом, дает им имя.

Другими словами, орудия имеют не только назначение, но и значение. Л.С. Выготский в работе "Орудие и знак" отошел от резкого противопоставления орудия и знака, что было характерно для первых этапов развития его взглядов. Он специально обращал внимание на внутреннее сплетение знака и орудия, которое находит материальное символическое выражение в самом начале развития человеческого труда [3, т. 6; 84]. Психологический анализ знаково-символических и собственно орудийных функций первобытной палки для копания, приводимый Л.С. Выготским, весьма поучителен сегодня для понимания (и проектирования) деятельности человека с компьютерной техникой.

Значит, аффективно-смысловые, равно как и знаково-символические, образования, идеальная форма, взятые на полюсе культуры в связке "культура - индивид", столь же объективны, сколь и субъективны (субъектны, личностны) не только по своему происхождению, но и по способу своего существования и действия, а не только воздействия. Они полноправные участники духовного и материального производства, питают его идеями и энергией. Конечно, для того чтобы понять и принять это, нужно иначе посмотреть на то, что такое живое, жизнь, и отказаться от столь же бесспорного, сколь и бессмысленного определения жизни как "способа существования белковых тел". В советской науке странным образом не замечалась удивительно точная характеристика (не определение) жизни, данная современником Л.С. Выготского А.А. Ухтомским, который, как и Н.А. Бернштейн, развивал неклассическую физиологию физиологию активности, нередко называемую психологической физиологией: "Жизнь асимметрия, с постоянным колебанием на острие меча, удерживающаяся более или менее в равновесии лишь при устремлении, при постоянном движении. Энергический химический агент ставит живое вещество перед дилеммою: если задержаться на накоплении этого вещества, то - смерть, а если тотчас использовать его активно, то - вовлечение энергии в круговорот жизни, строительство, синтез, сама жизнь" [36; 235].

Чтобы убедиться в емкости этой характеристики, можно заменить в ней "химический агент" на "информацию" или - лучше - на "знания, опыт", а "живое вещество" на "живое существо". Тогда мы получим характеристику жизни как асимметрию (а не гомеостаз), с постоянным колебанием на острие меча между мыслью и действием, сознанием и деятельностью, опытом и его использованием, аффектом и интеллектом и т.д. На этом же острие меча странным, сюрреалистическим образом пока еще балансируют два других - меч железный и меч духовный. Опыт показывает, что выковать последний значительно труднее...

Произведения искусства (не все!) также объемлются этим определением. В них есть энергия, устремление, постоянное движение, строительство, синтез, сама жизнь. Есть и асимметрия между динамикой и статикой, между вечным и временным, между добром и злом, между жизнью и смертью... Приходится констатировать, что в деле превращения неживой материи в живую искусство и культура намного (если не навсегда) опередили науку, которая все еще пытается синтезировать живое вещество.

Обратимся к полюсу индивида. Столь ли уж субъективны аффективно-смысловые образования на этом полюсе? А.А. Ухтомский говорил, что субъективное не менее объективно, чем так называемое объективное. Это не случайная фраза, так как его волновала анатомия и физиология человеческого Духа. Например, он писал, что "с самого начала формирующийся образ предмета есть некоторый проект реальности, и именно эвристический проект реальности, подвергающийся затем многократной проверке и перестраиванию на основании практического сличения с реальностью" [36; 274]. Приглашаю читателя вникнуть в то, как Л.С. Выготский объясняет возникновение эвристического проекта реальности: "Именно включение символических операций делает возможным возникновение совершенно нового по составу психологического поля, не опирающегося на наличное в настоящем, но набрасывающего эскиз будущего и таким образом создающего свободное действие, независимое от непосредственной ситуации" [3, т. 6; 50]. Примерно в те же годы М.М. Бахтин характеризовал мир действия как мир внутреннего предвосхищенного будущего. Напомню, что лишь несколько десятилетий спустя в психологии и физиологии появились понятия "образа предвидимого будущего", "акцептора результатов действия", "оперативного образа", "образа-манипулятора", "сенсорного эталона", "перцептивной модели", "образно-концептуальной модели", "перцептивной гипотезы", близкие по смыслу к понятиям "эвристический проект реальности", "эскиз будущего". Для того чтобы проект мог быть реализован или перцептивная гипотеза могла быть верифицирована, образ должен быть объективирован, т.е. находиться там, где находится реальность, оригинал.

А.А. Ухтомский объективировал субъективное, психическое в "теле" функциональных органов индивида, которые столь же реальны, как морфологически сложившиеся образования. Он определял функциональный орган как "всякое временное сочетание сил, способное осуществить определенное достижение" [36; 95] или распределение активностей в пространстве и времени (хронотоп). Он уподоблял его динамическому подвижному деятелю. А.А. Ухтомский к числу функциональных органов относил не только парабиоз, доминанту, но и психологическое воспоминание, желание, интегральный образ мира. Он подчеркивал, что это новообразования, возникающие во взаимодействии со средой, в активности индивида, который сам деятельно идет навстречу среде. В соответствии с определением органа образ должен обладать силами. Это кажется странным, непривычным. Действительно, о каких силах может идти речь, когда образ это отражение объективного мира? О правдоподобности таких банальностей стоит задуматься и вспомнить давние представления об "эйдетической энергии", т.е. об энергии образа, развивавшиеся, например, А.Ф. Лосевым. Подобное пояснение излишне по отношению к другим видам функциональных органов: живое движение (Н.А. Бернштейн), аффект (А.В. Запорожец), энергетика которых очевидна.

Понятие функциональных органов - новообразований индивида - затем широко использовали и развивали Н.А. Бернштейн, А.В. Запорожец, А.Н. Леонтьев, А.Р. Лурия. Они наделяли их телесными свойствами и качествами, например биодинамической, чувственной, аффективной тканью, исследовали их развитие, инволюцию, реактивность, чувствительность и т.п. Функциональные органы, психологические функциональные системы следует рассматривать как материал (материю), из которого в конце концов конструируется духовный организм. Они действительно могут рассматриваться как анатомия и физиология духа. Более того, система разнообразных связей внутри организма и между органами представляет собой кровеносную систему, которая может закупориваться (склерозироваться), вызывать ступор, шок [5].

Аналогом понятия "функциональный орган" в теории Л.С. Выготского является понятие "психологическая функциональная система". Можно предположить, что для А.А. Ухтомского понятие "функционального органа" было единицей анализа духовного организма. Равным образом, для Л.С. Выготского понятие "психологическая функциональная система", эквивалентное понятию способности, было единицей анализа "душевного организма, обладающего деятельностями" [3, т. 1; 157].

Вернемся к идеальной и реальной формам. Приведенные выше размышления дают основания для того, чтобы не проводить границу между ними по линии объективное - субъективное, внешнее - внутреннее, тело - душа. Обе формы объективны и субъективны, хотя, видимо, в разной степени, что дает возможность корректно ставить вопрос о переходе одной формы в другую, об органичности их взаимодействия. В этом Д.Б. Эльконин видел неклассичность подхода Л.С. Выготского, которому удалось таким образом обойти, снять, преодолеть не имеющую решения психофизическую проблему. Идеальная и реальная формы - это живые формы. Наличие у них общих свойств делает их потенциально и актуально совместимыми. Поэтому, если "неклассичность" подхода Л.С. Выготского характеризовать не отрицанием, а позитивным термином, то для этого ближе всего подходит выбранный мною термин "органическая психология". Замечу, что А.Р. Лурия называл иногда психологию Л.С. Выготского романтической. Достойно удивления и восхищения, что органическая психология создавалась в неорганичной для развития науки среде. А.М. Пятигорский характеризовал время, в которое жил Л.С. Выготский, как не сезон для мысли, но мысли рождались, в том числе и не сезонные.

При всей совместимости реальной и идеальной форм переход одной в другую не может совершаться автоматически. Проблема перехода остается. И на первых порах она разрешалась в парадигме классической психологии, в понятиях внешнего внутреннего, объективного - субъективного, души - тела, интериоризации - экстериоризации и т.п., о чем я подробнее буду говорить далее.

Следующий шаг состоит в том, чтобы понять, как в культурно-исторической психологии оказывается возможным переход от идеальной формы к реальной. Идеальная форма имеет своих вполне реальных носителей, выступающих посредниками-медиаторами развития реальной формы. Л.С. Выготский в качестве таковых рассматривал три медиатора: взрослый (в паре интериндивидной деятельности), знак и слово. За рамками его анализа остались символ и миф, роль которых в развитии отмечалась А.Ф. Лосевым. Тем не менее Л.С. Выготский достаточно часто говорил о знаково-символической и символической деятельности. К этому ряду медиаторов может быть добавлен и смысл, который в логике Г.Г. Шпета укоренен в бытии, а в логике Л. Витгенштейна смысл существует как бы сам по себе и может быть отождествлен с неким возможным фактом. Другими словами, смысл может рассматриваться как нечто объективное, наряду со знаком, символом и т.д. Впрочем, этот ряд медиаторов должен быть открыт. Полифонии медиаторов отвечает полифония сознания. На одном знаке или знаковом действии полифоническое сознание не построить. Только рефлекторное.

Когда субъект в ходе развития символической деятельности овладевает медиаторами, его реальная (по Л.С. Выготскому - прежде натуральная) форма становится идеальной, как минимум, идеализированной, культурной.

В опосредствовании состоит пафос культурно-исторической психологии. В посредническом акте, который сейчас интенсивно изучает Б.Д. Эльконин с сотрудниками, заключена тайна развития, тайна превращения реальной формы в идеальную и идеальной формы в реальную. Включение в натуральные формы психических функций (сохраним пока это многократно критиковавшееся понятие Л.С. Выготского) предмета, орудия, знака трансформирует эти формы в идеальные, культурные. Последние приобретают вид предметных, орудийных, знаковых, вербальных, символических в широком смысле инструментальных психических операций, действий, деятельности.

Что означает трансформация? Это строительство, формирование функциональных органов-новообразований. Оно осуществляется с помощью медиаторов, посредников, средств, которые Л.С. Выготский называл "психологическими орудиями", или "психологическими инструментами". Остановимся на них подробнее.

Л.С. Выготский различал (возможно, нарочито категорично) материальное и психологическое орудие: "Существеннейшим отличием знака от орудия... является различная направленность того или другого. Орудие служит проводником воздействий человека на объект его деятельности, оно направлено вовне, оно должно вызвать те или иные изменения в объекте, оно есть средство внешней деятельности человека, направленной на покорение природы. Знак ничего не изменяет в объекте психологической операции, он есть средство психологического воздействия на поведение - чужое или свое, средство внутренней деятельности, направленной на овладение самим человеком; знак направлен внутрь. Обе деятельности столь различны, что и природа применяемых средств не может быть одной и той же в обоих случаях" [3, т. 3; 90]. Сказанное относится не только к знаку, но и к символу, к слову, о чем также писал Л.С. Выготский: "Слово, направленное на разрешение проблемы, относится не только к объектам, принадлежащим внешнему миру, но также и к собственному поведению ребенка, его действиям и намерениям. С помощью речи ребенок впервые оказывается способным обратиться на самого себя, как бы со стороны рассматривая себя как некоторый объект" (цит. по [41; 14]). Вот здесь-то и выступает замечательная особенность психологических орудий, будь то знак, слово, символ. Они не только выступают в роли стимулов, способных вызвать те или иные ответы, реакции, поведенческие акты. Они вызывают к жизни внутренние формы деятельности, делающие, помимо всего прочего, непредсказуемым внешнее поведение. Обращение на самого себя, взгляд на себя со стороны - это начало способности или сама способность заглядывания внутрь самого себя, начало формирования образа себя и вынесения его в целом или отдельных свойств вовне. Это объективация самого себя, своей собственной субъективности, формирование самосознания. Хотя сказанного уже достаточно, но это еще не все. В этом тайна и первое условие формирования себя, условие самостроительства человека, культурного формирования личности.

Б.Д. Эльконин приводит слова Л.С. Выготского о том, что направленность знака извне внутрь, во-первых, и связанная с этим реконструкция, объективация, экстериоризация внутреннего, во-вторых, является центром "работы" знака: "Если вдуматься глубоко в тот факт, что человек в узелке, завязанном на память, в сущности контролирует извне процесс воспоминания, заставляет внешний предмет напомнить ему, т.е. напоминает сам себе через внешний предмет и как бы выносит, таким образом, процесс запоминания наружу, превращая его во внешнюю деятельность, если вдуматься в сущность того, что здесь происходит, то один этот факт может раскрыть перед нами все глубокое своеобразие высших форм поведения. В одном случае нечто запоминается, в другом - человек запоминает нечто" (там же, с. 14 — 15). Действие знака простирается еще более глубоко: "Когда вы изучаете опосредованное запоминание, т.е. то, как человек запоминает, опираясь на известные знаки или приемы, то вы видите, что меняется место памяти в системе психических функций. То, что при непосредственном запоминании берется непосредственно памятью, то при опосредованном запоминании берется с помощью ряда психических операций, которые могут не иметь ничего общего с памятью; происходит, следовательно, как бы замещение одних психических функций другими" [3, т. 2; 392]. Таких примеров множество и в ранней работе А.Н. Леонтьева о развитии памяти, и в работах П.И. Зинченко, посвященных динамике непроизвольного и произвольного запоминания [26].

Что же это за мистические свойства знака, слова, других медиаторов, которые не просто воспринимаются, усваиваются, запоминаются, но и пробуждают дремлющие или содействуют формированию новых психических операций, перестраивают их самих и взаимоотношения между ними? Попробуем ответить на этот вопрос, хотя это и не легко. Причина не в недостатке, а в избытке материала. Обратимся вновь к памяти и посмотрим, как в 1939 г. П.И. Зинченко интерпретировал положение о ее опосредованности: "Основным в развитии человеческой памяти с этой точки зрения является овладение употреблением средств знаков запоминания. Но знак средство с внутренней, конкретно-психологической стороны есть значение. Значение же есть не что иное, как обобщение действительности. Это значение-обобщение развивается как со стороны характера тех связей и отношений, которые обобщаются в знаке (в основном в слове, как знаке), так и со стороны изменения структуры, строения этого обобщения, т.е. со стороны характера интеллектуальных операций. Овладение знаком средством и связано с развитием его внутренней стороны, с развитием обобщения. Таким образом, развитие памяти прежде всего определяется развитием мышления, ибо развитие всякого значения - обобщения предполагает развитие мышления.

В этих основных положениях... запоминание впервые в психологии начинает рассматриваться не как содержание сознания, замкнутого в субъекте, являющееся его феноменальным субъективным миром, и не как абстрактная метафизическая способность. Запоминание впервые выступает здесь как активный процесс, как конкретное психическое действие. В связи с этим впервые становится возможным и реальное исследование развития памяти как процесса, исследование строения процессов запоминания на разных этапах их развития" [25; 153].

Обращу внимание на слово "впервые", трижды употребленное в этом отрывке. Согласно П.И. Зинченко, теория опосредствования впервые позволила исследовать память как психическое действие, а развитие памяти как процесс. Здесь отчетливо выступает генетическая, органическая связь между культурно-исторической психологией и еще только зарождающейся психологической теорией деятельности. Последняя в качестве своей онтологии взяла опосредствованное, т.е. культурное, действие, отказавшись от изучения натуральных психических функций главного предмета исследований классической психологии. Я думаю, что приведенная выписка из работы П.И. Зинченко, написанной между 1936 — 1937 гг., - это бесспорное свидетельство и аргумент против повторяющихся время от времени попыток оторвать одно психологическое направление от другого, противопоставить их.

В этом контексте полезно привести положение Л.С. Выготского о том, что "связь деятельностей - это центральный пункт в изучении всякой системы". И далее автор разъясняет: "Проблема связи должна быть с самого начала противопоставлена атомистической проблеме. Сознание изначально есть нечто целое - это мы постулируем. Сознание определяет судьбу системы, как организм - функции" [3, т. 1; 157 — 158]. Л.С. Выготский не только настаивает на том, что сознание - это связь деятельностей, но делает из этого постулата проблему, считая эту связь переменной и делая ее предметом психологического исследования.

Напомню, что П.И. Зинченко - ученик А.Н. Леонтьева - был одним из активных участников "леонтьевского деятельностного похода" на психологию.

Справедливости ради нужно сказать, что это одновременно был "поход" и на культурно-историческую психологию. П.И. Зинченко, несомненно, с благословения (или при попустительстве?) своего учителя писал следующее об ошибочности культурно-исторической психологии в целом: "Неправильно решен основной вопрос о понимании природы психического. Специфическим и самым существенным для характеристики человеческой психики было признано овладение психикой натуральной, естественной, биологической через использование вспомогательных психологических средств. В этом положении заключена основная ошибка учения Выготского. Марксистское понимание исторической, социальной обусловленности развития человеческой психики было извращено и понято идеалистически. Общественно-историческая обусловленность психики человека была сведена к воздействию на субъекта человеческой культуры. Развитие психики, таким образом, рассматривалось не как определяемое развитием реальных отношений субъекта к действительности, а как ограниченное общением сознания субъекта с культурной, идеальной действительностью" [25; 153]. Проще всего по поводу этой критики сказать, что она огульна и несправедлива, приведя при этом "ответ" Л.С. Выготского, написанный до критики: "За всеми высшими функциями, их отношениями стоят социальные отношения, реальные отношения людей" [3, т. 3; 145]. Но все дело в том, что этот ответ был впервые опубликован спустя четверть века после написания статьи П.И. Зинченко. Нужно сказать, что для того времени эта критика была еще мягкой в сравнении с разнузданной критикой, статьями-доносами в адрес Л.С. Выготского, появлявшимися еще при его жизни. Следует учитывать, что ко времени написания и публикации статьи П.И. Зинченко труды Л.С. Выготского были уже запрещены, не говоря уже о том, что при его жизни была опубликована лишь их малая часть. До выхода собрания сочинений Л.С. Выготского в шести томах (и все еще неполного) посчастливилось дожить только П.Я. Гальперину и Д.Б. Эльконину. А.В. Запорожцу и А.Р. Лурия, усилиями которых оно было издано, не довелось его увидеть.

Возвращаясь к статье П.И. Зинченко, легче всего предположить, что после приведенного выше панегирика в адрес Л.С. Выготского эта критика носила "дежурный", принудительный характер. Они ведь уживаются на одной странице. Однако не будем упрощать дело, тем более что последующие критики Л.С. Выготского ссылаются лишь на критический пассаж П.И.Зинченко и не замечают главного. Конечно, с нашей сегодняшней точки зрения в этом пассаже основное достоинство культурно-исторической психологии превращено в ее недостаток. Но следует обратить внимание на то, что здесь наметилась смена если и не предмета исследования, то его акцентов: не внутренняя сторона психологического орудия - значение, а опосредованное психическое действие. Напомню, что в 30-е гг. участники харьковской группы (название школа появилось много позже) приступили к изучению разных форм "психических действий": простейшие орудийные действия у ребенка (П.Я. Гальперин), сенсорные действия (А.В. Запорожец), мнемические действия (П.И. Зинченко), интеллектуальные действия (А.В. Запорожец). Начал складываться действительно деятельностный подход к психике, а затем и психологическая теория деятельности. Значение, которое для Л.С. Выготского было исходной единицей анализа психики, отступило на второй-третий план [11]. Значение слишком тесно связано с культурой, с идеальной деятельностью, с сознанием. Последнее вышло из моды, оно стало отражением советского быта.

В нашей историко-психологической литературе до сих пор странным образом уживаются адресованные Л.С. Выготскому упреки в идеализме и адресованные А.Н. Леонтьеву упреки в отходе от Л.С. Выготского, т.е. от идеализма(?!). Методологически корректно столкновение культурно-исторически и деятельностно ориентированных психологических концепций осмысливалось Г.П. Щедровицким [40], что представляет особый сюжет для историков психологии.

Вообще, по поводу критики в адрес Л.С. Выготского следует сказать, что практически вся критика, опубликованная до 1984 г., т.е. до выхода в свет его собрания сочинений, представляет собой с исторической точки зрения недоразумение. Ее авторы просто не могли знать большого числа фундаментальных работ Л.С. Выготского, среди которых "Исторический смысл психологического кризиса", "Орудие и знак в развитии ребенка", "Учение об эмоциях" и многие другие. Это, конечно, не вина критиков, если они с упорством, достойным лучшего применения, не настаивают на ней и монотонно не воспроизводят ее. Такая критика с культурной точки зрения это больше чем недоразумение...

Последуем за Л.С. Выготским и попробуем понять, что же такое внутренняя сторона слова, знака. В дальнейшем я буду говорить не о внутренней стороне, а об их внутренней форме. Итак, психологические орудия имеют внешнюю и внутреннюю форму. Внешняя чаще всего чрезвычайно проста, но тем не менее она совершенно непонятна, если неизвестна внутренняя форма. Понятие "внутренняя форма" не должно вводить в заблуждение. Она ведь невидима, как другая сторона Луны. Этот образ использовал Л.С. Выготский, говоря о той стороне слова, которая осталась неведомой землей для экспериментальной психологии. Сам Л.С. Выготский не пользовался понятием внутренней формы слова, введенным еще В. фон Гумбольдтом. Причина этого неясна, так как Л.С. Выготский не мог не знать книги Г.Г. Шпета "Внутренняя форма слова" (1927). Возможно, Л.С.Выготский хотел избежать путаницы между понятиями "внутренняя форма слова" и "внутренняя речь". Последняя, как известно, была предметом его специального исследования. Так или иначе, но из исследований Л.С. Выготского и особенно Г.Г. Шпета следует, что внутренняя форма этого психологического орудия необычайно богата прежде всего в сравнении с директивным знаком. Внутренняя форма последнего достаточно проста и не допускает альтернативного толкования. "Знак есть такой способ использования предмета, что само предметное содержание, указуемое знаком, полностью исчерпывается актом использования знака", писал М.К. Мамардашвили [32; 373].

По сравнению со знаком и даже со словом символ вообще допускает множество интерпретаций. Его внешняя, видимая форма может быть крайне элементарной, а внутренняя - бесконечной. Проблема состоит в том, чтобы открыть, увидеть внутреннюю форму, проникнув за внешнюю оболочку символа, научиться ориентироваться во внутренней форме. Здесь не должно быть иллюзий. Ориентация в бездонных глубинах скрытого за символом смысла дело чрезвычайно трудное. Приведу до боли знакомый пример столкновения двух хорошо известных символов, порождающих неожиданные смыслы: "Ведь в сорок пятом томе Ленина засушен аленький цветок" (прошу прощения у автора, имя которого я забыл, но строчку эту забыть нельзя).

По словам М.К. Мамардашвили, невидимая вторая половина символа, в отличие от вещественной, видной всем, прорастает в какие-то глубины сознательной жизни. Часто такое прорастание происходит помимо воли и желания субъекта, и не он овладевает символом, а символ захватывает его и овладевает им. В последнем случае не символ - орудие человека, а человек становится орудием символа, становится "человекоорудием" (термин Дан. Андреева). Но если такое прорастание не происходит, человек, по словам Ф. Ницше, оказывается полым. Аналогичные метаморфозы происходят и с языком. И. Бродский настойчиво повторял, что не язык - орудие поэта, а поэт - орудие языка.

Открытие внутренней формы медиаторов, точнее, бесконечное число открытий начинается в совместной деятельности ребенка со взрослым и продолжается самостоятельно всю жизнь. К исследованиям работы психологических орудий-медиаторов психология только прикоснулась во время жизни Л.С. Выготского. Он сам предупреждал против упрощенного понимания связи между знаком и значением: "Отнести овладение связью между знаком и значением к самому началу культурного развития ребенка - значит игнорировать сложнейшую, растянутую более чем на целое десятилетие историю внутреннего построения этой связи" [3, т. 6; 15]. После слишком длительного перерыва эти исследования возобновил Б.Д. Эльконин [42].

Из того немногого, что сказано о психологических орудиях, вытекает, что они сродни, совместимы, внутренне органичны как идеальной форме, так и реальной форме. В них также имеются объективная и субъективная составляющие. Они могут выполнять посредническую функцию между реальной и идеальной формами, так как обнаруживают глубинное сходство с последними. Психологические орудия, средства, инструменты нередко уподобляются органам человека, или органам человеческой деятельности. Поскольку они представляют собой искусственные средства деятельности, их нередко называют артефактами [2]. Так же называют и функциональные органы, что иногда создает трудности для понимания. Но это лишний раз подчеркивает потенциальную совместимость и возможность слияния, соединения (единства), установления органической связи между психологическими орудиями и идеальной формой, с одной стороны, и реальной формой - с другой. Психологические орудия: слово, знак, символ - это живые (в пределе животворящие) формы. Они, как и все живое, смертны. Есть мертвые символы, мертвые слова, даже мертвые языки.

Распространенное сейчас описание работы с психологическими орудиями в терминах их усвоения, присвоения, интериоризации сильно упрощает дело. Да и так называемую внутреннюю деятельность трудно свести к оперированию и манипулированию интериоризированными внешними средствами. Об этом разговор впереди.

Чтобы показать действительную сложность овладения психологическими орудиями и их роль в формировании, развитии психологических операций, психических действий, функциональных органов-новообразований, обратимся к "элементарным" примерам. Для понимания происходящего при овладении поведением, посмотрим, как происходит усвоение движения.

1. Бернштейн Н.А. Физиология движений и активность. М., 1990.

2. Верч Д. Голоса разума. М., 1996.

3. Выготский Л.С. Собр. соч.: В 6 т. М., 1982 — 1984.

4. Гальперин П.Я. К учению об интериоризации // Вопр. психол.

5. Гордеева Н.Д. Экспериментальная психология исполнительного действия. М., 1995.

6. Гордеева Н.Д., Зинченко В.П. Функциональная структура действия. М., 1982.

7. Давыдов В.В. Виды обобщения в обучении. М., 1972.

8. Давыдов В.В., Зинченко В.П. Вклад Л.С. Выготского в развитие психологической науки // Сов. педагогика. 1986. № 11.

9. Дормашев Ю.Н., Романов В.Я. Психология внимания. М., 1995.

10. Запорожец А.В. Развитие произвольных движений. М., 1960.

11. Зинченко В.П. Идеи Л.С. Выготского о единицах анализа психики // Психол. журн. 1981. № 2. С. 118 — 133.

12. Зинченко В.П. Проблемы психологии развития (Читая О. Мандельштама) // Вопр. психол. 1991. № 4, 5, 6; 1992. № 3 — 4, 5 — 6.

13. Зинченко В.П. Системный анализ в психологии? (Развернутый комментарий к тезисам А.Н. Леонтьева, или Опыт психоаналитической интерпретации в науке) // Психол. журн. 1991. № 4. С. 120 — 138.

14. Зинченко В.П. Культурно-историческая психология и психологическая теория деятельности: живые противоречия и точки роста // Вестн. МГУ. Сер. 14. Психология. 1993. № 2. С. 41 — 51.

15. Зинченко В.П. Культурно-историческая психология: опыт амплификации // Вопр. психол. 1993. № 4. С. 5 — 19.

16. Зинченко В.П. Аффект и интеллект в образовании. М., 1995.

17. Зинченко В.П. М. Мамардашвили открывает Декарта психологам // Встреча с Декартом / Под ред. В.А. Кругликова, Ю.П. Сенокосова. М., 1996.

18. Зинченко В.П. Мир образования и/или образование мира // Мир образования. 1996. № 3. С. 7 — 15; № 4.

19. Зинченко В.П. Внешняя и внутренняя формы. Проблемы их трансформации и обратимости // Мир образования. 1996. № 4.

20. Зинченко В.П., Гордеева Н.Д. Н.А. Бернштейн и психология действия // Вестн. МГУ. Сер. 14. Психология. 1996. № 3.

21. Зинченко В.П., Лебединский В.В. Л.С. Выготский и Н.А. Бернштейн: сходные черты мировоззрения // Научное творчество Л.С. Выготского и современная психология. М., 1981.

22. Зинченко В.П., Мамардашвили М.К. Проблема объективного метода в психологии // Вопр. филос. 1977. № 7. С. 109 — 125.

23. Зинченко В.П., Моргунов Е.Б. Человек развивающийся. М., 1994.

24. Зинченко В.П., Смирнов С.Д. Методологические вопросы психологии. М., 1983.

25. Зинченко П.И. Проблема непроизвольного запоминания // Научные записки Харьковского пед. ин-та иностранных языков. 1939. Т. I.

26. Зинченко П.И. Непроизвольное запоминание. М., 1961.

27. Иванов Вяч. Собр.соч.: В 4 т. Т. II. Брюссель: Forever Oriental Cretien, 1974.

28. Кандинский В.В. О духовном в искусстве. М., 1992.

29. Леонтьев А.Н. Избр.психол. произведения: В 2 т. М., 1983.

30. Лосский Н.О. Избранное. М., 1991.

31. Мамардашвили М.К. Классический и неклассический идеалы рациональности. Тбилиси, 1984.

32. Мамардашвили М.К. Лекции о Прусте. М., 1996.

33. Рубинштейн С.Л. Основы общей психологии. М., 1946.

34. Солсо Р. Когнитивная психология. М., 1996.

35. Тулмин Ст. Моцарт в психологии // Вопр. филос. 1981. № 10. С. 127 — 137.

36. Ухтомский А.А. Избр. труды. Л., 1978.

37. Флоренский П.А. Столп и утверждение истины. Ч. 1; 2. М., 1990.

38. Флоренский П.А. У водоразделов мысли. Ч. 1. М., 1990.

39. Флоренский П.А. У водоразделов мысли // Символ. Париж, июль 1992. Т. 28. Ч. 2.

40. Щедровицкий Г.П. Избр. труды. М.., 1995.

41. Эльконин Б.Д. Введение в психологию развития. М., 1994.

42. Эльконин Б.Д. Л.С. Выготский — Д.Б. Эльконин: знаковое опосредствование и совокупное действие // Вопр. психол. 1996. № 5. С. 57 — 63.

43. Эльконин Б.Д., Зинченко В.П. Психология развития (по мотивам Л. Выготского) // Гуманитарная наука в России: Соросовские лауреаты. Философия, психология. М., 1996.

44. Эльконин Д.Б. Избр. психол. тр. М., 1989.

45. Юдин Э.Г. Системный подход и принцип деятельности. М., 1978.

46. Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1991.

Зинченко В.П. ОТ КЛАССИЧЕСКОЙ К ОРГАНИЧЕСКОЙ ПСИХОЛОГИИ //

Вопросы психологии. 1996. №6.

Н.А. Бернштейн писал, что обучающийся движению устанавливает, "как будут выглядеть (снаружи) те движения, из которых слагается изучаемый им навык" [1; 172]. А.В. Запорожец впоследствии заметил, что движение может рассматриваться как внешний объект и даже как внешний субъект. Этот интересный ход мысли можно обозначить как объективацию или даже персонификацию движения. Нужно понять, как объективация достигается индивидом. Н.А. Бернштейн выделяет фазу обучения, на которой обучающийся "доходит до того, как должны ощущаться (изнутри) и сами эти движения, и управляющие ими сензорные коррекции" (там же). Он далее пишет, что эти секреты нельзя растолковать никаким показом. Тем более нельзя их изобразить знаками или описать словами.

Но что означает "ощущение изнутри"? Ответ на этот вопрос дан в исследовании М.И. Лисиной, выполненном по замыслу и под руководством А.В. Запорожца. Замысел состоял в том, чтобы показать, что "ощущаемость афферентных импульсов от собственных реакций играет важную роль в превращении последних из непроизвольных в произвольные" [10; 80]. Это положение было доказано в экспериментах с вегетативными функциями, когда испытуемые научились ощущать свои сосудистые реакции и управлять ими. Экспериментальный прием, использованный М.И. Лисиной, состоял в том, что она обеспечила испытуемым дополнительную сигнализацию об их сосудистых реакциях, в том числе и визуальное наблюдение за своей плетизмограммой. Плетизмограмма в этом исследовании выполняла знаковые функции психологического орудия. Испытуемые ее видели, но для управления сосудистыми реакциями этого было мало. Нужно было научиться их ощущать, объективировать и соотносить с плетизмограммой. На основе полученных результатов А.В. Запорожец сделал вывод о том, что "ощущаемость движений является не только обязательным спутником их произвольности, но и необходимой ее предпосылкой. Прежде чем превратиться в произвольно управляемое движение должно стать ощущаемым" [10; 88]. Это исследование выполнено в русле идей Н.А. Бернштейна и Л.С. Выготского, в мировоззрении которых, несомненно, имелись сходные черты [21]. Л.С. Выготский писал, что "осознание и овладение идут рука об руку... Осознать - значит в известной мере овладеть" [3; т. 5; 251]. В экспериментах М.И. Лисиной произошло "ощущение изнутри", осознание и на этом основании овладение неуправляемыми в обычных условиях сосудистыми реакциями. Благодаря знаковой функции психологического орудия возникла способность "ощущения изнутри", сформировался функциональный орган-новообразование. Более того, движение, видимое снаружи и ощущаемое изнутри, - это уже не просто движение, а динамический осмысленный образ. Подобная интерпретация возможна и по отношению к более ранним экспериментам по формированию способности к различению цвета кожей ладони, выполненных А.Н. Леонтьевым, В.И. Асниным, А.В. Запорожцем [29; т. 1; 143-183], и по отношению к более поздним экспериментам А.Н. Леонтьева, Ю.Б.Гиппенрейтер и О.В.Овчинниковой, посвященным формированию звуковысотного слуха [29; т. 2; 26-30]. Примечательно, что в случае цветоразличения испытуемые объективировали свои ощущения в адекватной для осязания форме. Они описывали их как дуновение ветерка, прикосновение пера птицы и т.п.

Эти, казалось бы, экзотические, с точки зрения культурно-исторической теории развития психики, исследования, к тому же проведенные на психофизиологическом и психофизическом материале, демонстрируют значение механизма опосредствования для формирования функциональных органов-новообразований. Эти же эксперименты свидетельствуют и о том, что сами вспомогательные средства, или психологические орудия, никуда не вращиваются. Они действительно выполняют роль средств, помогающих объективации, экстериоризации тех или иных субъективных состояний, аффективно-смысловых образований и т.п. Последние, будучи вынесены вовне и сохраняя свою субъективность, приобретают черты объективности. Однажды сложившись, они могут воспроизводиться в отсутствие вспомогательных средств. На основании приведенных примеров можно заключить, что сами вспомогательные средства не обладают никакими мистическими свойствами. Их значение открывается субъекту или строится им лишь по мере того, как он в результате осуществления удачных и неудачных действий наполняет их биодинамической, чувственной, аффективной тканью, своей субъективностью.

Здесь мы сталкиваемся со странной ситуацией. Авторы исследований, выполненных в точном соответствии с концептуальной схемой культурно-исторической психологии, используя "каузально-генетический метод", интерпретировали результаты в понятиях психологической теории деятельности. Можно предположить, что Л.С. Выготский предпочел бы интерпретировать их так, как это сделано выше, поставив акцент на открытии, формировании значения. Последователи Л.С. Выготского видели в то время за понятием значения преимущественно логическое содержание. Лишь постепенно они наполняли его психологическим содержанием, идя к этому через понятия операционального и предметного значения. В 60-е гг. А.Н. Леонтьев, вернувшись к проблемам сознания, придал значению статус одной из важнейших его образующих. Затем В.В. Давыдов, изучая психологические функции значения, пришел к классификации видов обобщения [7].

В контексте настоящего изложения не столь важен способ интерпретации упомянутых результатов. Сейчас очевидно, что они оба равно необходимы и дополняют друг друга. Существенно другое. А.В. Запорожец, М.И. Лисина, А.Н. Леонтьев, а затем и многие другие вольно или невольно, осознанно или неосознанно проводили исследования как будто задуманные Л.С. Выготским. Они вслед за ним уходили от классических противопоставлений субъективного и объективного, материального и идеального, открывали для психологии новую онтологию.

Многие годы спустя после кончины Л.С. Выготского М.К. Мамардашвили, развивавший философскую проблематику формы превращенной, в поисках иллюстраций для своих размышлений постоянно обращался к психологической реальности, в том числе и к реальности сознания. Он искал адекватные ей наименования и термины: сращения субъективного и объективного, кентаврические образования, артефакты, функциональные органы, амплификаторы-усилители наших естественных способностей, новообразования и т.п. Все эти искусственные образования он называл "третьими вещами", "понимательными вещами", "интеллигибельной материей". К этому списку можно добавить и известные психологам понятия установок, доминант, предметных рецепторов, органов чувств-теоретиков, акцентуаций и пр.

Продолжающийся поиск наименований психологической реальности представляет собой уход от картезианской дихотомии души и тела, в том числе и уход от натуралистической трактовки внешнего (объективного) и внутреннего (субъективного), с которой связана столь же натуралистическая трактовка процессов интериоризации и экстериоризации. Попробуем в очередной раз разобраться в них.

Уж так сложилось, что любой уважающий себя автор, пишущий о Л.С. Выготском, выходит на знакомую психологам задолго до Л.С. Выготского тропу интериоризации - экстериоризации, которая многим все еще кажется столбовой дорогой психологии развития и обучения. Не могу пройти мимо и я.

Первый процесс - это вращивание внешней предметной деятельности и ее средств в деятельность внутреннюю; второй - выход внутренней деятельности наружу, вовне. Мне кажется, что от длительного употребления понятий "интериоризация" и и "экстериоризация" стоящая за ними реальность перестала восприниматься как драма и загадка развития. Эти понятия стали схематизмом психологического сознания, а стоящие за ними процессы уподобились "водопроводной логике", как в задачках для V класса "о бассейнах и портвейнах" (столько-то куда-то втекает и сколько-то оттуда вытекает...).

Но главное даже не в этом. Если мы хоть как-то представляем себе предметную деятельность, т.е. "оттуда", то уже совершенно смутно представляем себе, "куда". П.Я. Гальперин говорил, что за интериоризированной операцией - идеальный план, "чистая мысль". А.Н. Леонтьев говорил, что за ней - грандиозная работа мозга, что, между прочим, входило в противоречие с его же утверждением об экстракортикальности функциональных органов. Как будто за предметной деятельностью со всеми ее действиями и операциями нет идеального плана, замыслов, помыслов, умыслов, "задней мысли" или работа мозга за ней менее грандиозна.

За употреблением понятия "интериоризация" стояла и другая логика: "Только в генезисе, - писал П.Я. Гальперин, - раскрывается подлинное строение психических функций; когда они окончательно сложатся, строение их становится неразличимым, более того, - "уходит в глубь" и прикрывается "явлением" совсем другого вида, строения и природы" [4; 26]. Золотые слова! Сказано удивительно точно. Но сказанное не может служить основанием для отрицания возможностей изучения этих "явлений" совсем другого вида, природы и строения. Хотя сказанное может служить и служило самому П.Я. Гальперину основанием для отказа от исследования "ушедшего вглубь". Помню, когда я высказывал ему свое недоумение по поводу того, что среди его этапов формирования умственных действий отсутствует этап формирования образа, оперирования и манипулирования им, он отвечал мне, чтобы я не толкал его на "дырявый мост" субъективности, в которой трудно разобраться. Я меньше всего склонен сомневаться в продуктивности каузально-генетических методов исследования, методов целенаправленного формирования перцептивных, мнемических или умственных действий, "генетико-моделирующих экспериментов" - по терминологии В.В. Давыдова. Они приносили и будут приносить замечательные результаты. Но их развитие и применение не отрицает, а предполагает исследование строения, функциональной структуры и микроструктуры, функционального генеза, микрогенеза и микродинамики уже "окончательно сложившегося, ставшего неразличимым". Эти "ушедшие вглубь явления" и есть формы превращенные (или извращенные). Они представляют собой вызов любой теории интериоризации, который современная психология уже приняла [5], [9], [34].

В этом деле ориентиром должны стать соображения Л.С. Выготского о том, что "при вращивании, т.е. при переходе функции внутрь, происходит сложнейшая трансформация всей ее структуры. Существенными моментами, характеризующими трансформацию, следует считать, как показывает экспериментальный анализ, 1) замещение функций, 2) изменение натуральных функций (элементарных процессов, лежащих в основе высшей функции и входящих в ее состав) и 3) возникновение новых психологических функциональных систем (или системных функций), принимающих на себя то назначение в общей структуре поведения, которое ранее выполнялось частными функциями" [3; т. 6; 15]. И далее резюме: "В результате всех изменений новая функция памяти (внутренне опосредованный процесс) только по имени совпадает с элементарными процессами запоминания; по внутренней сущности это специфическое новообразование со своими особыми законами" (там же; 16). В этих отрывках "вращивание" оказывается не более чем метафорической симптоматикой сложнейших процессов, ведущих к возникновению новообразований, новых психологических функциональных систем, или функциональных органов, если пользоваться термином А.А. Ухтомского.

Пока не удастся освободиться от натуралистически понимаемого внутреннего, которое сродни столь же натуралистически понимаемому З. Фрейдом бессознательному, интериоризацию можно будет толковать как "вращивание" в никуда. А.Н. Леонтьев ощущал возможность такого толкования, поэтому он в последних работах оговаривал, что в процессах интериоризации внутренний план впервые рождается. Это подразумевало бы прослеживание дальнейшей судьбы "новорожденного", чего он не сделал. Но и сказанного им достаточно для утверждения, что интериоризация - это одновременно и вращивание, и выращивание. Если есть выращивание, то это, по крайней мере, не захоронение предметной (или социальной!) деятельности "внутрь", не погружение ее в некий "физикальный низ" или выпадение в осадок. Это и не фрейдовское вытеснение из памяти в бессознательное. Кстати, З. Фрейд тоже использовал при описании этого явления термин "интериоризация". Вытеснение на самом деле представляет собой деятельностно-семиотическую переработку когда-то случившегося и оставшегося в памяти. Притом переработку аффективно окрашенную, после которой событие всплывает в сознании (или влияет на действие) с точностью до наоборот [22]. Если для характеристики психоанализа использовать термины "интериоризация - экстериоризация", то техника психоанализа предполагает последнюю. В этом смысле она противоположна технике формирования умственных действий с понятиями и значениями.

Натуралистическое понимание идеи интериоризации довольно надолго задержало исследование предметной деятельности и предметного действия как таковых. Хорошо еще, что Н.А. Бернштейн не был захвачен этой идеей и понимал предметное действие не как данность, а как заданность. Психологи же как бы сомневались в самодостаточности предметного действия и рассматривали его не столько как фундамент высших психических функций, сколько как трамплин, облегчающий прыжок к восприятию, памяти, мышлению, эмоциям. А.В. Запорожец, А.Н. Леонтьев, С.Л. Рубинштейн даже выстраивали систему аргументов в пользу трактовки движения и предметного действия как такого же полноценного предмета психологического изучения, каким являются восприятие, память, мышление. Но им не терпелось перейти, прыгнуть от действия к высшим психическим функциям, к числу которых действие они все же не относили. Вспомним П.Я. Гальперина. Его первые замечательные исследования были посвящены орудийным (предметным) действиям ребенка. Затем он оставил их и перешел к изучению умственных действий. Пожалуй, лишь А.В. Запорожец поступил наоборот. Начав с сенсорных и интеллектуальных действий, он обратился к изучению произвольных движений и действий.

Поиск, ориентировка, запоминание, решение - это высшее, а исполнение - оно и есть исполнение, оно служебное, само собой разумеющееся, элементарное, почти низшее. Хотя это последнее слово не произносилось, но оно подразумевалось. А от низшего, естественно, хочется быстрее перейти к высшему. И переходили, ссылаясь на теорию интериоризации, согласно которой практическое действие с весомыми, грубыми, зримыми предметами вращивается, постепенно переходит в тонкую идеальную материю собственно психического, во внутренний план умственной деятельности. На такую позицию наталкивало и принятое Л.С. Выготским деление психических функций на натуральные и культурные, на низшие и высшие, хотя сам он причислял движение именно к высшим функциям восприятия, памяти, внимания и связывал с развитием символической деятельности [3; т. 6; 54].

Такая логика кажется бесспорной, самоочевидной, эмпирически оправданной. И в самом деле, ребенок сначала считает палочки пальцами, потом громким голосом, потом только глазами и голосом, потом "про себя" и, наконец, в уме. Это столь наглядно, что даже кажутся излишними экспериментальные исследования, вскрывшие, впрочем, не только удивительно интересные детали обучения, но и уроки предметности, которые сохраняют высшие психические функции, несмотря на свою последующую автономизацию от предметного действия.

Еще раз об этой логике. Внешнее предметное действие реализует идеальный замысел и умирает в продукте - или интериоризируется. А раз у предметной деятельности все равно такая судьба, то зачем ее исследовать? Достаточно признать действие исходной единицей анализа всей психики, неразвитым началом развитого целого, а затем найти или выбрать такое действие, которое скончалось бы, куда-то вросло, будь то голова, мозг, идеальный план и т.д. Хотя для того, чтобы нечто вросло куда бы то ни было, а тем более было способно что-то породить, это нечто должно само уже быть. Оно должно появиться, родиться, как-то оформиться, хотя бы подрасти, приобрести порождающие способности.

Простая двигательная реакция в ответ на стимул тоже представляет собой предметное действие. Реакция может повторяться бесконечно, но она ничего не породит и никуда не врастет. Она или выполняется или не выполняется. Равным образом и более сложные формы предметного действия не интериоризируются, они сохраняются как таковые, могут бесконечно совершенствоваться или разрушаться от неупотребления. Иное дело, что предметная деятельность и предметные действия составляют фундамент развития высших психических функций. В этом правы создатели и последователи психологической теории деятельности. Но об этом чуть позже, а сейчас вернемся к логике Л.С. Выготского.

Начнем с первого хода Л.С. Выготского. Психическая функция рождается дважды. Заметим: рождается! - сначала в совместной (согласно Д.Б. Эльконину, в совокупной) деятельности, а затем в индивидуальной. Развитие идет от интериндивидной к интраиндивидной деятельности. Один субъект делится своей предметной деятельностью и ее средствами-медиаторами с другим. В этом смысл понятия интериоризации у Л.С. Выготского. Не телепатия, а реальная хорошо или плохо организованная передача деятельности и второе, а не первое рождение (а не интериоризация) высших психических функций. Согласно П.Я. Гальперину, то, чтоґ у Л.С. Выготского - рождение, есть результат интериоризации. В концептуальной схеме П.Я. Гальперина передача предметной деятельности и первое рождение высших психических функций, да и самой предметной деятельности остались за скобками. Он убрал посредника-взрослого, который был у Л.С. Выготского и к которому вернулись позже Д.Б. Эльконин, В.В. Давыдов, В.В. Рубцов и Б.Д. Эльконин. П.Я. Гальперин рассматривал вторую производную интериоризации, или интериоризацию второго порядка, что вовсе не уменьшает его заслуг в анализе процессов формирования умственных действий. Но нужно ли умножать сущности?

Не вина, а беда советской психологии состоит в том, что в ней не было построено теоретическое понятие "предметной деятельности". На это недавно обратил внимание А.М. Пятигорский. Такая работа была начата Э.В. Ильенковым, В.В. Давыдовым, Э.Г. Юдиным. Но философское понятие предметной деятельности, так же как понятия внешнего и внутреннего, до сего времени используется в контексте психологии вполне натуралистически. Резонно задаться вопросом: почему именно понятия "предметная деятельность" и "предметно-практическая деятельность", а не близкое или даже эквивалентное им в философии Г. Гегеля и К. Маркса понятие "духовно-практическая деятельность" вошли в психологию? Почему С.Л. Рубинштейн и А.Н. Леонтьев предпочли первое, а не второе понятие? С социологической точки зрения это вполне понятно. У них не было выбора. В доме повешенного не говорят о веревке. В условиях советского идеологического общежития было не до духовности с ее сомнительными ценностями. Главное - практика, которая все на свете - основа познания, критерий истины и высшая ценность. Введение в то время понятия предметной деятельности было почти подвигом, своего рода вызовом, протестом против начинавшейся эпохи полудеятельности и пустого активизма. Но при его введении из него постепенно вытравлялись не только духовность, идеальное, принадлежащие субъекту деятельности, но и душа ее объекта-предмета, которая вкладывалась в него при его создании. Предмет утратил символические функции, свойства утвари - тварности. Даже предметы искусства должны были быть только реалистическими, отвечать идеологии и обладать наперед заданными свойствами. Деятельность получила странные эпитеты: не духовная, а материальная (по механизмам - рефлекторная), у П.Я. Гальперина - часто материализованная. Кстати, последний термин весьма разумен и был, видимо, введен не без свойственной Петру Яковлевичу иронии. Ведь материализоваться может лишь духовное, идеальное. По отношению к материальному термин "материализация" не имеет смысла.

После такой редукции духовно-практической деятельности к предметной психология могла с успехом обосновывать диалектико-материалистические трюизмы о первичности - вторичности.

Деятельность с выпущенной из нее душой не только могла, но и должна была куда-то интериоризироваться, использовать шанс для приобретения хотя бы в интраиндивидном пространстве чудом сохранившихся черт духовности или душевности. Принципиальная схема была подобна лысенковской: посеяли одно, а выросло совсем другое. Разумный биосоциальный закон "Что посеешь, то и пожнешь" советской власти был неписан, как, впрочем, и другие законы (напомню ее подлинный гимн: "Мы пожнем и посеем и вспашем"). И действительно, сеяли пшеницу, пожинали овсюг, сеяли материю, пожинали созн