конструктивные особенности и семантика

 

Местоположение печи в доме. В избе старожилы устанавливали одну печь, предназначенную и для обогрева, и для приготовления пищи, – хлебную, которую располагали в углу избы, слева или справа от входа. Это не исключало установки дополнительных печей, но их использовали только для обогрева. Устье («чело», «цело», «са/я/ло») хлебной печи было обращено к противоположной входу стене и освещалось боковым окном. Печь стояла почти вплотную к боковой стене. Между ними оставалось 20–30 см, где хранили кухонную утварь – ухваты, клюку (кочергу), помело (веник из сосновых лап) и т.п. Между печью и торцевой стеной, над входом, устраивались деревянные полати. Подобную планировку можно отнести к северо-среднерусской. В крестовых домах и пятистенках с прирубом печь располагалась так, чтобы можно было отапливать либо все помещения, либо несколько из них. В этом случае делали печь с подтопком или камельком. Изба старожилов делилась на различные части, имевшие свои названия и семантическую нагруженность, связанную с назначением и стоявшим там оборудованием. Значимость пространства избы возрастала от входа к противоположной стене, где находился «передний угол» с иконами и столом. Самым малопочетным местом была часть избы около входа, располагавшееся между койкой и печью, – «под порог». Говорили: «Что, девка, под порогом сидишь, проходи». Правила вежливости заставляли пришедших в дом останавливаться у входа и ждать приглашения пройти дальше. Пространство между печью и стеной, где располагался «передний угол», старожилы называли «куть». Оно традиционно принадлежало женщине и предназначалось, в основном, для приготовления пищи и шитья. Там стоял «ящик» с вещами хозяйки – сундук с приданым, взятым из дома родителей. Возле печи был вход в подполье – «голбец». К печи со стороны входной двери примыкала небольшая лавочка, называвшаяся «голбчик».

Установка печи. Важным этапом в строительстве дома было возведение печи. Иногда печь приходилось ставить не только, когда строился новый дом, а несколько раз перекладывать, если она чем-то не устраивала хозяев или прогорала. Но с глинобитной печью такой неприятности не случалось. Глинобитные или «битые» печи надежнее кирпичных, лучше держат тепло, не отсыревают, с течением времени лишь набирают прочность, превращаясь в единый фигурный кирпич, который разломать трудно даже ломом. Глину («землю») на печь брали недалеко от деревни, а иногда, если глинистые слои подходили близко к поверхности земли, то и в своем голбчике. Использовали обыкновенную красную глину, пластичную, но не жирную. Старожилы битье печи приурочивали к полнолунию, чтобы впоследствии она не трескалась и не отсыревала.

Обычно возводили так называемые русские печи с дымоходом – «белые». Печей без дымоходов – «черных» в начале XX в. старожилы не ставили. В отличие от них, если судить по воспоминаниям Р. Вороновой, рукопись которой хранится в архиве Мошковского р-на Новосибирской обл., еще к началу колхозного движения, т.е. к 1930-м годам, некоторые переселенцы жили "в избах из толстых бревен с маленькими, высоко поднятыми над землей окошечками, вместо стекол были вставлены животные пузыри. Ребятишки всю долгую зиму жались на полатях. Печи топились «по-черному» и когда становилось нечем дышать, открывали дверь на улицу в сорокоградусный мороз».

Нужно отметить, что печи по-черному были широко распространены в Сибири в XVII – XVIII вв. даже среди знати. Например, такая печь стояла даже в личных покоях тобольского архиепископа Киприана. [4] Печь без дымохода, сделанная по «всем правилам», и сейчас ценится чалдонами, только они предпочитают устраивать ее в бане. По их мнению, она обладает многими положительными свойствами – жаркостью, большей, по сравнению с белыми печами, экономичностью в расходе дров. Сибиряки отмечают целительные, «обеззараживающие» свойства черных печей.

Печи делали за один день техникой битья мастер с подмастерьем или хозяин с «помочью». Работать приходилось очень быстро, чтобы глина не пересохла. Кое-где, например, в сузунских деревнях, печь била хозяйка, приглашая соседок и родственниц «в помочь», стариков, чтобы помогли советом. Все деревянные детали печи делались хозяином или кем-нибудь из родственников-мужчин. Если печь делал приглашенный мастер, то всю работу он выполнял сам, подмастерье или хозяева ему помогали. На первом этапе работы бревенчатый сруб, печное основание, подводили до уровня пола или несколько ниже. На сруб клали половинки бревен небольшого диаметра или толстые плахи, позже – металлический лист. На него насыпали слой глины. Ставили печной столб, делали перевязку. Затем до определенной высоты возводили из бруса или плах опечек так, чтобы удобно было бить глину. Накладывали слой за слоем толщиной 5–10 см, которые били, уплотняя, большими деревянными молотками-чекмарями или пестиками. Работа распределялась так, что один человек бил, другой «прибивал», то есть ровно утрамбовывал легкими движениями. Заостренным концом деревянного молотка в каждом слое делались углубления – велось пазование, затем накладывали новый слой и били округлым концом молотка, что было необходимо для большего уплотнения. Опечек поднимали до нужной высоты. Иногда устанавливались боковые деревянные части, которые назывались «задороги». Между слоями глины насыпали немного соли, чтобы слои лучше «сливались», и печь была крепче. На удобной для хозяйки высоте (каждая печь делалась индивидуально «под хозяйку», ведь ей приходилось работать около печи ежедневно по несколько часов), формовали шесток и под печи (гладкую горизонтальную площадку с небольшим уклоном к устью печи), набивая глину в опалубку, которую в дальнейшем разбирали.

Вятские мастера, приходившие с артельным промыслом в Сибирь, определяли размеры печи так. Прежде всего усаживали хозяйку дома на табурет. Расстояние от верхней пуговки на воротнике хозяйки до сиденья табуретки давало высоту свода внутренней части печи, которая, однако, не должна была превышать 60 см. Устье печи должно было быть на 10 см шире плеч хозяйки, а высота его равна их ширине. Шесток в глубину должен быть равен размеру от локтя до кончиков вытянутых пальцев. Высота печи делалась равной росту хозяйки плюс два спичечных коробка.

Под подовый слой насыпали слой песка или битого стекла, чтобы печь была жарче. Для образования внутреннего пространства печи делали специальную опалубку – «свинку», короб из досок с полукруглым верхом. Формовали на шестке верхнюю часть печи с чувалом и дымоходом, вырезали устье ножом, делали прорезь для заслонки, печурки (небольшие ниши для трубы самовара, сушки рукавиц, хранения спичек), и специальные отверстия для выгреба угольев и пепла. Выбирали загнету – углубление в подовой части печи, куда сметали угли для поддержания ровного жара. Устанавливали заслонки, вьюшки и дверцы для подтопка. Иногда рядом с топкой вмазывали котел для горячей воды.

Чувал был прямоугольной формы и делался так: стержнем его служили чурки из нетолстого березового бревнышка, вокруг них набивали глину, ограничивая опалубкой. Между половинками чурок делали зазор, куда вставляли бересту, чтобы их выжечь, когда они уже будут не нужны. Трубу чувала, сделанную из кирпичей, выводили на крышу. Колено чувала называлось «боровок», его делали для отбоя искр, чтобы они не вылетали в трубу, а тепло дольше сохранялось. Но во многих печах «боровков» не было. Появление боровков связывается с приездом переселенцев из российских губерний в начале XX в. Не все старожилы переняли это усовершенствование, хотя оно существенно улучшало теплотехнические свойства печи.

Когда печь была готова, ее топили первый раз, а в дымоходе поджигали бересту. Доски свинки и чурки сгорали, образовывая внутреннее пространство печи. Если части свинки скреплялись веревкой, то ее можно было вытащить и использовать несколько раз. Чтобы печь набрала прочности, ее топили некоторое время несколько раз в день, и она постепенно высыхала. Завершение работ по установке печи отмечали всей семьей в тот же день обильной трапезой с пивом и самогоном, приглашая всех «помочан», если работали «по помочи», или мастеров, если их нанимали на работу.

Печи складывали и из сырцового кирпича. Кроме обычных русских печей, мастера делали по заказу более удобные и экономичные печи с плитой, печи с подтопком. В горнице для тепла могли устанавливать голландку («галанку»). В начале XX в. как дополнительную печь стали применять фабричную металлическую печь «Контрамарка». Русские печи белили серой или белой глиной несколько раз в год, к праздникам, например, обязательно к Пасхе. В первой трети XX в. стали использовать и известь.

Семантика печи. Верования старожилов, связанные с печью, имели языческий характер, что отличалось от сущности отношения к печи переселенцев из губерний Европейской России, прибывших в Приобье в конце XIX – начале XX вв., которые соединяли языческую основу с символикой христианства даже визуальными способами. Так, в с. Маслянино [4] было записано, что новоселы из губерний Европейской России, использовали заговоры-обращения к печи, а рядом с ее устьем вмазывали небольшую иконку с образом Христа или Пресвятой Богородицы. С печью в сознании сибиряков-старожилов Приобья связаны понятия надежности, защиты, основательности. Воистину она являлась ядром дома, домашним очагом, дающим благополучие, сытость, тепло. На печи спали старики и дети. Ребятишки, испугавшись грозы, жались поближе к печи.

Печь играет знаковую роль во внутреннем пространстве дома, совмещая в себе черты центра и границы. В фольклоре печная труба является специфическим выходом из дома, предназначенным для сверхъестественных сил. Из нее в сказках вылетает ведьма, через нее в дом проникают огненный змей и черт. Характер символического осмысления печи был во многом предопределен тем, что поддержание домашнего огня и приготовление пищи являлись специфически женскими занятиями. Хозяйка чистила печь, заглядывала в ее жерло, а значит, по представлениям старожилов, могла общаться с домовым, которого называли «со/у/седка», «суседушка». Ей в первую очередь он подавал знаки, она должна была позаботиться о том, чтобы суседко перебрался в новый дом при переезде. Часто, переселяясь, хозяйка в первую очередь переносила клюку и помело, клала их на печь в новом доме, тем самым приманивая домового, покровителя хозяйства и семьи. При этом она должна была приговаривать: «Соседушка-братушка, пойдем к нам на ново место» [4]. По мнению сибиряков из д. Мамоново [5], как раз помело и являлось гнездом домового. Для него нужно наломать сосновых лап и поставить его в голбец – дать место домовому: «Вот твоя постель». Крестьяне считали, что обитал суседка где-то в подполье, рядом с печью, или же на чердаке, т.е. на периферии жилого пространства. По мнению В. И. Дынина [6], различия, связанные с местом обитания домового обусловлены особенностями северо- и южнорусских жилищ. Северную избу, а такой тип преобладал среди изб старожилов, строили на подклете, который и считался местом пребывания домового, поскольку там устраивали голбец. Южнорусская изба ставилась на земле и подполья не имела, поэтому пристанищем домового служил чердак. Следует отметить, что если такая прямая зависимость и существовала, то лишь при формировании представлений о домовом. Материалы полевых исследований говорят о том, что конструктивное изменение жилища, переход южнорусских в условиях Сибири к возведению жилища с подклетом не повлияло на мнение о месте пребывания духа дома. А часть старожилов считает местом пребывания суседки чердак, хотя в их домах устроены голбцы.

Символика печи имела особое значение в народной медицине и магии. В сибирских заговорах от тоски по умершему часто обращались к ней: «Как ты, матушка-печь, не боишься ни воды, ни пламени, так бы и ты (имярек) не боялся, не страшился»[7]. Наговорить нужно было на воду и сбрызнуть наотмашь того, кто страдал боязнью. При этом он должен был стоять около печи и посмотреть в устье, к чему его нужно было принудить, сказав: «Что-то неладно у вас в печи». Используя угольки из печи, лечили от испуга. Приговаривая необходимые слова нужно было бросить три уголька в воду. Если угольки утонут – человек вылечится, если же нет, то причина болезни не в испуге. Некоторые заговоры необходимо было произносить на новый месяц обязательно при затопленной печи. Например, такой (нужно было опустить три спички в воду и приговаривать): «Стану я робися, (имярек), благославясь, пойду перекрестясь, из дверей в двери, из ворот в ворота на восточную сторону. На восточной стороне есть божия церква, есть престол Христовый, Матушка пречиста, пресвята госпожа. Не смывайте, не сметайте с моря пену, а смойте, сполощите все хитки, притки, уроки, переполохи, И родимое худобище, азевище с девки самокрутки, от слепца, от кривца и проезжа молодца, от всех дуба проклятых мышей, которые договоры, которые переговоры, исполна, исцелна семьдесят семь жилочек, семьдесят семь суставчиков, смой, сполощи на весь месяц, на молоду, на ущерб и на полны месяц. Аминь. Аминь. Аминь» [8]. Уезжая в долгие опасные путешествия, нужно было заглянуть внутрь печи, что должно обеспечить благополучное возвращение домой.

Поскольку дом осмысляется в народной культуре как средоточие основных жизненных ценностей, таких, как счастье, достаток, единство семьи и рода, целый комплекс традиций, бытовых приемов и запретов был направлен на то, чтобы удержать счастье и не дать ему покинуть жилище. В частности, не давали в долг то, в чем оно, по мнению крестьян, было сосредоточено, например, огонь. Готовность поделиться угольками для разжигания печи, воспринималась как величайшая доброта. Старожилы д. Мереть[9] и д. Каргополово [10] следили, чтобы при переезде в новую избу хозяева оставляли в старой печную заслонку, а также икону, фактически приравнивая их по значимости. Тогда новые жильцы могут быть уверены, что для них «счастье останется в доме». Манипуляции с заслонкой, по мнению, старожилов могли предотвратить и стихийные бедствия. Так, чтобы прекратить град, советовали выбросить из окна печную заслонку и нож.

С печью связаны приметы, предвещавшие благополучие семьи. Жители старожильческой деревни Малышево [11] рассказывали, что иногда в стене над печью делали специальное отверстие, чтобы в определенный день в него проникли первые лучи восходящего солнца, что сулило мир, добро и счастье в доме. К сожалению, сами рассказчики не могли указать точную дату, когда это должно происходить. Можно лишь предположить, что изба была ориентирована таким образом, чтобы подобное случилось в один из праздничных дней весенне-летнего цикла, на Пасху или Троицу, а возможно, в дни весеннего равноденствия или летнего солнцестояния, то есть в периоды, значимые для исчисления времени. Такое сообщение не могло не заинтересовать, так как возникла версия о связи мировоззренческого понимания семантики печи с временными категориями. Поиски аналогов показали, что устройство окон-отверстий рядом с печью встречалось в жилищах в XVIII – XIX вв. в и имело широкий ареал распространения.

В начале XIX в. Ф. Шперк, описывая жилище крестьян Верхоленского округа Иркутской губернии, упоминал небольшое волоковое окно в кути, служащее «отчасти продушиной (для вентиляции)»> [12]. В кратком сообщении, опубликованном в журнале «Советская этнография» в 1936 г. [13], говорилось, что на территории уже исчезнувшего Ницинского завода, археологи нашли избу горнорабочего, построенную в XVIII в. В углу жилища стояла русская печь, напротив которой вместо окна был сделан узкий прорез. Следующее упоминание в литературе об окне-отверстии относится к исследованиям этнографов в 1950-х гг. [14] в Нижнем Тагиле. Подробное описание и чертеж дома, который также был назван постройкой XVIII в., позволяют более четко определить размеры и расположение такого окна. В стене, находившейся рядом с печью, на высоте 1,1 м от пола было прорублено отверстие размером 16х2 см. Автор сообщал, что выяснить его назначение не удалось и предположил, что оно служило для присмотра за хозяйственными постройками на дворе. Однако размеры окна и его расположение неудобны для ведения наблюдений. Подобные окошки над лежанкой печи были зафиксированы также в домах казаков в алтайском селе Сайдып [15]. Авторам этого сообщения также не удалось точно установить их назначение, они высказали гипотезу, что это были смотровые отверстия.

Поскольку зафиксированы лишь отдельные случаи устройства окон-отверстий, осталось неясным, насколько часто встречались избы, в которых они были сделаны, и каким группам населения принадлежит эта традиция. На эти вопросы ответить без дополнительных сведений очень сложно. Можно заметить, что в составе рабочих, проживавших в Нижнем Тагиле до 1759 г., были выходцы из Тулы, Москвы, Поволжья (старообрядцы) [16]. После 1759 г. 41% всего населения составляли рабочие, переведенные из Керженской волости Нижегородского края, определенный процент составляли и местные старожилы, родившиеся в Нижнем Тагиле [17]. В Верхоленском округе и в Верхнем Приобье такие окна зафиксированы в жилищах старожилов.

О назначении окон-отверстий были высказаны различные предположения. Скорее всего, их использование имело комплексный характер, что непротиворечиво вписывается в традиции народной культуры. Замечание о хорошей примете, когда в определенный день солнце заглядывает в дом, дает основание связать назначение окон как с суеверными представлениями, так и с одним из способов определения времени по солнцу. В принципе, в народной культуре использование фиксации природных ориентиров и зданий для этой цели известно. Например, в древнем таджикском земледельческом календаре, сохранившемся до начала XX в., подобный способ применялся для определения смены сельскохозяйственных периодов [18]. Весеннее и осеннее равноденствие, летнее и зимнее солнцестояние фиксировались с помощью специальных знаков, нанесенных на полу жилых домов и мечетей там, куда падали лучи солнца через особые отверстия в стенах и потолке. Благодаря таким же отметкам в каждом доме можно было определять и время дня.

Вероятно, для тех же целей окна-отверстия могли быть сделаны и в избах Урала и Сибири. Обращает на себя внимание то, что окна располагались в стене рядом с печью, на которой можно было ставить нужные отметки и с большой точностью следить по движению солнца как за временем в течение дня, так и за переломными моментами в смене сезонов. Благодаря этому жилища могли служить своеобразным приспособлением для определения времени. Появление же новых способов фиксации временных промежутков – часов, издание и распространение календарей, привело к неизбежной утрате специфических знаний и, как следствие, к потере традиции в домостроении. Уже в начале XX в. в жилищах перестают делать небольшие окна рядом с печью.

Печь являлась обязательным показателем пригодного для людей жилища, достоверно это можно установить уже по сибирским материалам XVIII в. Причем здесь речь идет не столько об утилитарной, сколько о знаковой ее функции. Печь выступала символом обжитости жилища, обустройства на определенном месте. Власти, выселяя крестьян, обосновывавшихся вопреки установленным правилам, приказывали ломать их дворы: "…В октябре 1755 г. канцелярия горного начальства обязала Бердскую судную избу самовольно поселившихся на речке Мильтюше крестьян д. Гуселетовой Т. Маркова, Юргановых, И. Волхина, Б. Веснина, наказав плетьми, «вывезти в Гуселетову», а дворы их разломать" [19], «…в мае 1759 г. в д. Прослаушинскую Малышевской слободы был отправлен нарочный за переселившимися сюда из д. Заковряшиной С. Чупиным с предписанием наказать, если построил дом, разломать, лес разбросать…», «…крестьян Ивана Некрасова с товарищи сыскать за самовольный переезд… при собрании крестьян наказать за самовольный переезд, …дворы до почвы разломать…», «…указом от 22 августа канцелярия горного начальства распорядилась Остольцева за самовольный переезд из д. Кротовой в Мерецкую „наказать плетьми жестоко“, „имеющийся в той деревне Мерецкой… Остольцева двор со всем строением разломать и изрубя сжечь“, а ему жить „по прежнему в Кротовой“…» [20].

Крестьяне выезжали на указанное им место и тогда, когда дворы оставляли нетронутыми, а лишь разламывали печь. Восстановить ее было просто, и самовольные посельщики в некоторых случаях выстраивали ее заново. Так, осенью 1757 г. десятник д. Вагановой В. Казанцев сообщил в Бердскую судную избу, что в новом доме Гаврилы Гусева была сломана печь, поскольку он поселился без разрешения, но он сложил ее опять и не стал возвращаться на старое место [21]. Но обычно разрушение печи служило основательной причиной для отъезда. В том же, 1757 году, Бердская судная изба разыскивала крестьянина О. Елкова с двумя сыновьями, переехавшего самовольно в д. Усть-Поспелихинскую на Алее [22], поскольку с него никак не могли взыскать не поставленный им провиант. Власти требовали обеспечить перевод Елкова на прежнее место жительства в д. Маюрову. Канцелярия горного начальства дала указание драгуну Соколовскому осмотреть, есть ли в Усть-Поспелихе у Елкова дом или живет он на подворье, и если есть дом, заставить его продать. В том случае, если охотников купить не найдется, разломать печь и опечатать дом. Логично предположить, что для выполнения своих предписаний власти использовали традиционное семантическое значение печи, укоренившееся в сознании крестьян.

В Болотнинском р-не Новосибирской обл. автором были записаны рассказы об истории образования в начале XX в. пос. Игрушка: «Старожилы не давали строиться новоприбывшим, много раз приезжали и ломали все постройки. Но затем новоселы поспорили с местными жителями, что если успеют за сутки возвести хотя бы один дом с нужной мебелью и хорошей печью, которую можно будет затопить, тогда они приобретут право на поселение. Поскольку переселенцы строили всем миром, к утру такой дом был готов. Утром над его крышей показался дымок – начали топить печь. Так удалось выиграть спор – поэтому-то поселок и был назван Игрушка». Следует отметить, что старожилы других регионов Приобья также придерживались этого обычая. Так, по рассказам, в селах Вознесенка и Мезенцево существовало правило, по которому переселенец должен был поставить дом за одни сутки. К исходу срока как знак окончания работы должна была быть затоплена печь и задымить печная труба. Если переселенец не укладывался в назначенное время, старожилы разрушали недостроенный дом. Рассказывали и что, когда заселялся Новониколаевск, то самовольные засельщики в первую очередь ставили печи, обносили их легкими стенами и тогда получали «право» остаться в поселке. Так застраивались первые новониколаевские районы, известные как «Нахаловки», «Шанхаи» и т.п.

Примечания

1. Материалы Западносибирского этнографического отряда Института археологии и этнографии СО РАН, 1997–1998 гг.

2. Майничева А. Ю. Двор архиепископа Киприана в Тобольске (20-е годы XVII в.)//Гуманитарные науки в Сибири. 1998. N 3. С. 85.

3. Новосибирская область.

4. Записано в д. Нижний Сузун Сузунского р-на Новосибирской обл.

5. Маслянинский р-н Новосибирской обл.

6. Дынин В. И. Русская демонология: опыт выделения локальных вариантов//ЭО, 1993. N4. С.86.

7. Записано в д. Каргополово Ордынского р-на Новосибирской обл.

8. Записано в д. Каргополово Ордынского р-на Новосибирской обл.

9. Сузунский р-н Новосибирской обл.

10. Ордынский р-н Новосибирской обл.

11. Сузунский р-н Новосибирской обл.

12. Шперк Ф. Верхоленский округ Иркутской губернии//Медико-топографический сборник. СПб., 1870. Т. I. С.160.

13. Гелах Т. Жилище горнорабочего XVIII века на Урале // Советская этнография, 1936. № 3. С.111.

14. Крупянская Ю. В. Опыт этнографического изучения уральских рабочих // Советская этнография, 1953, № 1.С.77.

15. Липинская В. А., Сафьянова А. В. Жилище русского населения восточных районов Алтайского края (конец XIX – начало XX в.)…С.198.

16. Там же. С.68.

17. Гелах Т. Жилище горнорабочего XVIII века на Урале… С.111.

18. Рахимов М. Р. Исчисление времени у таджиков Бассейна р. Хингоу // Советская этнография, 1954. С.73–80.

19. Цит. по: Жеравина А. Н. Очерки по истории приписных крестьян кабинетского хозяйства в Сибири (вторая половина XVIII – первая половина XIX вв. Томск: Изд-во Томского университета, 1985. С.170.

20. Там же. С.172.

21. Там же. С.181.

22. Там же. С.171–172.

 

В работе «Система вещей» Ж. Бодрийяр в качестве предмета анализа выбирает часы. Какие функции вещи выделяет автор? Можно ли сказать, что при обращении к вещи обнаруживается, как сквозь быт «просвечивает» бытие? Подтвердите свою мысль примерами из текста.

 

Каждая вещь располагается на полпути между практической специфичностью (функцией), составляющей как бы ее явный дискурс, и поглощенностью в некоторой серии/ коллекции, где она становится элементом дискурса скрытого, повторяющегося, наиболее элементарного и наиболее устойчивого из всех. Такая дискурсивная система вещей гомологична системе привычек.

Привычка есть нечто дискретно-повторяющееся (хотя в семантике слова и содержится идея непрерывности). Вычленяя в течении времени «привычные» нам схемы, мы разряжаем потенциал страха, таящийся в его непрерывности и в абсолютной единичности его событий. Точно так же и вещь, включаясь в дискретную серию, попадает в наше распоряжение, в наше владение. Это и есть дискурс субъективности, в котором вещи составляют особо отмеченный регистр, – своей дискретностью, классифицируемостью, обратимостью, неограниченной повторяемостью они ставят защитный экран между нами и необратимым становлением мира, выгораживают в мире некоторую зону, которая нам принадлежит, покорна нашей руке и нашему уму, а тем самым и утоляет наши страхи. Вещи не только помогают нам совладать с миром, образуя орудийные серии, они еще и помогают нам, образуя серии психические, совладать со временем, делая его дискретным и классифицируемым, как это делают наши привычки, вводя время в рамки тех же ассоциативных императивов, которыми регулируется расстановка вещей в пространстве.

Хорошим примером такой дискретно-«привычной» функции являются наручные часы. В них воплощена двойственность нашего переживания вещей. С одной стороны, часы показывают нам объективное время, а в точной измеримости времени как раз и проявляется наша практическая ограниченность внешним миром и смертью.

Сверх того, наручные или карманные часы представляют собой самый старинный, самый маленький, самый близкий к нам и самый дорогостоящий из механизмов индивидуального пользования. Это интимный механический талисман, сильно нагруженный психически, предмет повседневной сопричастности, фасцинации (у детей) и зависти.

Но вместе с тем, подчиняя нас необратимой темпоральности, часы как вещь помогают нам и осваивать время. Как автомобиль «пожирает» километры, так и часы-вещь пожирают время. Субстантивируя его и разбивая на отрезки, часы превращают его в потребляемый продукт. В нем больше нет опасного практического измерения – осталась лишь чистая прирученная количественность. Не просто знать, который час, но и «обладать» им через посредство принадлежащей тебе вещи, постоянно держать его под рукой в зарегистрированном виде, – все это сделалось важнейшей потребностью цивилизованного человека, это дает ему чувство защищенности. В доме времени больше не стало, оно больше не стучит в сердце комнатных часов, зато оно по-прежнему регистрируется в часах наручных, доставляя нам органическое удовлетворение, словно регулярное действие какого-нибудь внутреннего органа. Через посредство часов время запечатлевается как то измерение, в котором я объективируюсь, и вместе с тем как мое домашнее имущество. Да и вообще любая вещь может быть проанализирована сходным образом – с точки зрения того, как мы присваиваем себе то самое измерение, где находим свою объективную ограниченность; просто часы, непосредственно соотносясь со временем, составляют тут наиболее четкий пример.

 

Есть такая точка зрения: «Современные вещи утратили свои смыслы, они больше ²не обнаруживают скрытой истины бытия, не являются субстанциональными и не переживаются как дар в соответствии с бессознательными желаниями²[1]. Не современные вещи служат нам, а мы их обслуживаем». Согласны ли Вы с такой точкой зрения? Подтвердите свою мысль примерами из повседневной жизни.

 

[1] Марков Б.В. Указ.соч. С. 143.