Причины гимнографического расцвета

В Доникейский период важнейшей частью культа была дидактическая (учительная) функция. Мы уже видели, какое огромное место в богослужении занимала проповедь. Процесс оглашения растягивался на годы. Епископы II—III века поощряли ораторские таланты и христианскую учёность. Они всеми силами старались поддерживать уровень верных на должной высоте, потому что от этого зависела жизнеспособность Церкви.

С переходом к государственной парадигме жизнь Церкви стала зависеть, в основном, от воли императора. Когда все его подданные стали автоматически зачисляться в разряд христиан, институт оглашения и искусство проповеди стали быстро деградировать. Необходимо было искать какое-то другое средство воздействия на массы. И тогда на первый план стало выходить церковное пение.

Последним выдающимся проповедником и Учителем Церкви был свт. Иоанн Златоуст († 407 г.). Это была вершина дидактического мастерства. Превзойти Златоуста было попросту невозможно. После Златоуста проповедь постепенно отодвигается на задний план, уступая место гимнографии. Очень характерно, что по свидетельству Сократа, уже Златоуст стал составлять какие-то краткие христианские песни — тропари из 2—3-х строф, которые пелись вперемежку со стихами псалмов (Образуя как бы междостишия или припевы). Т. о. переориентация началась уже с творчества самого Златоуста.

Другой важнейшей причиной развития гимнографии стало постепенное внедрение практики тайных молитв.

Древняя Церковь не знала ничего подобного. Даже Евхаристические молитвы читались не просто громко, но всенародно. Ведь это был «народ Божий», который в те минуты сослужил своему предстоятелю. Например, в Эфиопской Литургии «Апостольских постановлений» прямо сказано после «Достойно и праведно»: «Потом произносят (dicunt) евхаристическую молитву, следуя за предваряющим епископом» («Собрание древних Литургий» СПб, 1876 г., вып. 3, стр. 8). И до сих пор (!) в Евхаристических молитвах, по древней традиции употребляется множественное число.

Но с переходом к государственной Церкви, когда уровень верующих резко понизился и «верные» стали рассматриваться как профанные (т. е. лишённые посвящения) «мiряне», святыню стали всячески отгораживать от них алтарными преградами и прочими мерами. К числу этих мер принадлежало и сокрытие от профанов священных литургических молитв (дабы они не оскорбляли их своим профанным слухом).

Это не было ничьим злым умыслом. Это была стихийная реакция клира на окончательное исчезновение всеобщего царственного священства. Уже во времена Иоанна Златоуста (рубеж IV и V вв.) стала входить в силу практика тихого чтения без участия народа. В начале V века народ окончательно замолк, что ясно видно из слов Феодора Мопсуестийского († 428 г.): «Когда мы пребываем в молчании, в великом почтительном страхе, священник начинает анафору». И только Sanctus ещё пели все присутствующие (по Б.Сове «Евхаристия в Древней Церкви...» в сборнике «Живое предание», Париж, стр. 181—182).

В VI веке стал замолкать и сам священник, что ясно видно из 137-й новеллы имп. Юстиниана, который пытался бороться с этой практикой: «Повелеваем, чтобы все епископы и пресвитеры не молча произносили молитвы Божественного приношения... но голосом, который был бы слышен верному народу...». Но объективный ход процесса сакрализации Византийского богослужения был сильнее. Впоследствии для оправдания этих «Тайных молитв» появлялись различные поучительные истории. Одну из них приводит Иоанн Мосх в 196-й главе своего «Луга духовного»:

«Однажды в окрестностях селения [Гонаг близ Апамеи] дети пасли скот... вздумали поиграть. И разыгрвшись, вдруг решили: «Давайте устроим собрание и отслужим обедню». Все тотчас согласились, поставили одного в чине священника, двух других произвели во диаконы... на камне, как на жертвеннике положили хлеб и в глиняном кувшине вино... Священник произносил молитвы св. возношения, а диаконы махали поясами, будто рипидами.

Во священники избран был такой, который хорошо знал слова молитвы, так как в Церкви был обычай, чтобы дети во время литургии стояли перед алтарем и первые, после духовенства причащались св. Тайн. В иных местах священники имеют обычай громко произносить молитвы св. возношения, почему, часто слыша, дети могли знать их наизусть.

Когда все было сказано по церковному чину... вдруг огонь ниспал с неба, пожрал все предложенное и совершенно испепелил самый камень, так что не осталось никакого следа ни от камня, ни от того, что приносилось на нем». («Луг духовный» Св. Троицк. Лавра, 1896 г., стр. 241—242).

Этот рассказ замечателен ещё тем, что здесь мы находим, кажется, последний отголосок смутных уже представлений о неком «всеобщем священстве». Но нам здесь важно другое. Блаж. Иоанн Мосх, живший в конце VI века, свидетельствует, что в «иных местах» молитвы Евхаристии произносились ещё гласно.

Однако уже к VIII веку всеобщим правилом сделалось «мысленное, молчаливое чтение молитв». Об этом свидетельствует признание св. патр. Германа († 730 г.) в том, что он «втайне изрекает пред Богом тайны, сокровенные от веков и родов». Правда, сам патриарх Герман удивляется и не понимает «Какая цель, мысль и сила тайно читаемых молитв?», но воспринимает это со смирением, как всеобщую церковную практику (см. «Писание св. отцов... относящийся к истолкованию правосл. богослужения.», СПб, 1855 г., т. I, стр. 425).

Т. о. в VIII веке переход к тайному чтению завершается окончательно. Поэтому, конечно, именно VIII век является веком необычайного и преимущественного развития гимнографии. Ведь тишину, возникшую в церкви надо было чем-то заполнять. Вот и заполняли её гимнографией.

ВОСТОЧНАЯ ГИМНОГРАФИЯ

Начало собственно Византийской гимнографии следует искать у монашествующих песнопевцев сер. V века, которые ввели в церковный обиход жанр тропаря. Предание называет в числе его зачинателей Анфима и Тимокла (прославились в 450-е гг.), от которых ничего кроме имён не сохранилось. Продолжателем же их был прп. Авксентий († ок. 460 г.) — сын благородных родителей, царедворец (при патриархе Анатолии). Оставив царский двор, подвизался в монастыре, был посвящён в иеромонаха, а потом удалился в пещеру горы у залива. Особенно известен стал после Халкидонского Собора (451 г.), участником которого он был.

Живя в пещере, он, по словам биографа «составлял тропари из двух-трёх речений, весьма приятные и полезные, хотя и простые, и заставлял петь их голосом самым простым и безыскусным. Когда несколько раз повторял попеременным пением один стих, то начинали, по указанию блаженного, петь другой, потом третий и прочие по порядку. Эти стихи были следующие:

Нищий и убогий хвалят Тя, Господи:

народ:

Слава Отцу, слава Сыну, слава Св. Духу глаголавшему через пророков.

монах:

Воинства небесные воспевают хвалу и мы на земле славим Его:

народ:

Свят, свят, свят Господь, полны небо и земля славы Твоея.

И потом:

монах:

Творец всего! Ты сказал и — мы живем, повелел — мы сотворены. Положил закон — он не прейдет.

народ:

Спаситель наш, благодарим Тебя!

монах:

Господи сил! Ты страдал и воскрес. явлен был и вознесся.

народ:

Придешь судить — помилуй и спаси нас.

монах:

Душею сокрушенной припадем к Тебе и молимся Тебе, о Спаситель мiра:

народ:

Ибо Ты — Бог кающихся.

монах:

Радуйтеся праведные о Господе и молите за нас:

народ:

Слава Тебе, Христе, Боже святых.»

(Цит. по кн. арх. Филарета Гумилевского «Исторический обзор песнопевцев Греческой Церкви», Св. Тр. Лавра, 1995 г., с. 166).

Несмотря на предельную простоту этих тропарей, мы находим в них догматическое учение о предстательстве святых, о необходимости покаяния, о воскресении и т. д. Биограф пишет, что для пения этих тропарей к пещере преподобного стекались толпы людей, в том числе и весьма богатых. По благословению преподобного они основали монастыри вокруг горы. И нет сомнения, что в этих обителях повторялись краткие, но многозначительные тропари Авксентия, добавляет Филарет.

Т. о. у Авксентия было много преемников. На рубеже V и VI вв. возникла целая школа и сам имп. Юстиниан († 565 г.) отдал дань модному увлечению гимнографией. Совсем неплохой богослов, он написал в 536 г. (по свидетельству диакона Павла) тропарь для вновь отстроенного храма Св. Софии:

Единородный Сыне и Слове Божий, бессмертен Сый, и изволивый спасения нашего ради воплотитися от Святые Богородицы и Приснодевы Марии, непреложно вочеловечивыйся; распныйся же Христе Боже, смертию смерть поправый, един Сый Святая Троицы, спрославляемый Отцу и Святому Духу, спаси нас.

В условия непрерывных споров с несторианами и монофизитами, которые называли Христа то простым сыном Марии, то всецело Божеством, такой догматически богатый и вместе с тем красивый тропарь имел большое значение. Не случайно его до сих пор присоединяют ко II антифону в начале нашей литургии.

Но обратим внимание на то, как развился и усложнился этот жанр по сравнению с первоначальными тропарями прп. Авксентия! Здесь уже семь строк, в которые втиснуто целое христологическое учение! Притом, конечно, император подаёт пример творческого отношения к богослужению. И гимнография сразу же делает ещё один блистательный виток своего развития: на амвоне Кирова храма Пресвятой Богородицы является прп. Роман Сладкопевец († 556 г.).

Это был исторический день 25 декабря, не совсем понятно какого года, словом, на Рождество Христово. Храм был, конечно полон. Появление Романа на амвоне вызвало ехидные смешки: все знали, что диакон поёт очень плохо (от волнения он заикался и терял голос). Но в этот раз все были поражены и потрясены. Роман невозмутимо развернул длинный свиток исписанного с обоих сторон пергамента и запел чистым, ясным, прекрасным голосом:

Дева днесь Пресущественного раждает и земля вертеп Неприступному приносит; ангелы с пастырьми славословят, волсви же со звездою путешествуют; нас бо ради родися Отроча младо превечный Бог...

Это была величественная богословская поэма собственного сочинения. И знатоки и ценители сразу увидели, что имеют дело с чем-то неслыханным. А простые люди, женщины и дети, конечно, увидели Младенца Христа — так ясно, словно они сами пробирались вместе с волхвами по заснеженным улицам маленького Вифлеема. И, взволнованные этим видением, они сначала робко, а потом всё смелее и радостнее стали подпевать рефрен: «... Отроча младо — предвечный Бог». Два события той ночи тесно переплелись между собой: явление Сына Божия в душах людей и явление в мiр величайшего из православных поэтов.

Жизнь Романа очень быстро обросла легендами и сама превратилась в поэму, в «струну преславных слов Духа», как поёт о нём Церковь, утверждая: «Богородицу Марию имел ты учителем» (октябрьская Минея). И вот уже св. Марк Эфесский в своём «Известии о кондаках» пишет: «Творец кондаков — чудный Роман получил дар сей от Богородицы, явившейся ему во сне и подавшей свиток, с повелением съесть (ср. с Апокалипсисом: X, 9—11 «И взял я книгу из руки Ангела и съел ее; и она в устах моих была сладка, как мед...»). Исполнив это, он тотчас встал, — это было в день Рождества, — взошёл на амвон и начал петь: «Дева днесь...» (Цит. по книге митр. Филпрета «Ист. обзор песнопевцев Греческой Церкви», стр. 168).

А достоверных сведений о Романе очень мало. Мы знаем только, что он был выходцем из той самой Сирии, которая дала Церкви Игнатия Богоносца, Ефрема Сирина, Иоанна Златоуста, Симеона Столпника и мистического философа Ямвлиха. Родился Роман в городе Эмеса на реке Оронт, где тогда же жил первый сирийский юродивый Симеон (пам. 21 июля). Роман получил разностороннее образование и хорошо знал своих сирийских поэтов, создавших форму т. н. «сугитты» патетического диалога между участниками библейского или житейского эпизода. Вскоре он и сам начал писать стихи, работал диаконом в Бейруте, а при имп. Анастасии (491—518 гг.) прибыл в КПль.

Здесь он вступил в клир храма, который назывался Кировым по своему основателю Киру, префекту КПля при имп. Феодосии Младшем. Кир был человеком, об уме и образованности которого ходили легенды. Якобы за это в него влюбилась жена Феодосия, императрица Евдокия, которая сама была умницей и философиней (увлекалась афинским неоплатонизмом). А сестра имп. Феодосия, Пульхерия, погубила обоих с помощью коварной интриги. Евдокию сослали в Палестину, где она, как мы помним, обрела первую икону Богоматери. А Кира насильно постригли в священно-монахи и отправили в Смирну, где бушевала тогда религиозная смута. «Кир прибыл в Смирну в самый день Рождества Христова, — рассказывает арх. Филарет, — Смирняне потребовали, чтобы он сказал им слово, надеясь найти в нём, как в светском человеке, незнание догматов. Кир взошёл на кафедру и сказал: «Братия! Молчанием почтим Рождество Бога Спасителя нашего Иисуса Христа: Он зачат в святой Деве только от слуха, Он — Слово; Ему слава во веки Аминь.»

«Эти стихи так поразили смирнян, что Кир стал у них епископом» (Там же, стр. 161—162).

Эпизод почти анекдотический, но дающий хорошее представление о повальном увлечении поэзией. Несомненно, при Кировом храме поэты ценились по достоинству, что и помогло выдвинуться Роману Сладкопевцу.

Слава, внезапно пришедшая к нему, была устойчивой и всенародной. Сам имп. Юстиниан стал почитателем певца и пригласил его в свой главный храм Св. Софии. Здесь Роман получил все возможности для творчества. Он так и остался простым диаконом, постником и аскетом, но работал с невероятной продуктивностью, сочинив более 1000 кондаков(!).

Почти каждую воскресную всенощную он поднимался на высокий амвон и читал свою очередную поэму. И огромный храм всегда был переполнен. Приезжие из отдалённых провинций и горожане, утончённые интеллектуалы и простые ремесленники — все замирали в едином благоговейном молчании. Надо всё-таки отдать должное византийцам того времени. Они были людьми с несомненным религиозным вкусом. Они все, конечно, понимали, что это звучит голос великого поэта.