Лекции.Орг


Поиск:




XII. Злокачественная агрессия: некрофилия




Эрих Фромм

Анатомия человеческой деструктивности

(Некрофилы и Адольф Гитлер)

XII. ЗЛОКАЧЕСТВЕННАЯ АГРЕССИЯ: НЕКРОФИЛИЯ

ТРАДИЦИОННЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ

Понятие «некрофилия» (любовь к мертвому1) обычно распространяется на два типа явлений. Во-первых, имеется в виду сексуальная некрофилия (страсть к совокуплению или иному сексуальному контакту с трупом). Во-вторых, речь может идти о феноменах несексуальной некрофилии, среди кото­рых — желание находиться вблизи трупа, разгляды­вать его, прикасаться к нему и, наконец, специфическая страсть к расчленению мертвого тела.

Однако обычно это понятие не употребляется для обозначения глубинной подструктуры личности, той страсти, которая коренится в самом характере и является почвой для произрастания более явных и грубых проявлений некрофилии. Я приведу несколько примеров некрофилии в традиционном смысле, что поможет нам в определении менее явных случаев некрофильского характера.

Сообщения о фактах некрофилии встречаются во многих публикациях, особенно в криминологической литературе о половых извращениях. Самое полное собрание этих фактов мы находим у одного из ведущих немецких криминологов, имя которого Герберт фон Гентиг и который посвятил данному предмету специальное исследование. (В немецком уголовном кодексе, как и в кодексах ряда других стран, некрофилия - уголовно наказуемое деяние.)

Фон Гентиг приводит следующие примеры некрофилии.

1.Различного рода сексуальные действия в отношении женского трупа (половое сношение, манипуляция половыми органами). 2.Половое возбуждение при виде тела мертвой женщины. 3.Острое влечение к предметам погребения: трупам, гробам, цветам, портретам' и т.д. 4.Акты расчленения трупов. 5. Желание потрогать или понюхать что-то разложившееся, зловонное... (130, 1964).

Фон Гентиг, как и другие авторы, в частности Т. Сперри (256, 1959, с. 69), утверждает, что некрофилия встречается гораздо чаще, чем принято считать. Однако для удовлетворения этой порочной страсти не так уж много возможностей. Только те, кто имеют доступ к трупам, получают беспрепятственную возможность к извращениям такого рода: т.е. практически это только работники моргов и могильщики. Поэтому неудивительно, что большинство приведенных примеров относится к названной группе лиц. Случается, конечно, что этим занимаются просто люди некрофильского типа. Возможность к некрофильским проявлениям имеют убийцы, но, поскольку убийства встречаются не так уж часто, трудно ожидать, что мы встретим много подходящих примеров этого типа, разве что среди случаев, которые проходят по разряду «убийство ради удовольствия».

И все же Гентиг описывает некоторые случаи, когда неизвестные лица выкапывали трупы и совершали над ними надругательства с целью удовлетворения страстей некрофильского характера.

1Греческое слово nekros означает труп, нечто мертвое, неживое и жителей загробного мира. В латинском языке nex, necs означает насильственную смерть или убийство. Слово nekros совершенно оп­ределенно относится не к смерти, а к мертвому, мертвечине и убиенному (смерть которого, очевидно, отличается от естественной кончины). Слова «умирать» и «смерть» имеют другое значение: они относятся не к трупу, а к процессу ухода из жизни. В греческом языке аналогичную роль играет слово thanatos, а в латинском — mors и mori. Английские слова die и death (так же как немецкие Tod и tot) восходят к индоевропейскому корню dheu, dhou. (Я благодарю доктора Ивана Иллича за обширный материал по этимологии этих понятий, часть которого я здесь процитировал.)

2.У некоторых народов принято над могилой ставить портрет погребенного.

 

Поскольку у людей, имеющих легкий доступ к трупам, некрофильские наклонности проявляются сравнительно часто, напрашивается вывод, что некрофилией в скрытой форме страдают также и многие люди (в мыслях своих и фантазиях), не имеющие такого доступа.

Де Ривер описывает судьбу молодого служащего морга (21 года). В 18 лет он влюбился в девушку, которая была больна туберкулезом легких. Только один раз у них была настоящая близость. А вскоре она умерла. Позже он скажет: «Я так и не смог пережить смерть моей возлюбленной. Когда я занимался онанизмом, я каждый раз представлял себе ее, и мне казалось, что я снова переживаю близость с нею». Далее Де Ривер сообщает следующее:

После того как девушка умерла, юноша был вне себя, особенно когда увидел ее в белом погребальном уборе: с ним началась настоящая истерика, и его еле оторвали от гроба. В этот миг он испытывал сильнейшее желание лечь рядом с нею в гроб, он действительно хотел, чтобы его похоронили вместе с нею. У могилы разыгралась такая страшная сцена, что все вокруг были потрясены этой огромной любовью и утратой. Постепенно самому юноше стало ясно, что он одержим той самой страстью, первый приступ которой пережил во время похорон. Теперь его охватывало сильное сексуальное возбуждение при виде каждого трупа. В тот год он заканчивал колледж и стал убеждать маму, что ему надо стать медиком. Однако по материальным соображениям это было невозможно. Короче и дешевле был путь в школу бальзамирования. Мама не возражала, и Д. В. принялся за учебу с огромным рвением, ибо он понял, что нашел себе профессию по душе. В зале бальзамирования он всегда обращал внимание прежде всего на женские трупы и часто испытывал при этом острое желание. Он запрещал себе думать об этом и избегал возможности реализовать свое желание. Однажды, уже в конце учебы, он оказался один в комнате с трупом молодой девушки; желание было столь сильным, а условия столь благоприятными, что он не устоял, о быстро расстегнул брюки и прикоснулся своим членом к бедру девушки — и его охватило такое возбуждение что он совершенно потерял самоконтроль: он вскочил на труп и стал целовать различные части тела. Сексуальное возбуждение достигло апогея, и наступил оргазм. После этого его охватили угрызения совести и страх, что его могут раскрыть. Вскоре учеба подошла к концу, он сдал экзамен и получил назначение в один из городов Среднего Запада в качестве служащего похоронного бюро. Поскольку в этом учреждении он был самым молодым, ему чаще других выпадали ночные дежурства. Д. В. рассказывает: «Я был рад этой возможности оставаться наедине с мертвыми, ибо теперь я уже точно знал, что я отличаюсь от других людей, ибо контакт с трупом дает мне возможность достигнуть высшего сексуального наслаждения, к которому после смерти моей возлюбленной я постоянно стремился».

За два года службы в ритуальном учреждении через его руки прошли десятки женских трупов разных возрастов, с которыми он опробовал себя во всевозможных извращенных вариантах. Как правило, все начиналось с ощупывания, поцелуев и облизывания, а затем он терял голову и, оседлав свою жертву, с нечеловеческими усилиями доводил себя до оргазма. Все это происходило 4—5 раз в неделю.

Однажды труп пятнадцатилетней девочки произвел на него такое впечатление, что он в первую ночь после ее смерти попробовал вкус ее крови. Это привело его в такой экстаз, что он с помощью резиновой трубки, введенной в мочеточник, принялся отсасывать урину... При этом его охватывало желание проникнуть еще глубже... Ему показалось, что максимальное наслаждение он мог бы получить, если бы смог заглотнуть ее или пожевать кусочек ее мяса. И он не отказал себе в этом желании. Он перевернул тело и впился зубами в самое уязвимое место сзади, а после этого, взгромоздившись сверху, совершил содомический акт (71, 1956; нем.: с. 177 — 180).

Этот случай представляет интерес по многим причинам. Прежде всего потому, что здесь мы встречаемся с сочетанием некрофилии, некрофагии и анального эротизма. К тому же здесь просматривается самое начало, истоки извращения. Если бы нам была известна история юноши только до момента смерти его возлюбленной, то мы постарались бы интерпретировать его поведение как выражение его большой любви. Однако последующая его жизнь проливает совершенно иной свет и на начальную фазу его жизни. Такую неразборчивую, жадную некрофилию и некрофагию вряд ли возможно объяснить утраченной любовью. Скорее придется предположить, что его «отчаяние» («печаль, горе») было не столько выражением любви, сколько первым симптомом некрофильского влечения. Далее, тот факт, что сексуальная близость с возлюбленной у него была всего лишь один раз, скорее всего объясняется не ее болезнью. Просто у него и не было сильного стремления к сексу с живой женщиной — и это как раз в связи с его некрофильскими наклонностями.

Де Ривер описывает еще один случай некрофила, тоже служащего ритуального учреждения. Этот случай менее сложный. Речь идет о неженатом мужчине 43 лет. Вот что он о себе поведал (см. также: 130, 1964, с. 71):

Когда мне было 11 лет, я подрабатывал садовником на кладбище в Милане. Я в ту пору начал заниматься онанизмом, а когда оставался наедине с трупом молодой женщины, то старался ее потрогать. Позднее я начал искать возможность «уткнуться» в мертвое тело... Приехав в Америку и поселившись на западном побережье, я получил работу в похоронной конторе. Я должен был обмывать и одевать трупы. Так я получил возможность иметь регулярные половые сношения с мертвыми девочками — я это делал на столе, где обмывал их, или прямо в гробу.

Далее он признается, что прикасался губами к самым интимным местам, а на вопрос о количестве своих жертв отвечает: «Это число исчисляется многими сотнями» (71, 1956; нем.: с. 180).

Фон Гентиг приводит еще массу подобных случаев. Более мягкая форма некрофилии проявляется у людей которые при виде трупа испытывают сексуальное волнение, а иногда онанируют в его присутствии. Но количество подобных отклонений невозможно установить, ибо они практически остаются нераскрытыми.

Вторая форма некрофилии не связана с сексом и находит выражение в чисто разрушительных порывах. Эта тяга к разрушению нередко проявляется уже в детстве и довольно часто возникает только в глубокой старости.

Фон Гентиг пишет, что целью некрофильской деструктивности является «насильственное прерывание живых связей». Эта страсть наиболее ярко проявляется в стремлении к расчленению тел. Типичный случай такого рода описывается у Сперри. Речь идет о человеке, который ночью отправлялся на кладбище, имея при себе все необходимые «инструменты», выкапывал гроб, вскрывал его и утаскивал труп в надежно скрытое место. Там он отрезал ему голову и ноги и вспарывал живот... (256, 1959, с. 94). Объектом расчленения не обязательно должен быть человек, это может быть и животное. Фон Гентиг сообщает о человеке, который заколол 36 коров и лошадей и разрезал их на куски. Но нам нет нужды обращаться к литературе. Вполне достаточно газетных сообщений об убийствах, в которых жертвы оказываются зверски искалеченными или разрезанными на части. Такого рода случаи в криминальной хронике обычно квалифицируются как убийство, но субъектами таких деяний являются некрофилы; они отличаются от прочих убийц, убивающих из ревности, мести или ради наживы. У убийцы-некрофила истинным мотивом является не смерть жертвы (хотя это, конечно, необходимая предпосылка), а самый акт расчленения тела. Я сам в своей клинической практике собрал достаточно много данных, подтверждающих, что тяга к расчленению — это весьма характерная черта некрофильской личности. Я встречал, например, немало людей, у которых эта тяга проявлялась в очень мягкой форме: они любили рисовать на бумаге фигурку обнаженной женщины, а потом отрывать у рисунка руки, ноги, голову и т.д. и играть с этими отдельными частями рисунка. Такая безобидная «игра» на самом деле выполняла очень серьезную функцию, утоляя страсть к расчленению.

Другой распространенный вид некрофилии, который мне довелось наблюдать, выражался в том, что людям снились сны, в которых они видели определенные части расчлененного тела, которые лежали, летали или медленно проплывали мимо в потоке грязной воды, смешанной с кровью и нечистотами. Если подобные картины часто появляются в фантазиях и снах, то это один из вернейших симптомов некрофильского характера.

Встречаются и менее явные формы некрофилии. Одной из них является желание находиться рядом с трупами и другими предметами, предназначенными для тления.

Раух сообщает о девушке, которая страдала от такого влечения: когда она оказывалась вблизи мертвеца, на нее нападал своеобразный столбняк, она смотрела на него и не могла оторваться... (226,1947)1.

У Штекеля сообщается о женщине, которая сама о себе говорила: «Я часто думаю о кладбище и о том, как происходит гниение тел в гробах» (цит. по: 130,1964).

Этот интерес к тлению часто проявляется в потребности ощущать запах гниения, что очень четко просматривается в следующей истории. Высокообразованный мужчина 32 лет от роду был почти совершенно слепым. Он боялся громких звуков, но ему нравилось, когда он слышал крик женщины, корчившейся от боли, а кроме того, он получал удовольствие от запаха гниющего мяса. Он мечтал о «трупе крупной грузной женщины, в котором можно покопаться». Он спрашивал свою бабушку, не хочет ли она завещать ему свое тело после смерти. Ему хотелось погрузиться в ее разлагающиеся останки (256, 1959, с. 66).

Фон Гентиг говорит о «нюхачах», которых волнует запах всякой гнили и экскрементов, он видит в этом проявление некрофилии. И наконец, последний вид некрофилии, рассмотренный в литературе, называется некрофильским фетишизмом. Это тяга к предметам погребального ритуала: гробам, цветам, венкам, портретам и т.д.

НЕКРОФИЛЬСКИЙ ХАРАКТЕР

Выражение «некрофильский» было употреблено первоначально не для обозначения черты характера, а как характерно тика извращенных действий... Слово это произнес впервые испанский философ Мигель де Унамуно в 1936 г.2 по поводу националистической речи генерала Миллана Астрая в Университете Саламанки, где Унамуно был ректором в тот момент, когда началась гражданская война в Испании.

Основной девиз генерала заключался в словах: Viva la muerte! (Да здравствует смерть!) И один из его сторонников выкрикнул этот лозунг из глубины зала. Когда генерал закончил свою речь, Унамуно поднялся и сказал следующее:

Только что я услышал бессмысленный некрофильский возглас: «Да здравствует смерть!» И я — человек, посвятивший свою жизнь формулированию парадоксов, которые нередко вызывали гнев непонимания, — я могу сказать вам как специалист, что этот иноземный парадокс мне претит. Генерал Миллан Астрай — калека, инвалид. Я говорю это без всякого оценочного подтекста. Он получил увечье на войне. Сервантес тоже был калекой. К сожалению, сейчас в Испании много инвалидов, а скоро будет еще больше, если только Бог не придет нам на помощь. Мне больно думать, что генерал Миллан Астрай будет диктовать нам свою волю и навязывать всем психологию толпы.

 

1 Во избежание недоразумений я хочу сразу подчеркнуть, что своим описанием развитого «некрофильского характера» я вовсе не подразумеваю, что все люди делятся на некрофилов и не некрофилов. Некрофильская личность — это крайняя форма, это характер, в котором доминирующей чертой является некрофилия. В реальной действительности многие люди представляют собой смесь из некрофильских и биофильских наклонностей, и борьба между ними является источником продуктивного развития личности.

2 Правда, Рой Медведев (183, 1973) утверждает, что Ленин первым употребил понятие «некрофилия» (труположество) в психологическом смысле.

 

Калека, лишенный духовного величия Сервантеса, обычно ищет утешения в том, чтобы увечить и калечить все вокруг себя (цит. по: 264, 1961, с. 354).

Миллан Астрай не выдержал и воскликнул: «Долой интеллигенцию! Да здравствует смерть!» И фалангисты разразились восторженными аплодисментами. Но Унамуно продолжал:

Мы находимся в храме. Это храм разума — и я его верховный жрец. А вы осквернили эту священную обитель. Вы одержите победу, ибо на вашей стороне слишком много грубой силы и жестокости. Но вы никого не обратите в свою веру. Ибо, чтобы обратить человека, его необходимо убедить. А чтобы убедить, нужно иметь то, чего у вас нет: разум и право на борьбу. Я не стану призывать вас подумать об Испании, ибо считаю это бессмысленным. Больше мне нечего сказать (264, 1961, с. 355)1.

Я заимствовал это понятие у Унамуно и с 1961 г. занялся изучением феномена характерологической некрофилии2. Мои теоретические представления я в основном приобрел, наблюдая людей во время сеансов психоанализа3. Дополнительные данные для анализа некрофильского характера мне дало изучение известных исторических личностей (например, Гитлера), изучение характера и поведения классов и социальных групп. Но как бы ни велика была роль моих собственных клинических наблюдений, все же решающий импульс я получил от Фрейда с его теорией влечений. Идея о том, что самые фундаментальные силы в структуре личности составляют два влечения — одно к жизни, другое к смерти, произвела на меня огромное впечатление; однако теоретическое обоснование Фрейда меня не устраивало

 

1.После этого выступления Унамуно находился под домашним арестом несколько месяцев, вплоть до своей смерти (264, 1961, с. 355).

2Первое мое сообщение на эту тему было опубликовано в 1964 г. (101,1964а).

3 Я привел здесь ситуации моих бывших пациентов, а также более свежие примеры, которые я узнал от молодых коллег-психоаналитиков.

Но оно побудило меня взглянуть на клинические данные в новом свете, сформулировать по-новому точку зрения Фрейда, таким образом сохранив ее, разумеется, основанной на другом теоретическом фундаменте, на клинических данных, которые, как я позднее покажу, обнаруживают связь с более ранними разысканиями Фрейда относительно анального характера.

 

Итак, некрофилию в характерологическом смысле можно определить как страстное влечение ко всему мертвому, больному, гнилостному, разлагающемуся; одновременно это страстное желание превратить все живое в неживое, страсть к разрушению ради разрушения; а также исключительный интерес ко всему чисто механическому (небиологическому). Плюс к тому это страсть к насильственному разрыву естественных биологических связей». (Курсив мой. — Э. Ф.)

 

НЕКРОФИЛЬСКИЕ СНОВИДЕНИЯ

Влечение к мертвому, гнилостному, тленному наиболее ясно обнаруживается в снах некрофилов.

Сон 1. «Я сижу в туалете. У меня расстройство желудка и меня "несет" со страшной силой, словно бомба взорвалась и сотрясается весь дом. Я хочу принять ванну, но как только я собираюсь включить воду, я вижу, что ванна уже полна гряз­ной водой, в которой вместе с нечистотами плавают отрезанные рука и нога».

Автор этого сна был ярко выраженным некрофилом, которому подобные сны снились очень часто. Когда аналитик спро­сил его, что он при этом испытывал, пациент ответил, что ситуация не вызвала в нем страха; ему было явно неприятно пересказывать свой сон врачу.

Этот сон вскрывает многие элементы, характерные для некрофилии: это тема оторванных частей тела; это связь не­крофилии с анальностью (о чем разговор пойдет чуть позже); и наконец, это проблема деструктивности. (Если перевести содержание сновидения с языка символов на язык обычный, то у носителя сна есть такое ощущение, что силой своего поноса он может разрушить весь дом.)

Сон 2. «Я иду навестить друга. Двигаюсь по улице в направлении его дома, который я хорошо знаю. Внезапно сцена меняется. Я нахожусь в сухой пустынной местности, где нет ни деревьев, ни растений. Очевидно, я продолжаю искать дом своего друга, но единственное здание, которое я вижу на горизонте, производит странное впечатление, ибо в нем нет ни одного окна. Я вхожу сквозь узенькую дверь внутрь дома и прикрываю за собой дверь. И в этот момент я слышу странный звук, словно кто-то запирает дверь. Я нажимаю на ручку двери, но она не открывается. Мне страшно, и я иду по узкому проходу, а потолки такие низкие, что мне приходится продвигаться почти ползком. Наконец, я оказываюсь в большой затемненной овальной комнате. Она похожа на своды большой могилы. Когда глаза мои привыкли к темноте, я увидел пару скелетов, лежащих на полу. Тут я понял, что это моя могила. Я проснулся с ощущением панического ужаса».

Этот сон почти не нуждается в интерпретации. «Свод», который является могилой, одновременно символизирует материнское лоно. «Дом друга» — это символ жизни. Но наш пациент вместо дороги жизни (визит к другу) выбирает путь к мертвым. Пустынная местность и могила — это, конечно, символы смерти. Сам по себе этот сон не обязательно указывает на симптомы некрофилии; его можно толковать и как символическое выражение страха перед смертью. Однако странно, если человек многократно видит во сне гробы, мумии и скелеты, т.е. когда фантастический мир его снов в основном занят видениями из мира теней.

Сон 3. Речь идет о женщине, которая страдала тяжелой депрессией. «Я сижу в туалете и освобождаю желудок, но процесс этот бесконечен: нечистоты поднимаются в унитазе и, переливаясь через край, заливают крышку, а затем и весь пол ванной комнаты. Уровень этой жижи поднимается все выше — я утопаю...' В этот момент я просыпаюсь с ощущением неописуемой мерзости».

 

1 Ср. с вышеприведенным примером, когда мужчина сознатель­но стремится «утонуть в гниющих останках своей бабушки».

 

У этой женщины вся жизнь превратилась в сплошную мерзость, она сама ничего не может произвести, кроме грязи; весь мир ее превратился в помойку, и в смерти она окончательно соединяется с грязным потоком небытия. Эта тем встречается в мифе о Мидасе: к чему бы он ни прикоснулся - все превращается в золото, а золото, по Фрейду, находится в символической связи с нечистотами1.

Сон 4. Этот сон приснился Альберту Шпееру 12 сентября 1962 г., когда он еще находился в тюрьме Шпандау. «Гитлер приезжает с инспекцией на завод. Я еще в должности рейхс-министра, но я беру в руки веник и помогаю вымести мусор из завода. После инспекторской проверки я вижу себя в его машине, где я пытаюсь надеть френч, который я снял перед тем как подметать, но безуспешно: я не могу попасть в рукав, рука постоянно оказывается в кармане. Мы приезжаем на широкую площадь, окруженную правительственными зданиями. С одной стороны я вижу памятник воинам. Гитлер на­правляется к нему и кладет венок к подножию памятника. Мы входим в мраморный зал — это вестибюль какого-то официального учреждения. Гитлер спрашивает у адъютанта: "Где венки?" Адъютант говорит офицеру: "Вы же знаете, что он теперь повсюду возлагает венки". Офицер одет в светлую, почти белую форму из ткани, напоминающей тонкую перчаточную лайку. Поверх мундира на нем надета широкая накидка, украшенная вышивкой и кружевами. Приносят венок. Гитлер переходит на правую половину зала, где расположен еще один памятник воину, у подножия которого уже лежит много венков. Гитлер опускается на колени и запевает скорбную песнь в стиле грегорианского хорала, в котором постоянно по­вторяется распевная строчка «Jesus Maria». Стены огромного мраморного зала заполнены мемориальными досками. Гитлер один за другим кладет венки, которые ему подает ретивый адъютант... Ряд мемориальных досок кажется бесконечным, темп его движений ускоряется, а песня и плач звучат все более монотонно»2.

 

1 Богатейший материал о грязи и нечистотах содержится у Бурке (41, 1913).

2 Сообщено Альбертом Шпеером в личной беседе.

 

Этот сон интересен по многим соображениям. Он отно­ся к тем снам, в которых человек выражает свои знания о другом человеке, а не свои собственные чувства и желания'. и такой взгляд во сне бывает часто более точным, чем впечатление наяву. В данном случае Шпеер в стиле Чарли Чаплина находит выражение для своих представлений о некрофильском характере Гитлера. Шпеер видит в нем человека, который все свое время тратит на преклонение перед мертвыми, однако все его шаги до предела автоматизированы. Он действует как машина — для чувств здесь места нет. Возложение венков превращается в организованный ритуал, доходящий до абсурда. Но в то же самое время Гитлер возвращается в религиозную веру своего детства и оказывается полностью погруженным в скорбную мелодию песни-плача. Сон заканчивается указанием на монотонность и автоматизм траурного ритуала. Вначале спящему снится ситуация из реальной действительности, из того периода жизни, когда он был государственным министром и очень активно брал все в свои руки. Мусор, который он сам выметает веником, возможно, символизирует пакость и грязь нацистского режима; а его неспособность попасть в рукав френча — это символическое выражение его чувства беспомощности, бессилия сделать что-либо при этой системе. Здесь происходит переход к главной теме сна, где он узнает, что у него ничего больше в жизни нет, кроме мертвецов и механического некрофила по имени Гитлер.

Сон 5. «Я сделал великое открытие, я изобрел механический суперразрушитель. Эта машина за один час может уничтожить все живые существа в Северной Америке, а в следующий час — смести с лица земли все живое. Это достигается всего лишь нажатием потайной кнопки, о которой никто, кроме меня, не знает. И только мне известна формула химического веще­ства, с помощью которого можно защитить себя от разрушения. (Следующая сцена.) Я нажал на кнопку; я больше не вижу ни­какой жизни вокруг, я здесь один, я безмерно счастлив».

Этот сон — выражение деструктивности в чистом виде; ее носителем является крайне нарциссическая личность, неимеющая никакой привязанности к другим людям и ни в ком не нуждающаяся. Этот человек видел свой сон многократно вместе с другими некрофильскими видениями. То был тяжелый случай душевной болезни. О таких снах я рассказывал и приводил много примеров в ра­боте 1951 г. «Забытый язык» (101,1951а).

Сон 6. «Я приглашен на молодежную вечеринку. Все танцуют. Однако происходит что-то непонятное: темп танца замедляется и создается такое впечатление, что скоро все остановятся, не в силах двинуться с места. В этот момент в комнату входит пара великанов — огромная женщина и гигант-мужчина. У них в руках две огромные коробки. Они подходят к первой паре танцующих. Гигант достает нож и вонзает его в спину юноше. Странно, но тому, видимо, совсем не больно, крови тоже не видно. Великан вынимает какой-то предмет (я не знаю, как назвать, что-то вроде крошечного ящичка) и вставляет его в отверстие на спине юноши. Затем он вставляет еще в этот ящичек что-то похожее на ключик и делает такое движение, словно он заводит часы. В то время как великан занимался юношей, его партнерша проделала все то же самое с девушкой. Когда они закончили свое дело, молодая пара возобновила свой танец, причем с большим подъемом и в хорошем темпе.

Остальные девять пар были подвергнуты той же самой операции, а когда великаны удалились, вечеринка продолжалась с большим подъемом, а все собравшиеся были в отлич­ном настроении».

Если мы переведем это сновидение с языка символики, то многое становится ясно. У видевшего сон в жизни появилось ощущение недостатка энергии, угасания, но организм можно подзарядить или биомеханизм заменить каким-нибудь аппаратом. Людей можно заводить наподобие часов, и они тогда поведут себя весьма «оживленно», в то время как на самом деле уже они превращены в автоматы.

Этот сон приснился молодому человеку 19 лет от роду. Он изучает машиностроение, и его интересует только техника. Если бы приведенный нами сон был единственным, то можно было бы считать, что в нем нашли выражение его технические наклонности. Однако у него были и другие сны с элементами некрофилии, а потому и данный сои является не просто отражением его профессиональных интересов, но в гораздо большей мере выражением его некрофильской направленности.

Сон 7, Это сон крупного ученого, представляющий особый интерес как иллюстрация некрофильского характера современной техники в целом.

«Я приближаюсь к входу в пещеру и уже могу разглядеть здесь кое-что весьма впечатляющее: две человекоподобные свиньи толкают маленькую старую вагонетку (такую, какими пользуются в шахтах); они катят ее по рельсам, ведущим в глубь пещеры. В вагонетке сидят нормальные человеческие существа, которые похожи на мертвых, но я знаю, что они только спят.

Следующий сон — как будто продолжение первого, но я в этом не уверен. Начало такое же: я снова подхожу к входу в пещеру и вхожу в нее, солнце и небо остались за моей спиной. Я иду в глубь пещеры и вдруг вижу очень яркое свечение; я подхожу ближе и с удивлением обнаруживаю, что это светится "модерновый" город: кругом так много света, и я знаю, что все это искусственное освещение — электрическое. Весь город — из стали и стекла — настоящий город будущего. Я иду дальше и вдруг понимаю, что мне еще не встретилось ни одного живого существа: ни человека, ни зверя. Я стою перед огромной машиной. Она напоминает гигантский суперсовременный электротрансформатор, он подключен к чему-то многочисленными проводами типа кабелей высокого напряжения. Они напоминают черные гибкие шланги, и мне кажется, что по ним течет кровь. Эта догадка очень будоражит мое воображение, я нащупываю в кармане предмет, похожий на перочинный ножик, подаренный мне отцом, когда мне было 12 лет. Я подхожу к машине, втыкаю ножичек в один из черных кабелей — и в этот миг на меня выпрыскивается что-то жидкое. Я вижу, что это кровь, и тут я просыпаюсь в холодном поту».

После того как пациент рассказал свой сон, он добавил: «Я не знаю точно, что должны означать машина и кровь, но кровь здесь тождественна электричеству, ибо и то и другое дает энергию. Я не знаю, откуда мои соображения, возможно, это связано с тем, что машина высасывает кровь из людей».

Этот сон, как и сон Шпеера, принадлежит скорее всего не некрофилу, а биофилу, который сознает некрофильскую сущность современного мира. Пещера здесь является символом смерти, например могилы. Пещера — это шахта, а люди, работающие в ней, это свиньи или мертвецы. («Открытие», что они только спят, — это коррекции из сферы рационализации сознания, которые иногда вторгаются в фантастический мир сна.) Что это означает? Речь идет о каком-то месте, где находятся никуда не годные люди, почти мертвецы. Сцена первого акта этой «пьесы» имеет отношение к ранней фазе развития индустриализма. Второй акт происходит в эпоху развитого кибернетического общества будущего. Прекрасный модерновый город мертв, в нем нет ни людей, ни зверей. Мощные технические приспособления высасывают из людей живую кровь и перерабатывают ее в электричество. Когда спящий пытается проткнуть электрический кабель (чтобы, может быть, разрушить технику), его обрызгивает фонтан крови — так, словно он совершил убийство.

Во сне он видит совершенно мертвый город, полностью автоматизированное общество — это видение такой ясности и такого художественного ощущения, какие встречаются на по­лотнах художников-сюрреалистов. Наяву, однако, он мало что знает из того, что он точно «знал» во сне, где он был избавлен от шума и бессмыслицы нашего повседневного бытия.

 

«НЕПРЕДНАМЕРЕННЫЕ» НЕКРОФИЛЬСКИЕ ДЕЙСТВИЯ

Сновидения — это одна из ярких форм выражения некрофильских устремлений, но отнюдь не единственная. Некрофильские тенденции могут иногда проявляться в ненамеренных, «незначительных» действиях (в «психопатологии повседневности»), которые Фрейд интерпретирует как вытесненные влечения. Я приведу здесь пример одного из сложнейших политических деятелей XX в. — Уинстона Черчилля. Речь идет вот о чем. В период Первой мировой войны Черчилль и фельдмаршал Алан Ф. Брук — шеф Генерального штаба — сидели за обедом. Дело было в Северной Африке, день был очень жаркий, и было много мух. Черчилль убивал их направо и на­лево, то же самое, вероятно, делали и все остальные. Но затем он сделал нечто неожиданное (сэр Алан сообщает, что был шокирован этим поступком). К концу обеда Черчилль собрал всех убитых мух и «выстроил» их в один ряд на скатерти, посматривая на дело рук своих как аристократический охотник, перед которым слуги, желая его порадовать, выкладывают подстреленную дичь (5, 1957)1.

Если поведение Черчилля кто-либо захочет объяснить как «привычку», то остается вопрос, что означает столь странная привычка? Если кому-то кажется, что здесь нашли выражение некрофильские наклонности (а такие черты у него явно были), то это вовсе не обязательно свидетельствует, что у Черчилля был некрофильский характер (он был слишком сложной личностью, чтобы для ее обсуждения и описания хватило двух страниц).

Я упомянул об этом факте потому, что личность Черчилля хорошо известна, а сам факт безусловно достоверен. Такой маргинальный тип поведения наблюдается у многих. Например, нередко мы встречаем людей, которые имеют привычку ломать и рвать на мелкие кусочки то, что под руку попадается: цветы, карандаши и т.д. Другие могут нанести себе травму, а потом еще и разбередить рану. Еще более ярко эта тенденция проявляется, когда человек срывает свой гнев на каком-либо прекрасном творении рук человеческих — это может быть здание, мебель, посуда, статуэтка или другое произведение искусства. Самые крайние выражения такого вандализма случаются в музеях, когда человек вонзает нож в холст или в самого себя перед лицом соответствующей картины.

Некрофильским можно назвать поведение лиц, которые чувствуют влечение к скелетам (ими часто бывают медики — врачи и студенты). Обычно это объясняют профессиональным интересом. Но это не всегда так. Чтобы доказать это, достаточно привести один случай из психоаналитической практи­ки. Студент-медик, у которого в спальне стоял скелет, через некоторое время, немного смущаясь, рассказал своему врачу, что он этот скелет довольно часто кладет к себе в постель, обнимает и целует. У этого юноши аналитик обнаружил и другие некрофильские симптомы.

 

' Такой же факт сообщает и врач Черчилля лорд Моран (194, 1966), из чего следует, что Черчилль делал это не раз.

 

С другой стороны, некрофильский характер может проявляться в убежденности, что единственный путь разрешения проблем и конфликтов — это насилие. Здесь вопрос заключается в том, можно ли при определенных обстоятельствах прибегнуть к применению силы. Для некрофила характерно убеждение, что насилие — это «способность превратить человека в труп» (используя терминологию Симоны Вейль) и что оно — первый и последний (т.е. единственный) путь, на котором гордиев узел проблем оказывается разрубленным, а терпеливое развязывание новых узлов ни к чему не приводит. Такие люди реагируют на проблемы жизни в основном деструктивно и никогда не пытаются помочь другим людям найти конструктивный способ их решения. Их поведение напоминает реакцию королевы из «Алисы в Стране Чудес», которая по любому поводу распоряжалась: «Отсечь им головы!» Тот, у кого подобный импульс является главным, как правило, просто не в состоянии увидеть другие возможности, которые позволят избежать разрушения. Такие люди не видят, насколько беспомощным и малоубедительным является насилие перед лицом времени. Классический пример такой позиции мы находим в библейской истории о том, как царь Соломон решил спор двух женщин, заявлявших о своем материнстве в отношении одного и того же ребенка. Когда царь Соломон предложил женщинам разорвать ребенка пополам, то настоящая мать предпочла уступить ребенка другой женщине, чем доставить ему боль; а женщина, которая только выдавала себя за мать, согласилась его «поделить». Ее решение типично для некрофила, одержи­мого жаждой обладания.

Менее явное выражение некрофилия находит в особом интересе к болезни во всех ее формах, а также к смерти. Например, бывает, что мать постоянно думает о болезнях своего ребенка и строит мрачные прогнозы о его будущем; но в то же время она не реагирует на благоприятные перемены в течении болезни, не замечает ничего нового, что появляется у ребенка, в том числе оживления и радости в его глазах. Тем самым она не наносит ребенку явного ущерба, но все же постепенно радость жизни и вера в собственные силы могут в нем заглохнуть, он может как бы заразиться некрофильской ориентацией матери.

Тот, кому довелось слышать, как общаются друг с другом пожилые люди (из самых разных социальных групп), видимо, не раз обращал внимание на то, что темой разговора чаще всего бывают болезнь или смерть. Это связано с целым рядом причин. Для многих людей с ограниченным кругозором болезнь и смерть — главные драматические события жизни, поэтому они и составляют основной предмет разговоров наряду с обсужде­нием семейных новостей. Но есть и совсем иные причины. Бывает, что человек проявляет внезапное оживление и активность, когда речь заходит о чужой болезни или еще каком-либо грустном событии (от финансовых трудностей до смерти). Особый интерес некрофильской личности к мертвым проявляется не только при разговорах, но и при чтении газет. Такие люди в первую очередь интересуются уголовной хроникой. Они охотно обсуждают различные аспекты убийств и других смертей, выясняют обстоятельства, причины и следствия недавних смертей, прогнозируют, кто теперь на очереди, и т.д. Они не пропускают случая сходить в крематорий и на кладбище... Нетрудно догадаться, что такая «страсть» к похоронам — просто смягченная форма уже описанных выше случаев явного интереса к трупам, моргам и могилам.

Сравнительно трудноуловимой чертой некрофильского характера является особая безжизненность при общении. Причем здесь дело не в предмете обсуждения, а в форме высказывания. Умный, образованный некрофил может говорить о вещах, которые сами по себе могли бы быть очень интересными, если бы не манера, в которой он преподносит свои идеи. Он остается чопорным, холодным, безучастным. Он представляет свою тему педантично и безжизненно. Противоположный тип характера, биофил, напротив, может говорить о переживании, которое само по себе не очень интересно, но он подает его столь заинтересованно и живо, что заражает других своим хорошим настроением. Некрофил действует на группу, как холодный душ или «глушитель» всякой радости, как «ходячая тоска», от присутствия такого человека все вокруг испытывают тяжкое ощущение и быстро устают.

Еще одно измерение некрофильских реакций проявляется в отношении к собственности и в оценках прошлого. Некрофил воспринимает реально только прошлое, но не настоящее и не будущее. В его жизни господствует то, что было (т.е чего уже нет, что умерло): учреждения, законы, собственность, традиции, владения. Короче говоря, вещи господствуют над человеком; «иметь» господствует над «быть» обладание — над бытием, мертвое — над живым.

В личностном, философском и политическом сознании некрофила сохраняется святое почтение к прошлому, ничто новое не имеет ценности, а резкие перемены воспринимаются как преступление против «естественного, природного» хода вещей1.

Следующий аспект некрофилии проявляется в отношении к цвету. Некрофилы предпочитают темные тона, поглощающие свет: черный, коричневый2. Это предпочтение проявляется в одежде, в выборе предметов мебели, штор, красок для рисунков и т.д.

Далее — отношение к запахам. Как показывает материал клинических исследований, большая часть некрофилов отличается пристрастием к дурным запахам типа «задохнувшегося» или уже гниющего мяса. Это проявляется в двух вариантах. Первый состоит в том, что человек откровенно любит запах мочи, кала, застоявшихся нечистот... и с удовольствием заглядывает в вонючие общественные туалеты. Однако более распространен другой вариант пристрастия, при котором желание получить удовольствие от дурных запахов оказывается вытесненным. Это приводит к своеобразной реакции, которая доступна наблюдению: человек пытается устранить любую возможность дурного запаха, но он ведет себя так, даже когда на самом деле ничего подобного в его окружении нет. (Это похоже на сверхчистоплотность человека с анальным характером) Однако так или иначе все некрофилы реагируют на дурные запахи. Как было подмечено, эта заинтересованность нередко проявляется в специфической мимике, напоминающей гримасу «принюхивания» (130, 1964). Так что некрофила можно распознать и по выражению лица. И хотя такая гримаса не является обязательной для всех, но уж когда она есть, то это, пожалуй, самый надежный признак некрофила. И еще есть одна характерная черта мимики: некрофил практически не умеет смеяться. Его лицо как маска. Ему недоступен нормальный, свободный, облегчающий душу смех, его улыбка вымучена, безжизненна, она похожа скорее на брезгливую гримасу. Например, по телевидению мы иногда видим, что у выступающего совершенно неподвижное лицо; только в начале и в конце речи на его лице появляется подобие ухмылки — какая-то автоматическая гримаса, символизирующая американский обычай «лучезарного» общения. Такие люди не умеют одновременно говорить и улыбаться, ибо их внимание сосредоточено обычно на чем-то одном, их улыбка не органична, она появляется будто запланированное действие, как это бывает у плохого актера. Некрофила нередко выдает кожа: ее цвет и «фактура» производят впечатление какой-то «высушенной», неживой, «бумажной» поверхности, и когда мы встречаем человека, о котором хочется сказать, что у него какое-то серое лицо, мы имеем в виду не то, что он не умывался, а это и есть наше восприятие некрофила...

 

 

' Для Маркса труд и капитал были не просто экономическими категориями. Капитал был для него символом прошлого, овеществленного и накопленного труда, а труд был проявлением жизни, человеческой энергии, направленной на процесс изменения природы. Выбор между капитализмом и социализмом (как он его понимал) зависел от того, кто (что) кого победит (что возьмет верх) — мертвое или живое (см. также: 101, 1961Ь; 1968).

2 Такое же предпочтение к темному цвету у людей в депрессивных состояниях.

НЕКРОФИЛЬСКИЙ ЯЗЫК

Прямым проявлением речевой некрофилии является преимущественное употребление слов, связанных с разрушением или с экскрементами. И хотя слово «дерьмо» сегодня вообще-то широко распространено, легко узнать людей, для которых это просто любимое слово, которое они применяют вдоль и поперек. Для примера вспомним 22-летнего мужчину, у которого главным словом было «дерьмо»; он мог так называть все, что угодно: жизнь, людей, идеи, природу... Сам о себе он гово­рил с гордостью: «Я мастер по разрушению...»

Во время обследования среди рабочих и служащих Германии (101, 1980а) мы наткнулись в анкетах на множество разных способов выражения некрофильских наклонностей. Яркой иллюстрацией могут служить ответы на такой вопрос: «Что вы думаете о женщинах, применяющих губную помаду и косметику?»1 Многие ответили: «Это буржуазный стиль» или: «Это противоречит природе», или: «Это негигиенично» Такие ответы просто соответствовали определенным идеологическим установкам. Однако меньшая часть опрошенных дала другие ответы. Например: «Косметика — это яд», «Такие женщины выглядят как проститутки». Такие ответы, не имеющие ничего общего с действительностью, как раз и характеризуют личность отвечающего. У всех, ответивших подобным образом, и в других тестах проявились деструктивные тенденции.

Чтобы проверить гипотезу о некрофилии, мы с Майклом Маккоби разработали интерпретативную анкету из 12 альтернативно сформулированных закрытых вопросов2. Некоторые вопросы были направлены на выявление анального типа личности, а другие — уже упомянутых признаков некрофилии. Маккоби опробовал этот опросник в зондажных испытаниях на шести группах населения (различающихся по классовой и расовой принадлежности, а также по уровню образования). Здесь, к сожалению, нет места для подробного описания методики и результатов обследования. Достаточно сказать, что было установлено следующее:

1)что действительно существует некрофильский синд­ром, подтверждающий нашу теоретическую модель;

2) что биофильские и некрофильские тенденции поддаются измерению;

3) что эти тенденции явным образом коррелируют с социо-политическими значениями3.

 

1 В начале 30-х гг. этот вопрос бурно обсуждался в определенных кругах, ибо многие считали применение губной помады буржуазным предрассудком.

2 Эта анкета очень похожа на ту, которая применялась во Франкфуртском институте, ее полный текст опубликован в совместной работе Фромма и Маккоби.

3 Дальше у Фромма в первом английском тексте шло предложение, которое он затем вычеркнул: «Что касается процента лиц с явной некрофильской ориентацией, то из имеющихся

 

Интерпретация анкет показала, что приблизительно 10-15%опрошенных имеют некрофильскую доминанту. В ходе опросов выяснилось, что многие из этих людей (а также и их семьи) словно прошли полную стерилизацию и живут в совершенно мертвящей атмосфере, лишенные каких-либо радостей (164, 1972, особенно с. 218—222).

В этом исследовании мы получили ответы, которые помогли нам установить определенную корреляцию (соотношение) между характером человека и его политическими взглядами. Эти данные заинтересованный читатель может в полном объеме найти у Маккоби. Я же приведу только один-единственный вывод: «Все опросы показали, что антижизненные (деструктивные) тенденции весьма примечательно коррелируют с политическими воззрениями тех лиц, которые выступают за усиление военной мощи страны... Лица с деструктивной доминантой считали приоритетными следующие ценности: более жесткий контроль над недовольными, строгое соблюдение законов против наркотиков, победное завершение войны во Вьетнаме, контроль над подрывными группами и их действиями, усиление полиции и борьба с мировым коммунизмом» (164, 1972, с. 223).

 

 

ОБОЖЕСТВЛЕНИЕ ТЕХНИКИ И НЕКРОФИЛИЯ

Льюис Мэмфорд установил, что существует связь между деструктивностью и поклонением перед машинной мощью — «мегатехникой». Мэмфорд утверждает, что эта связь просматривается еще в Египте и Месопотамии, которые более 5000 лет тому назад имели такие социальные структуры, которые во многом напоминают общественное устройство в странах современной Европы и Северной Америки.

 

данных невозможно точно рассчитать его, ибо однозначно некрофильские индивиды равномерно распределены среди остального населения

По сути дела, инструменты механизации уже 5000 лет тому назад были отделены от тех человеческих функций и целей, которые не способствовали постоянному росту власти, порядка и прежде всего контроля. Рука об руку с этой протонаучной идеологией шло соответствующее регламентирование и деградация некогда автономной человеческой деятельности: здесь впервые возникает «массовая культура» и «массовый контроль». Есть полный сарказма символизм в том, что величайшим созданием мегамашин в Египте были колоссальные могильники, заселенные мумифицированными трупами, а позднее в Ассирии — как и во всех без исключения расширяющихся мировых империях — главным свидетельством технических достижений была пустыня разрушенных городов и сел и отравленная почва: прототип «цивилизованного» ужаса нашей эпохи (198, 1967, с. 12; нем.: с. 24).

Начнем с рассмотрения самых простых и очевидных признаков современного индустриального человека: его больше не интересуют другие люди, природа и все живое. Его внимание все больше и больше привлекают исключительно механические, неживые артефакты. Примеров тому — тьма. В нашем индустриальном мире сплошь и рядом встречаются мужчины, которые к своей автомашине питают более нежные чувства, чем к жене. Они гордятся своей моделью, они за ней ухаживают, они моют ее собственноручно (даже когда достаточно богаты, чтобы заплатить за мойку). В самых разных странах многие автолюбители называют свою автомашину ласкательным именем; они уделяют машине массу внимания, прислушиваются к ней, наблюдают за ее поведением и немедленно принимают меры, если обнаруживаются хоть малейшие признаки дисфункции. Разумеется, автомашину нельзя назвать объектом сексуального интереса, но вполне можно утверждать, что это объект любви: жизнь без машины представляется человеку порой куда как более невыносимой, чем жизнь без жены. Разве такая «любовь» к автомашине не убедительная примета извращения?

Возьмем другой пример — увлечение фотографией. Каждый, кому приходилось наблюдать поведение туриста (или свое собственное) с фотоаппаратом в руках, мог убедиться, что фотографирование превратилось в некий эрзац зрительного восприятия1. Конечно, чтобы навести объектив на желаемый объект, надо пару раз на него взглянуть, но затем надо только нажимать на кнопку, чтобы отснять пленку и привезти ее домой. При этом самому фотографу достаточно взглянуть и не обязательно видеть. Видение — это функция человека, великий дар, полученный от рождения; он требует деятельного отношения к жизни, внутренней собранности, заинтересованности и терпения. Сделать снимок, щелкнуть (в самом слове содержится весьма характерный элемент агрессивности) означает по сути дела, что сам процесс видения сведен к получению объекта — фотографии, которая затем будет предъявлена знакомым как доказательство того, что «ее владелец там был». То же самое можно сказать о «меломанах», для которых прослушивание музыки превратилось в повод «поиграть» со своей домашней звуковой системой — проигрывателем, стереоусилителем и т.д. Слушание музыки для них — это лишь изучение технических качеств записывающей и воспроизводящей аппаратуры.

Еще один пример из этой серии — любитель техники как таковой, аппаратоман (техно-«фан»). Такой человек стремится где только можно использовать технику якобы для экономии человеческой энергии. К таким людям относятся, например, продавцы, которые даже простейшие вычисления делают на счетной машинке. Так же как те автолюбители, которые, выйдя из подъезда, автоматически плюхаются на сиденье машины, хотя пройти нужно было бы всего один квартал. Многие из нас знакомы с такими народными умельцами, которые любят конструировать различные технические приспособления типа дистанционного управления: нажмешь на кнопку, а в углу комнаты вдруг забьет фонтанчик, или сама откроется дверь, или что-нибудь еще произойдет в этом роде, весьма далекое от реализации практических целей.

Описывая подобные модели поведения, я, разумеется, вовсе не хочу сказать, что пристрастие к фотографии, автомобилю или использованию технических приспособлений — это проявление некрофильских тенденций.

 

1 Об этом Фромм очень подробно рассуждает в своей книге «Иметь или быть» (101, 1976а, с. 295). На русском языке книга издана в 1990 г. — Примеч. пер.

 

Но бывает, что страсть к техническим приспособлениям заменяет (вытесняет) подлинный интерес к жизни и избавляет человека от применения всего того обширного набора способностей и функций, которыми он наделен от рождения. Я вовсе не хочу этим сказать, что инженер, страстно увлеченный проектированием различных машин, уже тем самым проявляет некрофильский синдром. Он может оставаться при этом весьма творческим человеком, любящим жизнь, что и находит выражение как в его конструктивных технических идеях, так и в его отношении к природе, искусству и к другим людям. Я отношу этот синдром скорее к тем людям, у которых интерес к артефактам вытеснил интерес ко всему живому, и потому они механически с педантизмом автомата занимаются своим техническим делом.

Но еще более зримым некрофильский элемент этого явления становится тогда, когда мы ближе рассматриваем непосредственные доказательства связи между техникой и деструктивностью. Наше время дает тому немало примеров. Самый яр­кий пример такой связи дает нам судьба Ф. Маринетти — основателя и главы итальянского футуризма, который всю жизнь был фашистом. В первом «Манифесте футуризма» (1909) он сформулировал идеи, которые нашли полное понимание и поддержку в идеологии национал-социализма, а в начале Второй мировой войны были реализованы1. Особое чутье художника дало возможность Маринетти предсказать и выразить некоторые мощные тенденции, которые были тогда едва уловимы.

Манифест футуризма

1. Да здравствует риск, дерзость и неукротимая энергия!

2. Смелость, отвага и бунт — вот что.воспеваем мы в своих стихах.

3. Старая литература воспевала леность мысли, восторги и бездействие. А вот мы воспеваем наглый от-

 

Р.В. Флинт (95, 1971), издатель работ Маринетти, пытается приуменьшить тесную связь Маринетти с фашистами, но, с моей точки зрения, его аргументы малоубедительны.

 

пор, горячечный бред, строевой шаг, опасный прыжок, оплеуху и мордобой.

4. Мы говорим: наш прекрасный мир стал еще прекраснее — теперь в нем есть скорость. Под багажником гоночного автомобиля змеятся выхлопные трубы и изрыгают огонь. Его рев похож на пулеметную очередь, и по красоте с ним не сравнится Ника Самофракийская.

5. Мы воспеваем человека за баранкой: руль насквозь пронзает Землю, и она несется по круговой орбите.

6. Пусть поэт жарит напропалую, пусть гремит его голос и будит первозданные стихии!

7. Нет ничего прекраснее борьбы. Без наглости нет шедевров. Поэзия наголову разобьет темные силы и подчинит их человеку.

8. Мы стоим на обрыве столетий!.. Так чего же ради оглядываться назад? Ведь мы вот-вот прорубим окно прямо в таинственный мир невозможного! Нет теперь ни Времени, ни Пространства. Мы живем уже в вечности, ведь в нашем мире царит одна только скорость.

9. Да здравствует война — только она может очистить мир. Да здравствует вооружение, любовь к Родине, разрушительная сила анархизма, высокие Идеалы уничтожения всего и вся! Долой женщин!

10. Мы вдребезги разнесем все музеи, библиотеки. Долой мораль трусливых соглашателей и подлых обывателей!

11. Мы будем воспевать рабочий шум, радостный гул и бунтарский рев толпы; пеструю разноголосицу ре­волюционного вихря в наших столицах; ночное гудение в портах и на верфях под слепящим светом электрических лун. Пусть прожорливые пасти вокзалов заглатывают чадящих змей. Пусть заводы привязаны к облакам за ниточки вырывающегося из их труб дыма. Пусть мосты гимнастическим броском перекинутся через ослепительно сверкающую под солнцем гладь рек. Пусть пройдохи-пароходы обнюхивают горизонт. Пусть широкогрудые паровозы, эти стальные кони в сбруе из труб, пляшут и пыхтят от нетерпения на рельсах. Пусть аэропланы скользят по небу, а рев винтов сливается с плеском знамен и рукоплесканиями восторженной толпы.

Здесь мы уже встречаем серьезные элементы некрофилии: обожествление машин и скоростей; понимание поэзии как средства для атаки; прославление войны, разрушения культуры; ненависть к женщине; отношение к локомотивам и самолетам как к живым существам.

Второй футуристский манифест (1910) развивает идеи новой «религии скоростей».

 

Быстрота (сущность которой состоит в интуитивном синтезе всякой силы, находящейся в движении) по самой своей сути чиста. Медлительность по сути своей нечиста, ибо ее сущность в рациональном анализе всякого рода бессилия, находящегося в состоянии покоя. После разрушения устаревших категорий — добра и зла — мы создадим новые ценности: новое благо — быстрота и новое зло — медлительность. Быстрота — это синтез всего смелого в действии. Такой синтез воинствен и наступательно-активен. Медлительность — это анализ застойной осторожности. Она пассивна и пацифична...

Если молитва есть общение с Богом, то большие скорости служат молитве. Святость колес и шин. Надо встать на колени на рельсах и молиться, чтобы Бог нам послал свою быстроту. Заслуживает преклонения гигантская скорость вращения гиростатического компаса: 20 000 оборотов в минуту — самая большая механическая скорость, какую только узнал человек.

Шуршание скоростного автомобиля — не что иное, как высочайшее чувство единения с Богом. Спортсмены — первые адепты этой религии. Будущее разрушение домов и городов будет происходить ради со здания огромных территорий для автомобилей и самолетов (95,1971, с. 95. Выделено отчасти мной. — Э. Ф.).

Кто-то назвал Маринетти революционером, который порвал с прошлым и открыл новому ницшеанскому сверхчеловеку ворота в современность, и потому сам он вместе с Пикассо и Аполлинером стал одной из важнейших сил современного искусства. Я могу по этому поводу возразить лишь одно: революционные идеи Маринетти обеспечили ему почетное местечко рядом с Муссолини, а затем и с Гитлером. Это как раз тот самый случай переплетения риторических революционных лозунгов с обожествлением техники и деструктивными целями, которые так характерны для нацизма. Хотя Муссолини и Гитлер и были бунтарями (особенно Гитлер), но они отнюдь не были революционерами. У них не было по-настоящему творческих идей, и они не произвели каких-либо серьезных преобразований, которые пошли бы на пользу человеку. В них не было самого главного критерия революционного духа: любви к жизни, желания служить ее развитию; у них отсутствовала также страстная жажда независимости1.

В Первую мировую войну связь техники с деструктивностью еще не проявила себя. Самолеты бомбили умеренно, танки были всего лишь продолжением традиционных форм оружия.

1 Первый футуристский манифест Ф.Т. Маринетти (170, 1909), цит.по:21, 1966, с. 26. Курсив мой. — Э.Ф.

Вторая мировая война внесла одну решающую перемену: самолеты стали средством массового уничтожения2. Летчики, которые сбрасывали бомбы, вряд ли думали о том, что за сколько минут они убивали тысячи людей. В самолете сил команда: пилот, штурман и стрелок, а вернее, бомбометатель.Они вряд ли даже отдавали себе отчет в том, что они имею дело с врагом, что они убивают живых людей. Их задача состояла в том, чтобы обслуживать сложную машину в точном соответствии с планом полета. На уровне рассудка им, конечно, было ясно, что в результате их действий тысячи, а то и сотни тысяч людей погибают в огне или под обломками, но на уровне чувства они это вряд ли воспринимали; как ни парадоксально это звучит — их лично все это не затрагивало. Именно поэтому, вероятно, многие из них (даже большинство) не чувствовали ответственности за свои действия, которые на самом деле были величайшей в истории жестокостью по отношению к человеку.

Современная война в воздухе следует принципам современного автоматизированного производства1, в котором и рабочие и инженеры полностью отчуждены от своего труда. В соответствии с общим планом производства и управления они выполняют технические задания, не видя конечного продукта. Но даже если они видят готовую продукцию, она их прямо не касается, они за нее не отвечают, она лежит вне сферы их ответственности. От них никто не ждет, что они спросят, что несет эта продукция — пользу или вред. Это решают управляющие. Что же касается управляющих, то для них «полезно» все то, что «выгодно» (и что приносит пользу предприятию), а это не имеет ничего общего с объективной оценкой полезности продукта. В войне «полезно» то, что служит уничтожению противника, и решения о том, что в этом смысле полезно, часто принимаются на основе весьма приблизительных данных.

Для инженера, как и для пилота, достаточно того, что он получает готовое решение управляющих, и никто не думает, что он может в нем усомниться или даже просто задумается по этому поводу.

пилота; в принципе способ боя почти не отличался от образа действий героев Троянской войны.

1 Льюис Мэмфорд считал, что «механизация труда и механи­чески организованная деструктивность» представляют со­бой два полюса цивилизации (198, 1967, с. 221; нем.: с. 255).

 

Когда речь идет об уничтожении сотен тысяч жизней в Дрездене, Хиросиме или Вьетнаме, ни пилоту, ни другим членам экипажа даже в голову не придет вопрос о военной правомерности (целесообразности) или моральной оправданности выполняемых ими приказов; они знают только одну задачу, правильно обслуживать свою машину.

Нам могут возразить, что солдат всегда был обязан безусловно подчиняться командиру. Это, конечно, верно, но такой довод упускает из виду момент существенного различия между пехотинцем и летчиком. Первый своим оружием тоже может совершить разрушение, но это же не значит, что он одним движением руки может уничтожить массы людей, которых он никогда в жизни не видел. Можно сказать, что и летчик в своих действиях руководствуется традициями воинского долга, чувством патриотизма и т.д. Но это все же не главные мотивы для беспрекословного выполнения приказов. Летчики — прекрасно обученные технические специалисты, которые для четкого и незамедлительного выполнения своих профессиональных функций вовсе и не нуждаются в какой-либо дополнительной мотивации.

Даже массовое уничтожение евреев было организовано нацистами как своеобразный производственный процесс (хотя тотальное удушение в газовых камерах не требовало особо утонченных технических средств). В начале этого процесса проводилось обследование жертвы с точки зрения ее способности к полезному труду; тот, кто не попадал в эту категорию, отправлялся в газовую камеру якобы для санитарной обработки. Одежду, ценности и другие пригодные к употреблению вещи (волосы, золотые коронки и т.д.) снимали, сортировали и «снова запускали в производственный процесс»; в камеру подавали газ, после чего трупы сжигали. «Обработка» жертв проходила рационально и методично, палачам не видны были смертные муки, они участвовали в осуществлении политико-экономической программы, программы фюрера, однако между тем, что они делали, и непосредственным собственноручным убийством все-таки еще оставалась какая-то дистанция, может быть, всего лишь один шаг1.

 

Кто считает, что этот «шаг» был слишком короток, чтобы его принимать во внимание, пусть вспомнит о том, что миллионы вроде бы приличных людей не проявляют ни малейшей

 

Конечно, человеку необходимо закаливать свое сердце, если он не хочет, чтобы его волновала судьба людей, которых он недавно видел, участвовал в обсуждении их судьбы, а за тем был свидетелем их уничтожения во время бомбардировки города. Однако, невзирая на все различия, фактически обе ситуации имеют и нечто общее: автоматизм деструктивности, в результате которого практически устраняется реальное осознание того, что происходит. Когда процесс уже необратим, для деструктивности не остается никаких преград, ибо никто ведь и не разрушает, просто каждый выполняет свою функцию по обслуживанию машины в соответствии с программными (и, видимо, разумными) целями.

Если эти рассуждения об автоматически-бюрократическом характере современной деструктивности верны, то не опровергают ли они моей главной гипотезы о некрофильском характере духа тотальной техники (идеологии всеобщей автоматизации)? Может быть, более правильно сделать такое допущение, что человек технического века страдает не столько от страсти к разрушению, сколько от тотального отчуждения; может быть, уместнее описывать его как несчастное существо, которое ничего не чувствует — ни любви, ни ненависти, ни жалости к разрушенному, ни жажды разрушать; это уже и не личность, а просто автомат?

На такой вопрос ответить нелегко. Нет сомнения, что у Маринетти и Гитлера, как и у тысяч нацистских карателей, а также надзирателей сталинских концлагерей, основным мотивом поведения была жажда разруша





Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2016-07-29; Мы поможем в написании ваших работ!; просмотров: 425 | Нарушение авторских прав


Лучшие изречения:

Если президенты не могут делать этого со своими женами, они делают это со своими странами © Иосиф Бродский
==> читать все изречения...

992 - | 931 -


© 2015-2024 lektsii.org - Контакты - Последнее добавление

Ген: 0.01 с.