Функция дискуссии в развитии науки

С феноменом дискуссии непрестанно сталкиваются как творцы науки, так и ее исследователи. Между тем предметом специальной науковедческой рефлексии он до сих пор не стал. В русле логической традиции к нему изредка обращаются в связи с проблемой доказательства и опровержения. Предпринимались попытки разработать учение о логике и психологии спора и об искусстве спора. Во всех этих случаях имелся в виду спор "вообще", а не специально-научный.

Под спором же в широком значении термина понимается разногласие в точках зрения на какой-либо предмет, при котором "один доказывает, что такая-то мысль верна, другой - что она ошибочна" (Поварнин, 1918, с. 2).

Очевидно, что ситуация спора придает такому определяющему признаку социальной жизни людей, как общение, особый смысл. Процесс общения возможен только при взаимном принятии его участниками одной и той же интеллектуальной (когнитивной) схемы. В противном случае они будут говорить на разных языках. Взаимопонимание при этом исключается. Возникновение же спора свидетельствует о единстве общего и различного в "семантических пространствах" сознания его участников. Спор выступает как особая форма общения, как такой обмен мнениями (идеями, информацией), при котором они не просто расходятся, различаются, но и сталкиваются, противопоставляются, причем тот, кто придерживается одного понимания обсуждаемого вопроса, не ограничивается высказыванием своего взгляда, а решает специальную логико-психологическую задачу - обосновывает правоту этого взгляда и доказывает неправоту противника. Чтобы справиться с этой задачей, участники спора применяют рациональные приемы, посредством которых добиваются выяснения того, какое из столкнувшихся мнений в большей степени соответствует действительному положению дел. Отсюда - и возникшая еще в древности уверенность в том, что в споре рождается истина. Эта формула предполагает, что до спора истина оставалась неизвестной, что с ней удалось сблизиться только благодаря общению, выступившему в виде интеллектуального состязания. Потребности в споре не было бы, если бы у участников общения не возникло сомнение по поводу наличных знаний о предмете. Такое сомнение создает мотивацию, которая и стимулирует работу мышления, выработку приемов доказательства одной из точек зрения и опровержения других.

Если рассматривать сомнение как критическое отношение к знанию в генетической перспективе, то обнаруживается, что оно

 

7-1860

 

 

представляет собой продукт длительной эволюции сознания личности. Данные генетической психологии (в частности, школы Ж. Пиаже) говорят, что умение доказывать и опровергать возникает в общении ребенка с другими людьми, в споре с ними, побуждающем взглянуть на свою мысль со стороны и искать способы сделать ее убедительной для других, преодолев тем самым эгоцентризм - познавательную позицию, выраженную в прикованности субъекта к собственным представлениям, в его неспособности соотнести их с иными мнениями.

Столкновение мнений при общении изначально присуще любой человеческой деятельности. В недрах социальной практики рождаются первичные структуры мышления. От них ответвляются логико-категориальные схемы науки. В этих же недрах формируются те общие приемы спора, которые в дальнейшем переходят в процедуры научных дискуссий. Эти приемы оттачивались и использовались, когда речь шла о вещах нешуточных, жизненно значимых, когда мнения сталкивались по поводу предметов, от знания которых зависел успех или неуспех действий, а порой и само существование участников спора.

Таким образом, в миллиарды раз повторяющихся актах практики сложились фигуры не только мышления, рассматриваемого безотносительно к процессу общения между его субъектами, но и логики спора, органично включенной в этот процесс. На высоком уровне развития особой формы интеллектуальной активности, выраженной в оспариваний людьми посредством аргументов и контраргументов воззрений друг друга, эта форма становится предметом специальной рефлексии. Тогда и появляется тема "человек в споре". Интерес к ней, как свидетельствует история культуры, в свою очередь был обусловлен социальными обстоятельствами - возникшей в условиях рабовладельческой демократии практики публичного обсуждения вопросов, открытых диспутов. В литературе древней Индии, Китая, Греции появились трактаты о логико-психологических аспектах спора. В древней Греции, идя навстречу общественным запросам, софисты занялись анализом умения публично выступать, стали культивировать искусство убеждать, т. е. эффективно управлять умом и чувствами сограждан, используя не внешние по отношению к их личности силы, а средства логики и языка. Ведь иной возможности приобрести власть над другими у равного среди равных не существует.

Основным для софистов стал вопрос не о месте человека в мироздании (как у философов - досократиков), а о способах доказательств и опровержений и приемах их передачи от одного человека к другому.

 

Приняв при анализе познания за исходный пункт общение человека не с природой, а с другими людьми, софисты сделали шаг вперед: был открыт специфический (коммуникативный) план в деятельности разума. Однако они "размыли" объективное содержание этого плана. Будучи представлено в логических и грамматических категориях, организующих общение, оно не ими определяется.

Ошибочность пути, по которому пошли софисты, выявили

Сократ, Платон и Аристотель. Они отвергли практику софистических споров, перенеся центр тяжести на поиск надежного знания. Они, несомненно, освоили результаты огромной работы, проделанной софистами по изучению средств и процессов общения. Теперь эти средства использовались в других целях. С публичных споров они были перенесены Сократом в микросоциум, на уровень беседы с глазу на глаз двух равноправных, ищущих истину лиц (а не искусного учителя, готовившегося победить в публичных спорах некомпетентного ученика, как у софистов). Сократ сравнивал искусство беседы-диалога с повивальным, считая свою роль подобной роли матери-повитухи в том смысле, что он помогает рождению истины.

Беседы Сократа подготовили открытие Платоном диалогической природы мышления. "Душа, - учил Платон, размышляя, - ничего не делает кроме как разговаривает, спрашивая сама себя, отвечая, утверждая и отрицая" (Платон, 1936). Если Сократ вел реальные беседы на афинских площадях и палестрах, добиваясь движения к надежному знанию посредством серии вопросов и ответов, то Платон индивидуальную работу мысли рассматривал как переход беседы во внутренний план. Наедине индивид ведет беседу с самим собой. Он молча выполняет две роли: и задающего вопросы, и отвечающего на них. Происходит процесс, разделенный в реальном общении между различными

индивидами.

Познание выступило как внутренняя коммуникация, производная от внешней. Впоследствии эту коммуникацию стали называть внутренней речью. Умение правильно вести беседу получило имя диалектики. Этот термин считался синонимом логики как искусства обдумывать, рассуждать по законам разума. Поскольку, однако, термин "диалектика" в новое время (до Гегеля) приобрел одиозный характер и стал ассоциироваться с софистикой, мышление серьезное, ведущее к истине, относили на долю логики. Отождествивший истинную логику с диалектикой Гегель лишил диалектику ее коммуникативной природы-признака непременной совместной работы реальных индивидов, "думания сообща".

т* 99

 

Шопенгауэр, акцентировав роль индивидуальности каждого из участников спора (в противовес представлению о всеобщности логики как деятельности чистого разума), разделил истинность спорного положения, с одной стороны, его силу в глазах спорящих и слушающих - с другой. Он исходил из "врожденной испорченности" человеческой природы как фактора, неотвратимо побуждающего участника спора считать себя всегда правым, а своего противника - всегда заблуждающимся.

Если Гегель лишил процесс общения его уникального вклада в прогресс познания во имя победного шествия надличностного Разума, ведущего по схемам диалектической логики всемирно-исторический спор с самим собой, то Шопенгауэр лишил проблему спора предметно-логического смысла, вывел ее за пределы области, где речь идет об исследовании природы вещей, и свел к интеллектуальному фехтованию, которое, подобно фехтованию реальному, не имеет иной цели, кроме как поразить противника.

В начале XX века русский логик С. И. Поварнин предпринял попытку разработать теорию спора в качестве специального раздела прикладной логики. Не ограничиваясь традиционной темой логики - учением о доказательствах, он рассмотрел также ряд психологических факторов, таких, например, как уважительное отношение к чужим принципам, умение держать в памяти общую картину спора, роль личной выдержки и др. Специальное внимание вслед за Шопенгауэром он уделил "психологическим уловкам", т. е. приемам, с помощью которых хотят облегчить спор для себя или затруднить для противника. Соображения по теории спора высказываются также в логических трактатах других авторов.

В середине XX века обостряется интерес к логическим проблемам дискуссии, правилам аргументации, позволяющим достигнуть единогласия - "интерперсональной верификации тезиса". Отрицается "мнение, согласно которому формальная логика могла бы быть общей моделью для аргументации или дискуссий" (Штельцнер, 1962, с. 98-107). Ряд логиков начинают работать над построением специальной теории дискуссий.

Интересно, что американский философ С. Тулмин, выступив как решительный противник поиска в формальной логике критериев рациональности научной теории, начал свои атаки на этот неопозитивистский постулат с обсуждения вопроса о логике дискуссии (Toulmin, 1958). Он определяет логику как "обобщенную юриспруденцию". Стало быть, за материалом для реформы логики он обратился к судопроизводству, а не к науке.

 

Логические модели "поля аргументации", динамики спора, различных процедур убеждения были предложены рядом исследователей (П. Лоренцен, А. Пап, Р. Дришнер и др.), строивших, однако, свои модели безотносительно к историко-научным реалиям. Имеющие же дело с этими реалиями историки, реконструируя дискуссии, основное внимание уделяют их содержанию, а не их логико-психологическим механизмам. Известно, что потребности нашей эпохи вызвали переориентацию всех прежних исследований науки, как логико-методологических, так и исторических. Крепнет убеждение в правоте Лакатоса, который, перефразировав знаменитый кантовский афоризм об отношениях между понятиями и чувственным опытом, сказал, что методология науки без истории пуста, история без методологии науки слепа.

Казалось бы, если логико-методологическое направление не обладает средствами анализа научного общения (и дискуссии как одной из его форм), то их следует искать в социологии и близкой к ней информатике как учении об информации, циркулирующей в сетях научных коммуникаций. Здесь основной упор делается на формальные и неформальные связи, на научно-социальные объединения, идентифицируемые с помощью социо-метрических методов, и др.

Особое внимание привлекли "незримые колледжи" - не формальные, не обозначенные на "табло организаций" объединения людей науки, "просачивающихся" сквозь перегородки жестких организационных ограничений в целях совместного продвижения в проблеме. Но упор делается на сплоченность членов этих объединений, а не на расхождения, не на продуктивные конфликты между ними как важнейший фактор творческого общения.

Между тем, взглянув на небольшие, но сплоченные исследовательские группы, энергией которых были рождены новые направления и целые дисциплины (такие, как квантовая механика, кибернетика, молекулярная биология и др.), нетрудно даже при самом предварительном ознакомлении с ними убедиться в том, что сплоченность достигалась не однообразием мнений их членов, а их столкновением, напряженными диалогами, острой полемикой как между собой, так и с приверженцами традиционных концепций.

Мы видим, что социологическое направление столь же безразлично к феномену научной дискуссии, как и логико-методологическое. Но, может быть, психология творчества способна сказать об этом феномене свое веское слово?

К сожалению, и здесь ситуация малоутешительна. Это объясняется тем, что над психологией творчества все еще тяготеет ее

 

отщепленность от логики и социологии. Все еще доминирует представление, будто собственно психологическое, в отличие от логического и коммуникативного, - это интимно-личностные события, которые происходят во внутреннем плане сознания или подсознания индивида. Творческий процесс действительно неотчуждаем от субъекта, но из этого вовсе не следует, что он отчуждаем от объективных включений этого субъекта в систему социально-логических отношений.

Обратим внимание на то, что трактовка творчества как события в интрапсихической сфере приобрела силу аксиомы и в логике. Об этом свидетельствует концепция "двух контекстов" - открытия и обоснования (Riechenbach, 1954). Под "контекстом открытия" понимаются те интуитивные интимно-личностные, "инсайтные" состояния, о которых логике сказать нечего. Напротив, "контекст обоснования" выступает как сфера общезначимой связи мыслей, их доказательности, истинно рационального логического анализа. Непременная вербализуемость этого анализа делает его социально обозримым. Такая версия (ее наиболее твердо отстаивала неопозитивистски ориентированная логика), замыкая творческий акт во внеположенный всему логическому и социальному круг, придавала этому акту иррациональный и акоммуникативный характер. Предпринятые некоторыми авторами попытки преодолеть слабость психологических интерпретаций творчества, которые шли в направлении его выведения из субъект-объектных взаимодействий, мало что изменили по существу. Опосредствованность этих взаимодействий предметно-исторической логикой и межличностным общением как неотъемлемыми детерминантами творчества во внимание не принимается. Вполне понятно, что с этих психологических позиций и роль диалога, спора, дискуссии в прогрессе познания оказывалась несущественной. Психологическое направление в изучении творчества "проскальзывало" мимо этой роли с такой же легкостью, как логико-методологическое и социологическое.

Между тем изучение природы и механизма дискуссий, в науке является ценнейшим источником информации для построения теории ее развития. Поскольку, как свидетельствует исторический опыт, эта область в силу ограниченности средств, которыми располагают различные направления в исследовании науки, остается "ничейной землей", неразработанным полем, перспективы ее разработки лежат на путях междисциплинарного синтеза. Очевидно, что синтез, о котором здесь идет речь, является нау-коведческим.

Как известно, науковедение изучает науку в качестве особой системы и специфической формы деятельности органичной и

 

открытой системы взаимодействующих переменных (компонентов). Мы исходим из того, что эта система трехкомпонентна, что ее образуют предметно-логическая, социально-научная и лич-ностно-психологическая переменные. Каждая из них до формирования науковедческого синтеза имела свое представительство в дисциплинах, обращавшихся в той или иной связи к различным аспектам науки - логике, социологии и психологии.

Сложившиеся на почве указанных дисциплин подходы, приемы объяснения, модели, входя в науковедческий синтез, преобразуются соответственно специфике науки как исторически развивающейся формы деятельности.

Научная дискуссия представляется прежде всего феноменом, относящимся к разряду коммуникаций. Однако общение в науке подчинено задаче добывания особого знания. С формами и структурами знания, способами его организации имеет дело логика. Соответственно изучение коммуникативного аспекта науки (в частности, дискуссий, которыми полна ее история) и ее

логического аспекта нераздельно.

Понятие о логическом аспекте многозначно. Логика в составе науковедения должна "адаптироваться" к специфике мышления, решающего научные проблемы. Это мышление, во-первых, сосредоточено на определенной предметной сфере (фрагменте реальности), во-вторых, исторически изменчиво. Поэтому в науке специфические для нее логические структуры приобретают предметно-исторический характер. Их изучение требует особых приемов, создания специального концептуального аппарата, отличного от аппарата как философской логики (методологии), так и логики формальной (и математической).

Разработка этого особого направления в качестве составной части науковедения только начинается. Чтобы отграничить его от других способов логического анализа научного знания, назовем его логикой развития науки. Термин "развитие" указывает на то, что речь идет об исторически изменчивых формах или "фигурах", об их преобразовании в процессе реальной эволюции аппарата научного познания.

Вопрос о строении этого аппарата, определяющего зону и угол видения ученым конкретной исследовательской ситуации и способы действия в ней, не может быть решен средствами логики, занятой установлением универсальных и общезначимых правил мышления. Но он не может быть решен и средствами психологии, изучающей реальные операции человеческого ума. Психология имеет дело с личностью или межличностными отношениями, от которых аппарат, организующий производство нового научного знания, независим. Его независимость от про-

 

цессов интеллектуальной активности конкретных субъектов дает основание уподобить его схемам, описываемым логикой.

Но он, как отмечалось, отличен от ее схем своей предметностью и историчностью. Это сближает его с подходом, принятым в историко-научных исследованиях. На данные последних и опирается логика развития науки. Отличает же ее от них установка на "формальность", на формализацию знания и способов его построения. Угол зрения, под которым оно формализуется, отличен от других приемов логического анализа тем, что реконструируется инвариантное в конкретном теоретическом и эмпирическом составе определенной области науки, во множестве образующих эту область концепций, открытий и гипотез.

К инвариантным регуляторам конкретных теоретических построений относятся различные предметные категории научной мысли. Они условно названы предметными с целью отличить их от всеобщих философских категорий, действительных для любых актов деятельности человеческого ума.

В исторической реальности, как уже отмечалось, предметно-логическое является нераздельным компонентом целого, другие компоненты которого представлены социально-научным и личностно-психологическим "параметрами".

Обращение к последним и позволяет рассмотреть смену форм и структур научного познания не как чисто логическую, "интернальную динамику", а с точки зрения ее зависимости от факторов, которые движут этим процессом в исторической реальности. К этим факторам относится и научная дискуссия. Будучи феноменом, органично включенным в научный поиск, она вспыхивает и длится не по прихоти ее участников. Подобно тому как движение их мысли в проблемной ситуации подчинено объективным законам, действующим, как говорил Л. С. Выготский, "с силой стальной пружины", со столь же неотвратимой силой они вовлекаются в дискуссии. Побуждают их к этому обстоятельства, связанные со спецификой труда в области науки.

Этот труд представляет собой производство нового знания, соответствующего принятым в ученом мире критериям, с чем сопряжено старение прежнего знания. Приняв во внимание отмеченные выше требования к труду в области науки, следует признать, что ученый - это всегда "человек в споре".

Но не всякий спор приобретает характер дискуссии. Ее непременное условие - реальное взаимодействие конкретных лиц (или их групп), представляющих стороны, каждая из которых притязает в противовес другой, реагируя (посредством теоретических и эмпирических контраргументов) на ее возражения, на ббльшую адекватность своих идей истине. Обе стороны ориен-

 

тированы на признание их правоты научным сообществом, которое контролирует дискуссию и выносит свой приговор. Чтобы утвердиться в этом сообществе, новое знание должно пройти двоякого рода испытания: в тигле практики и в состязании с другими претендентами на сертификат научного сообщества.

"Чистое", отрешенное от производящего его субъекта знание существует только в абстракции. В действительности же за ним всегда стоят живые люди, для которых оно является кровным делом. Появление новой идеи означает изменение не только состава знания, но и социальной позиции ее генератора, отныне притязающего на лидерство в разработке данной проблемы. Он вынужден отстаивать достоинства этой идеи, ее преимущества перед другими подходами и решениями, в свою очередь защищаемыми конкретными персонами.

Социальный контекст, в котором возникает новое знание, представляет собой не внешнюю декорацию к той "драме идей", которая разыгрывается в недрах науки. Он органично включен в ее "фабулу". Общение - это не просто "обмен мнениями", "передача информации" и т. д. Это сложный процесс, в котором каждое мнение (знание) имеет тройной знак. Оно значимо предметно-логически (представляет определенное событие в развитии познания, одно из делений категориальной "шкалы"), социально-научно (получает оценку научного сообщества) и лич-ностно (занимает определенное место в шкале ценностей данного ученого). Из этого явствует, что объяснение механизма дискуссии включает ее аксиологический анализ в качестве непременного. Научная дискуссия возникает, когда знания, которыми обмениваются участники процесса общения, начинают различаться по своей ценности.

По отношению к предмету исследования ценностью является истинность знания. На эту ценность ориентированы и сообщество, и личность. Движение познания изменяет ценность идей, рождая коллизии, влияющие на поведение и отдельных ученых, и их сообществ. Наиболее крутое падение ценности одних идей и возрастание ценности других наблюдается в периоды преобразования категориальных структур.

Глава 2. Школы в науке

Наука как живая система, - это производство не только идей, но и творящих их людей. Внутри самой системы идет непрерывная незримая работа по построению умов, способных решать ее назревающие проблемы. Школа, как единство исследования,

 

общения и обучения творчеству, является одной из основных форм научно-социальных объединений, притом древнейшей формой, характерной для познания на всех уровнях его эволюции. В отличие от организаций типа научно-исследовательского учреждения школа в науке является неформальным, т. е. не имеющим юридического статуса объединением. Ее организация не планируется заранее и не регулируется административным регламентом.

В этом отношении она подобна таким неформальным объединениям ученых, как "незримые колледжи". Этим термином обозначена не имеющая четко очерченных границ сеть личных контактов между учеными и процедур взаимного обмена информацией (например, так называемыми препринтами, т. е. сведениями о еще не опубликованных результатах исследований).

"Незримые колледжи", возникающие в силу внутренней потребности ученых в общении с коллегами, которые разрабатывают одни и те же (либо сходные) проблемы в различных организационных структурах, являются, по мнению Д. Прайса, основным типом боевых единиц науки на переднем крае познания. Появление "незримых колледжей", как он полагал, "лишь логическое расширение давно известного принципа школы: великий профессор со своей командой подающих надежды учеников. Явления этого рода хорошо известны по именам Резерфор-да и Либиха..."'.

Но сам по себе признак неформальности не дает оснований не замечать различий между "незримым колледжем" и школой в науке.

"Незримый колледж" относится ко вторичному - экстенсивному - периоду роста научного знания. Он объединяет ученых, ориентированных на решение совокупности взаимосвязанных проблем, лишь после того, как в недрах небольшой компактной группы сложится программа исследований и будут получены решающие результаты.

В "колледже" имеется продуктивное "ядро", обрастающее множеством авторов, которые лишь репродуцируют в своих публикациях, препринтах, неформальных устных контактах и т. д. действительно новаторские идеи этого "ядра", оболочка вокруг которого может сколь угодно широко разрастаться, ведя лишь к репродукции знания, уже вошедшего в фонд науки. Поэтому в поисках факторов, определяющих интенсивность исследований, необходимо обратиться к "ядру" колледжа, которое зачастую является школой - исследовательским коллективом.

Цит. по кн.: Школы в науке. - М., 1977. - С. 122.

 

Не всякая школа лидирует в перспективном направлении исследований. Возможны ситуации, когда ее программа себя исчерпала. В этих случаях, продолжая ее отстаивать, школа объективно становится преградой на пути исследования проблем, в которых она прежде успешно продвигалась.

Однако и эти случаи утраты некогда жизнеспособным научным коллективом своей продуктивности заслуживают серьезного анализа, поскольку они позволяют выявить факторы, от действия которых эта продуктивность зависела (подобно тому как изучение патологических состояний может пролить свет на работу здорового организма).

Школа в науке - творческое образование, имеющее свои циклы рождения, расцвета, упадка, исчезновения с исторической арены. Она существует, поскольку производит теоретическое и эмпирическое знание. Производство же это предполагает определенную исследовательскую программу. Она и служит основой сплочения школы в особую целостность. Поэтому успехи (или неудачи) школы, ценность ее вклада зависят прежде всего от перспективности ее программы.

Не по количеству приверженцев, публикаций, цитирований и т. п., а по качеству программы определяется степень влияния школы на научный прогресс. Но ведь программа может выполняться ученым единолично, независимо от группирующихся вокруг него исследователей.

 

Известно, что многие гении, творчество которых произвело подлинную революцию в наших знаниях о природе, не создали школ. Таковы, например, Гельмгольц, Эйнштейн, Планк. Стало быть, чтобы сплотилась школа, необходима не только программа, какой бы эвристически сильной она ни была, но и другие

условия.

Можно было бы выделить три категории исследователей. Одни не имели научной школы и выполняли свои исследовательские программы, сколько бы их ни было, индивидуально. Другие, напротив, неизменно нуждались в учениках, служа в свою очередь центром притяжения для молодых исследователей. Таковы, например, К. Людвиг, И. П. Павлов, К. Халл и др. Наконец, еще одну категорию составляют ученые, вокруг квторых научная школа как исследовательский коллектив складывается в один из периодов их творчества, на основе одной из программ, тогда как другие программы разрабатываются ими единолично. Таковыми были Сеченов и Вундт. Анализ их деятельности позволяет проследить зависимость формирования школы от обстоятельств, в силу которых исследователь создает школу с тем, чтобы затем

 

вновь возвратиться к самостоятельной работе по собственной программе.

Наука является общечеловеческим творением и достоянием. Ее истины, как и запечатлеваемая в них природа вещей, не зависят от национальных и расовых различий. В устройстве человеческого мозга нет ничего, что могло бы придать познанию хоть тень национальной ограниченности или национального превосходства. Умственное родство людей земного шара коренится не только в том, что они посредством общих для всех индивидов нервно-психических органов исследуют единый для всех реальный мир, но также и в историческом развитии тех интеллектуальных структур, которыми они оперируют. Общечеловеческое не означает вневременное. Напротив, историзм изначально присущ человеческому интеллекту, неустанно снимающему с истины один покров за другим. И хотя это движение у различных народов происходит временами неравномерно, оно имеет общий вектор. Историзм, служащий предпосылкой своеобразия культур и цивилизаций, не разрывает единую цепь развития научных знаний. Одно ее звено неотвратимо сменяется другим. Это имеет непосредственное отношение к столь энергично обсуждаемому в наши дни вопросу о закономерностях развития научного познания, его объективной исторической логике.

Жизнь науки являет собой не только "творчески беспорядочную" конфронтацию и смену гипотез, теорий, эмпирических обобщений. Такому лишь по видимости "броуновскому движению" присуща определенная "ритмика", цикличность, имеющая в известном смысле строго закономерный характер. Предпринятая Куном попытка реконструировать эту ритмику получила широкий резонанс далеко за пределами ограниченного круга специалистов. "Предпарадигмальный период - парадигма - кризис-революция - новая парадигма" - этот цикл выступил как нечто неотвратимо происходящее, наподобие превращения гусеницы в бабочку. Понятие о парадигме в куновской концепции неотделимо от понятия о научном сообществе. В этом сила указанной концепции - социальное и когнитивное сомкнулись в целостном образе. Однако очень скоро обнаружились и ее слабые стороны.

Научное сообщество в трактовке Куна - это своего рода социально-психологический изолят, автохтонная система, замкнутая в себе благодаря парадигмальным "креплениям". Она иррелевантна к процессам в большом социальном мире. Поэтому хотя на первый взгляд концепция Куна, не зная никаких иных человеческих связей, кроме определяемых общепринятыми образцами исследовательской деятельности, утверждает безгранич-

 

ный интернационализм, в действительности она не содержит никаких идейных ресурсов к анализу проблемы соотношения интернационального и национального в развитии научного знания. Чтобы их соотнести, необходимо сперва их различить. Различие же это лежит за пределами замкнутого научного сообщества, каким оно представлено у Куна. Иначе говоря, хотя концепция парадигмы Куна и вводит в историко-научное мышление идею общего закономерного движения научных идей и тем самым как бы укрепляет вывод о независимости этого движения от неповторимого своеобразия национальной почвы, на которой оно происходит, подлинный интернационализм она утвердить бессильна, поскольку в сущности игнорирует интернациональное, подменяя его наднациональным (вненациональным). Это, однако, не одно и то же.

Диалектика интернационального и национального в развитии науки - это жгучая историческая реальность со своими политико-экономическими, идеологическими и даже этическими проблемами. И поскольку смысл исторических исследований состоит в возможно более достоверной реконструкции этой реальности, такое исследование с необходимостью должно располагать соответствующими методологическими средствами, позволяющими раскрыть диалектику интернационального и национального в историко-научном процессе. Очевидно, что эти средства следует искать не в теории науки самой по себе, а в теории общества, рассматривая науку как подсистему в системе социально-экономических отношений. Стало быть, характер этих отношений определяет в целом и развилки в путях движения научной мысли в различных регионах, и синтез интеллектуальных достижений народов, имеющих неповторимый этнический и культурный облик.

Прежде чем стать достоянием других и тем более всех народов, новые научные представления зарождаются в среде одного или нескольких из них. Но как раз этот важнейший исторический факт в принципе безразличен для "интерналистской" концепции, не придающей значения ничему, кроме имманентной логики познания. Вместе с тем, если все же принять за последнюю причинную инстанцию "внешние" этнические или психологические факторы, возникает опасность приписать науке, оказавшейся в той или иной стране на данном отрезке времени впереди других, некие изначальные, якобы национально обусловленные интеллектуальные преимущества.

Предпосылки различий в уровне и темпах развития науки кроются в общественно-исторических обстоятельствах. Если, например, объяснение работы организма по типу машины, привед-

 

шее к открытию законов кровообращения, принципа рефлекса в нервно-мышечной физиологии и т. д., сложилось первоначально в передовых западноевропейских странах, то объясняется это не прирожденными свойствами мышления народов этих стран, а развитием нового способа производства с его техническими устройствами, зиждящимися на принципах механики. Это была более высокая стадия в эволюции научного познания, а не особая типологическая форма, присущая одним нациям в отличие от других. До того господствовало воззрение на организм как продукт смешения и перемещения нескольких элементов. Так думали естествоиспытатели и на Западе, и на Востоке, притом на Востоке указанное воззрение (произведшее настоящую интеллектуальную революцию, поскольку оно разрушило древний мифологический способ объяснения) было выработано раньше. Во всяком случае оба философа-натуралиста, утвердившие это воззрение на Западе, - Эмпедокл и Демокрит - прошли, как известно, школу восточной мудрости. Понятие об организме как особой машине не было достигнуто в рабовладельческих и феодальных обществах ни на Востоке, ни на Западе. Лишь благодаря новой системе социально-производственных связей развитие научных знаний в капиталистических странах пошло иным путем, чем на Востоке, застывшем на стадии феодальных отношений. Динамика идей может рассматриваться на макроуровне, в масштабах взаимодействия и дивергенции больших направлений научной мысли, когда, например, прослеживаются влияние арабоязычной науки Востока на европейский Запад или же расхождения в путях эволюции физики во Франции и Англии XVIII века.

Очевидно, однако, что за этими глобальными процессами всегда скрыто общение конкретных индивидов - их непосредственные контакты и конфликты. Именно здесь, на микроуровне, развертываются события, которые имеют своим конечным эффектом общую панораму развития научного познания. Соответственно и вопрос о соотношении интернационального и национального в этом развитии, о международной кооперации научного труда и использовании его результатов в различных регионах правомерно трактовать в нескольких ракурсах. Подойдем к нему с точки зрения возникновения и деятельности научных школ.

Термин "школа" многозначен, и выделить его инвариантное содержание нелегко. Иногда под ним понимают научное направление, возникшее в определенной стране и отличающееся по своим подходам к проблемам, концепциям и методам от курса, которому следуют люди науки в других странах. Такую школу называют национальной и говорят, например, о немецкой, французской, русской школах в физиологии. Поскольку, как от-

 

мечалось, научная истина лишена национальной окраски, рас хождение школ определяется предметно-логическими факторами. Возникает, однако, вопрос, почему действие указанных факторов оказывается в различных национально-культурных средах столь различным, что ведет к выделению и развитию особого направления в условиях именно данной страны. Очевидно, что мы бессильны ответить на этот вопрос, оставаясь только на почве логики развития науки (в каких бы понятиях она не интерпретировалась - парадигм, категориальных схем, исследовательских программ и т. п.). Ведь логика иррелевантна к национальному многообразию мира ученых, и в ее формах и структурах самих по себе не содержится никаких предпосылок к расхождениям в способах разработки определенной npeдметной области в той или иной стране.

Какие же экстралогические силы вступают здесь в игру? Их следует искать в особенностях общественно-исторического развития страны, где складывается научная школа, приобретающая характер национальной. Иначе говоря, мы должны выйти за пределы научного сообщества как такового. Вместе с тем, если бы национальная школа не являлась неотъемлемой частью этого интернационального научного сообщества, сцементированного общими нормами и ценностями, не было бы оснований считать ее научной.

Факт появления национальных научных щкол в наиболее резкой форме обнажает "двойственную" природу субъекта научного творчества в том смысле, что он столько же дитя не знающего национальных различий научного сообщества, сколько дитя своего народа с его исторически сложившимися традициями, социальными и идейными запросами. Внутренняя связь национнальной школы с мировой наукой выражается двояко. Эта школа не может возникнуть иначе, как на основе достижений, внесенных в обшую сокровищницу знаний исследователями, представляюшими различные национальные традиции. Вместе с тем, представляя своеобразный синтез этих достижений она приобретает тем большую значимость, чем обширнее и устойчивее ее влияние на развитие науки за пределами страны, где она зародилась и культивировалась. Не все ученые, занятые в данной стране исследованиями в одной и той же области знаний, представляют национальную школу с ее уникальными предметно-логическими характеристиками (без которых нет оснований выделять ее из научного сообщества в целом). Например, русская школа в физиологии не идентична сообществу всех физиологов, работавших в России в 50-70-х годах прошлого века.Хотя среди них были такие первоклассные исследователи, как Овсянни-

 

ков, Бабухин, Ковалевский, Цион (Павлов считал его своим учителем), тем не менее не они определяли самобытность возникшей в этот период русской национальной школы, общепризнанным создателем и первым лидером которой стал И. М. Сеченов. Его учение наиболее ярко и типично представляло направление, придавшее физиологии в России особую ориентацию. Эта ориентация означала не обособление от мировой физиологии, а обогащение фонда ее основных идей достижениями, обусловленными социально-научным климатом, которого не было ни в одной из других стран. В свою очередь работы Сеченова и его последователей принесли славу России лишь благодаря всеобщему их признанию, превращению добытого в одном из уголков Земли в общечеловеческое достояние. Подводя итоги своих исследований, Павлов писал: "Да, я рад, что вместе с Иваном Михайловичем и полком моих дорогих сотрудников мы приобрели для могучей власти физиологического исследования вместо половинчатого весь нераздельно животный организм. И это - целиком наша русская неоспоримая заслуга в мировой науке, в общей человеческой мысли" (Павлов, 1951, т. 2, с. 13).

В павловском высказывании отмечены а) единство национального ("русская заслуга") и интернационального ("общечеловеческая мысль") в развитии физиологической науки и б) предметно-логические основания этого единства, а именно овладение физиологией таким сложнейшим объектом, как целостный организм (включая высшие формы поведения). Это великое научное завоевание началось в России в силу своеобразия общественно-исторических условий ее развития. За сеченовским учением, ставшим поворотным пунктом всего движения мировой научной мысли в направлении объективного и экспериментального изучения поведения целостного организма, стояла острейшая конфронтация идейных сил в русском обществе. Достаточно напомнить, что Сеченов предназначал свой знаменитый трактат "Рефлексы головного мозга" для органа революционных демократов - журнала "Современник" и что цензура в течение полутора лет добивалась санкции о сожжении этого трактата. Идейная борьба в русском обществе явилась той почвой, на которой сложилась русская физиологическая школа и стал возможен ее вклад в мировую науку. В свою очередь столь же справедливо и то, что этого никогда бы не произошло, если бы указанная школа зародилась в стороне от магистральной линии развития мировой физиологии.

Научная деятельность Сеченова развертывалась на перекрестке нескольких направлений научной мысли, развивавшихся в различных странах и, стало быть, представлявших различные

 

национальные школы. Учитель Сеченова по физиологии профессор И. Т. Глебов, как отмечал сам же Сеченов, "придерживался французов". Еще будучи студентом, Глебов перевел учебник Ф. Мажанди - предшественника знаменитого Клода Бер-нара; и в памяти Сеченова сохранились демонстрации на лекциях Глебова голубей с проколами мозга. Нет оснований сомневаться, что это было воспроизведением знаменитых опытов Флу-рана, направленных против френологии, все еще продолжавшей сохранять популярность в середине века (напомним, что именно в те годы английская королева Виктория приглашала френологов для определения способностей своих детей).

Окончив университет, Сеченов уехал на стажировку в Германию, где приобщился к совершенно иной научной школе - немецкой физико-химической школе в физиологии. Лидеры этой школы - Гельмгольц, Дюбуа-Реймон и в особенности Людвиг - стали новыми учителями Сеченова. Вернувшись на родину, он в эпиграфе к своей диссертации четко определяет междисциплинарный статус физиолога как физика-химика, имеющего своим объектом живой организм. Изучить нервно-психические регуляции - предмет, привлекавший Сеченова со времен студенчества, - с этих позиций было невозможно. Он испрашивает годичную командировку во Францию, где нарождалось направление, ярко представленное Клодом Бернаром, открывшим новую эпоху в физиологии своим учением о гомеостазе. Необъяснимая в категориях физики и химии способность живых систем автоматически поддерживать постоянство своей внутренней среды получила в работах Бернара детерминистскую интерпретацию. Но это был новый детерминизм, не идентичный физико-химическому, господствовавшему тогда в немецкой физиологии.

Достижения немецкой физиологической школы, покончившей с витализмом, пересеклись с идеями Клода Бернара, искавшего факторы саморегуляции внутренней среды организма как целого. Но Бернара занимали лишь внутриорганические регуляции, тогда как для Сеченова по-прежнему самым волнующим оставался вопрос о возможности распространить власть детерминистской мысли на поведение целостного организма в окружающей внешней среде. Для немецкой школы эта среда выступала в виде совокупности физико-химических раздражителей. При таком подходе невозможно было объяснить психически регулируемый уровень поведения, для которого характерны восприятие целостных предметов, устремленность к ним соответственно внутренним импульсам и приобретение новых форм реакций.

Принципиально новые перспективы в этом плане открыло учение Дарвина. Идеи дарвинизма, воспринятые Сеченовым,

 

позволили подойти к нервной системе как системе различных уровней организации приспособления поведения к среде и тем самым увидеть в психическом особую ступень в восходящем ряду рефлекторных по типу совершения поведенческих актов. Так в научном мышлении Сеченова достижения различных национальных школ-направлений подготовили новый научный синтез. Это был творческий синтез, а не эклектическое соединение разнородных элементов - синтез, который, если повторить павловские слова, стал "целиком нашей русской заслугой".

Мы охарактеризовали предметно-логические основания генезиса русской физиологической школы в ее отличии от школ-направлений в других странах. Он был прослежен на уровне концептуальных событий - столкновения идей. Но за этим развертываются процессы общения людей, непосредственно представляющих эти идеи, а так как речь идет о различных национальных школах, то перед нами общение людей науки различных национальностей. Исследовательскую программу Сеченова следует рассматривать не только в одном "измерении" - предметно-логическом. Она изнутри пронизана сопоставлением, взвешиванием, анализом сложившихся в других странах других программ, известных Сеченову не только по литературе, но также и по непосредственным диалогам с их авторами.

Логика развития науки вела к тому, чтобы с необходимостью распространить принцип рефлекторно-сигнальной регуляции на головной мозг. Пробивалась же эта логика извилистым путем сквозь множество контактов Сеченова со сторонниками различных - порой противоположных - воззрений. Ведь, по словам Сеченова, прямой путь к цели становится ясен лишь после того, как она достигнута. В разгар своего поиска Сеченов общался с Людвигом, ставшим его близким другом, но считавшим, что изучать мозг методами, которые находились тогда в распоряжении физиолога, равносильно тому, как если бы изучать механизм часов, стреляя в него из ружья. Он общался с Гельмгольцем, перед которым преклонялся, но концепцию которого об "умозаключениях глаза" считал ограниченной, поскольку в ней не был представлен эволюционный подход. (Отсюда сеченовский замысел: "Согласить Гельмгольца со Спенсером".) Он работал у Бернара, в лаборатории которого в Париже открыл свое знаменитое "центральное торможение". И хотя Бернар был "крестным отцом" этого открытия, рекомендовав опубликовать отчет о нем в научной печати, он, как вспоминает Сеченов, относился к нему вежливо, но безразлично. Бернар не придал должного значения открытию, ставшему, по свидетельству Шеррингтона, новой вехой в физиологии нервной системы. Итак, в непосред-

 

ственном общении (дружеском контакте и научной конфронтации) с лидирующими физиологами тогдашней Европы (представлявшими различные национальные школы) складывалось ядро нового направления. Сеченов и учился у них, и отрабатывал собственную программу, собственный подход, определивший самобытность русской физиологической школы.

Школы в науке являются непременным, постоянно действу-;

ющим фактором ее прогресса. Вопреки концепции Куна, нет оснований считать их чуждыми периоду "нормальной науки". Такой взгляд порожден представлением, будто люди нормальной науки работают в пределах единой парадигмы как общепринятого образца решения "кроссвордов", сочиняемых природой. В действительности же в реальном историческом процессе расщепление сообщества на школы и их постоянное противостояние означают не распад предметно-логической основы науки, а ее непрерывное созидание путем взаимодействия (конфликта, пересечения, синтеза) различных течений научной мысли. Исторический опыт свидетельствует, что развитие национальных школ (трактуемое при парадигмальном подходе как симптом кризисной ситуации) ведет к принципиально важным достижениям, касающимся не отдельных частных задач (по терминологии Куна - "головоломок"), а всего корпуса научного знания, его "фундаменталий". Каждая из школ, внося свою лепту, обогащает этот корпус, упрочивает, а не разрушает его единство, которое в науке не может удерживаться иначе, как благодаря напряженному динамическому равновесию противоборствующих сил. Немецкая, русская, французская, английская физиологические школы, взятые порознь, представляются прокладывавшими - каждая - собственную колею (имеющими собственные парадигмы): в немецкой школе - физико-химический подход, эволюционный - в английской, системно-организменный - во французской, сигнально-регуляционный (в отношении к целостному поведению) - в русской. За этими видимыми на поверхности.расхождениями скрыта внутренняя гармония, обеспечившая успешное развитие всего "организма" науки.

Изучение национальных школ с их кажущимся идиосинкретиз-мом (действительно несовместимым с вненациональным характером научных истин) важно не только для истории, но и для теории научного познания. Именно исходя из определенной теоретической презумпции, Кун признал феномен школы несвойственным "нормальной" науке. Сначала он утвердил идею парадигм как единого для всего научного сообщества концептуального начала, а затем любую ситуацию, при которой действие этого начала не прослеживается, отнес за счет незрелости науки, ее

8* 115

 

кризисного состояния. Таковой и является ситуация, с точки зрения Куна, расцвета школ, в том числе национальных. Если же отказаться от указанной презумпции и начать анализ с реально складывающегося научного сообщества во всем многообразии его крупных интеллектуальных центров, каковыми становятся школы-направления с их собственными исследовательскими программами, то открывается перспектива по-новому интерпретировать проблему единства этого сообщества. Формула "сколько школ, столько истин", созвучная "анархической теории знания", провозглашенной Фейерабендом, не может быть принята (Фейерабенд, 1986).

За многообразием школ, если они только являются истинно научными, следует искать некоторые механизмы, благодаря которым происходит консолидация знаний, сохраняющих ценность безотносительно к программным установкам этих школ. Как бы школы ни расходились между собой, эффектом их столкновений являются общезначимые результаты. Поскольку общезначимость в данном случае необъяснима с позиций учения о парадигме, она должна иметь иные предметно-логические основания. Ими являются развивающиеся структуры категориального аппарата научного мышления. Именно этот аппарат служит объединяющим началом деятельности всех, кто разрабатывает данный предмет в конкретную историческую эпоху, к каким бы школам или направлениям они ни были причастны. В отличие от школ категориальный аппарат не несет на себе печати национальных различий. Он является всеобщим достоянием. Можно назвать имена создателей гипотез и теорий, лидеров школ и течений, но категории науки, подобно грамматическим категориям, не имеют индивидуальных авторов. Эта аналогия, конечно, верна лишь в определенных пределах, поскольку язык, с формами которого здесь сравниваются предметно-логические формы науки, национален, тогда как категориальный аппарат науки интернационален. Его интернациональность - плод работы, проделанной исследователями, сложившимися в различных национально-культурных ареалах. Инкорпорируя единый научно-категориальный аппарат, организующий дальнейшее проникновение в непознанное, ученые в случае успеха увеличивают его разрешающую способность, благодаря чему видение реальности становится все более адекватным.

Каждая из крупных и продуктивных национальных школ "отшлифовывает" в этом аппарате новую грань, производя в общем строе мышления категориальные сдвиги. Немецкая физиологическая школа преодолела виталистические тенденции, и после ее исследований невозможно было игнорировать подчинен-

 

ность организма закону сохранения и превращения энергии. французская физиологическая школа ввела принцип системности и акцентировала роль саморегуляции в поддержании органических процессов на стабильном уровне. Русская физиологическая школа выдвинула на передний план значение нейроди-намики в построении адаптивных реакций. Тем самым категория организма претерпела еще одно существенное, необратимое преобразование. Глубокие сдвиги в этой категории, вызванные дарвиновским учением, утвердившим эволюционный подход к физиологическим функциям, достаточно хорошо известны. Произведенное одной из школ, запечатлевая объективную истину, немедленно используется интернациональным научным сообществом.

Различные подходы национальных школ не привели к распаду физиологии как единой дисциплины, но, напротив, закономерно определили ее расцвет. Так происходит непрерывный "круговорот", в котором интеллектуальные богатства, добытые исследователями, представляющими одну из национальных школ, вливаются в общую сокровищницу идей, которая в свою очередь, не оскудевая, обогащает научную мысль всех народов. Любая "запруда" в круговороте этих двух нераздельных течений становится тормозом научного прогресса в целом. Интернациональное может питаться только за счет национальных "ручейков", в свою очередь черпающих энергию во всеобщих ресурсах человеческого познания.

Вопрос о диалектике интернационального и национального в развитии науки снимается с повестки дня, когда науку трактуют как самостоятельную систему, принципы порождения и преобразования которой заложены в ней самой, а субъекта научной деятельности - как абстрактную величину, предназначенную быть человеческим субстратом "потоков информации". Но в действительности эту систему создают люди, взращенные на почве определенной национальной культуры. Они впитывают богатства этой исторически сложившейся культуры, ее самобытные социально детерминированные традиции. И это вовсе не безразлично для направленности и стиля их мышления при открытии, выборе и решении строго научных проблем. За каждым выбором и решением стоит не абстрактный индивид с его общим для всех аппаратом "переработки информации", а личность, в творчестве которой с различной степенью остроты сконцентрированы нужды и боли своего народа.

Чем значительнее отмеченная концентрация, тем весомее и самобытнее вклад этой личности в расширение научных горизонтов человечества. Здесь и лежит объяснение причин, по ко-

 

торым именно данный исследователь становится главой национальной школы. Не его индивидуальные способности сами по себе (талант генератора проблем и идей, экспериментатора, тончайшего аналитика и т. п.), а направленность этих способностей соответственно насущным запросам своей родины в конкретный период ее истории - вот что придает ученому достоинства, благодаря которым он оказывается центральной фигурой научного направления в данной стране, властителем дум молодежи.

Поучительно в этом плане сопоставить судьбу Сеченова и крупного русского физиолога И. Циона, который вопреки своему выдающемуся исследовательскому таланту оказался изгоем, человеком, оставившим и родину, и науку. Обостренное восприятие насущных потребностей своего народа было присуще Сеченову как никому другому из русских физиологов. Это и обусловило его творческие искания, приведшие к созданию новаторской школы. Но ведь именно благодаря ее достижениям русская физиология завоевала выдающееся место в мировой науке, в "общечеловеческой мысли".

Из этого вытекает, что ученый, представляющий национальную школу, служит посредником между национальным и интернациональным не только в том смысле, что благодаря его деятельности научные достижения одной из стран поступают во всеобщий оборот. Его творчество служит каналом, по которому национальная культура в ее своеобразии и неповторимости вливается в мировую. За сеченовским учением о нервно-психических функциях стояла не только логика разработки учения о рефлексе - от идей испанского врача XVI века Перейры, предвосхитившего учение Декарта о том, что животное - это машина, до знаменитых опытов с обезглавленной лягушкой немецкого биолога Э. Пфлюгера - друга Сеченова.

За сеченовским учением встают захватившие русское общество "споры о душе", о свободе, воле и детерминации поведения, которыми жили Достоевский, Толстой, идеологи молодого поколения. Рассеянное в духовной атмосфере России 60-х годов прошлого века сосредоточилось в исканиях Сеченова, в его гипотезах и открытиях, определивших общий облик русской физиологической школы. И поскольку это стало установкой школы, а не одного лишь ее лидера, сеченовские идеи широко иррадиировали, пленяя научную молодежь, из среды которой вышли десятки естествоиспытателей новой формации.

Они создавали свои школы, явившиеся ответвлениями сеченовского древа. Среди них выделялись Павлов, Бехтерев, Введенский, несколько позднее - Ухтомский. Все они были кровно связаны с родной почвой, родной культурой, без которой не

 

было бы и их научных достижений. Вместе с тем, как мы отмечали, сеченовская концепция при всей ее оригинальности интегрировала достижения других национальных школ. Каждая из них в свою очередь запечатлела социально-исторические традиции страны, где она сложилась. Поэтому национальная научная школа приобретает значение могущественного межнационального посредника. Она опосредствует связь национальных культур как особых целостностей, а не только служит пунктом обмена специально-научными идеями.

При известных условиях школа в науке из национальной становится интернациональной. Изучение этого феномена представляет особый интерес, когда речь идет не столько о широком распространении идей, сложившихся в недрах школы, на другие, далеко отстоящие от нее очаги научной работы, сколько о создании коллективов, в которых сплачиваются исследователи из различных стран. В таком коллективе взаимоотношение интернационального и национального представлено в конкретных лицах, в зримых, доступных непосредственному восприятию формах.

Здесь, на этом микроуровне, можно как бы "под лупой" рассмотреть процессы, подобные тем, которые развертываются в макроинтервалах времени на больших "пространствах" всеобщей истории науки. Такая школа является информативной моделью для изучения проблем кооперации труда исследователей, представляющих различные национальные традиции, а также для изучения последующих эффектов этой кооперации.

Глава 3. Малая группа в науке:

Групповая интеграция

Системный анализ малых групп в науке предполагает изучение как интегративных, так и дезинтегративных процессов, взаимная обусловленность которых обеспечивает групповое развитие. Для социальной психологии науки традиционным объектом анализа являются интегративные процессы в группе. Групповая интеграция (от лат. integer - целый) характеризуется упорядоченностью внутригрупповых процессов, согласованностью основных компонентов системы групповой активности и другими признаками, свидетельствующими о психологическом единстве, целостности группы. Ниже представлены результаты исследования интегративных процессов, обеспечивающих целостность и специфику малых групп в науке.

 

§ 1. О коллективности научной деятельности

В отличие от давнишней традиции изучения индивидуального научного творчества, коллективная деятельность ученых стала объектом исследований психологов сравнительно недавно. Говоря о коллективной научной деятельности, следует иметь в виду, что это понятие используется в различном смысле - как всеобщность научного труда и как совместность научного труда.

Под всеобщим понимается всякий научный труд, обусловленный творениями других исследователей как прошлого, так и настоящего, без непосредственного общения с ними. В данном случае контакты между учеными осуществлялись безличностно, посредством ознакомления с результатами научного труда в форме книг, статей, дневниковых записей ученого. Вторая, совместная форма труда реализуется в прямых контактах ученых. Примером может служить появление в прошлом веке таких творческих групп, как физическая лаборатория Г. Максвелла в Англии, химическая лаборатория Ю. Либиха в Германии, физиологическая лаборатория И. Сеченова в России и др. Их сплачивала необходимость проведения трудоемких экспериментальных исследований, а также необходимость использования для выполнения программы уникального оборудования.

С середины XX века научно-технический прогресс привел к резкому возрастанию коллективной составляющей труда в науке. Это сказалось в возрастании соавторской активности ученых. Если в начале XX века 82% научных публикаций принадлежало "соло-авторам", то уже к 60-м годам удельный вес такого рода индивидуальных работ снизился до 33%. За полвека соответственно возросла доля работ, написанных двумя авторами (с 16 до 40%) и тремя авторами (с 2 до 17%). В 20-е годы появились первые научные публикации, подготовленные авторскими коллективами из четырех и более человек. Соавторские коллективы - специфическая разновидность малых научных групп, их анализ представляет для социальной психологии науки особый интерес.

Ныне профессия научного работника стала массовой. В деятельность по производству научного знания вовлечены сотни тысяч ученых различных специальностей. Если во времена Ньютона (начало XVIII в.) во всем мире насчитывалось не более 15 тысяч человек, чью деятельность, по современным понятиям, можно было бы отнести к научной, то в 1995 г. лишь в одной России насчитывалось 620 тысяч научно-технических работников.

Современное научное сообщество представляет собой сложную структуру объединений ученых - от крупных региональ-

 

ных общностей (например. Новосибирский научный центр) до первичных коллективов в составе НИИ и вузов.

Современный человек науки, в особенности естествоиспытатель, не может работать в одиночку. Ему требуются дорогостоящая аппаратура, оборудование и-материалы для проведения исследований. Сами проблемы стали столь сложны, что не могут быть решены усилиями одного ученого. Исследовательские проекты все чаще требуют привлечения специалистов из самых разных научных дисциплин, т. е. являются междисциплинарными. Так, космическая пилотируемая программа не могла бы быть реализована без тесного взаимодействия самых разных специалистов: физиков, математиков, компьютерщиков, физиологов и даже психологов. Но и проекты, реализуемые специалистами, представляющими одну науку (монодисциплинарные), предполагают разделение функций внутри них.

Случаи "работающих в одиночку" ученых являются скорее исключением. Так, в 60-х годах при изучении структуры исследовательских подразделений 10 академических НИИ выявили лишь троих "робинзонов", т. е. исследователей, работавших в сугубо индивидуальном режиме. Таким образом, субъектом научного творчества выступает не только отдельная личность, но и малая группа в целом.

§ 2. Малая группа как субъект научного творчества

Изучение научных групп осуществляется в рамках социальной психологии науки - одного из важнейших ответвлений психологии науки. Своеобразие межличностных отношений, обусловленное особенностями труда, в науке таково, что их изучение не может ограничиться теми понятиями и методами, которые использовались при анализе учебных, производственных, спортивных и других типов малых групп (Юревич, Ярошевский, 1989).

Социально заданной, целевой функцией науки как творческой деятельности является производство нового знания. Когда в школе осваивается новое знание, то не ставится целью достижение новых для общества результатов. Творчество - это деятельность, "созидающая нечто новое, оригинальное, что притом входит не только в историю развития самого творца, но и в историю развития науки" (Рубинштейн, 1940, с. 482). В равной степени это относится к деятельности как отдельного ученого, так и малой научной группы.

Ученый как творческая личность формируется в социальной среде, где особая роль принадлежит его ближайшему окруже-

 

нию (микросоциуму). Тем не менее самобытность личности ученого служит непременным фактором его творческих достижений. Поэтому создание малых групп в науке имеет позитивный смысл только при условии реализации присущей индивиду творческой активности, ее возрастания благодаря включенности в коллективную деятельность (общение, взаимодействие, кооперация). Малая группа обладает новым качеством и дает эффект, который превышает индивидуальные усилия ее членов, взятых в отдельности (Ярошевский, 1982). Групповая работа (совместные проекты, групповая экспертиза и др.) требует от творческой личности таких качеств, как умение понимать другого члена группы, доносить до него свои идеи, убеждать его в правомерности своей позиции, вырабатывать совместные замыслы.

Качество группового продукта не всегда позитивно коррелирует с количеством членов малой научной группы. В реальной практике имеют место так называемые группы-диады, т. е. группы, состоящие из двух научных сотрудников. Подобные диады порой приводят к крупным и даже революционным открытиям. К примеру, творческое взаимодействие между тогда еще начинающим ученым, аспирантом Г. Н. Басовым и его научным руководителем А. М. Прохоровым привело к выдающемуся научному результату, удостоенному Нобелевской премии (открытие лазерного эффекта).

§ 3. Программно-ролевая концепция малой группы

Научную группу, состоящую из ряда ярких ученых-звезд, собравшую "под одной крышей" научную элиту в конкретной области знания, еще нельзя рассматривать в качестве коллективного субъекта научного творчества. Для того чтобы малая группа стала единым организмом, чем-то большим, чем сумма ярких творческих индивидуальностей, для того чтобы можно было использовать преимущества совместной научной деятельности, необходимы определенные условия. Важнейшим условием создания подлинной совместности является наличие единого субъекта, а это может быть только при условии общегрупповой (единой, совместной) исследовательской программы1 (ключевое понятие программно-ролевой концепции) (Ярошевский, 1978). По-

' Термин "программа" введен в исследования науки И. Лакатосом. В настоящее время он применяет