О возможности изучения и структурного анализа живых (свободных) систем

Сейчас, казалось бы, уже не нужно оправдывать с теоретико-познавательной точки зрения полезность и продуктивность методов функционально-структурного, микроструктурного, микродинамического анализа живого, будь то живое вещество, живое движение, даже живая душа. Но все же, когда речь начинает идти о структуре сознания, возникает сомнение относительно возможности отображения в структуре его: действительных свойств и функций, не говоря уже о механизмах. Ведь при создании структуры, а тем более при превращении ее в механизм действия живого происходит умерщвление живого. Если это осознается исследователем, что происходит далеко не всегда, он делает попытки оживить механизм (ищет «живую воду»). Оживление (не всегда удачное) происходит за счет привлечения эмпирического или художественного опыта, экспериментальных данных, живых метафор, символов, поэтических образов и т. п. По оценкам некоторых авторов, 99 % моделей нервной системы и поведения не имеют отношения ни к тому, ни к другому.

Приведем сделанное задолго до этих оценок высказывание С.Н. Булгакова по поводу возможного соответствия организма и механизма (в нашем случае — структуры): «Сам механизм есть понятие не положительное, а отрицательное, в нем констатируется отсутствие жизни, то есть жизнь (субъект) здесь ощущает свою границу, но не для того, чтобы, ее опознав, перед ней остановиться, но чтобы ее перейти... Поэтому механическая причинность определяется отрицанием жизни, есть отрицание воли, причинности органической. И уже по этому одному механизм не только не может объяснять жизни, но сам должен быть объяснен из своей соотносительности с нею». Здесь же Булгаков цитирует Ф.В. Шеллинга: «Организм существует не там, где нет механизма, но, наоборот, где нет организма, там есть механизм».

Приведенные высказывания нельзя отнести к полностью скептическим. В этом же контексте Булгаков пишет: «Но хотя наука превращает мир в безжизненный механизм, сама она есть порождение жизни, форма самоопределения субъекта в объекте. Самый механизм, который для механического мировоззрения кажется универсальным онтологическим принципом, есть только условное самоопределение субъекта»). Это то, что на современном языке называется «личностное знание» (М. Полани), «познавательное отношение» (В.А. Лекторский). Другими словами, поскольку механизм является порождением жизни, он несет на себе ее следы, что дает шанс на его оживление. Такая возможность существует не только потому, что механизм создан субъектом, он еще создан по образу и подобию субъекта, как человек создан по образу и подобию Божию. Поэтому-то человеку иногда удается внести в свои творения искру божию. Впервые идея об органопроекции была высказана Эрнстом Каппом (1877), который рассматривал технику как естественную и существенную составную часть человека, так сказать, продолжение его биологических (теперь мы можем добавить — интеллектуальных и социальных) органов. В нашей отечественной традиции П.А. Флоренский развивал идеи органопроекции, рассматривая механизмы, технику как проекцию живого. Таким образом, субъектность, антропогенность (органопроекция) техники дает принципиальную возможность соотнесения механизма, структуры с живым. Эта возможность должна быть реальнее, если механизм, структура разрабатываются не в утилитарных, а в познавательных целях. Последние лишь несколько уменьшают трудности, стоящие на пути такого соотнесения, но не устраняют их. Отметим главные из них, имеющие непосредственное отношение к исследованию сознания.

Мы не имеем сколько-нибудь строгого определения понятия «сознание». Указания на то, что категория сознания относится к числу предельных абстракций, что сознание — это культурно-историческое образование, конечно, бесспорны, но эти указания не заменяют определения. Возникает вопрос, возможно ли создание структуры неопределимой или неопределенной системы. Утешением исследователю должно служить то, что сознание в этом смысле не уникально. Аналогично обстоит дело с понятиями «живое вещество», «живое движение». В.И. Вернадский говорил, что он не знает, чем живое вещество отличается от неживого, но он никогда не ошибается, различая их. Н.А. Бернштейн, вводя понятие «живого движения», не дал его определения. Сейчас известно, что человеческий глаз отличает живое движение от механического за доли секунды. А человеческий интеллект пока не способен концептуализировать имеющиеся между ними различия. И все это не мешает продуктивным поискам структуры живого вещества, живого движения. Попытки их структурирования, моделирования, имитации на неживом субстрате представляют собой эффективный путь их изучения, в конечном счете и их определения. Сказанное относится и к живой душе, и к живому сознанию, которые производны от живого вещества и живого движения, прежде всего живого движения истории человечества.

Сознание — не только неопределимая, но и свободная система (ср.: О. Мандельштам: «Посох мой, моя свобода — сердцевина бытия»). Не является ли попытка определения и структурирования свободной системы подобной задаче определения квадратуры круга? Единственный путь преодоления этого парадокса — следовать за жизнью. Нужно понять, как природная среда накладывает свои порой весьма суровые ограничения на жизнь и деятельность любой свободной системы. Такие ограничения испытывает даже «несотворенная свобода», существование которой постулировал Н.А. Бердяев. Прекрасно о взаимоотношениях организма и природной среды писал О. Мандельштам: «Никто, даже отъявленные механисты, не рассматривают рост организма как результат изменчивости внешней среды. Это было бы чересчур большой наглостью. Среда лишь приглашает организм к росту. Ее функции выражаются в известной благосклонности, которая постепенно и непрерывно погашается суровостью, связывающей тело и награждающей его смертью. Итак, организм для среды есть вероятность, желаемость и ожидаемость. Среда для организма — приглашающая сила. Не столько оболочка — сколько вызов». Заметим, что речь идет не о приспособлении, не о стимуле и реакции, а о вызове и ответе, т. е. об акции, акте. Вызов может быть принят только существом, способным к выбору, обладающим хотя бы минимальной свободой. Под природой в случае изучения сознания следует понимать и социум. При этом конечный, может быть, лучше сказать — исторический итог встречи таланта, интеллекта, остатков полузадушенной внутренней свободы, сохраняющихся в едва живом теле, с «выдающейся посредственностью», с тупой и железной волей самодержца, диктатора, самодура и террориста далеко не всегда предсказуем. Автор приведенных строк об организме и среде в начале 1937 г. писал К.И. Чуковскому из Воронежа: «Я тень. Меня нет. У меня есть только право умереть... Есть только один человек в мире, к которому по этому делу можно и нужно обратиться... Если Вы хотите спасти меня от неотвратимой гибели — спасти двух человек, помогите, уговорите других написать...» И в том же году, и в том же Воронеже пишет он стихотворение, в котором выступает как титан, запрягший «десять волов в голос». Стихотворение заканчивается вызовом поэта:

...И промелькнет пламенных лет стая,

Прошелестит спелой грозой — Ленин,

Но на земле, что избежит тленья,

Будет губить разум и жизнь — Сталин.

Когда читаешь эти строки, невольно вспоминается пушкинский завет, которому следовал Мандельштам:

...Дорогою свободной

Иди, куда влечет тебя свободный ум.

Можно, конечно, назвать это идеализмом свободы, тайной, сферой непознаваемого, но при этом нельзя забывать, что вся человеческая жизнь построена на преодолении избыточных, практически бесконечных степеней свободы, которыми обладают человеческое тело и человеческий дух. Кстати, именно в этом скрыты причины удивительного многообразия человеческих способностей и возможностей их безграничного совершенствования.

В общей форме постановку проблемы свободы и указание на путь ее разрешения можно найти у Ф.В. Шеллинга: «...конечная цель Я состоит в том, чтобы законы свободы сделать законами природы, а законы природы — законами свободы, воспроизвести в Я природу, а в природе Я». И далее: «Высшее призвание человека — воспроизвести единство целей в мире как механизм, а механизм сделать единством целей». Этот гуманитарно-экологический императив бесспорен и красиво выражен, но крайне трудно выполним. Сейчас появилась реальная опасность до достижения этого высшего призвания уничтожения либо Я, либо природы, либо, скорее всего, и того и другого вместе. Поэтому сейчас, как никогда прежде, остро стоит задача поиска таких ограничений свободы сознания и деятельности, которые бы, с одной стороны, препятствовали самоуничтожению человечества, а с другой, сохраняли его свободным.

Наука должна помочь найти те пределы, при которых свобода остается природосообразной. Разрешима ли такая задача, примет ли Человечество найденные ограничения, покажет будущее. Ясно, что решение этой задачи — дело не одной науки. Хотелось бы надеяться, что усилия, предпринимаемые ею для решения этой задачи, окажутся небесполезными. Но не следует переоценивать такие усилия. Сейчас становится общим местом последовательность задач, выдвигаемых перед человечеством. Примечательно, что эти задачи носят инженерный характер и основаны на технологической классификации прошлых, существующих и будущих видов общества: индустриальное, постиндустриальное, технотронное, информационное, наконец, все чаще речь идет о создании экологического общества. Последнее относят к XXI в. Возникает простой и незатейливый вопрос: к какому веку следует отнести создание человеческого общества и будет ли кому его создавать?

Разумеется, когда речь идет о видах общества, когда прогнозируются пути и перспективы его развития, то непременно вспоминаются идеи о ноосфере, ноократии, говорится и о человеческом измерении научно-технического прогресса, о пределах и опасностях роста, о человеке как о самоцели истории и т. д. и т. п. Однако реальная власть принадлежит технократии, которая слушает голоса Разума вполуха, отстаивает свое понимание свободы, свои интересы, свое понимание истории и пока успешно навязывает обществу свои цели, делает его своим заложником и средством их достижения.

Таким образом, проблема структурирования и ограничения свободной системы решается самой жизнью. Она опровергает миф об абсолютной свободе сознания. Таким в истории человечества оно никогда не было. Зато история дает много примеров того, что сознанием манипулировали не менее, а то и более успешно, чем вещами. Правда, чаще всего это делалось с помощью далеких от науки средств. Поэтому, может быть, самой науке, в которой достаточно явлений, относящихся к психопатологии обыденной жизни, следует заняться психоанализом и с его помощью преодолеть апокалипсические страхи, эсхатологические восторги и занять катафатическую позицию. Ведь существует еще один прогноз, согласно которому грядущий век будет веком психологии, веком наук о человеке. Следует напомнить то, что хорошо было известно еще Августину. Лишь через напряжение действия будущее может стать настоящим, а тем более прошедшим. Без напряжения действия грядущее останется там, где оно есть...

В 1918 г. И. Северянин писал:

Конечно, век экспериментов

Над нами — интересный век...

Но от щекочущих моментов

Устал культурный человек.

Что же можно сказать о состоянии человека после того, как он побывал в роли подопытного (да еще и пребывает пока в этой роли) во всех экспериментах уходящего века? К счастью, кажется, что температура уходящего столетия падает и человечество получает шанс на выздоровление. Но пока что не гарантия, а только шанс. Желательно, чтобы он дошел до сознания.