В те времена, о которых я пишу, черноногие не были поражены, как сейчас, различными формами туберкулеза. Отдельные случаи этой болезни все же наблюдались. Жена Четырех Рогов, молодого человека из клана Короткие Шкуры, была больна туберкулезом, и ей становилось все хуже и хуже. Так как палатка этой молодой пары стояла совсем близко от нашей, мы, естественно, часто их видели. Четыре Рога был очень высокий, хорошо сложенный мужчина лет двадцати восьми — тридцати, с приятными чертами лица; его жена была красивая, чистая и аккуратная женщина, но болезненное исхудание сильно сказалось на ее когда-то хорошей фигуре. Муж славился как знаменитый участник набегов и неутомимый охотник. Взятые у врагов и заботливо выведенные им лошади составляли большой табун. В его палатке всегда лежали кипы отличных бизоньих шкур и мехов для обмена на все, что понадобится или приглянется его жене. Не было ничего, чего бы он для нее пожалел; она была для него всем, как и он для нее.
Когда она заболела, он пригласил лекаря и заплатил ему за визит тремя лошадьми. Однако лекарства и молитвы не принесли облегчения; попробовали позвать другого лекаря, дали ему в уплату пять лошадей, но и он не помог. Один за другим все лекари племени перебывали у пациента, но теперь конец был уже близок. Отличный табун лошадей уменьшился до какой-нибудь дюжины. Шкуры бизонов, меха, дорогие одеяла, украшения — все было отдано лекарям. Как-то поздно вечером в нашу палатку вбежал посланный.
— Четыре Рога, — сказал он, — зовет вас. Он просит вас обоих поспешить.
Мы застали бедную женщину задыхающейся. Четыре Рога сидел около нее на ложе, закрыв лицо руками. Старая женщина, накинув плащ на голову, подкладывала дрова в огонь. Я налил в стакан большую порцию виски и добавил в него сахару и горячей воды. Нэтаки подала стакан страдалице. От виски она оживилась. Вскоре ей стало легче дышать; тогда она сказала мне очень медленно, с перерывами:
— Никогда, за всю свою жизнь я не сделала ничего дурного. Я не лгала, не крала, не делала того, что навлекает позор на родителей женщины и на нее. И все же боги покинули меня и смерть моя близка. У вас, как и у нас, есть боги. Я слыхала о них. Творец, его сын и мать сына. Прошу тебя, помолись им. Может быть, они смилостивятся и вернут мне здоровье.
Боюсь, я не смогу объяснить, что я почувствовал, услышав эту простую просьбу. Я хотел бы удовлетворить ее, но знал, что не могу. Как может молиться тот, кто сам не верует. Я мысленно искал какого-нибудь повода для отказа; искал, что сказать, как объяснить, что я не способен молиться. Я поднял глаза и увидел, что Нэтаки серьезно, внимательно смотрит на меня. Мы с ней не раз говорили о религии, о религии белых, и она знала, что во все это я не верю. Тем не менее я видел, что она ждет от меня выполнения просьбы умирающей. Я сделал отрицательный жест: нет. Тотчас же она пододвинулась к страдалице и сказала:
— Я помолюсь за тебя этим богам. Давно, когда я была девочкой, один Черный Плащ note 34 и мой дядя научили меня.
И она начала «Ап-ай-сту-токи, кин-а-ан-он» и т.д. Это было «Отче наш». Какой-то исполненный рвения иезуит, возможно сам отец Де-Смет, перевел эту молитву на язык черноногих, и хорошо перевел.
Но как раз когда кончилась молитва, изо рта женщины хлынула темная струя, последнее смертельное кровотечение.
— Пусть то, что убивает тебя, — закричал Четыре Рога, — убьет и меня! Я скоро последую за тобой на Песчаные Холмы. note 35 И наклонившись над ней, он стал пить кровь, бежавшую из уст любимой. Последним усилием она обхватила своими худыми руками его шею и умерла. Это было ужасное зрелище.
— Идем, — сказал я спустя немного, нежно поднимая его, — идем со мной, ко мне в палатку. Пусть женщины исполнят сейчас свою работу.
Бросив на умершую последний долгий взгляд, он поднялся и пошел за мной. Я отвел ему ложе гостя и подал кружку виски, которую он проглотил разом. Немного погодя я дал ему еще кружку. Утомленный долгим бдением, сраженный крепким напитком, он лег, и я накрыл его шкурой. Он проспал крепким сном до после полудня следующего дня. К этому времени Нэтаки и другие женщины закутали тело умершей в бизоньи шкуры и одеяла и привязали ее к ветвям дерева где-то внизу, около реки. Не знаю, был ли Четыре Рога болен той болезнью уже давно, или же заразился здесь, на смертном одре жены, но он умер этой же ужасной смертью приблизительно через шесть недель. Если существуют Песчаные Холмы, будем надеяться, что его тень встретила там ее тень и что мрак этой обители теней для соединившихся стал светлее.
Дядя, о котором упомянула Нэтаки, был француз-креол, один из первых служащих Американской пушной компании. Он женился на сестре матери Нэтаки и был очень добр к своим родственникам. Нэтаки провела две зимы в его доме в Форт-Бентоне и много времени прожила в его палатке, когда он кочевал вместе с племенем жены. Сам глубоко верующий католик, он старался распространить католическое учение среди народа, который он теперь считал своим. Я не стал бы ничего говорить ей о произнесенной ею молитве, но дня через два, вечером, она сама начала этот разговор, спросив меня, почему я не исполнил просьбы ее умирающей подруги.
— Как же я мог это сделать, не веря, как я тебе говорил, в то, что Черные Плащи и прочие рассказывают нам? — спросил я в свою очередь.
— Уж конечно, — сказала она, — если могу верить я, не умея ни говорить на вашем языке, ни читать священное писание Черных Плащей, то ты должен был бы верить, раз ты все это понимаешь.
— В этом самом писании, — объяснил я, — создатель говорит, что мы не должны иметь других богов, кроме него, и что он накажет тебя каким-нибудь ужасным образом, если ты будешь молиться другим, а не ему. Поэтому, если ты молишься ему, ты не должна больше молиться Солнцу и вообще ничему другому.
— А все-таки, — заявила Нэтаки решительно, — я буду молиться и ему и нашим богам. Это писание к нам не относится, только к белым. Мы бедные, мы как слепцы, идущие ощупью по высоким скалам. Нам нужна помощь всех богов, каких только мы найдем.
— Ты права, — сказал я, — нам действительно нужна помощь. Молись им всем, и так как я не могу сам, молись за меня.
— Ах, — вздохнула она, — как будто я и так всегда не молюсь! Вот Солнце, ты видишь его каждый день. Какое оно доброе, оно дает нам свет и тепло. Разве ты можешь не верить в него?
— Да, — ответил я, — в него я верю; оно — жизнь земли.
Это ей было приятно, и она занялась своей работой довольная, напевая песню.
В феврале пикуни посетила депутация от племени кроу, которое зимовало на реке Тонг, к югу от нашего лагеря. Они принесли нашему вождю в подарок от вождя кроу табак и другие предметы и предложили от их племени заключить прочный мир с пикуни.
Во главе депутации был Пожиратель Камней, наполовину кроу, наполовину черноногий. Его мать девушкой была взята в плен племенем кроу и со временем стала женой сына захватившего ее воина. Пожиратель Камней, разумеется, в совершенстве владел обоими языками. Посланных приняли хорошо и они гостили у самых видных членов племени. Предложение их требовало зрелого размышления; пока вожди и главные воины обсуждали его, гостей угощали, предоставляя им лучшее, что было в лагере. Сам Пожиратель Камней был моим гостем, и у нас с ним по вечерам у огня было много интересных бесед.
— Счастлива ли твоя мать, живя у кроу? — спросил я его однажды вечером. — И кем ты сам себя чувствуешь; пикуни, кроу или и тем и другим?
«Вот как обстоит дело, — ответил он. — Моя мать любит моего отца, и я люблю его, он всегда был добр к нам. Вообще мы вполне счастливы. Но бывают времена, когда возвращается военный отряд со скальпами пикуни или захваченными у них лошадьми, громко хвастая своей победой и обзывая пикуни трусливыми собаками. Тогда мы сильно горюем. И часто гордые молодые кроу смеются надо мной, шутят на мой счет и осыпают ругательными прозвищами. Да, временами мы бываем очень несчастны. Мать уже давно уговаривает отца переговорить с вождями и побудить их заключить мир с ее племенем. Я тоже давно уже говорю ему все что могу в пользу этого плана. Но большинство племен всегда возражает. Какой-нибудь из вождей встанет и скажет:
— Пикуни убили моего сына. Я хочу мести, а не мира. Другие начнут говорить, выкрикивать, что они потеряли брата, отца, дядю или племянника в войне против пикуни и что они и думать не могут о заключении мира. Не так давно мой отец опять созвал совет для рассмотрения этого вопроса и как всегда встретил сопротивление многих из старейшин. Последний из выступавших сказал ему:
— Нам надоело, что нас созывают разговаривать о заключении мира с пикуни. Если тебе так хочется быть с ними в дружбе, так отправляйся и живи с ними. Сделайся сам пикуни.
— И сделаюсь! — крикнул отец, рассердившись. — И сделаюсь. Я стану пикуни и буду сражаться вместе с ними против их врагов. — Сказав это, он встал и отправился домой, а я последовал за ним.
Мой отец тоже бесстрашный на войне, добрый и великодушный; его все любят, за исключением немногих, которые завидуют его положению. Когда стало известно, что он сказал в совете, к нему начал приходить народ и просить его взять свои слова обратно. Стали ходить также к другим вождям и настаивать на объявлении мира, при условии, что пикуни на это согласны.
— Хватит с нас этой войны, — говорили они. — Посмотрите, сколько вдов и сирот она наделала. У нас есть своя большая страна, полная бизонов, у пикуни есть своя. Оба племени могут жить, не убивая друг друга.
Так в конце концов отец добился своего, и нас послали к вам. Я надеюсь, что мы вернемся с табаком пикуни».
Пожирателя Камней позвали на пир, и вскоре после этого ко мне зашел выкурить трубку Просыпающийся Волк. Я попросил его рассказать мне о войнах между этими двумя племенами.
— Ага, — сказал он, засмеявшись жестким смехом, — я был в одном из боев. Тяжелый это был день для нас. Начну с начала. Черноногие — северный народ. Когда-то они жили в стране озера Слейв-Лейк (озеро Рабов). Кри дали это название озеру потому, что обращали в рабство захваченных врагов. Постепенно черноногие начали кочевать на юг и дошли до здешних изобилующих дичью обширных прерий, где зимы мягкие. Тут они встретились с разными племенами — кроу, ассинибойнами, шошонами note 36 и разными горными племенами — кутене, пан-д'орей и стони. Черноногие гнали все эти племена впереди себя, овладевая их страной. Временами они бывали в мире с этими племенами, но большей частью воевали с ними. В 1832 году черноногие заключили мирный договор с кроу в форте Юнион. Мир этот продержался только два года. В 1855 году опять при заключении договора в устье реки Джудит — так называемого договора Стивенса — между Соединенными Штатами и рядом племен — черноногие, кроу, гро-вантры, пан-д'орей, кутене, не-персе и другие согласились прекратить войны между собой и не нарушать границ охотничьих угодий чужих племен. Границей, разделяющей территории черноногих и кроу была назначена река Масселшелл. Летом 1857 года кроу нарушили это соглашение, совершив набег на лагерь племени блад; в этом набеге кроу убили двух человек и угнали много лошадей. Старая вражда разгорелась снова. Три племени союза черноногих — блады, пикуни и собственно черноногие — воевали сообща против врагов. Осенью 1858 года я со своей семьей присоединился к пикуни в Форт-Бентоне, и мы направились на зимовку к югу от Миссури. Мы некоторое время простояли лагерем на реке Джудит, а затем решили перекочевать на Масселшелл, малыми переходами спуститься по ней и вернуться на Миссури по восточному склону гор Сноуи. На второй день около полудня мы вышли к водоразделу между двумя реками. Колонна наша растянулась в этот день вдоль тропы на четыре-пять миль. Большинство охотников шло позади, далеко к востоку и западу от колонны; они свежевали бизонов и других убитых животных; впереди, примерно в одной миле от нас, ехала наша разведка, человек тридцать-сорок. День был жаркий, лошадей и всадников разморило. Весь большой лагерь медленно подвигался по тропе растянувшись, как я уже говорил, на большом расстоянии. Разведка далеко впереди не подавала никаких сигналов, что она заметила что-нибудь подозрительное. Старики дремали в седлах; молодежь там и сям распевала военные или охотничьи песни. Матери баюкали младенцев, сосавших грудь. Все были довольны и спокойны. Разведка скрылась из виду, спустившись по южному склону долины, а голова нашей колонны приближалась к вершине холма. Вдруг из большой сосновой рощи вправо от нас вылетело не меньше двухсот верховых кроу, и они напали на нас. Все повернули назад, женщины и старики бешено понукали лошадей, теряя по дороге волокуши и жерди палаток, вопя о помощи, призывая богов защитить их. Те воины, какие оказались в этой части колонны, делали что могли, чтобы остановить натиск кроу и прикрыть отступление слабых и беззащитных. Разведка, услышав выстрелы и крики, повернула обратно, сзади скакали к нам еще воины. Но несмотря на упорное сопротивление, кроу смяли все впереди себя на протяжении примерно двух миль, усеяв тропу телами мертвых и умирающих — мужчин, женщин, детей, даже младенцев. Они не взяли ни одного пленного, но стреляли, били палицами и кололи копьями, стараясь бить наповал, скальпируя свои жертвы. Наконец пикуни собрались в кучу, создав какое-то подобие порядка, и кроу отступили и поскакали на юг, распевая победные песни, вызывающе с триумфом размахивая захваченными скальпами. Наши пережили такую панику, были так подавлены ужасным несчастием, что просто стояли и смотрели на отступающего врага, вместо того чтобы преследовать его и стараться отомстить ему.
Тут же в долине мы поставили палатки и начали искать убитых и пропавших. К ночи все тела были разысканы и похоронены. Чуть не в каждой палатке скорбевшие по убитым обрезали волосы, наносили себе раны на ногах, плакали и причитали, часами повторяя имена погибших любимых. Да, это был лагерь траура. Много недель и месяцев с наступлением вечера нельзя было без жалости слушать причитания скорбевших по убитым, сидевших в темноте за пределами круга палаток. Прошло много времени, пока опять стали слышны пение и смех и приглашения на угощение. В тот день я оказался впереди с разведкой, и когда мы поскакали назад, делал вместе с с ними все, чтобы задержать кроу. Но они настолько превосходили нас численно, так деморализовали нас неожиданной и свирепой атакой, что мы были почти бессильны, пока не подоспели сзади наши люди. Больше половины разведки было перебито. Я был ранен стрелой в левое бедро. Всего было убито 113 пикуни, тогда как мы застрелили только семь человек.
Нечего и говорить, что после этого большая часть военных отрядов, покидавших лагерь пикуни, направлялась в страну кроу, а с севера приходили отряды братьев пикуни — черноногих и бладов, — чтобы не давать покоя общему врагу. В течение двух-трех лет они убили столько членов племени крoy и угнали такое число лошадиных табунов, что с лихвой отплатили за свои потери в том побоище и за понесенные позже, в последующих схватках, так как, конечно, не всегда наши военные отряды выходили из набегов без потерь.
Весной 1867 года племя гро-вантров, в то время воевавшее с союзом племен черноногих, заключило договор с кроу, и все они в большом числе собрались на реке Милк, чтобы отпраздновать это событие. Отряд молодых гро-вантров, возвращавшихся из набега на кри, принес известие, что видел лагерь пикуни в Раздельных Холмах, или, как их называют белые, в Сайпресс-Хиллс. Это было важное известие. У кроу были длинные счеты со старинными врагами. Такое настроение било и у гро-вантров. Хотя они долгое время находились под покровительством черноногих, которые сражались за гро-вантров и защищали их от смертельных врагов, ассинибойнов и янкто-наи note 37, но гро-вантрам чуждо чувство благодарности, и они поссорились из-за пустяков со своими благодетелями. Теперь они собирались отомстить! Что могли пикуни сделать против объединенных сил? Ничего. Союзники собирались убить мужчин пикуни, взять в плен их женщин, захватить богатое разнообразное имущество лагеря. Они были так уверены в успехе, что велели своим женщинам сопровождать их, чтобы разобрать предполагаемую добычу и позаботиться о ней.
Военный отряд молодых гро-вантров видел лагерь пикуни с далекого холма, но не заметил, что сейчас же за холмом к западу от лагеря, всего в полумиле от него, стояли лагерем все блады, около пяти тысяч человек, то есть приблизительно тысяча воинов. Нет, этого отряд не видел, и вот однажды утром кроу и гро-вантры неторопливо подъехали по прерии к лагерю пикуни, разодетые в военные наряды, с развевающимися по ветру перьями военных головных уборов и с украшениями из орлиных перьев на щитах. С ними ехали женщины, весело болтая, заранее радуясь громадной добыче которая станет сегодня их собственностью. Вышедший рано из лагеря пикуни охотник, отправлявшийся с женой за мясом убитых накануне животных, обнаружил врагов еще примерно в одной миле от лагеря и поспешил обратно, чтобы поднять тревогу; одну из своих женщин он отослал вызвать бладов. Все бросились к лошадям, к оружию, кое-кто успел даже надеть рубашку или головной убор из военного наряда. К счастью, это было рано утром, и большая часть табунов лошадей, пригнанных к лагерю, чтобы идти на водопой, паслась неподалеку. Если кто не находил сразу своих лошадей, то ловил и седлал первую хорошую, какую найдет. И вышло так, что когда атакующий отряд вылетел из-за небольшого бугра у края лагеря с востока, его встретила такая подавляющая сила из решительных, сидевших на хороших лошадях воинов, что отряд повернул и бежал, произведя лишь несколько выстрелов. Нападавших охватила паника; они думали только о том, как бы уйти. Лошади у воинов кроу и гро-вантров были лучше, чем у их женщин, и они бросили своих беззащитных жен на милость врага, стремясь только спастись.
Как только пикуни и напавший на них отряд сошлись, началось ужасное избиение. Большое Озеро, Собачка, Три Солнца и другие вожди кричали все время своим людям, чтобы они щадили женщин, но нескольких все же убили, раньше чем приказы дошли до воинов. Беглецам мужчинам не было пощады: их нагоняли и пристреливали или раздробляли черепа палицами. Тревога была такой внезапной, что у многих пикуни не было времени выбрать резвую лошадь; они садились на первую попавшуюся, которую смогли изловить, и эти лошади скоро отстали. Другие всадники продолжали преследование много миль, убивая всех, кого настигали; наконец лошади их уже не могли скакать, а руки, державшие палицы, онемели оттого, что столько времени наносили бесчисленные удары. Немногие из обратившегося в бегство отряда оказывали какое-нибудь сопротивление; люди даже не оборачивались, чтобы взглянуть назад, но, пригнувшись к седлу, хлестали лошадь плеткой, пока не падали сраженные пулей или палицей. На протяжении нескольких миль тропа была усеяна мертвыми и умирающими, и по ней мчались женщины с воплями ужаса — женщины, которых они взяли с собой присмотреть за добычей. «Пускай удирают! — кричал со смехом Большое Озеро, — пускай удирают! Мы поступим с ними, как Старик поступил с кроликами; оставим нескольких на развод чтобы их порода не вымерла совсем».
Сосчитали убитых. Только пятеро черноногих лишились жизни, несколько человек было ранено. Но на тропе, по которой утром кроу и гро-вантры так уверенно шли на нас, лежали триста шестьдесят убитых. Ко многим из них победители даже не притронулись, так как им надоело резать и снимать скальпы. Но оружие и во многих случаях военные наряды и украшения победители забрали. Затем оба лагеря перешли несколько на запад, предоставив поле битвы волкам и койотам.
Как вы знаете, гро-вантры запросили мира и теперь снова находятся под покровительством нашего племени. А сейчас вот пришли посланные от кроу. Что ж, поживем, увидим.
И пожелав нам спокойного сна, Просыпающийся Волк — я не могу назвать его Монро — отправился домой.
Когда Ягода жил в лагере или где-нибудь недалеко от него, пикуни не решали никакого дела, не посоветовавшись с ним, и всегда принимали его совет. Он был по существу их вождем; вожди племени уважали его, полагались на него, и он неизменно советовал то, что было в их интересах. И на этот раз его пригласили присутствовать на совете, рассматривавшем предложение кроу; пошел туда и я, так сказать под его прикрытием. Я хотел послушать речи. Делегация кроу, разумеется, отсутствовала. Палатка Большого Озера была полна вождей и старейшин, включая и молодых начальников различных групп Общества Друзей. Среди последних я заметил и своего врага, Олененка, который мрачно взглянул на меня, когда я вошел. Он начинал уже действовать мне на нервы. Сказать по правде, я с нетерпением ожидал того дня, когда мы с ним посчитаемся, так как чувствовал неизвестно на чем основанную уверенность, что мне суждено когда-нибудь отправить его тень на Песчаные Холмы.
Большое Озеро набил свою каменную трубку, один из знахарей зажег ее и произнес короткую молитву; затем трубку стали передавать по кругу. Первым выступил Три Солнца, сказав, что он и его клан, Одинокие Ходоки, относятся благоприятно к заключению мирного договора со старинным врагом племени. Как только он кончил говорить, Олененок произнес страстную речь. Ему полагалось говорить одним из последних, так как старшие и занимающие более высокое положение должны выступать прежде молодых, но он выскочил вперед. Тем не менее его молча выслушали. Черноногие всегда держатся с достоинством и пропускают без замечаний нарушения племенных обычаев и этикета. Однако в конце концов нарушителя заставляют всячески расплачиваться за свое дурнoe поведение. Олененок сказал, что он выступает от имени Носящих Ворона, группы большого Общества Друзей, и что она не хочет мира с кроу. «Кто эти кроу, как не убийцы наших отцов и братьев, похитители наших табунов? Как только зазеленеет трава, — закончил он, — я и мои друзья отправимся в набег против племени реки Вапити (Йеллоустон), и набеги наши будут повторяться до конца лета».
Один за другим выступали ораторы; многие из них высказывались за мирный договор, некоторые — большей частью из молодежи — выражали то же мнение, что и Олененок. Особенно запомнилась мне речь древнего старика, слепого, седого знахаря. «О дети мои, — начал он, — о дети мои! Слушайте меня, слушайте со вниманием. Когда я был молод, как некоторые из вас, я чувствовал себя счастливее всего, когда бывал в набегах на неприятелей, убивал их, угонял их лошадей. Я разбогател. Мои жены родили мне четырех красавцев сыновей. Палатка моя всегда была полна хорошей пищи, отличных мехов. Мальчики мои выросли, и как я ими гордился! Они были так сильны, ловки, отлично ездили верхом, были хорошими стрелками. И они были так ласковы со мной и со своим матерями.
«Больше ты не охоться, — приказывали они, — ты стареешь. Сиди здесь у очага в палатке, кури и мечтай, а мы о тебе позаботимся». Я был доволен, благодарен им. Я предвидел много счастливых зим впереди, когда я состарюсь. Хайя! Один за другим мои красавцы сыновья отправлялись на войну, и один за другим не возвращались. Двух из моих жен тоже убили враги. Еще одна умерла, а та, которая жива, стара и слаба. Я слеп и беспомощен; оба мы зависим в еде и одежде от своих друзей; им мы обязаны местом у очага в палатке. Поистине, это очень тяжелое положение. Но не будь войны — ай! Не будь войны, я жил бы сейчас в собственной палатке со своими детьми, внуками и женщинами, все мы были бы счастливы и довольны. То, что произошло, повторится. Вы, выступавшие против мира, подумайте как следует и возьмите свои слова обратно. То, что война сделала со мной, она, наверное, сделает и со многими из вас».
Когда старик кончил, почти все в палатке закричали в знак одобрения «а!» «а!» (да). Затем Большое Озеро сказал несколько слов.
— Я собирался произнести речь за мир, — сказал он, — но наш слепой друг высказал все это лучше, чем мог бы сказать я. Его слова — мои слова. Послушаем нашего друга, вождя-торговца.
— Я скажу, как и ты, — поддержал его Ягода, — речь старика — моя речь. Лучше лагерь мира и изобилия, чем горе вдов и сирот. Давайте заключим мир.
— Пусть будет мир! — сказал Большое Озеро. — Только шестеро выступали против мира, подавляющее большинство за то, чтобы был мир… Я скажу посланным кроу, что мы встретим их племя в Форт-Бентоне в месяц ягоды-ирги note 38 и там заключим дружбу. Я сказал. Идите.
Мы разошлись в разные стороны. Я пошел в свою палатку, где застал Пожирателя Камней, беседовавшего с Нэтаки. Я сразу увидел, что она чем-то взволнована. Как только я рассказал нашему другу о решении совета, она начала:
— Слушай, что мы обнаружили. Его мать, — она указала на Пожирателя Камней, — двоюродная сестра моей матери, моя родственница. Он мне родственник. Как странно, он пришел в нашу палатку как чужой, а мы установили, что он нашей крови, из нашей семьи. И ты говоришь, что мы должны встретиться с кроу, когда созреет ирга. Как я рада, как рада! Как будет рада моя мать увидеть ту, которую мы считали умершей. Мы будем добры к ней. Мы заставим ее забыть все, что она выстрадала.
Я протянул руку, и мы с Пожирателем Камней обменялись рукопожатием.
— Друг и родственник, — сказал я, — я рад этому известию.
И я действительно был рад. Мне очень нравился этот молодой человек, рассказавший нам так бесхитростно и просто о своих страданиях и унижениях среди, можно сказать, совсем чужих людей. Ведь дети от брака между членами разных племен и народов почти всегда считаются родными материнской, а не отцовской родней.
В честь гостей Общество Друзей устроило танцы — танцы племени Носящих Пробор, или сиу; это было великолепное грандиозное зрелище. Чтобы не отстать, кроу решили исполнить один из своих особых танцев, называвшийся, кажется, танец Собачьего Пира. Но как только о нем упомянули, пикуни внезапно утратили к танцам всякий интерес. Не потому, что они не хотели смотреть этот танец; им очень этого хотелось. Все дело было в собаке. Для пикуни собака священное животное, которое нельзя убивать и — пуще всего — употреблять в пищу. Опасаясь гнева богов, никто из пикуни не смел подарить гостям собаку, зная, что ее убьют и съедят. Я разрешил эту проблему, купив собаку у одной старухи, перед которой сделал вид, что мне нужен сторожевой пес, а затем отдал собаку кроу. Это была большая, толстая, очень старая собака, почти беззубая, полуслепая и мохнатая, как волк. Кроу отвели ее вниз в лес у реки; когда я снова увидел собаку, она висела на дереве, очищенная от шерсти и выскобленная; ее белая кожа блестела, как кожа свиньи в мясной. На следующий день им понадобился котел, чтобы варить собаку; никто не решался предоставить им для этого котел. Снова я пришел им на выручку, «одолжил» у Ягоды две пустых пяти-галлоновых банки из-под спирта и пожертвовал их. В этих банках кроу превосходно приготовили собачье мясо.
У этих кроу были, пожалуй, самые красивые из виденных мною военные наряды. Каждое орлиное хвостовое перо в их головных уборах было совершенством, а спускающаяся вниз часть убора свисала до пят и волочилась по земле. Их рубашки и леггинсы были изящно обшиты по краю бахромой из хорька, прядей волос со скальпов и замши и украшены так же, как их пояса и мокасины, вышитыми рисунками из превосходно уложенных игл иглошерста ярких цветов. Дымящиеся банки с собачьим мясом принесли на ровное открытое место между лагерем и рекой и поставили около разведенного здесь перед этим костра. Два кроу забили в барабан; танец начался, огромная толпа собралась в большой круг, чтобы посмотреть на танцы. Никто не хотел подходить близко к банкам с запретной пищей. Насколько я помню спустя столько лет, песня, сопровождавшая танец, была совсем не похожа на песни черноногих, но фигура танца — прыжок вперед на одной ноге, потом на другой, со слегка наклоненным вперед корпусом, — походила на фигуры танца Носящих Пробор. Танцуя, кроу двигались взад и вперед, то направо, то опять налево через небольшие промежутки времени совершая полный круг около костра и банок, с протянутыми руками, как бы благословляя пищу. Обойдя в танце круг, они отдыхали и курили в это время трубки. Затем танец повторялся. Представление длилось около часа, затем участники его отодвинули банки от костра и приготовились насладиться их содержимым. Не прошло и двух минут, как все до единого пикуни покинули площадку. Нескольких женщин стошнило от одной мысли о еде запретной пищи.
Пробыв с нами еще два-три дня, кроу стали готовиться к уходу; им самим и для их вождя надавали много подарков. Они унесли с собой фунтов десять табаку в знак того, что пикуни принимают их шаги к заключению мира, и, кроме того, красивую трубку из черного камня — подарок их главному вождю от Большого Озера. Им дали также много лошадей, хорошие одеяла, кожаные сумки с отборным сушеным мясом и наполненные пеммиканом кожи. Нэтаки велела пригнать свой маленький табун.
— Мои лошади — твои лошади, — сказала она мне, — дай Пожирателю Камней вот эту вороную четырехлетку.
Я исполнил ее требование. Затем она собрала кое-что для его матери: новое одеяло, синее шерстяное платье, разные краски и безделушки, наконец большой запас еды в дорогу. Пожиратель Камней, покидая нас, едва мог вымолвить слово, Наконец ему удалось выговорить:
— Дни, проведенные здесь с вами, были счастливыми днями. Я уезжаю от вас, мои милые щедрые родственники, во скоро я опять встречусь с вами уже вместе с матерью. Она будет плакать от радости, когда услышит то, что вы ей велели передать, и получит эти прекрасные подарки.
И они уехали по долине, через скованную льдом реку, а мы вернулись к своим обычным делам.
ГЛАВА XVIII. НАБЕГ КРОУ
Сильный ветер-чинук в конце февраля очистил реку ото льда. Немного снега, оставшегося в лощинах, скоро растаяло. После этого холодная погода уже не возвращалась, и в марте на речных долинах зазеленела трава.
Жизнь в лагере текла вообще спокойно. Однажды ночью ассинибойны украли сорок лошадей: нагнать их не удалось, хотя большой отряд шел по их следам на восток до самого холма Хэри-Кэп. Наутро после кражи мы обнаружили в центре нашего лагеря их победный знак — длинную стрелу с привязанным к ней большим скальпом, воткнутую в землю. Наши были очень этим огорчены. Фактически это было послание нам от врага примерно следующего содержания: «Мы дарим вам скальп, который мы сорвали с головы члена вашего племени. Мы захватили у вас лошадей. Мы — ассинибойны» (племя можно было опознать по своеобразной отделке стрелы).
«Мы им о себе напомним, как только наступит лето», — говорила наша молодежь. Черноногие редко отправлялись в набеги в холодное время. Наоборот, ассинибойнские военные отряды, по-видимому, предпочитали самые суровые зимние месяцы для совершения экспедиций. Ассинибойны очень трусливый народ и понимали, что они меньше рискуют быть обнаженными и оказаться вынужденными сражаться в такое время, когда враг выходит из дому, только чтобы поохотиться по соседству с лагерем.
Я никогда не забуду другого утра, когда несколько мгновений казалось, что мы все стоим лицом к лицу с ужасной смертью. Накануне вечером в двух или трех милях в сторону от реки было обнаружено огромное стадо бизонов, настолько большое, что говорили, будто долина Кау-Крик и холмы в обе ее стороны, насколько хватал глаз, кажутся черными от этих животных. Вскоре после восхода солнца много охотников, за которыми следом ехали женщины на лошадях тащивших волокуши, отправились, чтобы устроить погоню нa это стадо и добыть мяса.
Приблизительно через час охотники на своих обученных лошадях врезались в стадо и разделили его так, что тысяча голов, или даже больше, бросилась прямо вниз по долине в сторону лагеря. За этой частью стада и направилась погоня, потому что чем ближе к лагерю происходит убой животных, тем легче убрать мясо. Испуганные животные убегали вниз по долине, упорно преследуемые охотниками. Мы, находившиеся в лагере, услышали гром копыт стада и увидели тучу поднятой бизонами пыли еще раньше, чем завидели их самих. Наши палатки стояли на нижнем конце долины, между рекой и крутым, голым, скалистым гребнем к востоку от нее. Все население — мужчины, женщины и дети — выбежало из лагеря, чтобы посмотреть на погоню; такая возможность представляется не каждый день. Право, было гораздо интереснее видеть вблизи такую погоню, чем участвовать в ней. Когда садишься верхом на охотничью лошадь и попадаешь в гущу стада, то видишь только тех бизонов, за которыми гонишься, которых застрелил или пытался застрелить. Нет времени и возможности осознать что-нибудь, кроме этого. Но зритель наблюдающий погоню, видит очень многое. Прежде всего на него производит сильное впечатление мощь громадных, мохнатых своеобразных животных, бешено проносящихся мимо него с громоподобным топотом и треском сталкивающихся рогов, заставляя землю содрогаться, как от землетрясения. А затем он видит охотников с развевающимися по ветру длинными волосами; охотники направляют своих обученных лошадей то туда, то сюда в гуще стада, намечая то жирную корову, то отборного молодого бычка, стреляют из ружей или, перегнувшись, всаживают стрелу глубоко в самые уязвимые места громадного животного; он видит, как прерию, по которой пронеслись бизоны, усеивают убитые животные, как другие, опустив голову, покачиваются, шатаются, в то время как жизнь уходит с потоками крови, струящимися изо рта и ноздрей пока наконец не рухнут на землю, обмякшей безжизненной грудой. Да, это было зрелище! Вот что мы видели в то утро стоя у своих палаток. Никто не выражал возгласами одобрения охотникам, не было ни разговоров, ни смеха. Момент был слишком торжественный. Мы видели разгул смерти; огромные сильные животные, полные неистощимой энергии, внезапно пораженные, превращались в бесчувственные груды мяса, кожи. Как это ни парадоксально, но черноногие почитали бизонов, говорили о них с благоговением, считали магическим или священным то самое животное, которое убивали для еды, шкура которого давала им кров и одежду.
Табун лошадей на водопое у реки испугался шума приближающегося стада. Лошади выскочили по берегу наверх и помчались по долине, задрав головы и хвосты, прямо навстречу стаду; оно повернуло к востоку, пересекло речку и понеслось по нашему берегу. Скалистый гребень, замыкавший долину, был слишком крут, чтобы бизоны могли на него вскарабкаться, и они побежали по ровной низине прямо на наши палатки. Какая поднялась суматоха! Люди в ужасе метались, укрываясь то за одной, то за другой палаткой.
Визжали женщины, плакали дети, мужчины выкрикивали советы и распоряжения. Я схватил за руку Нэтаки, побежал с ней к одному из фургонов Ягоды и подсадил ее наверх. Мгновенно фургоны Ягоды и Гнедого Коня наполнились народом, другие залезли под фургоны и толпились рядами позади них. Те, кто оказался поблизости от гребня, вскарабкались наверх между скал, кто был около речки, попрыгали в воду, но многие стояли беспомощно за своими палатками в центре лагеря. Вот уже головные бизоны стада достигли ближайшего края деревни. Они не могли податься назад, так как бегущие сзади нажимали на них, и они продолжали мчаться галопом вперед, пробегая по извилистым дорожкам между палатками, легко прыгая из стороны в сторону, чтобы обогнуть их, злобно лягая их по пути. Несмотря на свои большие размеры и неуклюжий вид, бизон быстрое и ловкое на бегу животное.
Я стоял вместе со многими другими под прикрытием одного из фургонов и смотрел на коричневый живой поток, проносившийся мимо, извиваясь между палатками, как река извивается, огибая островки и отмели в своем русле. Все до одного были напуганы; мы затаили дыхание в напряженном ожидании, так как хорошо понимали, что любая мелочь — ружейный выстрел или появление впереди какого-нибудь подозрительного предмета — может вызвать смятение в стаде, а если оно повернет назад или собьется в плотную массу, то, несомненно, затопчет насмерть много людей, перевернет палатки, непоправимо разрушит большую часть лагеря. Нам казалось, что все это длится много времени, на самом деле прошло не больше одной-двух минут, пока последний бизон стада не миновал крайние палатки и не пробежал через реку на противоположный берег. Никто не пострадал, ни одна палатка не была опрокинута. Но разложенное на длинных платформах мясо, множество шкур и мехов разных животных, растянутые для сушки на колышках, вбитых в землю, либо исчезли, либо были иссечены в мелкие куски. Это было поистине такое переживание, какого не забудешь; спасибо, что мы остались живы. Представляя себе, что бы случилось, если бы мы оказались на пути мчавшегося стада, я содрогался. Я уверен, Нэтаки выразила мысли всех, когда сказала:
— Как велика доброта Солнца, сохранившего нас невредимыми в этой большой опасности.
На следующий день я заметил, что деревья и высокие кусты по берегам реки ярко расцвечены приношениями людей нашего племени своему богу. Они всегда брали для приношений свои лучшие вещи, самые красивые и наиболее ценимые ими украшения и наряды.
Зима прошла. Ягода и Гнедой Конь выехали в Форт-Бентон со своими семьями и последними грузами, закупленными в период зимней торговли. Они отлично заработали и решили некоторое время пожить в форте. Ягода заявил, что он большие не будет перевозить грузы на прииски своим обозом на быках: он или продаст обоз, или наймет кого-нибудь в начальники обоза. У пикуни было еще много бизоньих шкур первого сорта, волчьих шкур и других мехов, которые они собирались продать в форте, но вместо того чтобы отправиться прямо туда, они решили пройти кругом, направляясь на юг, вверх по реке Джудит, оттуда к северу через Арроу-Крик и вдоль подножия горы Хайвуд. Я отправился с ними, договорившись встретиться с Ягодой в форте и разработать с ним план торговли на следующий сезон.
Итак, теплым солнечным днем в конце марта лагерь снялся, и мы, перейдя реку вброд в широком мелком месте, около острова Кау-Айленд, взобрались по южному склону долины и растянулись цепочкой по прерии. Во время таких переходов Нэтаки и я часто отставали от каравана и ехали на расстоянии мили или немного дальше влево или вправо от тропы, охотясь понемногу в стороне. Нам ничто не мешало охотиться таким образом, так как добрая матушка Нэтаки и семья ее дяди брали на себя заботу о наших лошадях, вьючных и запряженных в волокуши, и гнали их вместе со своим табуном. А когда мы вечером приезжали в лагерь, то заставали свое палатку уже поставленной, ложа разостланными; вода и дрова были уже приготовлены, и неутомимая матушка сидела у огня, ожидая нас. Иногда Нэтаки ласково выговаривала ей за то, что она все это делает, но мать неизменно отвечала:
— Вы, молодые, должны жить счастливо. Моя мать делала то же для меня, когда я была недолго замужем. Наступит день, когда вы, наверное, будете делать то же для своей дочери.
Последнее замечание заставляло мою маленькую жену смущенно отворачиваться, и она делала вид, что чем-то очень занята.
Увы! Они думали, что эта беззаботная жизнь будет продолжаться вечно. Даже мы, белые, не подозревали, как скоро исчезнут бизоны.
В то прекрасное утро мы постепенно медленно отъезжали под углом к тропе на запад, пока не оказались милях в двух от нее. Еще дальше в стороне мы видели тут и там отдельных охотников, когда они проезжали по возвышенному месту; временами показывалась длинная колонна лагеря на походе. Иногда мы медлили, позволяя лошадям пощипывать траву на ходу, затем снова переводили их на галоп и скакали, пока не нагоним остальных. Нэтаки безостановочно болтала, сообщая всякие лагерные сплетни, рассказывая истории, задавая вопросы о стране, из которой я прибыл. Ей хотелось все знать об обычаях белых женщин, и хорошее, и плохое, и когда я рассказывал кое-что из того, что знал о поступках дурных женщин, она приходила в ужас и повторяла много раз подряд:
— Ужасно, как им не стыдно! Ни одна женщина черноногая так бы не поступила!
Около полудня мы подъехали к верхнему концу заросшей соснами лощины, идущей к далекой Джудит. Здесь в рощице бежал прозрачный холодный ручеек. Мы напились, потом отвели своих лошадей на вершину склона, откуда могли хорошо обозревать окрестности, и позавтракали хлебом и сушеным мясом. Из-за гребня напротив нас выбежала рысцой прерийная лисица, сбежала по склону в рощу к ручейку и скоро появилась на нашей стороне, принюхиваясь, очевидно, почуяв запах еды.
Лисица подошла, остановившись в тридцати футах, и стала смотреть на нас и на щипавших траву лошадей; потом обошла кругом и наконец растянулась на брюхе с поднятой головой, внимательно следя за нами и часто нюхая воздух; ее тонкий, изящно очерченный нос забавно шевелился. Очевидно, она рассуждала так: «У этих животных странного вида есть какая-то еда. Подожду-ка я здесь немного и поищу тут кругом, когда они уйдут». Во всяком случае Нэтаки сказала, что маленький зверек думает именно это, а у меня были основания полагать, что в таких вещах она обычно знает, о чем говорит.
«Рассказывала я тебе когда-нибудь, — спросила она, — про своего деда и его ручную лисицу? Нет? Ну, так слушай.
Однажды ночью сон приказал моему деду поймать прерийную лисицу, приручить ее и быть с ней ласковым. Он долго обдумывал этот сон, советовался с другими о его смысле, но никто, как и он сам, не понимал, что это значит. На следующую ночь сон сказал ему то же, и на третью ночь, и наконец на четвертую. Четыре раза сон приказал ему сделать это. Четыре — священное число. Когда он встал на четвертое утро, он понял, что должен повиноваться велению сна. Он уже не спрашивал, почему или что означает сон, а просто, поев, отправился ловить лисицу. Лисиц было много. Через каждые несколько шагов он видел лисиц, бегущих впереди или сидящих у своих нор, в которых они исчезали при его приближении. У деда был длинный ремень от поводьев, к концу к которого он привязал кусок тоненького ремешка из замши. Он сделал скользящую петлю из ремешка. Укладывая ее кольцом вокруг входа в нору, он отходил назад насколько хватало длины ремня; затем ложился, выжидая появления животного. Если лисица высунет голову, стоит дернуть за ремень, и петля затянулась бы на ее шее или вокруг туловища. Этим способом дети ловят сусликов; он сам в дни молодости делал это и думал, что таким же манером поймает лисицу. У этих зверей бывает несколько выходов из норы, иногда даже пять или шесть. Если мой дед укладывал петлю вокруг дырки, в которую на его глазах лисица влезла, то животное обязательно выглядывало через другое отверстие и, увидев, что он лежит неподалеку, пятилось назад и больше не показывалось, как бы долго он ни выжидал. Так прошел первый день, затем второй. Вечером третьего дня он затянул петлю на одной лисице, но одним ударом своих острых зубов она пере. резала ремешок и убежала. В этот вечер он усталый возвращался домой; ему хотелось пить, он был голоден. Вдруг на склоне лощины он увидел пять лисенят, игравших у входа в нору; отец и мать сидели неподалеку, наблюдая за ними. Лисенята были совсем маленькие; они были еще так малы, что не могли быстро и ловко бегать, но медленно и неуклюже ползали, кувыркаясь один через другого. Он сел на противоположном склоне лощины и наблюдал за ними, пока не зашло солнце и не наступила ночь. Дед все себе задавал вопрос, как ему поймать одного из детенышей. Он молился, призывая бога и духа сна указать ему путь.
Вернувшись в палатку, он поел, напился, набил и раскурил трубку и снова стал молиться о помощи в предстоящем деле. И вдруг, когда он сидел и молча курил, ему открылся нужный способ. Боги смилостивились над ним. Он лег и спал хорошо.
— Пойди, найди мне большую лопатку бизона, — сказал он моей бабушке, после утренней еды, — потом возьмешь шкуру бизона и пойдешь со мной.
Они отправились к норе лисенят. Очень близко от того места, где накануне играли детеныши, был клочок земли, поросший травой-райграсом. Дед мой начал срезать в середине и слой дерна, разрыхляя землю ножом. Бабушка помогала ему пользуясь лопаткой бизона, как белые лопатой, удаляя землю и высыпая ее на бизонью шкуру; затем она относила шкуру, наполненную землей, в сторону и рассыпала ее по дну лощины. Они работали долго, взрезая дерн и копая землю, расширяя яму, пока она не достигла такой глубины, что дед мог стоять в ней. Глаза его приходились на уровне земли; окаймлявшая яму оставшаяся трава-райграс образовала хорошее прикрытие: лисицы могли бы почуять его, но увидеть его они не могли.
— Иди домой, — сказал он бабушке, когда они кончили работу. — Иди домой и принеси жертву Солнцу. Моли его, чтобы мне удалось предстоящее дело.
Затем он влез в яму и стоял в ней тихо, выжидая, высматривая когда выйдут детеныши. Ждал он долго. Ему казалось, что солнце очень медленно движется в сторону гор. Было очень жарко; деду страшно хотелось пить. У него заболели ноги, но он стоял настороже неподвижно, как сама земля. Незадолго до захода солнца вышла старая лисица и обошла наполовину вокруг клочка райграса. Вдруг лисица почуяла деда и быстро убежала вверх по лощине, не смея вернуться туда, откуда подул ветер, предупредивший ее об опасности, пусть невидимой, но именно поэтому особенно страшной. Вскоре после этого один за другим вышли детеныши; они вылезли медленно и лениво, позевывая и потягиваясь, зажмуривая глаза от яркого света. Они начали играть, как накануне вечером, и вскоре сбились в кучу, борясь между собой, у края клочка райграса. Тут мой дед быстро протянул руку и схватил одного за шкуру на загривке. «Хайя, братец, — крикнул он, — попался». Выбравшись из ямы, дед закутал лисенка в полу плаща и поспешил в свою палатку. Он был счастлив. Четыре раза дух сна говорил с ним: на четвертый день дед выполнил его веление. Дед был уверен, что поимка лисицы к добру.
Дед мой назвал зверька Пупокан (сон). С самого начала лисенок его не боялся. Вскоре лисенок подружился с домашними собаками. Его сразу полюбила одна старая сука, и если около палатки начинала бродить чужая собака, сука ее прогоняла. Лисица охотно поедала кусочки мяса, которые ей давал лед, и научилась лакать воду и суп. Дед запретил всем ласкать ее, кормить или звать по имени, и лисица дружелюбно относилась только к нему. Она старалась ходить за ним следом повсюду, а ночью заползала под шкуры и спала с ним рядом. Когда лагерь переходил на новое место, лисице устраивали гнездышко в волокуше, и она там лежала спокойно до конца путешествия. Забавный это был детеныш; вечно играл с дедом или домашними собаками. Если, бывало, что-нибудь лисенка испугает, то он бежал к деду, издавая отрывистый, захлебывающийся, хриплый лай, какой мы слышим по ночам в прерии за палатками. Мне так хотелось поиграть с ней, взять ее на руки, приласкать, но мать говорила мне:
— Не смей, это священная лисица, и если ты к ней притронешься, с тобой случится что-нибудь ужасное. Ты можешь ослепнуть.
Когда лисенок подрос, он иногда бродил по ночам вокруг палаток, пока за ним не погонится какая-нибудь собака. Тогда он мчался назад в палатку и заползал в постель к деду. Ни одна мышь не могла пробраться под шкуру прикрытия палатки, чтобы Пупокан не нашел и не убил ее; часто он притаскивал домой птицу или суслика. Около того времени, когда Пупокану исполнилось две зимы, мы стояли лагерем на Малой реке, у самых гор Бэр-По, к северу от них. Однажды ночью, когда огонь в очаге уже погас и все спали, Пупокан разбудил моего деда, так как прижался к его голове и стал лаять так, как он лаял, когда пугался. «Перестань, — сказал дед и, потянувшись, легонько шлепнул лисенка. — Перестань лаять и спи».
Но Пупокан не замолчал. Наоборот, он лаял все сильнее, дрожа от возбуждения. Дед приподнялся на локте и осмотрелся. Сквозь отверстие для выхода дыма светила луна, и дед мог разглядеть предметы в палатке. На другом конце, у входа виднелось что-то, чего в палатке не бывает: темный неподвижный предмет, похожий на скорчившуюся человеческую фигуру. «Кто там?
— спросил дед, — что тебе здесь нужно?»
Ответа не было.
Тогда дед опять заговорил: «Говори скорее, кто ты. Встань и отвечай, или я тебя застрелю».
Ответа по-прежнему не было. Пупокан лаял, не переставая. Дед тихонько протянул руку за ружьем, лежавшим в изголовье, бесшумно взвел курок, прицелился и выстрелил. Со страшным криком человек — ибо предмет этот оказался человеком — вскочил и упал мертвым прямо в горячую золу и угли на очаге. Дед мой быстро оттащил убитого в сторону. Конечно, выстрел разбудил весь лагерь. Крики испуганных женщин из палатки деда заставили всех собраться к ней. Развели огонь, и в его свете стало видно, что убитый — враг из далекого племени сиу. Он был безоружен, не считая большого длинного ножа, все еще крепко зажатого в его правой руке. Очевидно, он вошел в палатку, намереваясь украсть ружье и заколол бы всякого, кто помешал бы ему.
Когда лисица дала знать о его присутствии, он, вероятно подумал, что останется необнаруженным, если будет сидеть скорчившись на земле, и что разбуженные им скоро опять заснут. По-видимому, он пробрался в лагерь один; никаких следов других сиу не обнаружили, ни одна лошадь не пропала.
В лагере только и было разговоров, что о лисице и о сне моего деда. Все это было проявлением большой магической силы. Как мой дед был доволен! Он принес много жертв, много молился и полюбил Пупокана еще сильнее прежнего. Зверь прожил у нас еще две зимы, а потом однажды летней ночью его укусила гремучая змея, и он вскоре умер. Женщины завернули маленькое распухшее тело в бизонью шкуру и похоронили его на платформе, построенной ими на тополе, — совсем как человека».
Я подтянул подпруги. Нэтаки разложила на гладком плоском камне остатки нашего завтрака.
— Поешь вдоволь, братец, — сказала она.
Мы сели на лошадей и отъехали: обернувшись, мы увидели, что лисица усердно жует кусочек сушеного мяса. Позже днем мы приехали в наш лагерь, разбитый близ небольшого озера на высоком плато. Вода в озере была плохая, но, вскипятив, ее можно было пить. Топливом нам служил бизоний навоз.
Вечером меня пригласили на пир, устроенный Большим Озером. В числе других солидных гостей был и Просыпающийся Волк. Молодые люди редко пировали и курили со старшими; лагерь был разделен на много компаний или кругов общества, совершенно так, как бывает в наших городах, с той только разницей, что между различными кругами не было соперничества и зависти.
Мы помнится, успели выкурить только по одной трубке, как в палатку вбежал молодой человек и сказал:
— Приближается многочисленный военный отряд.
— А! — воскликнули все, и Большое Озеро сказал:
— Скорее! Расскажи нам все.
— Я охотился, — сказал молодой человек, — я привязал свою лошадь к кусту, а сам стал подползать к группе антилоп. Может быть, я недостаточно крепко привязал лошадь; она отвязалась и убежала назад по своему следу, и я вынужден был идти обратно пешком. Перед заходом солнца я вышел на вершину гребня и увидел наш лагерь; на другом гребне около реки Джудит я заметил не менее пятидесяти человек. Должно быть, они обнаружили наш лагерь по дыму очагов или еще по каким-нибудь приметам. Я подождал, пока не стемнело настолько, что меня уже не могли заметить, и поспешил сюда, Они, несомненно, сделают набег на наш лошадиный табун сегодня ночью.
— Ступайте в лагерь, — сказал быстро и решительно Большое Озеро. — Скажите людям, чтобы они сейчас же шли сюда. Предупредите женщин, чтобы не кричали, не плакали и не бегали. Скорее!
Я пошел домой и рассказал Нэтаки об этой новости. Я снял чехол с ружья и наполнил карманы куртки патронами.
— Подожди! — сказала она, схватившись за ружейный ствол. — Что ты собираешься делать?
— Да ведь Большое Озеро велел нам собраться в его палатке, — объяснил я.
— Я полагаю, что у него есть какой-нибудь хороший план действий.
— Да, он мудр, — согласилась она, — но ты не пойдешь туда, чтобы тебя убили воины из вражеского отряда. Оставайся здесь со мной.
— Но наши лошади! Не могу же я оставаться здесь в палатке и позволить неприятелю угнать их.
— Неважно. Пусть угоняет.
— Но, — сказал я, — если я останусь здесь, подумай, что скажут люди. Они будут называть меня трусом, будут говорить тебе: у твоего белого сердце женщины. Почему ты не сошьешь ему несколько платьев.
Это положило конец спору. Она просто села на ложе, накрыв голову шалью, и так я ее покинул. Я признаюсь, что когда я уходил, у меня не было бешеной жажды битвы. Веселый огонь на очаге палатки, покойное ложе и трубка с длинным чубуком дороги всем, кроме безрассудного юноши, который только и думает, что о войне. Большое Озеро был прирожденный мастер тактики. За несколько минут, потребовавшихся на то, чтобы собрать людей вокруг его палатки, он продумал свой план обороны и в немногих словах отдал распоряжения.
Различные группы Общества Друзей были разделены на четыре отряда и получили приказ тихонько выйти из лагеря на север, на юг, на восток и на запад от него и там ожидать прихода неприятеля. Все остальные, не принадлежащие к Обществу, должны были присоединиться к любому из отрядов, по своему выбору. Не приходилось опасаться, что военный отряд в пятьдесят человек или даже в три раза больший нападет на лагерь. Они, конечно, пришли воровать лошадей, и план заключался в том, чтобы дойти до места, где пасутся табуны и там залечь, ожидая врага. Наиболее ценные лошади были, как обычно, привязаны около палаток владельцев, и неприятель, минуя табуны обыкновенных лошадей, попытается добраться до этих лучших, перерезать их привязи и увести их по одной, по две, по три.
Я вышел с Бешеными Собаками и Носящими Ворона и еше с тридцатью-сорока мужчинами, которые, подобно мне, не принадлежали ни к какой организации. Мы растянулись в широкую цепь и, пройдя медленно в молчании около полумили, получили переданное по цепи распоряжение остановиться. Тогда мы сели под прикрытием кустарников полыни и «жирного дерева» note 39. На западе низко на небе стояла луна; она должна была зайти около полуночи. Было поэтому не очень темно и мы вполне отчетливо видели кустарник в сорока или пятидесяти ярдах впереди себя. Мы долго просидели так тихо. Ближайший справа от меня воин тихо подполз ко мне и сел рядом.
— Ночное светило скоро скроется из виду, — прошептал он, — военный отряд уже скоро появится, если они вообще придут этой ночью.
То, что он сказал, было верно, Немного спустя мы услышали неясный отдаленный звук голосов. Наступила тишина. Затем послышались осторожные шаги, шорох кустарника, тершегося об леггинсы, и показались участники набега; они продвигались, ничего не подозревая.
Первым выстрелил кто-то слева от меня, а за ним вся начала стрелять рассыпным огнем. Искры дешевого черного пороха тлели и сверкали, вылетая в темноту из дул кремневых и нарезных ружей. На мгновение вспышки ослепили нас; когда мы снова смогли видеть, неприятель уже убегал. Они выпустили много зарядов в ответ, но, как мы потом установили, ни одна из их пуль не попала в наших. Вся цепь, почти как один человек, бросилась вперед с криками: «Бешеные Собаки! Носящие Ворона! Смелее, уничтожим их всех до одного». Впереди валялось пять тел, один еще был жив. Глухой удар палицы — и полулежавший человек растянулся навзничь; заходящая луна освещала его лицо. Во мгновение ока мертвые были оскальпированы, оружие их взяли первые подошедшие к ним. Отряд наш бежал вперед, изредка стреляя по смутно виднеющимся фигурам отступающих. За нами шли теперь остальные три отряда лагеря, поощряя нас криками. Но врагов уже не было ни видно, ни слышно, и наш отряд остановился. Бесполезно было продолжать искать их в темноте. Подошел Большое Озеро.
— Рассыпьтесь, — сказал он, — рассыпьтесь снова и окружите лагерь. Может быть, кто-нибудь из врагов спрятался в кустарнике поближе к лагерю, и с наступлением дня мы их обнаружим, Я взял ружье на плечо и отправился домой. Нэтаки сидела и ждала меня; мать ее сидела с ней, чтобы ей не было скучно. Я рассказал все, что произошло.
— Почему ты вернулся? — спросила она, когда я кончил. — Почему ты не остался с другими, как приказал Большое Озеро?
— Хайя! — воскликнул я. — Вот женщины! Попробуй пойми их! Ты же просила меня вечером остаться здесь с тобой. Я вернулся, потому что устал, хочу есть и спать, а ты теперь недовольна, что я пришел. Что ж, чтоб сделать тебе удовольствие, я пойду обратно и буду сидеть со всеми остальными до утра.
— Садись, сумасшедший, — сказала она, усаживая меня силой на ложе, с которого я собрался было встать. — Оставайся здесь. Вот твоя трубка, набей ее и покури, пока я изжарю мясо и приготовлю чай.
— Ты глава, — сказал я ей, с удовольствием откидываясь а ивовую циновку, — пусть будет по-твоему.
Увы! Безжалостный жнец, пожинающий года, верни их. Верни мне Нэтаки и мою молодость. Верни нам нашу палатку и бескрайние бурые прерии со стадами бизонов.
ГЛАВА ХIX. СВАДЬБА НЭТАКИ
Ранним утром мы проснулись от необычного движения и суматохи в лагере. Нэтаки вышла, чтобы выяснить, в чем дело. Скоро она вернулась с новостями: напавшие на нас ночью враги оказались кроу; всего было найдено семь убитых, а врагу удалось угнать семьдесят с лишним лошадей. Большой отряд уже выступил преследовать врага, и мы и должны были сворачивать лагеря, пока отряд не вернется. Я рано встал и оделся, позавтракал и отправился в гости. Зайдя в палатку Хорькового Хвоста, я застал его за перевязкой раны на бедре, слегка задетой пулей кроу.
Я просидел у него долго; другие гости в это время приходили и уходили. Они ругали кроу всеми скверными ругательствами, какие существуют на языке черноногих, но, к несчастью, или, пожалуй, можно сказать, к счастью, запас слов такого рода у них очень ограничен. Самое большое, что они могли сделать, — это обозвать врагов собачьими мордами и просить Солнце уничтожить их.
Оттуда я пошел в палатку вождя, где застал в сборе множество старейшин.
— Что касается меня, — говорил Большое Озеро, когда вошел, — то я буду выступать против заключения мира с кроу, пока я жив. Договоримся никогда больше не курить их табак. Научим наших детей смотреть на них, как на гремучих змей, которых нужно истреблять, где увидишь.
Посетители охотно соглашались с ним, и я могу тут же добавить, что они сдержали свое слово и посылали отряд за отрядом против своих врагов с берегов Йеллоустона, пока не вмешалось правительство, положившее конец этой войне между племенами. Последний набег был сделан летом 1885 года.
В течение дня много раз исполнялся танец со скальпами, в котором участвовали те, кто недавно потерял мужа, отца или другого родственника в бою против кроу. Танец этот не был похож на описываемое мрачными красками театральное зрелище свирепого торжества, триумфа по случаю смерти врага. В исполнении черноногих это было грустное зрелище. Участвующие в танце начернили лица, руки и мокасины древесным углем и надели самую скромную, простую одежду. Какой-нибудь старик держал перед собой скальп врага, привязанный к ивовому пруту, остальные выстраивались в ряд по обе стороны от него. Танцующие пели негромкую жалобную песню в минорном тоне, выражавшую — так мне во всяком случае казалось — больше скорби о потере близких, чем радости по случаю смерти врага. В этот день скальпов было семь, и одновременно в разных концах лагеря танцевало семь групп. Одну траурную группу сменяла другая, так что танец длился до самой ночи. Собственно, настоящего танца и не было: певшие песню лишь слегка наклонялись и выпрямлялись в такт ей.
Преследовавший врага отряд вернулся в сумерки; ему не удалось догнать неприятелей. Были голоса за немедленное выступление в набег на землю кроу, но в лагере оставалось мало пороху и пуль, и было решено не откладывая двинуться в Форт-Бентон. Получив там хороший запас пороху и пуль, военный отряд мог бы снова повернуть на юг.
Через четыре или пять дней мы стали лагерем в большой долине напротив форта. Нэтаки и я переправились через реку я прошли по извилистой тропинке к маленькому домику из сырцового кирпича. Там мы застали Ягоду, его жену, мать и добрую Женщину Кроу.
Какая это была счастливая компания, — эти женщины, суетившиеся, мешавшие друг другу готовить ужин! Ягода и я, конечно, тоже чувствовали себя счастливыми. Мы мало говорили, лежали и курили, растянувшись на покрытом шкурами бизона ложе. Слова часто излишни. Мы испытывали полное довольство, и каждый из нас знал, что другой чувствует то же. Ягода взял из конторы мою почту. Она лежала на столе — несколько писем, ворох газет и журналов. Я прочел письма, но остальная почта осталась большей частью нераспечатанной — я утратил всякий интерес к тому, что делается в Штатах.
Вечером мы с Ягодой пошли пройтись в форт и, конечно, заглянули в салон Кено Билля. Как обычно в это время года, город, если его можно так назвать, был полон народу — торговцев и трапперов, погонщиков быков и мулов, золотоискателей, и индейцев. Все ожидали прибытия пароходов, давно уже вышедших из Сент-Луиса. Они уже скоро должны были прийти. Вокруг всех столов в салуне Кено толпилось столько игроков, что невозможно было протиснуться, чтобы посмотреть на игру. Сам Кено с двумя помощниками стоял за стойкой, так как бочки еще не опустели, несмотря на то, что в зимние месяцы был солидный спрос на их содержимое. Осталось даже несколько бутылок пива. Я охотно уплатил за одну из них доллар сорок центов, и Ягода помог мне распить ее.
По пути домой мы заглянули на минутку в Оверлэнд-отель. Тут, среди посетителей, я заметил человека, похожего на проповедника. Во всяком случае грудь его синей фланелевой рубашки украшал белый галстук; черный пиджак хотя скроенный не так, как принято у священнослужителей был все же полагающегося цвета. Я подошел к нему и сказал;
— Извините, сэр, хотелось бы знать, не проповедник ли вы?
— Да, — ответил он, любезно улыбаясь, — я священник методистской епископальной церкви. Прошлый год я провел в горах, проповедуя и работая на приисках, а сейчас возвращаюсь домой, в Штаты.
— Так, — продолжал я, — если вы пойдете сейчас со мной, то, думаю, что для вас найдется работа. Он тотчас же встал и пошел с нами.
— Могу ли я узнать, — спросил он по дороге, — какого характера обязанность мне предстоит исполнить? Крестить или венчать, или же, может быть, речь идет о больном, нуждающемся в кратком утешении?
— Венчать, — ответил я, — при условии, конечно, что другая сторона согласна.
При этом Ягода бесстыдно захихикал.
Женщины весело болтали и смеялись, когда мы вошли, но сразу замолчали, увидев нашего спутника. Они всегда так себя вели в присутствии посторонних. Я отозвал Нэтаки в заднюю комнату.
— Этот человек, — сказал я ей, — священный (точнее «Солнечный») белый. Я попросил его освятить наш брак.
— Как ты угадал мое желание! — воскликнула она. — Я всегда хотела, чтобы ты сделал это, но я боялась, стеснялась просить тебя об этом. Но это настоящий священный белый? На нем нет черного платья, нет креста.
— Он принадлежит к другому обществу, — ответил я, — этих обществ тысяча, и каждое утверждает, что только оно истинное. Для нас это неважно. Идем.
Итак, с помощью Ягоды в роли переводчика мы обвенчались, и проповедник отправился, унося на память об этом случае золотую монету.
— Я голоден, — сказал Ягода, — зажарьте нам парочку языков бизона, женщины.
Свадебный пир, как можно назвать этот ужин, состоял из жареных языков, хлеба, чая и яблочного соуса. И этим тоже мы были вполне довольны.
— Видишь ли, — призналась мне позже Нэтаки, — многие белые, женившись на женщинах нашего племени по его обычаям, смотрят на них просто как на забаву и потом бросают их. Но те, которые берут жен на основании священных слов священного белого, никогда своих жен не бросают. Я знаю, что ты меня никогда не бросишь, никогда. Но другие женщины смеются надо мной, отпускают на мой счет шутки, говорят:
— Сумасшедшая, ты любишь своего мужа, ты дура. Он ведь не женится на тебе по обычаю белых и оставит тебя, как только встретит другую, более хорошенькую женщину.
А теперь они никогда не смогут так говорить. Никогда.
Ягода и я планировали оставаться в Форт-Бентоне летом и торговать в лагерях на следующую зиму. В мае начали прибывать пароходы и набережная наполнилась сутолокой, у торговцев тоже было дел по горло, так как индейцы шли толпами, чтобы продать оставшиеся шкуры бизонов и меха. Но мы в этой торговле не участвовали, и через несколько недель нам уже не сиделось на месте. Ягода решил сделать несколько рейсов в Хелину со своим обозом на быках, хотя ему не было необходимости ехать самому: он нанял начальника обоза, или, на языке погонщиков быков, «хозяина фургонов». Женщины решили, что им нужно отправиться за ягодами. пикуни уже давно перешли реку и стояли лагерем на реке Титон, всего в нескольких милях от форта. Мы хотели присоединиться к ним, и Нэтаки послала матери просьбу пригнать наших верховых и вьючных лошадей.
Недели за две до этого я как-то сидел на н
