Принц во Франции и Голландии 4 страница

Однако, к величайшему своему раздражению, Хайд убедился, что вынужден иметь дело не просто с напуганной матерью и ее глупыми друзьями. Из Ирландии прибыл полный абсурдных и опасных планов лорд Дигби. Там, то есть в Ирландии, заявил он, «к услугам принца будет все королевство». С огромным энтузиазмом Дигби убеждал Карла, не раздумывая, подняться на борт уже ожидающего судна, где в распоряжении его высочества отличные мореходы и все, что необходимо для безопасного путешествия. Пятнадцатилетний принц внимательно посмотрел на дрожащего от возбуждения вельможу: за последние несколько месяцев он близко Узнал подобного рода людей и научился иметь с ними дело. Юноша спокойно ответил, что странно было бы предпринять столь решительный шаг без предварительного совета с отцом.

Но такого рода осмотрительность только еще больше Раззадорила Дигби. Не сумев убедить принца в достоинствах своего безумного плана, он принялся обрабатывать Хайда. К полному изумлению последнего, лорд предложил ни больше ни меньше как похитить Карла. Всем известно, что юноша обожает корабли. Разве не стоял он сам за штурвалом «Горделивого черного орла» часть пути на Джерси? Тем легче заманить его на одно из судов, и пока он обедает, «поднять паруса и без остановок дойти до Ирландии». Хайд решительно отмел эту идею, но разгорячившегося вельможу не так-то просто было остановить. Дигби заявил, что если Хайд не желает помочь ему спасти дело короля, то он отправляется во Францию, где использует все свое влияние, чтобы заручиться поддержкой Генриетты Марии.

29 мая принцу исполнилось шестнадцать. По этому поводу были устроены пышные торжества. Рано утром с крепостного вала Елизаветинского замка прозвучал королевский салют. В ответ раздался слитный залп береговых батарей, на который, в свою очередь, откликнулись покачивающиеся невдалеке фрегаты. По всему острову палили из мушкетов жители деревень. Перед Елизаветинским замком собрались отряды полиции и парадным маршем отправились на самое возвышенное место острова. Празднества продолжались весь день, а кульминация наступила к вечеру. В воздух полетели тысячи петард. В гавани осветились все корабли — от мачты до нок-реи, на берегу собралась огромная толпа, вновь раздалась пальба, зазвучали верноподданнические тосты.

Всю первую половину дня Карл самолично инспектировал островные фортификации, выказывая при этом в суждениях ту остроту, которая будет для него столь характерна в зрелые годы. По ходу инспекции он заметил на юго-западном побережье место вероятной высадки противника и распорядился в кратчайшие сроки возвести там за его счет укрепления, где установить как минимум четыре орудия. Но внимание его не ограничивалось военными делами. Любовь Карла к морю с годами только возрастала, и как раз в это время он стал обладателем первого в своей жизни судна. Опыт управления «Горделивым черным орлом» оказался настолько захватывающим, что сразу по прибытии на Джерси принц распорядился построить ему яхту. К 8 июня двухмачтовик с двенадцатью веслами был готов. Снабженный удлиненным килем, он был украшен личным гербом принца и удобно обставлен. Яхту можно было использовать и для морских прогулок, и для официальных мероприятий. Без дела она не простаивала. Отныне принц избегал пользоваться дамбой, ведущей от Елизаветинского замка в город, — он поднимался на борт яхты. За штурвал Карл всегда становился сам, никому не позволяя к нему даже прикоснуться. В разгар лета он часами чертил круги по красивому и надежно защищенному заливу Сен-Обен. Однако вполне отдаться такого рода удовольствиям не получалось. Из Парижа вернулся лорд Дигби. Королева внимательно выслушала его и направила в Фонтенбло всегда готового к услугам Генри Джермина — ему надлежало информировать о происходящем французский двор. Кардинал Мазарини, прекрасно осознававший политические выгоды пребывания принца Карла во Франции, отнесся к словам Дигби с большой серьезностью и предложил ему самому изложить свой план. Улыбаясь своей неизменно мягкой улыбкой, он дал возможность гостю произнести страстный монолог и, дослушав, мягко указал на некоторые недостатки замысла. Карлу, заметил Мазарини, нет никакой нужды самому ехать в Ирландию. К тому же разве не естественно, что мать хочет иметь сына подле себя и что и сын хочет быть с матерью? Иное дело, если в Ирландию вернется сам Дигби, соберет войско и выступит на защиту дела короля. Деньгами ему помогут, особенно если он убедит принца отправиться к матери во Францию.

Дигби легко дал себя уговорить. Ему и самому стало ясно, что лучше принцу отправиться во — Францию, чем в Ирландию. Французы показали себя чрезвычайно надежными и щедрыми союзниками, они явно действовали в интересах наследника короля. Генриетта Мария горячо поддержала эту идею, а письма короля только укрепили ее решимость. «Не думаю, что принц Карл находится на Джерси в безопасности, — писал король. — Кто знает, что там может случиться, так что ради Бога, пусть он будет с тобой, по крайней мере до тех пор, пока не прояснится моя судьба». Король ясно высказал свою волю — Генриетта Мария привезет сына во Францию. Она не потерпит ни малейшей задержки. Генри Джермин был направлен на Джерси со строгим наказом вернуться с юношей. В сопровождении Дигби, Кейпела, Калпеппера и еще 60–80 дворян он поспешно двинулся в путь.

Едва путники добрались до Джерси, как Дигби направился к Хайду и попытался убедить его в необходимости отъезда принца во Францию. Джермин тем временем склонял к тому же самого Карла. Он показал ему переписку родителей, потом принялся завлекать красотами Парижа. Принц внимательно выслушал посланца матери, а когда у него в спальне собрался на заседание Совет, потребовал, чтобы, пока присутствующие будут знакомиться с письмами, Джермин, Дигби и лорд Уэнтуорт сидели рядом с ним. Теперь все взгляды были обращены на Карла. Пришла пора принимать решение. Хайд нервно заметил, что пятеро из шести официальных советников принца против его отъезда из Англии, но тот пропустил эти слова мимо ушей. Первое в его жизни важное политическое решение было принято: он отправляется в Париж. «Такова воля короля и королевы, — кратко заметил принц, — и я обязан ее выполнить как можно быстрее». Отъезд назначили на вторник.

В тот день Карл поднялся с рассветом, уже готовый ехать. Сопровождающим он запретил отлучаться из замка хоть на минуту — «чтобы все были на месте, когда ветер позволит отплыть», — но ему предстояло убедиться, что королевская воля выполняется отнюдь не всегда. Судна, на котором он должен был плыть, еще и видно не было, ибо «моряки заявили, что не повезут принца во Францию». Карл немедленно отправил сэра Джорджа Картерета уладить дело, но, когда корабль появился в виду замка, ветер переменил направление, и отплытие пришлось отложить. Карл приказал, чтобы все, кто сопровождал его в плавании, были готовы завтра к четырем утра. Спать не пошел никто.

Но и наутро погода не благоприятствовала юному принцу. «Ветер задул с такой силой, что выйти в море никто бы не осмелился». К вечеру шторм стих. Карл места себе не находил от нетерпения. Он отправляется, и будь что будет! Он отплывает в Сен-Мало или любой другой порт на французском побережье. Но вновь ничего не получилось, ибо «наступило полное безветрие, и такая погода тоже неблагоприятна, особенно если учесть, что пролив контролирует парламентский флот». Отплытие перенесли в очередной раз — на четверг.

Утром в четверг Карл поспешно взбежал по трапу, однако фортуна в третий раз отвернулась от него. Из-за погоды он вынужден был возвратиться на берег и весь день бесцельно слонялся по замку. К пяти часам у принца окончательно иссякло терпение. Он приказал всем, кто едет с ним, немедленно подняться на борт фрегата. Если придется, то хоть на веслах пойдем, все что угодно, лишь бы убраться с Джерси! Карл жаждал ехать в Париж, ему не терпелось оказаться подальше от Хайда с его менторством. Видя, что принц буквально рвется на свободу, Дигби и Джермин проводили его на яхту. Но тут ветер в очередной раз переменился, и яхта не понадобилась: Карл поднялся на фрегат. К одиннадцати вечера он достиг французского берега и здесь, приказав бросить якорь, стал нетерпеливо ожидать рассвета.

 

Глава 3

Принц во Франции и Голландии

 

По прибытии во Францию выяснилось, что Мазарини не позаботился, чтобы королевской особе был оказан подобающий прием. Французский двор не выслал навстречу ни единого важного лица. И когда принц сошел на французскую землю, элегантные дворяне не гарцевали перед ним на своих скакунах. По правде говоря, кардинал больше думал не о принце, а о победоносных парламентариях по ту сторону Ла-Манша. Пусть считают, что Карл прибыл во Францию вовсе не по его, Мазарини, приглашению, а оставил родину по собственной воле. Он не гость, он беженец.

В сопровождении четырех капелланов и небольшой группы приближенных Карл проследовал сначала в Кутенвилль, оттуда в Париж и, наконец, в Сен-Жермен, где и приветствовал мать, с которой не виделся больше двух лет. Карл нашел ее сильно изменившейся. Рождение младшей дочери заметно пошатнуло здоровье Генриетты Марии, и теперь, в 1646 году, это была маленькая, изнуренная жизнью женщина, столкнувшаяся с проблемами, решить которые было ей не под силу. Королеве постоянно приходилось думать о деньгах, о положении дел в Англии, о судьбе мужа и о будущем старшего сына. Она была всем сердцем с ними, в этом нет никакого сомнения. Точно так же вне сомнений ее мужество. «Только и думаю, что о вашем благополучии», — писала она супругу, и это не просто слова: Генриетта Мария действительно была готова на все, лишь бы помочь ему. Ни секунды не колеблясь, она послала мужу все, что могла сэкономить из содержания, назначенного ей семьей, — 1200 франков в день. Экипажи, охрана, фрейлины — королева пожертвовала всем ради более важного дела, и, едва войдя к ней в апартаменты, Карл сразу понял, что «достоинство ее меньше всего зависит от антуража».

Такая нищета отравляла существование, и последствия этого были опасны. Карл рассчитывал, что попадет в мир надежды и роскоши, а Франция преподала юноше урок нужды и отчаяния. За какие-то несколько дней он убедился, что неизменно услужливый лорд Джермин крепко держит в руках королевский кошелек (открывая его лишь в тех случаях, когда ему нужно), оскорбляя этим многих преданных, но совершенно обнищавших английских дворян в изгнании. Воздействие на состояние умов и душ это оказывало самое удручающее. Эндимион Портер, тот самый, кто некогда помогал королю собрать коллекцию живописи, жаловался, что не может появляться при дворе, ибо ему нечего надеть, кроме дорожного костюма, в котором он приехал из Англии. А тут еще Генриетта Мария не проявила должного такта, и Портер совсем упал духом, узнав, что «королева считает, будто я потерял состояние по собственному недоумию, а не из-за преданности своему повелителю».

Находящиеся в изгнании роялисты нуждались в поддержке, но, когда эти люди обращались за ней к принцу, он был не в силах откликнуться. Королева явно стремилась сохранить влияние на сына, предоставляя ему жить в бедности. Ей хотелось отстранить его от всякого участия в принятии политических решений, самой став спасительницей короны. Хайд был потрясен. «Все эти годы в Париже, — с возмущением писал он, — принц Уэльский находился под попечительством своей матери». Хайд издавна тайно ненавидел королеву за то гибельное, как он считал, воздействие, которое она оказывала на своего мужа, и теперь страшился, что объектом такого воздействия станет и сын. Хайда бесило, что бывшего его подопечного отстраняют от участия в делах; более того, Карл был даже лишен возможности ясно осознать, какие тучи нависли над королевской семьей. Хайда с его любовью к порядку оскорбляло, что «у принца и десяти пистолей в кармане нет, которыми он мог бы распорядиться по своему усмотрению». «Последствия очевидны, — писал Хайд, — Карл не пользуется тем уважением, каким пользовался бы, живи он, как подобает персоне его ранга». Принц Уэльский превратился в полное ничтожество.

При этом Генриетта Мария всячески стремилась, чтобы ее сын произвел на французов должное впечатление. Вместе со своим маленьким, но — суматошным двором она возлагала немалые надежды на французскую королевскую семью, однако тот факт, что ей пришлось потратить целых пять недель, чтобы в результате хитроумных маневров уговорить Бурбонов принять бездомного английского принца, заставил ее призадуматься. Да и то, как его встретили, указывало на равнодушие французов к притязаниям английской королевы. Мазарини, царствующая французская королева и восьмилетний Людовик XIV (которого уже посвящали в науку королевской власти) явно решили, что визиту принца Карла не стоит придавать государственного статуса. Куда лучше встретиться запросто, по-семейному. Разумеется, эти как бы случайные свидания готовились с величайшим тщанием. Решено было, что одно из них произойдет в лесу Фонтенбло. Французы, приехавшие первыми, сидели в своих экипажах, когда, по удачному стечению обстоятельств, мимо проезжали Карл и Генриетта Мария. Королевские особы ступили на землю, и тут-то Карл впервые увидел своих хозяев.

Генриетта Мария представила сына королю. Людовик XIV был в ту пору привлекательным ребенком, кареглазым, розовощеким, с пышными вьющимися волосами каштанового оттенка. Выражение лица у него было уже довольно серьезное, он редко смеялся или играл и настаивал, чтобы ему отдавали соответствующие почести. «Людовик знает, что он король, и хочет, чтобы с ним и обращались как с королем», — писал один наблюдатель, добавляя, что «если он получит хорошее воспитание, то вполне может стать великим правителем». Затем Карла представили царствующей королеве Анне Австрийской, златовласой красавице с выразительными глазами, а также шеей, роскошными руками, восхищавшими всю Европу. Карл поцеловал ее руку, королева в свою очередь поцеловала его в щеку. Затем принц Уэльский был представлен другим членам семьи: герцогу Анжуйскому, Гастону Орлеанскому, младшему брату прежнего короля, и, наконец, его дочери Большой Мадемуазель.

На ней-то мать и хотела женить Карла. Невеста была высокой, властной на вид девятнадцатилетней блондинкой с орлиным носом и, как ему показалось, крайне невежественной, полностью лишенной женского обаяния. К тому же она, при всем своем высокомерии и ревностной приверженности к ритуалу, время от времени впадала в совершенную вульгарность. По словам приятельницы Большой Мадемуазель мадам де Мотвиль (а она любила своих приятельниц), на ее стороне были «остроумие, богатство, добродетели, королевский сан, но чрезмерная живость лишала ее той серьезности, которая приличествует ее положению. Это была чересчур увлекающаяся особа. Темперамент иногда служил во вред даже ее внешности. Так, она легко заливалась краской, но вообще-то светлые волосы, чудесные глаза, пухлые губы и хорошая фигура придавали ей некую величественную красоту». Естественно, одета была Большая Мадемуазель по последней моде: просторное платье с длинным шлейфом, зеркало на ручке, привязанное к поясу, соблазнительно низкий вырез, а на полной щеке — мушка, которую, как вскоре предстояло узнать Карлу, поклонники называли «поцелуем», а кое-кто — «убийцей».

Большая Мадемуазель без особого интереса наблюдала за разыгрывающейся у нее на глазах сценой, прикидывая в уме, окажется ли английский трон достойным ее огромного состояния и пышных форм. Принцу Карлу, по воспоминаниям его потенциальной невесты, «было тогда всего 16 или 17 лет, и для своего возраста он отличался чрезвычайно высоким ростом. У него были благородная посадка головы, темные волосы, смуглая кожа, и в целом он производил приятное впечатление!». Более наблюдательная мадам де Мотвиль отметила еще рот — «крупный и уродливый». На сей раз Большая Мадемуазель решила не давать воли чувствам, ибо, хотя Карл оказался куда приятнее испанского короля (которому была ранее обещана ее рука), у него был один очень серьезный недостаток: он не говорил и не понимал по-французски, «а это доставляет большие неудобства». Мадемуазель, однако, не догадывалась, что Карл ведет тонкую игру перед коронованными особами Европы. Каковы бы ни были его личные впечатления, важнее другое: сообщения из Англии и собственное политическое чутье, которое становилось все острее, ясно подсказывали ему, что нельзя ставить свое будущее в зависимость от католички, которая в решающий момент может и подвести, не дав ему людей и денег, необходимых для возвращения отцовского трона. Принц, прикидываясь, будто не говорит по-французски, и в то же время не желая слишком откровенно противиться воле матери, играл роль робкого воздыхателя.

Впрочем, Большая Мадемуазель была не настолько глупа, чтобы вполне обмануться и этой игрой, и планами Генриетты Марии в отношении своего сына. «Я сразу поняла, — вспоминает она, — что королева английская хочет всех убедить, будто принц в меня влюблен». Ясно, что это не так, но, если он сам не желает подумать о своем благополучии, Генриетта Мария сделает это за него. При этом она, как всегда, переигрывала, и царственная француженка с нескрываемым удовольствием вспоминает, что видела английскую королеву насквозь «с того самого момента, как она поведала, что ее сын только обо мне и говорит». Генриетта Мария хотела заставить Мадемуазель поверить, будто она как раз во вкусе принца и что, если бы не материнская забота о приличиях, Карл «не выходил бы из ваших апартаментов». Его вздохи, намекала королева, имеют и политическую подоплеку. Он в отчаянии от смерти супруги императора Священной Римской империи, ибо очень боится, что у него появился сильный соперник в борьбе за руку Мадемуазель. «Я не прерывала королеву, — вспоминает та, — но и не верила ее словам, во всяком случае в той степени, в какой ей, наверное, хотелось бы. Допускаю, что принц оказался бы лучшим ходатаем по собственным делам». Но Карл хранил мудрое молчание.

Однако роль приходилось играть. Парижская аристократия коротала время в балах, балетах, празднествах, и Карл их прилежно посещал. Однажды нечто в этом роде устраивала чета Шуази. Среди других были приглашены Генриетта Мария с сыном и Мадемуазель. Предвкушая открывающиеся возможности, королева заявила, что сама приведет в порядок неподатливую прическу Мадемуазель. Карл же, выказывая подобающие чувства, будет, словно какой-нибудь паж, держать канделябр. Нацепив орден Подвязки, меч с эфесом, украшенным бриллиантами, и бант с геральдическими цветами Мадемуазель — черным, белым и алым, принц играл свою роль с врожденным мастерством. Тем временем его «возлюбленная» с восторгом рассматривала себя в зеркале. «В тот вечер, — вспоминает она, — я была бесподобна, кто только не повторял, что моя прекрасная фигура, лицо, белая кожа, великолепные волосы затмевают драгоценности, которыми я была увешана с головы до ног».

Экипированная таким образом, Мадемуазель появилась у Шуази, где в портике ее уже поджидал Карл. Когда она остановилась у зеркала поправить прическу, он посветил ей, а затем повел в бальный зал, где не отходил от нее ни на шаг. Все это прекрасно, но внезапное появление принца Руперта Рейнского нарушило идиллию подлинной любви. Руперт предложил Карлу свои услуги в качестве переводчика, заметив при этом, к полному изумлению Мадемуазель, что принц Уэльский понимает все, что она произносит, хотя сам по-французски не говорит. Когда бал закончился и заинтригованная царственная юная дама вернулась в Тюильри, у ворот она вновь обнаружила своего печального возлюбленного. Он поджидал ее с обнаженной головой. «Галантность его была столь беспредельна, — вспоминает Мадемуазель, — что о ней ходили легенды».

Все происходящее заставило Мадемуазель задуматься о будущем, и, завершая этот странный вечер, она уселась на трон, установленный на подмостках. Здесь во всем своем откровенном блеске амазонки богатая невеста начала прикидывать открывающиеся ей возможности. Откинувшись на спинку трона, она подумала, что «предназначена для этого места не только на балу, но и в жизни», и с торжеством посмотрела на Людовика и Карла, устроившихся внизу, на ступенях. Один — принц без гроша в кармане, другой — король-дитя… Однако за границей был еще Фердинанд III, только что потерявший жену, и Мадемуазель остановилась на этой кандидатуре. Император — исключительно набожный человек, но она была готова к длительному сватовству, а пока стала изучать писания св. Терезы и даже подумывала о том, чтобы принять обет кармелитов. За волосами Мадемуазель теперь следить перестала и, более того, отказалась от соблазнительной мушки. «Я решила выйти за императора, — вспоминает она. — Эта мысль настолько меня захватила, что принц Уэльский стал просто объектом сочувствия».

Между тем мать «объекта сочувствия» сильно забеспокоилась и, явившись во дворец, набросилась на юную даму с упреками, зачем, мол, она строит планы насчет Фердинанда, жертвуя ее сыном. Вообще беды наваливались на Генриетту Марию одна за другой. Мало того, что Карл явно проигрывал брачную кампанию, так еще стало известно, что пуритане вломились в ее королевскую часовню в Уайтхолле, алтарь работы Рубенса вышвырнули в Темзу, а облатки и дарохранительницы, где они содержались, уничтожили. Правда, священники немного успокоили королеву, заверив ее, что с дарохранительницами на самом деле ничего не случилось — крышки со стуком откинулись, и ящички улетели в небеса. Палата общин тем временем решила, что «принц Карл должен покаяться в том, что оставил страну и погряз вместе с матерью в мерзости папизма». Впрочем, богатая жена была куда важнее, и Генриетта Мария твердо решила довести дело до конца. Для начала надо было заставить Мадемуазель раскрыть свои намерения насчет императора Священной Римской империи.

Мадемуазель все отрицала, но на самом деле и впрямь нацелилась на императора. На следующий день о ее возможном браке заговорил собственный отец. Император, считал он, не составит счастья дочери, быть может, все же лучше остановиться на английском варианте, дождавшись, разумеется, когда на острове установится порядок. Понимая, что настал решающий момент, Мадемуазель собралась с Духом. «Предпочитаю императора, — заявила она. — Прошу вас согласиться с этим браком. Возраст меня не интересует, манеры тоже. Для меня важно положение, а не личность». Однако на-сей раз вышло по-другому. Император женился на одной из своих австрийских кузин, и это означало, что комедия с участием Мадемуазель и принца Карла еще не подошла к концу.

Но неожиданно у Карла в Париже появились другие увлечения. Пока придворные его матери занимались междоусобными сварами (в какой-то момент принцу пришлось запретить дуэль между двумя антиподами — принцем Рупертом и лордом Дигби), в городе, возвращаясь домой из большого турне, остановились братья Виллье. Восемнадцатилетний герцог Бэкингем превратился в молодого человека, сколь утонченного в манерах, столь и циничного. Карл охотно раскрыл объятия товарищу своих детских игр. За спиной у всех троих было уже немало приключений. Подростками братья Виллье бежали из Кембриджа, вместе с принцем Рупертом приняли активное участие в осаде Личфилда в Стаффордшире, а затем вволю попользовались щедрым гостеприимством первых семей Италии, переезжая из Венеции во Флоренцию, а оттуда в Рим. Вельможи из их свиты не на шутку опасались влияния, которое могли оказать на принца Карла оба брата, особенно герцог Бэкингем с его склонностью высмеивать все на свете — религию, политику, помпезность, которую он находил в письмах короля к сыну, и так далее. И действительно, Карл не отходил от него ни на шаг.

Вдвоем они бродили по Парижу, приобщаясь к жизни юных аристократов, подхватывая арготизмы, бывшие тогда в моде у знати, следя за стремительно меняющейся модой на те или другие капюшоны, шляпы, камзолы и особенно бесчисленные цвета чулок с причудливыми наименованиями вроде «умирающей обезьяны», «веселой вдовы» и очаровательного «смертного греха». К услугам тех, кто не мог себе позволить идти в ногу с этими переменами, имелся прокат, но так или иначе, для аристократов весь этот пышный театр был способом объявить городу и миру, что он-то — подлинный honnete homme, достойная то есть личность. Французский стиль жизни производил на юного принца огромное впечатление, и сам образ honnete homme будет преследовать его всю жизнь. С достоинством и честью это понятие имело мало общего, скорее уж оно ассоциировалось с разгульным поведением и практической хваткой. Высоко ценились стремление понравиться другим, а также острое словцо, элегантность и манера поведения, которые мадам де Мотвиль проницательно охарактеризовала как «показную любезность в обществе, где царят ненависть и зависть». Это был кодекс выживания, и Карл начал быстро его осваивать.

Тем не менее требовался некий завершающий штрих. «Honnete homme, — пишет человек знающий, — должен быть всегда влюблен». Что ж, у Карла тоже возникла тайная, пусть и неудовлетворенная страсть. Постоянно ухаживая за Большой Мадемуазель, он положил глаз — среди многих иных — на очаровательную герцогиню де Шатийон. Увы! Сердце герцогини было полностью отдано мужу, ради которого она сбежала некогда из родительского дома, и Карл начал подыскивать иные объекты. Отчасти это объяснялось тем, что он уже устал от фарса, в котором вынужден был участвовать вместе с Большой Мадемуазель. Как-то на балу в Пале-Рояле, происходившем сразу после Пасхи, она попросила его потанцевать с мадемуазель де Гиз. Карл отмахнулся, пригласив вместо нее мадемуазель де Герши. Затем он отказал и самой Большой Мадемуазель, и это настолько разозлило ее, что она, не сдержав чувств, пожаловалась принцу Руперту. Тот попытался оправдать Карла, ссылаясь на его молодость и неопытность, но Мадемуазель и слушать не пожелала.

Была в дружбе Карла с братьями Виллье и иная, более серьезная сторона: они вместе продолжали свое бессистемное образование. Действительно, ежеутреннее часовое чтение под руководством докторов Эрла и Дуппы вполне могло показаться праздностью, однако же с ними юные вельможи приобщались еще и к трудам великого философа Томаса Гоббса, через него обучившись началам математики. Бесспорно, Карл обнаруживал интерес к этому нелегкому предмету, что позволило ему в дальнейшем поддерживать на достойном уровне разговоры со знающими людьми не только о математике, но и о химии и механике. Но к правильному и глубокому чтению он себя так и не приучил. Как пишет в своей книге «Характер короля Карла II» наблюдательный маркиз Галифакс, «ум его отличался живостью и быстрой хваткой». Карл был наделен, по словам маркиза, «математическим умом», что и объясняло его интерес к таким предметам, как фортификация и мореплавание. Молодежи того времени, в том числе и самой яркой, вообще точные науки были ближе гуманитарных, и Карл добился немалых успехов, к примеру, в навигации, что, впрочем, людям солидным казалось несовместным с его королевским саном. Именно в эти недели и месяцы юный Карл, оставивший позади и чинность отцовского двора, и глубокомысленные поучения Хайда, сделал для себя весьма важные открытия и понял, как воспринимают мир его современники, охотно встав в их ряды. Под конец жизни Карл вообще находил Бэкингема личностью совершенно неотразимой и часто — слишком часто! — закрывал глаза на его возмутительное поведение.

Все трое друзей отчетливо видели, что Франция пребывает в состоянии растущей политической смуты. Длительная и дорогостоящая война с Испанией приносила одни разочарования, все громче звучали голоса, направленные против Мазарини. Аристократии надоели военные поражения. Парламентарии были недовольны ограничением своих полномочий. Эти богатые и просвещенные законники сами и сформировали институт, стремясь вершить политику, от участия в которой их раньше всячески отстранял Ришелье. И вот теперь появился повод высказать свое недовольство. В мае 1648 года должна была произойти очередная ревизия своего рода дани, которую парламентарии платили короне за депутатские мандаты. Собравшись в Париже, они принялись строить далеко идущие планы, направленные на уменьшение налогов и ограничение королевской власти. Угроза, нависшая над французской монархией, была вполне очевидной, а недовольство, явно ощутимое в народе, только усиливало ее. Гуляя по парижским улицам, Карл и братья Виллье прислушивались к глухому ропоту, видели, как гавроши, вооруженные рогатками, на бегу швыряют камни в ров перед городской стеной. Через какие-то несколько месяцев эти рогатки обернутся Фрондой, которая на долгие четырнадцать лет ввергнет Францию в разорительную гражданскую войну.

При всем том для Карла это было время бездеятельности. О своих возможных занятиях в Дании он говорил неопределенно, его больше привлекала перспектива участия в военных операциях во Фландрии на стороне французов. Но от этой идеи пришлось сразу отказаться — слишком опасно. Среди изгнанников тогда много и упорно говорили, будто Карл тайно женился. Этот слух достиг ушей Хайда и других членов Совета еще до отплытия с острова Джерси, и «они прямо заявили принцу, что такой шаг будет иметь фатальные последствия». Джермин заверил обеспокоенного канцлера, что эти слухи ни на чем не основаны, Добавив, что, если бы у Карла и возник такой замысел, он первый бы ему воспротивился со всей решительностью. Но Хайда эти заверения не успокоили. В своем джерсийском укрытии он уже привык относиться к королеве и ее окружению с большой подозрительностью. «У них семь пятниц на неделе, — писал он, — только называют они свою ветреность искренностью».

И действительно, интриги имели место. Сам принц вынужден был щелкнуть каблуками, когда мать показала ему, что ни за что не выпустит из рук вожжи. Исполненная решимости любой ценой спасти монархию, она в конце концов убедила Мазарини послать представителя в Ньюкасл, к шотландцам-пресвитерианам, в чьих руках находился ее супруг. Королю она рекомендовала последовать собственному изначальному плану и согласиться с официальным учреждением пресвитерианской церкви в Англии. Таким образом король привлек бы на свою сторону шотландскую армию и окончательно вбил бы клин между и без того враждующими религиозными сектами, противостоящими ему. Король Карл I решительно отказался. Ни при каких обстоятельствах он не хотел жертвовать ни своими королевскими прерогативами, ни англиканской церковью. Для него это был вопрос не политической целесообразности, а спасения души.