Глава 19 Матери-наставницы

Как только дочь достигает половой зрелости, пер­востепенная задача матери изменяется - теперь она состоит в том, чтобы присматривать за развитием ее сексуальности. «Присмотр» может проявляться двумя различными способами, которые отражают разницу между традиционными представлениями и современны­ми взглядами, отмеченными сексуальным раскрепоще­нием и вошедшим в норму совместным проживанием (вместо брака), а также множественным партнерством. Именно эти в корне отличающиеся друг от друга пози­ции мы и рассмотрим в настоящей главе, посвященной процессу становления дочери в женщину, тогда как ра­нее мы исследовали отношения матери и дочери, глав­ным образом следуя логике их развития.

В традиционных обществах «присматривать» за до­черью означало: надзор, контроль, запреты, которые все вместе молено свести к одному общему «нет» — роль, типичная для ограничивающих матерей, или тех, кто их замещает, ни на минуту не оставляя юных дочерей од­них, чтобы избежать возможных компрометирующих ситуаций. В наши дни «присматривать» означает скорее наблюдать, и, если и вмешиваться в происходящее, то, скорее всего, в форме разговора. Более изощренно ведут себя вмешивающиеся матери, которые только делают

 

вид, что попустительствуют, но лишь для того, чтобы обеспечить себе более надежный захват дочери в плен. Далее мы увидим, что вопреки этому почти радикально­му противопоставлению двух установок речь идет (как для современных матерей, так и для матерей прошлого времени) об одной и той же функции.

От матери не бывает секретов

В фильме Майка Ли «Тайны и Ложь» рассказывает­ся история чернокожей дочери, которую бросила белая мать. Эта история уже рассматривалась нами в главе «Материнская подчиненность». Мать разведена и живет вместе со своей законной дочерью, которой приблизи­тельно лет двадцать. У них весьма напряженные отно­шения, поэтому мать не очень доброжелательно воспри­нимает молодого человека, с которым встречается дочь, Мать просит познакомить ее с ним, выспрашивает, при­нимает ли дочь контрацептивы, настойчиво советует ей определенные противозачаточные средства: пилюли, пас­ты, презервативы, доходит даже до того, что предлагает ей собственную диафрагму. «Ты меня бесишь!» - бросает ей дочь, отталкивая ее руку, и обзывает мать дурой, а затем уходит из дома, хлопнув дверью.

Вот убедительный пример современного способа га­рантировать действенность ограничительных мер: мать больше не налагает запретов на сексуальные отношения дочери, но пытается их организовать, то есть не остается больше ни одного интимного момента, который бы ус­кользнул от материнского надзора. «Подарить» дочери в таких условиях собственную диафрагму - это вовсе не означает «дар» (не говоря уже о том, что любой подарок - это скрытое уподобление себе), скорее, это высшая степень вторжения, которое претендует на проникно­вение и присвоение того, что есть самого сокровенного у «другого». К тому же здесь совершенно непомерное

нарушение элементарных правил гигиены (это то самое «смешение субстратов», которое подлежит высшему запрету согласно Франсуаз Эритье и является призна­ком инцеста второго типа); но еще более чудовищное нарушение правил психической гигиены. Они требуют сохранять и поддерживать хоть какую-то минимальную дистанцию между двумя отдельными существами, осо­бенно если они - родственники. Эта дистанция должна быть еще больше, если речь идет о родственной связи между матерью и дочерью. В ней максимальное уваже­ние такой дистанции, особенно в сексуальной сфере, является знаковым условием, что их связь останется животворной. Дочь этой женщины, Гортензия (удоче­ренная афроамериканской семьей), мудро замечает своей подруге: «Я не хочу ничего знать о том, что дела­ет моя мать со своим любовником. Не хочу, чтобы она знала, что я сама делаю с моими любовниками, ни, тем более, чтобы она видела меня пьяной».

Дочь, которая стала жертвой столь навязчивого ма­теринского вторжения, в полной мере переживает его жестокость и неправомерность. Она делает неловкую попытку ответить ударом на удар, преподав, в свою оче­редь, урок матери, причем сделает это в наиболее жест­кой и оскорбительной форме. «Надеюсь, ты соблюдаешь осторожность! Смотри, а то вдруг залетишь, в твоем-то возрасте!» — заявляет она матери, когда та вечером го­товится к выходу из дома, не объясняя дочери, куда она направляется. Этот обмен колкостями, словно эхо, от­ражает предыдущий диалог: «Это из-за тебя я не смогла найти мужчину, - бросает мать упрек дочери. - Из-за тебя я пала так низко!» «Никто тебя не просил меня рожать!» - парирует дочь. «Я вовсе не жаждала тебя ро­жать», - следует реплика матери, и снова дочь: «Нужно было подумать прежде, чем стаскивать трусы!»

Итак, мы весьма далеки от старых викторианских нравов, когда защитная функция матери ограничиваю-

 

щая сексуальность дочери, доходила до того, что мать наставляла дочь накануне брачной ночи и даже сове­товала ей: «Закрой глаза и думай об Англии!» Но даже если со сменой нескольких поколении какие-то взгля­ды постепенно изменялись, отношения в своей основе остались прежними. Мать продолжает предпринимать меры, чтобы вернее захватить сексуальность дочери, «присматривая» за ней - вмешательство, замаскирован­ное под попустительство, вместо авторитарности и за­претов, которые использовались раньше.

Призрачный жених

Материнское ограничение дочерней свободы в тече­ние долгого времени проявлялось в более классической форме надзора и запретов. Литературные произведе­ния, особенно романного жанра, изобилуют сценами, описывающими, как мать семейства или гувернантка превращается в Цербера, ревностно охраняющего дочь-подростка, зачастую даже не осознающую в той или сте­пени, что ее охраняют, или даже намеренно прячут от любого мужского взгляда. Обратимся теперь к самим художественным произведениям, чтобы рассмотреть, каким способом, когда он не является общепринятым, реализуется амбивалентная позиция матери, направлен­ная, с одной стороны, на ограничение свободы собствен­ной дочери, а с другой - на то чтобы подыскать для нее жениха, предприняв для этого все возможные меры.

В новелле под названием «Сэр Эдмунд Орм» (1891) Генри Джеймс выводит на первый план миссис Марден, вдову, которая пытается выдать замуж свою дочь Шар­лотту. В этой паре, состоящей из девственницы и вдовы, одинаковость матери и дочери очевидна даже внешне­му наблюдателю: «Я был сразу же поражен сходством этих двух женщин, удивительным даже для матери и дочери», — замечает рассказчик. И мать, и дочь были

буквально влюблены друг в друга, причем и мать, и дочь создали что-то вроде взаимного культа. Обе они были чрезвычайно склонны к кокетству, за которое ма­тери пришлось дорого поплатиться в прошлом. Несчас­тье поработило прошлое матери («Я была дрянной де­вчонкой») и полностью порабощало будущее ее дочери. В свое время мать стала жертвой семейного заговора с целью выдать ее замуж за некоего сэра Эдмунда Орма, и хотя она сама влюбилась в мужчину, за которого должна была выйти замуж, ее вынудили затем порвать с женихом. К несчастью, Эдмунд Орм покончил с со­бой. Именно этот факт вызывает у матери сильнейшие муки совести и заставляет ее чувствовать себя виновной, но одновременно пробуждает странную способность ви­деть своего прежнего жениха как раз тогда, когда в ее дочь влюбляются мужчины. Хуже того, это фантомное существо появляется именно тогда, когда мужчина ка­жется влюбленным по-настоящему.

Вот, по мнению матери, прекрасная проверка чувств потенциального жениха на искренность. В то же время это становится ее «проклятием», так как фантом появ­ляется независимо от ее воли, а ее дочь ничего об этом не знает. Ужас, который испытывает мать от появлений покойника, выполняет в данном случае функцию, эк­вивалентную тому страху, что внушает ей исходящая от дочери сексуальность, ставшая очевидной: «Каждый раз, когда Шарлотта сидит там, очаровательная и ниче­го не замечающая, я вижу, что она окутана этим ужа­сом», - без сомнения, ей так только кажется, потому что когда-то она была лишена «этого ужаса», но в какие-то мгновения он вполне может проявиться у другой». Фигу­ра жениха поэтому становится в высшей степени неже­лательной - не только самоубийцы, покойного первого жениха матери, излишне преданного Эдмунда Орма, но и другого, живого и ныне здравствующего жениха до­чери. Разве может она желать присутствия мужчины,

 

который не только напоминает вдове призрак того, кого она потеряла когда-то, но еще и собирается похитить у нее исключительную любовь дочери?

Несмотря ни на что, их все же приходится поже­нить. Мать принимает в этом посильное участие, так как верит, что претендент искренен в своих чувствах, что подтверждает появляющийся фантом ее бывшего жениха - мужчины, которому она однажды отказала. Она устроит эту свадьбу и, таким образом, повторит до­говоренность о собственной свадьбе, которую пытались устроить ее родители, что привело к столь печальным последствиям - как для нее, так и для ее первого жени­ха. Отсутствие самостоятельности у дочерей неизменно приводит к неудачному выбору объекта, а сексуальные отношения, которые так и не были реализованы, при этом обрастают фантастическими выдумками, и так продолжается из поколения в поколение.

Только возмущение дочери позволяет ей избежать экстремального воспроизведения событий, которые в свое время пережила мать. «Я думаю, что нашим ма­терям не принадлежит то, что нами управляет», — заяв­ляет она, повторяя слова Нанин, героини пьесы Вольте­ра с одноименным названием (1749), которая заявляет: «Моя мать сочла меня достойной того, чтобы позволить мне думать самой и самой выбрать себе мужа». Мораль вполне ясна: дочь не может завести сексуальную связь с мужчиной по своему выбору, не иначе как пожертвовав связью с вездесущей дуэньей - собственной обожаемой матерью.