Одно другому должно помогать.

 

Однажды мне попала в руки статья Д. Н. Карпухина и А. Б. Штейнера «Жен­ский труд и труд женщин» (см.: ЭКО. 1978. N2 3. С. 38—39). Меня заинтри­говало прежде всего само название — давно думала о том, что у женского труда обязательно должна быть своя специфика. Начала читать — интересно, очень интересно! И вдруг абзац, который меня просто ошеломил: в нем раз­решалась моя мучительная задача, как соединить несоединимое. Я очень бла­годарна авторам статьи, но мне кажется, что они сами не вполне оценили то, что написали, а мысль, на мой взгляд, наиважнейшая.

«Социально-экономическая эффективность труда женщин полнее достигает­ся только в тех видах работ и только тогда, когда учитываются специфика и особенности женского организма.

Различаются ритмы развития физических, интеллектуальных и иных способ­ностей, которые рассматриваются как предпосылки производственной (профес­сионально-трудовой) деятельности женщины и мужчины. Они подчинены раз­ным физиологическим законам, проявляются в разные периоды жизни. Так, изучение изменений умственных и психотехнических способностей людей в раз­ном возрасте, проведенное французскими исследователями-врачами, показало, что у мужчин наилучшие показатели наблюдаются в возрасте 20—40 лет, после чего способности их постепенно ослабевают; у женщин, наоборот, в период наибольшей гормональной активности — в возрасте вступления в брак и мате­ринства (20—30 лет) умственные и психотехнические показатели оказываются наиболее низкими; по мере приближения к зрелому возрасту они улучшаются и в возрасте 40—60 лет остаются стабильными».

Но ведь это великолепно! Сначала женщина должна состояться как мать, а затем (обогащенная материнством!) — профессионально. И это физиологией как бы предусматривается: одно другому, оказывается, не мешает. Наоборот!

Все стало на свои места: по моей схеме и мужчина сосредоточивается на главном деле в лучшие для этого годы, и у женщины работа выходит на первое место как раз между 40 и 60 годами, когда ее «психотехнические показатели улучшаются (!) и остаются стабильными». Главное мое сомнение разрешилось, последнее звено в цепи моих долгих размышлений сомкнулось: да, прежде всего женщина должна состояться как мать.

Но эта уверенность не облегчила решения практической задачи: как же все-таки быть с работой женщин-матерей? Хорошо, что наконец обратили вни­мание не только на физические возможности женщин, но и на их психотехни­ческие особенности, с которыми нельзя безнаказанно не считаться. Дело нау­ки— решить эту сложную проблему. Мне же нравятся две афористичные мыс­ли, которые совпали с моими: «Женщине — умное сердце, мужчине — добрый разум»; «Мужчине — все о немногом, женщине — немного обо всем».

А что, если здесь есть рациональные зерна, из которых может вырасти и рациональное решение проблемы? Я много раз убеждалась, что мать должна знать «немного обо всем». Есть чудесная сказка Туве Янссон «Муми-тролль и комета». Мы так веселимся, когда читаем ее вслух. Для ребят там — сплош­ные приключения, а для меня — педагогика. Особенно трогательна и смешна Муми-мама, которая «знает и умеет все». Когда над долиной троллей нависла грозная опасность — к Земле приближалась комета, даже и тогда все были почти спокойны; ведь мама была рядом и, конечно, знала, как избавиться от этой напасти. Сказочница лукаво советует маленьким читателям: если ты не зна­ешь чего-нибудь, спроси у мамы — она все знает, в этом совсем не приходится сомневаться. Как известно, «сказка — ложь, да в ней намек...». Я сама с детства немного рисовала, пела, конструировала, сочиняла стихи, танцевала, вышивала и еще что-то там умела, но если бы этих умений у меня было в пять, десять раз больше, мне все пригодилось бы в моем материнском деле, я бедствовала из-за того, что умею так мало и так плохо.

Жаль, что у нас нет (а я уверена — будет!) серии книг «Жизнь замечательных матерей», а то бы мы узнали, что эти матери отличались тем, что были разно­сторонне образованны. Так, мать Ф. Э. Дзержинского воспитала восьмерых де­тей, оставшись в 32 года вдовой. Всех сама подготовила в гимназию, так как знала языки, высшую математику и физику, умела и любила преподавать, петь, музицировать. Обратите внимание: музыка, пение, рисование, языки — дети входили в мир прекрасного с легкой руки матери, в тепле родного дома, а не в официальной обстановке. Как же это помогало общению матери с детьми, как много духовной пищи давало детям! Марина Цветаева вспоминает, что из ма­теринских запасов они с сестрой черпали всю жизнь,

Сейчас детей тоже охотно приобщают к искусству: водят в музеи, театры, на концерты, выставки, записывают в разные студии, кружки. И неизбежно по­лучается суетно, колготно, шумно, поверхностно: то ли это приобщает, то ли отвращает — неизвестно. В результате такого принудительно-экскурсионного «приобщения» к прекрасному страдает прежде всего само прекрасное: как затоптали, заездили все наши святые места! Но главное в другом: от подобных посещений не прибавляется ничего в душе. Я бы сделала духовные наши свя­тыни заповедными. Никаких шоссейных дорог, автобусов, отелей, мотелей и прочих туристских облегчений: слезай с колес километров за двадцать (а то и пораньше!), иди пешком да по дороге думай, куда и зачем идешь — го­товь себя к Встрече, Думаете, это уж чересчур? Нет! Убеждена, что свидание с Красотой, как свидание с Чудом, должно проходить уединенно, трепетно, благоговейно. Только тогда оно оставит след в душе. Это, конечно, особая тема — неловко говорить о ней вскользь.

Вернемся к профессиональной подготовке будущих матерей. Последняя глава уже упомянутой мною книги П. Ф. Каптерева посвящена как раз тому, о чем хочу сказать. Как же мне на нее не сослаться? Была бы возможность, я цитировала бы эту книгу страницами — настолько все в ней современно, акту­ально и просто близко мне. Ограничусь главным.

Подробно анализируя душевные свойства женщины, автор приходит к выво­ду, что женский психический тип в силу материнских функций принадлежит «гению сердца» (преобладание чувства), а мужской — «гению ума» (преобла­дание рационального мышления). «...Мы должны признать оба их, в строгом смысле слова, недостаточными, односторонними, так как, несомненно, совер­шенный, полный тип должен заключать надлежащую гармонию между умом и сердцем, должен сочетать силу мышления с силой и тонкостью чувствований» (Там же. С. 112). Реально ли существование такого полного типа? Да, однако это не значит, что нам предстоит одинаковость, уподобление друг другу. «Куль­тура и воспитание должны поставить своей задачей не изменение самого корня, самого существа женского или мужского типа, но правильное развитие их сильных сторон и смягчение недостатков и односторонностей» (Там же. С. 118). И это не просто общая фраза. П. Ф. Каптерев намечает обоснованную и четкую программу участия женщины в культурном преобразовании общества. Может быть, современные научные деятели обнаружат в его рассуждениях некую «от­сталость», неклассовый подход, идеализм и прочие грехи. Не мне судить. Но П. Ф. Каптерев заставил меня размышлять, помог в материнской практике, чего я не могла почерпнуть ни из одной прочитанной мною современной книги.

Итак, «корень женского типа» уходит в материнство, которое требует высо­чайшего развития чувств. Образование и профессиональная деятельность дол­жны развивать, а не угнетать эту сильную сторону женской психики. Должны, но не делают этого. Мы со школьной скамьи привыкли думать, что дворянское воспитание девушек было убогим, ибо сводилось к рукоделию, фортепьяно, танцам да французским романам. Сколько издевок и горечи по этому поводу можно найти в литературе прошлого! И справедливо — ограниченность здесь очевидна. Но почему мы упорно не хотим замечать в этом «дамском» воспита­нии заботы об истинной женской сути — об эмоциональном развитии, которое немыслимо без регулярных и упорных тренировок?

Сейчас мы усиленно заговорили о том, что надо внедрять во все школы му­зыку, ритмику, изобразительное искусство. Спохватились! Оказалось, что в вос­питании чувств без искусства не обойтись, а без культуры чувств не обойтись в жизни. Правда, пока о специфике женского воспитания и речи нет. Однако эта проблема существует и скоро мы будем вынуждены признать, что дворян­ские «кисейные барышни» в известном смысле были подготовлены к своей ма­теринской роли лучше, чем наши женщины. Сколько раз сама я жалела, что не умею играть ни на одном инструменте, не знаю ни одного иностранного языка, не обладаю художественным вкусом, не владею средствами общения: мимикой, жестами, интонацией... Придется учиться, опять учиться, в том числе и у «благородных девиц».

Я не думаю, что выскажу утопические мысли, если предположу, что в буду­щем откроются высшие учебные заведения для матерей — с широким диапа­зоном курсов и практикумов и с правом по выбору применить полученные зна­ния как в семье, так и в общественных воспитательных учреждениях. Вечерние и заочные их отделения примут начинающих мам, которые смогут без отрыва от производства посвятить часть времени собственному (действительно разно­стороннему!) развитию, а значит, впоследствии развитию своих детей. Я сама с удовольствием поступила бы в такой институт — на бабушкин факультет. Не смейтесь: бабушкам тоже так много надо уметь, а целое поколение неумелых бабушек уже выросло из умелых работниц: они же не накапливали опыта обще­ния с детьми. Не случайно женщины старшего поколения сейчас нередко вме­сто умиротворения вносят в отношения с молодыми заряд напряжения и раз­лада.

Мечтаю я еще и о науке, которая занялась бы проблемой женских и мужских профессий, изучила бы влияние разных профессиональных навыков на эмоцио­нальную сферу женщины. Я, например, думаю, что должности или профессии, где требуется принимать серьезные решения — выбирать, отсекая что-то лиш­нее, ненужное, как говорится, «резать по живому»,— женщин огрубляют. Это более свойственно мужчине с его рациональным, анализирующим умом. Зна­чит, руководить лучше все-таки мужчинам. Ближе к женщине те профессии, которые дают выход к людям, к общению с самыми разными лицами, но не до такой степени, чтобы лица мелькали, как в калейдоскопе. Это нивелирует чувства, неизбежно упрощает, огрубляет их. Допустим, библиотекари, почтовые работники имеют дело с постоянным контингентом лиц. Это — для женщин. А вот продавцы, приемщики в мастерских — это, по-моему, больше для муж­чин.

Немного скажу по поводу мужской работы: она должна заставлять мужчину втягиваться в нее всем своим существом. Легкая или облегченная работа никого еще не делала сильнее, мужественнее, находчивее, умнее. По-моему, она просто противопоказана сильной половине человечества. А как нужен детям увлеченный настоящим делом отец-мастер, для которого его дело — лучшее из всех дел на свете. Уважение к труду отца станет залогом уважения к труду всех людей, подлинная отцовская увлеченность магнитом притянет к нему ре­бенка, даже подростка. Тут только надо не оттолкнуть — найти способ показать сыну, дочери, на что ты способен.

Рассказывал мне как-то один отец, что, преодолев сопротивление жены и тещи, он устроил рабочий уголок в своей квартире, чтобы приучать сына к муж­скому делу. И вот учить его еще не начал, а уже испытал истинное потрясение, когда увидел, как смотрит пятилетний сынишка на него, работающего.

— Вы не поверите,— говорил взрослый, вовсе не сентиментальный чело­век,— я такого не испытывал даже тогда, когда работал на токарном станке на глазах какой-то иностранной делегации у нас на заводе. Там просто волновался, а здесь... прямо восторг, что ли испытал: сын на меня смотрит, как на чудо, а у меня все в руках поет, получается отлично и гордость за себя просто распи­рает. Теперь сына от верстака не оттянешь, все просит дать ему хоть что-нибудь самому поделать...

Слушая его, я вспомнила о семейных экипажах комбайнеров, трактористов, о тех счастливых детях и отцах, которые узнали радость общего — не игрушеч­ного, не учебного — настоящего труда.

А женщинам что, противопоказано увлечение своим делом? Наоборот, для нее это необходимо, но — делом, которое помогает ее материнству. Покуда наука рекомендаций на этот счет не дает, каждой из нас приходится решать эту проблему, исходя из своих возможностей. Я оставила работу в школе и перешла в библиотеку, как только почувствовала, что школа не оставляет меня в покое и дома, «не отдает» меня семье, а библиотечная работа.позволяла четко раз­делить две сферы моей деятельности. Тридцать минут дороги от работы до дома стали для меня временем отдыха и переключения от одной роли к другой.

Эта смена занятий и позволила мне их осилить. Понадобился приработок — стала швеей-надомницей.

Помогала мне вся семья, и проработала наша«Ниточка-Никиточка» больше двух лет. Заработок, правда, мизерный (рублей 20—30 в месяц при почти еже­дневной двух-трехчасовой работе). Уставала я страшно. На пределе был и наш папа. Но ни разу он не упрекнул меня и не просил уйти с работы, «сесть с детьми дома», «бросить эту волынку с шитьем». Наоборот, выполняя на нашей «фаб­рике» скромную обязанность «подсобного рабочего», он не обижался на то, что по производительности труда его обгоняли даже маленькие дети (паль­чики у них действительно двигались быстрее). Как и во все, за что ни брался, он вносил в дело свой азарт и изобретательность — не начальником был, а старательным и веселым товарищем, которого нередко сами ребята обучали новым операциям или приемам работы. Сколько было удовольствия от этого общего труда, сколько мы делали открытий в ребячьих характерах! Впрочем, в своих — тоже.

Вот так — ВМЕСТЕ С ДЕТЬМИ — и шла наша жизнь, и в ней проходили мы свои родительские университеты. Не сразу, а лишь спустя много лет мы осозна­ли, что каждый из нас проходил разные предметы этой жизненной школы. Отец стал организатором детской ДЕЯТЕЛЬНОСТИ. Он предоставил детям столько возможностей для приложения ума и сил, что их всегда тянуло с улицы в дом, а не наоборот: дома им было интереснее! На меня же, естественно, легла главная обязанность матери — налаживание ОТНОШЕНИЙ в семье: мне боль­ше всего хотелось, чтобы детям в доме было как можно теплее.

Вот уже почти тридцать лет зовусь я мамой, десять — бабушкой, а конца моим материнским университетам не предвидится — все еще учусь. Впрочем, я не знаю, есть ли конец этой учебе. Наверное, она кончается вместе с жизнью. Каких трудов стоит эта учеба и какими радостями награждает, я и расскажу в следующей главе этой книги.

 

Я УЧУСЬ БЫТЬ МАМОЙ

 

Я хочу, чтобы поняли: никакая книга, ни­какой врач не заменят собственной зоркой мысли и внимательного наблюдения. (...) Есть мысли, которые надо самому рожать в муках, и они-то самые ценные. Это они решают, дашь ли ты, мать, грудь или вымя, воспитаешь как человек или как самка, ста­нешь руководить или повлечешь на ремне принуждения...

Я. Корчак

Я СОГЛАСНА С КОРЧАКОМ

Читатели, возможно, упрекнут меня: написала много, да все это общие рас­суждения, а надо бы что-нибудь поконкретнее. Нужны четкие рекомендации (по пунктам 1, 2, 3 и т. д.), а то время терять нельзя: дети, сами говорите, не ждут — растут. Родители же, особенно молодые, ждут конкретной действенной помощи.

Отвечу на это так. Вышли наши книги, где свой опыт мы постарались описать конкретно (см. кн.: Никитин Б. П., Никитина Л. А. Мы и наши дети. М., 1988; Никитин Б. П. Развивающие игры. М., 1985), извлечь из этого опыта уроки для всех. В последней нашей совместной работе (см. кн.: Никитин Б. П., Никити­на Л. А. Мы, наши дети и внуки. М., 1989) есть глава «Что мы узнали». В ней можно найти важные для каждой матери сведения о ребенке до рождения и в первые минуты, часы и дни его жизни, об огромном значении этого периода для здоровья матери и ребенка, для дальнейшего его физического и психичес­кого развития.

А в этой книге у меня иная задача: рассказать, как я училась и учусь любить детей. И здесь я сознательно избегаю давать рекомендации. В тонкой сфере человеческих отношений советы часто бывают невпопад, особенно когда они так или иначе навязываются готовыми. Я не читаю те книги для родителей, в ко­торых сплошные «надо», «должен», «обязан». В них автор не с тобой вместе, а за тебя все уже сделал, все продумал. А я нахожу особую прелесть в том, чтобы додуматься, добраться, домучиться, догадаться самой. Это не значит, что я чужим опытом пренебрегаю. Наоборот, если постоянно сосредоточен на од­ном, все идет в копилку разума: какие-нибудь случаи из жизни, строки из книги, обрывки разговора, шутки, анекдоты и ученые трактаты, но все это усваивается не просто памятью, а иначе. Сопоставляешь с тем, что знаешь или чувствуешь,

5? анализируешь, как бы «обкатываешь» в себе. И не стараешься запомнить, а тем не менее понемногу, постепенно накапливается то, что становится твоим бага­жом, твоим опытом.

Помню, мне как-то пожаловалась одна бабушка, весьма образованная и умная женщина:

— Ничего не могу поделать с внучкой: я ей все объясняю, разжевываю, предупреждаю, она все понимает, а делает наоборот, будто назло.

— По-моему, она молодец,— говорю я,— она не приемлет готового знания, хочет сама решать свои проблемы. Думаю, задача воспитателя и за­ключается в том, чтобы дать возможность ребенку пройти путь самому, набраться своего опыта.

Я утвердилась в этой мысли позже, когда узнала, какая трагедия подсте­регла дочь Герцена. Отец со своей огромной эрудицией и непререкаемым нравственным авторитетом как бы заранее разрешил для дочери все вопросы бытия. В 17 лет ей стало неинтересно, нечем жить! И она... покончила с собой. Какая страшная расплата за готовые знания...

Ниже я приведу наши дневниковые записи разных лет. Отчасти для того, чтобы компенсировать «неконкретность» предыдущих глав, но главное для того, чтобы еще раз попытаться убедить вас в том, что написал Януш Корчак и что я сделала эпиграфом к этой главе. В самом деле, легко убедиться, что почти все приведенные случаи не годятся в качестве образца. Все неповторимо в жизни, даже если, похоже, я на этом настаиваю, и не хотела бы, чтобы кто-нибудь, сославшись на один из эпизодов, сказал, например, так: «Вот видишь, как надо, а ты...» Записи эти делались для собственного осмысления всевоз­можных происшествий и просто на память (их так интересно сейчас читать и нам, и детям) и уж никак не предназначались для печати. Некоторые из них я попы­талась прокомментировать или развить свои прежние мысли дальше — просто продолжаю думать, думать, и конца этому нет. Значит, нет конца и творчеству.

ЭТО ВЕЛИКОЕ «Я САМ»!

 

«30.03.1967. Анюте 2 года 8 месяцев, и она начала утверждать свое «я» (раньше мы бы сказали «капризничать»).

Надела Оля ее кофточку без спроса—плач, неудержимый и горький.

Попробовали из ее тарелки ложку каши без разрешения — то же самое.

В общем теперь я замечаю (ведь подобное было раньше и с другими ребятами): капризы, рев, крик бывают, когда действительность противоречит представлениям о ней малыша. Как правило, криком человек хочет восстановить справедливость. И если чуть предвидеть это, можно предотвратить капризы.

— Можно взять твой карандаш, Анночка? — Анка смотрит, сдвинув бровки, будто используя свое право разрешить или не разрешить, и соглашается важно и ласково: «Дя». И хорошо, что она не выносит бесцеремонности, приказного тона.

6.06.1963 г.— У меня ГАЗ-69,—говорит Алеша,— с гладким дном. Может двигаться прямо по воде. У него же дерево — сталь. Машина очень легкая, плавает здорово, а если лес, она прямо на деревья лезет. Прямо по густому лесу едет, а если волк попадется — прямо на волка.

Тинек слушает его, елозя от нетерпения, ему тоже хочется что-то рассказать, при­думать:

— А вот у меня ковш... Я— мм, я — мм... потому что он сейчас копать будет...

— А давайте сделаем крутой подъем,— вдохновляется Алеша своей новой иде­ей.— Из раскладушки.

Пока мы с Алешей разговариваем и делаем «гору», Тинь все думает, думает и вдруг говорит:

— А отпустить руку — она сама покатится...

Я радуюсь: догадался, что машина покатится вниз! И он тоже радуется тому, что я поняла его, и что-то похожее на гордость мелькает в его глазах — гордость за свою маленькую победу — догадку.

 

Выслушивать надо каждого — теперь-то я хорошо это знаю. Может, так и накапли­вает человек чувство уверенности в себе, чувство достоинства? А если бы я не заме­тила его усилий, а слушала бы только Алешу?

 

14.03.1964. Горжусь: сегодня Алеша сам, без мамы, ходил сдавать кровь на анализ (ему 4 года 9 месяцев).

Конечно, до больницы мы шли вместе и в очереди стояли вместе. По дороге я рас­сказывала, как берут из пальчика кровь.

— А это больно? — тревожится Алеша.

— Немножко, но ты же видел, как папа уколол иглой себе кожу. И даже не по­морщился.

Алеша как-то сосредоточился в себе, словно подготавливался к трудному. Одна девочка лет семи пошла в кабинет без бабушки, одна.

— Ого, храбрая девочка,— говорю я,— а ты так не сможешь, наверное... Да? Алеша молча прижался ко мне: нет, чувствовалось, он не решится на это, но ему хотелось расхрабриться.

— А папа был бы рад...

И мой Алешик стал «расхрабряться». Он стоял около меня, и сердечко его билось у меня под ладонью тревожно-тревожно: трудная работа совершалась в человеке—он преодолевал свой страх!

Подходит наша очередь. Я говорю:

— Ну, пойдем раздеваться, мне тоже надо снять пальто, а то в кабинет нельзя в пальто входить,— и начинаю расстегивать пуговицы.

— Мам,— вдруг хрипловатым голосом говорит Алеша,— не надо тебе снимать паль­то, я один пойду.

— Да ну? — искренне удивилась я.— Неужели не побоишься?

Мы подошли к двери лаборатории, высокой белой двери, за которой происходит что-то непонятное, таинственное, даже для меня страшноватое. Ну, думаю, испугается, не выдержит Алеша. И берусь за ручку двери сама.

— Не надо, мам, я сам,— как-то серьезно, отчужденно говорит Алеша, он весь со­средоточен на том, что сейчас будет с ним, и даже движением плеч как бы снимает руку мою с себя. Сжал бумажку (направление) в руке, посмотрел на меня и, открыв тяжелую дверь, мгновение помедлив, шагнул вперед.

— Да что же вы его одного-то отправили? — спрашивает женщина из очереди.

— Он сам захотел,— отвечаю я. Стою у двери и у самой от волнения муторно на душе. Жду: вот-вот рев послышится. Проходит минута, другая... Наконец выходит совер­шенно спокойный Алеша и улыбается вдруг, как солнышко. Пальчик у него в ватке. Я подхватываю его на руки так неловко, что ватка с пальчика сваливается. Мы оба очень рады. Меня распирает от гордости и радости за сынишку. Когда мы начинаем одеваться, Алеша вдруг всхлипывает.

— Что ты?

— Пальчику немножко больно,— улыбается Алеша сквозь слезы, и ротишко его немного кривится.

— Теперь уж все, скоро пройдет, это ерунда,— успокаиваю я его,-—ты молодчина, самое трудное уже перенес.— И мы отправляемся в детскую консультацию: показывать реакцию Пирке на Алешиной ручке. А там говорят, что пора делать Алеше прививку против оспы и укол против дифтерии. Врач предложила сегодня сделать прививку про­тив оспы.

— Это пустяки — царапинка,— небрежно говорю я, но чувствую, что Алешик натя­гивается, как струнка.

Мы входим в процедурный кабинет. Вдруг неожиданно решают сделать Алеше укол от дифтерии. Я не решаюсь возражать — растерялась от неожиданности. Алеша смотрит молча за всеми приготовлениями, но когда я начинаю поднимать ему рубашку, вдруг срывается.

— Это больно! Не хочу!—Приходится держать его изо всех сил. Он вырывается и исступленно кричит: — Не буду — бо-о-оль-но!—После укола он всхлипывает долго: обижен и на нас, и на себя, и на то, что было больно.

Но главная обида — обманули и держали силой.

Конечно, надо было бы перенести прививку на другой день и не допустить обмана.

Тогда я не осмелилась на это. Жаль.

 

06.08.1974 г. Люба (3 года) наступила ботинком на мое платье (я сидела на скамейке в кухне, а она топталась рядышком) и сама сообщила мне об этом:

— Я наступила тебе на платье...

— Ну, Любашенька, зачем же на платье, на скамеечку можно, а на платье...

— Нельзя! А куда еще можно?

— На пол... (А что, если спросить у самой Любы?) А на дорожку можно?

— Можно! — Любашка сразу приняла игру.

— И на стол? — Нельзя!

— А на травку? — Можно!

— А на книжку? — Нельзя!

— А на бумагу? — Нельзя!

— А на кроватку? — Нельзя!

— А на порожек? — Можно!

— А на песочек? — Нельзя!

— Почему же нельзя? На песочек можно.

— Нет, когда он мокрый, ботиночки грязные будут, а на сухой — можно! А на мок­рый — нельзя!

 

Как приятны бывают такие неожиданные, нестандартные ответы. Подобные игры и мы, и ребята придумывали часто, малыши их очень любили. Они и для нас, взрослых, были нужны — мы постигали логику детей, учились прислушиваться к их мнению, а не подгонять его «под ответ», которого от них ждут. Иногда я нарочно запутывала ход рассуждений каким-нибудь каверзным вопросом. Задала и на этот раз:

— А на облако можно наступить?

«Нет, оно высоко» — такого ответа я жду. А Любочка вдруг отвечает:

— Нет, оно беленькое, чистенькое, хорошенькое!

21.06.1963 г.— Как хорошо — солнышко!—радуюсь я. Малыши смотрят на неб»., и вдруг Алеша говорит:

— Мам, смотри: облака солнышко по небу разносят!

Я взглянула на небо и удивилась образности его видения: по небу плыли редкие облачка, и у каждого ярко розовел от утреннего солнца бок — словно кусочек солнца, солнечного света несли облака, действительно по всему небу разносили!

И мне не хочется возражать Алеше, говорить, что это просто освещены края обла­ков— слишком поэтичен созданный им образ! А сам при этом такой задумчивый...»

 

Как сохранить такое свежее восприятие мира, когда человек как бы заново каждый раз видит то, что делается вокруг него, не привыкает к этому, не стано­вится поэтому равнодушным?

Ответить на этот вопрос мне так и не удалось, но то, что я задала его себе, уже было моей победой — я училась относиться бережнее и внимательнее к детскому образному мышлению, к самостоятельным усилиям ребенка в постижении мира.

 

КАК ДЕТИ УЧАТ

 

«05.04.1961 г. Оле 1 год 8 месяцев. Вот уже два-три дня Оля на наши просьбы отве­чает невозмутимо:

— Ся-ас (сейчас)...— и обязательно медлит, не делает сразу.

Только спустя некоторое время я догадалась, что она точно копирует нас с папой. Слишком часто мы говорим:

— Сейчас, подожди немножко.

— Сейчас принесу...

— Сейчас приду, минуточку...

И вот результат. Надо посмотреть, как Ольгутка говорит свое «ся-ас» и нарочно медлит!

Придется отучиваться папе с мамой от своего возмутительного «сейчас».

25.10.1963 г. Когда Алеша был маленьким, папа мог давать ему такие уроки. Несет папа полные ведра с водой, а Алеша стоит на пороге в коридоре.

— Пусти меня, Алеша! — А Алеша ни с места. Папа начинает его обходить стороной но так, что немножко зацепит его ведром и чуть плеснет из ведра на него холодной водой. Алеша — в рев, но завтра он только увидит папуас ведрами, сразу без напомина­ния уходит с дороги.

Этот «способ» Алеша (4 года) усвоил и применил вчера к Оле. Папа увидел и ужас­нулся: до чего же может быть безобразен «педагогический» (специальный) прием!

23.06.1963 г. У Алеши (4 года) появилось новое «а если».

— А если ты мне эту ложку не дашь, то я есть не буду, уйду и все...

— А если ты на меня наденешь рубашку, я с вами не пойду...

Все это рассчитано на утерю его как члена данного общества, что, по его представле­ниям, должно быть неприятно для этого общества. Что это? Чувство достоинства или себялюбие? Скорее — первое. А может быть, это и подражание взрослым?

19.06.1963 г. Сегодня я пришла с работы, вхожу в комнату: стоит высокий стул у тур­ников и Тинь (2 года 8 месяцев) на турнике. Я убираю стул с дороги, а мой Тинек как расплачется! Горько, неутешно, с крупнющими слезами — и сказать даже ничего не может. Оказывается, он с большим трудом этот стул сюда поставил, затем влез на тур­ник, а потом хотел на него же и слезть, а я его убрала!

Ему еще не хватает слов для выражения своих чувств (их и у взрослого не хватает) — и вот плач.

«Как реагировать на плач?» — размышляю я (в который раз!).

Наказывать — преступно, потому что несправедливо.

Не обращать внимания очень обидно для малыша: у него неприятность, даже горе свое.

Отвлекать, как это делают (и успешно!) бабушки, тоже, по-моему, выход, удобный для взрослых, но вредный для малышей, так как не позволяет маленькому человеку самому как-то преодолеть в себе эту неприятность, пережить ее в себе, осмыслить ее по-своему.

Пожалеть («Ах ты, бедненький мой, ну иди ко мне на ручки!») и свалить вину на кого-нибудь («Ах эта мама, убрала Тинин стул, нехорошая такая!»)? Это несправедливо.

Утешать и задабривать («Ну, перестань, перестань! Ну что тебе хочется, хочешь кон­фетку? Хочешь книжку почитаю?») — значит потакать плачу, своеобразно одобрять плач — не годится! Но ка к же быть? Как выразить неприязнь к реву, но сочувствие и го­товность понять и помочь малышу?

Видимо, именно так и лучше всего: неприязнь к плачу как к способу выражения чувств, но в высшей степени уважение к самим чувствам (тут тоже зависит от конкретной ситуации). Это я осмыслила и записала потом. А тогда я сказала горько плачущему Ти-нюшке:

— Тинек, ну совершенно не понимаю, зачем плакать,— говорю с досадой, с той, которую сама чувствую.— Ты хоть скажи, в чем дело, разберемся.

Тинек, всхлипывая, объясняет, из-за чего он плакал. Я стараюсь изо всех сил понять, что он хочет сказать, и вскоре становится ясно.

— А-а,— говорю я,— чего ж кричать? Я-то думала, что этот стул стоит на дороге и только мешает, а он, оказывается, тебе нужен.

— Нужен,— всхлипывает Тинек.

Я водружаю стул на место, и Тинек, удовлетворенный, слезает на него с турника: справедливость восстановлена.

 

Я, конечно, была довольна, что нашла хорошее решение да еще тут же. по свежим следам, успела подумать, осмыслить происшедшее. Если бы всегда так! В суете это часто не удается сделать. Однако, кроме нашей вечной занятости, есть еще при­чина плохой «успеваемости» родителей: мы следуем своим намерениям, а детей не слышим.

 

16.11.1962 г. Мама спешит на работу в библиотеку и зовет всех пить кофе. Папа и Алеша уже пьют кофе, а Тинь (2 годе) увлекся, строит в мастерской на полу машину из деталей конструктора. Рядом он поставил трубу: вдавил алюминиевую трубку в остатки пластилина по полу — и получился бульдозер. Он так и не пришел пить кофе, только два раза приходил звать папу посмотреть, какая у него хорошая машина. Папа похвалил Тиня, а мама говорит:

— Ну кто бы из родителей допустил такое? Ребенок не слушается, не идет за стол, не ест и его не наказывают, а хвалят за хорошую машину.

— Да, мама, ни таких родителей, ни таких бабушек не найдешь.

Затем, гордясь собой, мы решили так:

1. Ради еды (и другого НЕ дела) не отрывать от занятия, которым малыш увлекся.

2. Но и не ждать его всем — семеро одного не ждут.

3. Ни в коем случае не лишать его еды, то есть не наказывать его.

4. Но отдельно ребенку не подавать — пусть возьмет сам, не отнимая у других время.

От правил, конечно, могут быть отклонения, но изредка».

 

Результат этих «правил» оказался плачевен- к столу собрать всех одновре­менно стало у нас проблемой. Видно, надо было больше следить не за «прави­лами», а за тем, каковы их последствия. В самом начале легче все изменить, а потом... До сих пор расстраиваются наши хозяюшки, дожидаясь едоков, у кото­рых, конечно же, «неотложные» дела. Ну как же: приготовить еду, накрыть на стол — ведь НЕ дело... А кажется, уж все старались предусмотреть.

 

Как-то мы с дочерью поспорили из-за... джинсов.

— Подчиняться моде унизительно! Ведь мода — это стандарт, шаблон, а свободный человек и в мелочах должен оставаться самим собой, потому что есть реальная опасность прийти от «все это носят» до «все так думают».

— Совсем наоборот! Когда я внешне не отличаюсь от других, я как раз и могу быть сама собой — никто «в душу не лезет» и не учит жить, понимаешь? Внешняя стандартность позволяет сохранить внутреннюю свободу.

Первое мнение — мое, второе — моей пятнадцатилетней дочери. Любопыт­но, правда? Я так ей и сказала. Но сразу не сдалась, попыталась настоять на своем.

И тут «появилась»Мэри Поплине. Я вспомнила, как эта пунктуальная, строгая, сказочная няня, не терпящая никаких погрешностей в одежде и поведении, по­ражала своих воспитанников своим абсолютным пренебрежением к принятым условностям духовной жизни и исподволь внушала им: не отличайся внешностью от окружающих — будь как все, но внутренне не подчиняйся общепринятому слепо — будь самим собой. С Мэри Поплине, конечно, не поспоришь: она всегда права и в отличие от нас, несказочных взрослых, знает великую тайну моды, о которой я и не догадывалась до разговора с дочерью.

Было у нас в семье время, когда все почему-то «заводились» по пустякам, раздражались, легко обижались друг на друга.

А почему, я никак не могла понять и очень расстраивалась. Помог разобрать­ся в этом сын — ему было тогда всего лет десять-одиннадцать: «Знаешь, мам, ты мне говори заранее, что мне надо дома сделать, я все сделаю, но потом ты меня уже не трогай, а то всегда так не хочется бросать что-нибудь на самом интересном месте». Меня эта просьба насторожила и заставила понаблюдать за собой, за отцом, за всеми. И знаете, что я обнаружила? Мы действительно не давали друг другу покоя тем, что то и дело могли обратиться с просьбами, воп­росами, разговорами к любому, независимо от занятий и дел каждого. Мы ду­мали, что это хорошо, такая свобода и непринужденность, а получалась обыкно­веннейшая бесцеремонность, бестактность. Она-то и раздражала нас все боль­ше и больше.

Однажды старший, 14-летний сын, вспылил и, зло бросив на ходу: «Ничего ты не понимаешь!» — громко хлопнул дверью. Так у нас с ним случилось впер­вые. Часа два мы дулись друг на друга. Потом я позвала сына к себе и сказала (мне было это нелегко, поверьте): «Допустим, я что-то не понимаю, в чем-то не разобралась. Ну и что? Главное, я хочу разобраться и понять. Но мне трудно это сделать, если ты мне не поможешь. Неужели ты думаешь, что понять дру­гого человека легко? Попробуй, например, понять меня сейчас». Он посмотрел на меня с некоторым удивлением и растерянностью. «Ты считаешь, что я дол­жна понимать тебя с полуслова, а тебе самому это необязательно? Но ведь я тоже очень нуждаюсь и в твоем понимании, и в твоей... помощи». Голос под конец у меня предательски дрогнул, и я полезла в карман за платком. Мне действительно так нужна была сейчас его помощь!

Потом, много дней спустя, он признался мне: «Мам, в тот момент я как будто старше и сильнее тебя стал...» А года через два он сумел это чувство опреде­лить: «Когда начинаешь отвечать не только за себя, но и за других, вот тогда и становишься взрослым». Но для этого вовсе не обязательно ждать, пока у сына вырастут усы.

Я училась советоваться и с трехлетним сыном, и выслушивала мнение семи­летнего, не обрывая его на полуслове, и поступала так, как предлагал сын-под­росток,— потому и рос рядом друг.

С ИГРОЙ И БЕЗ НЕЁ

 

«10.06.1963 г. Сегодня мне никуда не надо торопиться — я дома. Какая благодать! После завтрака сажусь за швейную машинку, а ребята устраивают «космодром» на боль­шом матрасе.»

— Ну, мам, давай мне красный космический костюм,— серьезно говорит Алеша (4 года).— Нельзя же без костюма.

Я достала два старых чепчика и натянула на головы своих космонавтов эти «шлемы». А как же быть с костюмами? Пришлось достать большие спальные мешки, и начались... полеты в космос. Космонавты «запускали двигатели», «выпускали газы», «прочищали сопла» и т. д. и т. п. Оленька (1 год) копошилась тут же и влезала то в один, то в другой «космический корабль».

— Мам, у нас шестиместная ракета, иди к нам! А то без тебя улетим!

Я оставляю на несколько минут шитье и лезу (не без труда) в «ракету».

— Ну, поехали!

Мы все вместе гудим, жужжим, вопим — в общем летим. Однако надо же и рабо­тать. Вылезаю, сажусь шить и говорю:

— У вас теперь будут ракеты, управляемые с Земли. Я буду управлять вами. Внима­ние! Взлет! — и нажимаю педаль машины. Машинка тарахтит, космические корабли опять жужжат, гудят — летят. Весь этот процесс Алеша сопровождает высказываниями о рас­каленных газах, дизелях, моторах.

Потом я накрываю на стол, но «космонавты» не обращают внимания на приготов­ления к обеду. У них уже двухместная ракета, они оба лезут в мешок, и тут начинается драка: не могут распределить обязанности.

— Ребятки! Давайте-ка поедим,— говорю я, но оба не слышат, увлеченные спором.

— Вы будете есть? Алеша! Тинь! Будете есть или нет? — стараюсь я дойти до их со­знания.

— Неть,— машинально отвечает Тинь. Мне бы сказать: «А когда у космонавтов обе­денный перерыв?» Или: «Вас вызывает Земля!» А я сердито:

— Тогда потерпите до вечера! — И— рев!

Хоть и тошно самой, но решила не замечать его. Довольно быстро ребята вновь входят в колею своих забот и хлопот. Из «космодрома» (матраса и мешков) они соору­дили «гору». Вскоре «гора» была превращена в «болото», и по «кочкам» с восторгом заскакали мои три лягушки. Как было не рассмеяться!

Через полчаса дружно вспомнили про обед, а я «забыла» про свое «потерпите до вечера!» — благо сами ребята об этом давно забыли.

Зарядил дождь, на улицу носа не высунешь. После обеда, когда проснулась Оля, братья затеяли новую игру. Началось все с того, что Алеша нашел кусок веревки и на­чал возиться около турников, укрепляя «провод».

— Я электромонтер!—И полез на самый верхний турник.

— Я тоже,— заявил, конечно, и Антон.

Я не вмешивалась, шила и наблюдала, что они делают, только отвечала на их вопросы.

— Мама,— со слезами в голосе завопил Алеша,— Ольга мне ломает линию.

— Нет,— нашлась я,— она просто проверяет: все ли правильно, не нарушены ли контакты, а если разрушается, значит, непрочно сделано!

Алеша отнесся к этому серьезно, снова, пыхтя, завязал узлы, а потом подкатил автомобиль и притащил кусок веревки:

— Это проверочная машина и добавочный провод — проверять. Я «пугаюсь»:

— А как же Оленька, она же берется за провод, ее ток ударит!

— Нет,— снисходительно объясняет мой «главный механик»,— у них же изоляция вот такая толстая! (Раздвигает пальчики сантиметров на шесть.)

— Ой, такой изоляции не бывает! — смеюсь я, но Алеша настаивает:

— Они же провода высокого напряжения, их надо подвесить так, а потом сверху...— начинает он фантазировать и вдруг внезапно смущенно улыбается, как будто сам ощу­щает, что заврался.

День клонится к вечеру. Все тихо-мирно, но тут ребята рассыпали коробочки с диа­фильмами и журналы. Я попросила их все убрать и напомнила, что скоро спать. Сказала я это довольно спокойно и ушла.

Ребята принялись за уборку и, конечно... увлеклись кто чем. Братишки уткнулись в журналы, Оля занялась строительством из коробочек. Я вошла в комнату и сказала раз­драженно и, как сообразила потом, глупо:

— Что же это такое! Вы убираете или так сидите? (Ну и вопрос! Хорошо, что ребята не слышат.) Алеша! Алексей! Кому я говорю! — Алеша нехотя отрывается от журнала и смотрит на меня отсутствующим взглядом. Тут я наконец спохватилась:

— Что ты там интересное нашел? Покажи и нам.

— Тут матросы на корабле, и капитан, и пушка, — сразу оживился Алеша.

И все, конечно, сразу захотели посмотреть картинку, и мы минут пять слушаем Але­шины пояснения к ней.

Потом хватило одной фразы: «Ну, матросики, уберем все и успеем еще почитать немножко». Скоро все были в постелях, а я читала им сказку. И всем хорошо...

 

Кажется, простая вещь: включись в игру или в то дело, которым заняты ребята, и тогда так легко «достучаться» до них, добиться того, что тебе нужно. Почему же выходит это нечасто? Нужно время понаблюдать, желание поиграть, умение во­время и в лад войти в игру или всерьез отнестись к занятию малышей, без снисхо­дительности и суеты.

 

01.05.1962 г. Мы идем по грязной дороге, много луж. Бабушка говорит то и дело:

— Алешик, смотри под ноги, шагай, вот смотри, лужа.

Алеша (3 года) едва передвигает ноги и попадает все время в грязь.

— Ну что же ты! — начинает сердиться бабушка и предлагает мне: — Давай я его понесу, он устал.

И тут меня осенило (когда мы свернули с дороги):

— Алешик! Ты знаешь, бабушка и я видим плохо, а фонарей нет, ты уж говори нам, где лужи, чтобы мы в них не влезли...

И Алешу словно подменили — и куда усталость подевалась! Он стал глядеть под ноги и говорить: «Вот лужа, бабушка, не ходи по луже!» Они поменялись ролями!

 

Меняться ролями — одно из любимейших занятий всех ребят. В роли «папы», или «мамы», или какого-то любимого героя они просто преображаются.

 

16.09.1964 г. Алеша (5 лет) съел украдкой оставленную папе конфету. Когда я обнару­жила пропажу и возмутилась, Алеша внешне никак не прореагировал на мое возмущение.

Но когда спустя минут десять-пятнадцать он представился мне на кухне в качестве только что приехавшего «папы», я очень серьезно рассказала ему о том, что произошло с Алешей.

— Да,— важно, войдя в роль «папы», произнес Алеша,— он меня встретил и рас сказал мне все.

— Ну и как же теперь быть, Боря? Ведь такого у нас никогда не бывало! Как ты думаешь, что же сделать?

— Ты знаешь, я думаю, надо было положить конфету повыше, чтоб он не достал,— поразмыслив, предложил Алеша-«папа».

— Ну, это не то,— возразила я,— неужели еще запирать нужно будет от детишек. Это очень противно.

Алеша-«папа» постоял несколько секунд молча и ушел, а минут через десять приносит мне бумагу с датой и надписями «мама», «папа».

— Напиши, что ты придумала, а потом я напишу.

После довольно длительных колебаний я написала свое мнение: «Думаю, что если Алеша сделает еще раз так, то придется с ним ничем не делиться, хотя это очень трудно и неприятно». И «папа» приписал: «Я согласен».

 

Это моя удача. Она доставила несказанное удовлетворение и запомнилась надол­го радостью от того, что на этот раз получилось! Малыш получил возможность сам оценить себя, стать на место другого, найти выход из положения. Игра по­могла в серьезнейшей ситуации. И все обошлось без озлобления, без обиды, без слез, без неприязни друг к другу — этого начала отчуждения. Всегда бы так!

 

17.06.1963 г. Ребята побежали на кухню, а навстречу бабушка несет посуду и сахар­ницу.

— Мы сами будем носить,— сердито говорит Алеша.

— Да, вас дождешься,— насмешливо замечает бабушка и сама несет все на стол.

Тогда Алеша хватает сахарницу со стола и тащит ее назад на кухню.

— Алеша! Глупости делаешь! — говорю я.

— Он ужасный в этом отношении. Все — против, все — назло. Просто ужас что та­кое! — жалуется бабушка. Почему ей не приходит в голову, что это может быть реакция на ее собственное поведение по отношению к ребятам?

Вот задача: обижена бабушка, но обижен и внук. Как же поступить мне, матери? На этот раз я промолчала...

19.01.1964 г. Оля бросила ложку и не стала ее поднимать. Поднял ложку Алеша. Оля

не захотела сама забираться на стул, лезла ко мне на руки.

Раньше я ни за что не взяла бы ее на руки, пока она не подняла бы ложку и не пере­стала плакать. А сегодня я... беру ее на руки.

— Этим ты только усугубляешь конфликт: он сглаживается, а не снимается,— гово­рит папа, и я с ним согласна. Но... Алеша и Антоша так сочувствуют Оле, так осуждающе

глядят на меня...

— Это ты ее обидела, и она плачет,— заявляет Тинек.

Мне хочется поддержать в них это чувство сострадания, желание помочь маленькой сестренке, и я... сдаюсь (тем более что я не совсем уверена в своей правоте).

Видимо, не всегда надо идти навстречу этой детской солидарности — все зависит от сути конфликта. Нужно показать ребятам, что большинство не всегда право, что может быть правым и один человек.

Но при этом необходимо поддерживать в них ростки сочувствия, взаимопомощи.

Как же угнаться за двумя зайцами?»

 

Судя по дневникам, вопросы так и остались без ответа. Пожалуй, и сейчас я его не знаю. Многое зависит от конкретной неповторимой ситуации. И часто приходится выбирать: что-то всегда бывает важнее, а чем-то надо поступиться. Ошибок тут, правда, не миновать, но без них и не научишься.

 

СКАЗКА — ЛОЖЬ!

 

«22.06.1963 г. Когда я пришла с работы, ребятишки показали мне бабушкиных «гу­сей» — двух гуттаперчевых маленьких лебедей.

— Ты знаешь,— важно рассказал мне Алеша (4 года),— они летают. Раз уже улетели.

— Как? — не поняла я.

— Мы с Тинем поссорились — и они улетели. Р-р-раз — и нет!

— Ничего не понимаю! — удивляюсь я.

— Это бабушка таких интересных гусей купила.

— Да-да,— подтверждает бабушка с самым серьезным видом,— мне так продавец и сказал: как дети поссорятся, так гуси исчезают.

Я слушаю это с недоумением и не сразу соображаю, как же к этому отнестись.

— Гм, интересные гуси, только странно, как же это они улетают? — нерешительно

спрашиваю я.

— А у них крылья отлепляются, и они летят,— серьезно говорит Алеша.

— А ты видел?

— Не-е-т! Они очччень быстро летят — с космической скоростью. Р-р-раз — и го­тово!

Эти гуси потом фигурировали весь вечер. Стоило кому-нибудь из ребят начать зади­раться или кукситься, как бабушка:

— А гуси? Сейчас улетят!

— Нет, сидят,— отвечает Алеша, а сам с беспокойством посматривает на гусей.— Бабушка! Мы не ссоримся, это у нас такое обижение вышло.

Новое слово Алеши мне нравится, но игра с «гусями» не очень: почему детей можно пичкать самыми примитивными вымыслами? Так и подмывает сказать ребятам:

«А вы поссорьтесь да проверьте, улетят они или не улетят».

Вечером я не выдерживаю и говорю после Алешиного убежденного «Улета-а-ют — так продавец же сказал»:

— Алеша, это бабушка пошутила: так в сказках бывает, а на самом деле игрушки не летают. ' В глазах Алеши недоумение и недоверчивость».

 

А через два с половиной года в тетради Антона я записала:

 

«22.12.1965 г. Тинюшка (5 лет) вообразил, что пол — это что-то раскаленное — огонь и что становиться можно только на тень. Мы вступили в эту игру и охотно уступали ему свои тени, когда ему надо было пройти по полу. И он скакал козликом с одной тени на другую, «спасаясь» от огня!»

 

Мои комментарии спустя 11 лет:

 

«15.02.1976 г. Думаю, что такая игра вполне допустима. Малыши воспринимают ее не всерьез, а как игру. У нас это интересно получается с Любой: она участвует в игре, но не обманывается. В том-то все и дело!

08.08.1974 г. Вот уже с полгода мы играем с Любашей (3 года) в «крокодила Гену» (как с Ванюшей играли в «сонного дядьку»). Трудно вспомнить, с чего это началось. (Потом это повторялось много раз.) Кажется, это было так.

Люба на что-то разобиделась за столом, влезла на свой стул с ногами, повернулась к нам спиной и, уткнувшись в колени лицом, начала уже поревывать, пока еще негромко. Папа сказал:

— Или прекращай реветь, или я тебя высажу!

А я говорю вдруг:

— Папа, это не Люба, это кто-то другой. У нас Люба не такая. Это какой-то... кроко-!

Любашка заинтересованно прислушивалась, а потом, прикрыв глаза тыльной сторо­ной ручонок, шевеля при этом растопыренными пальчиками, вдруг заявила низким го­лосом:

— Я злой крокодил, я вас съем!

Мы все, конечно, «задрожали» от страха и стали громко звать Любу, чтобы она справилась со злым крокодилом.

Через минутку Любаша сообщила, что она уже добрый крокодил Гена, который «скоро превратится в Любу».

 

Позже игра проходила в разных вариантах: с исчезновением «крокодила» под стол и «внезапным» появлением Любы; с постепенным превращением кро­кодила в Любу: она потихоньку открывает ладошками лицо, освобождая глазки (мы радостно восклицаем: «Ой, глазки уже Любины!»), носик («Ой, носик уже Любин!»).

Когда Люба превращается в «злого крокодила», то мы все должны «дрожать от страха». Если мы забываем это делать, то Любашка напоминает с неудовольствием:

— Ну что же вы не дрожите? Дрожите! (Надо же выполнять правила игры!)

Так можно очень быстро успокоить Любочку, снять очередной конфликт.

 

Итак, проблема: есть обман, которому верят, как правде («Вот придет Бар­малей, тебя в мешок посадит»), есть фантазия, сказки, волшебство, в которое верят, как в чудо («Прилетит фея и принесет тебе волшебную палочку»), есть игра воображения, которая принимается не всерьез, а с соблюдением опреде­ленных правил. Как найти грань между ними? А найти обязательно нужно.

Рассмотрим ряд близких слов: лгать, врать, обманывать, ловчить, хитрить, лукавить, притворяться, разыгрывать, придумывать, фантазировать, сочинять — какой плавный переход от минуса к плюсу, не поймешь, где водораздел. Но он есть! Мы внушаем детям: врать нельзя, это нехорошо. А как же: «Хорошо, когда кто врет весело и складно!» — Теркину можно?

Однажды я проводила в третьем классе утренник, посвященный сказкам, и спросила ребят:

— Говорят, обманывать плохо. Верно?

— Верно!—дружно, заученно ответил класс.

— Ну хорошо, а как же в сказках: то и дело друг друга обманывают. И не только какие-нибудь злыдни, но и самые прекрасные добры молодцы. Выходит, они обманщики. А почему же мы их любим?

Класс недоуменно молчал — ни одной поднятой руки. Я тоже молчала, вы­жидая. Наконец на последней парте робко приподнялась и тут же опустилась мальчишечья рука.

— Ну-ну,— подбодрила я.

— Они не обманщики, они обхитря... нет, обхитрива... ну, хитрые они, они же врагов обманывали. А врагам и надо врать,— убежденно закончил мальчиш­ка и сел.

Класс загудел на разные голоса, поднялись руки — приводить примеры. Но

у меня был вопрос и посложнее:

— Мы-то с вами, слушатели или читатели, не враги, а нам всякие небылицы

плетут?

На этот раз поднялось уже несколько рук:

— Это чтоб интереснее было.

— А там приключения разные, а мы их любим...

— Почему? Почему вам нравится, чтобы вас обманывали? — пристаю я к ребятам. Я жду от них открытий, важных для меня.

— Да никто и не обманывает!—вскочил тот мальчуган с последней парты, который начал думать первым.— Мы же знаем, что там все придумано, мы же

знаем!

— Сказка это мечта, которая... взаправду,— тихо сказала девочка, дождав­шись, пока я замечу наконец и ее поднятую руку.

— Как-как? — не поняла я, но кто-то из ребят пояснил:

— В сказке все-все можно, что хочется, только надо вообразить.

Эти маленькие мудрецы прекрасно разбирались, где корыстная ложь, а где игра воображения, причудливая и прекрасная выдумка, в которой действитель­но как бы осуществляется мечта, чья-то надежда.

 

«25.07.1969 г. Как-то месяца полтора назад Юля (2,5 года) раскапризничалась, и я, чтобы ее отвлечь, рассказала сказку про Машу и трех медведей, только вместо Маши была Юля. Слушали все мои дочери, и всем сказка очень понравилась. С тех пор Юля стала меня просить: «Акази мне а Юлю!» (она еще плохо выговаривает слова, но уже произносит целые фразы).

Сначала я Юлю «вставляла» в разные сказки, затем просто рассказывала всякие истории из Юлиной жизни, в том числе и разные небылицы, а затем стала рассказывать то, что на самом деле бывает, было или происходит сейчас. Я старалась говорить о Юле, которая не плачет, не капризничает, сдерживается, если хочется поплакать, в общем о Юле, какой ей хотелось бы быть. И удивительно! Стоило мне сказать, если Юленька вздумает заплакать: «Что же мне теперь рассказывать — как Юля плакала?», как Юля сразу переставала всхлипывать и говорила: «Акази мне Юлю не паця». Удивительно хорошо это успокаивало ее — это желание быть той, хорошей Юлей.

18.10.1973 г. А вот Юле 7 лет и...

— Мама, сколько тебе лет?

— Когда ты плачешь, мне, наверное, шестьдесят лет, я старею. А когда ты поешь, мне двадцать.

И Юля запела и пела все утро, пока собиралась в школу.

09.08.1974 г. Если есть хоть малейшая возможность, утром мы с Любашей встаем не сразу, а чуть-чуть поиграем и поговорим о том о сем. А сегодня мы сочинили сказку:

— Проснулась мама утром, а подняться никак не может. Позвала она папу. Пришел папа, взял маму за руки, тянет-потянет, а вытянуть из постели не может. Папа позвал...

— Алешу! •

— Да! Алеша — за папу, папа — за маму, тянут-потянут, а вытянуть не могут. Позвал Алеша Антошу. А Антоша говорит: «Что?» — и не пришел.

— Антон физику учит,— серьезно замечает Любаша и вздыхает. Я хохочу, но Люба напоминает про сказку:

— А дальше?

Наконец все уже, кроме Любы, собрались у мамы, тянут-потянут, а вытянуть не мо­гут! И тут прибежала Любочка, поцеловала маму в глазки — они сразу открылись, а по­том Люба сказала ласково: «Мамочка, уже утро, давай вставать» — и потянула маму за руку. И мама сразу встала!

— Я сильная, а все были слабые,— говорит Люба.

— Нет, ты была ласковая, добрая...— вздыхаю я».

 

Ласка, любовь — главная сила в отношениях между людьми. Я, конечно, не могла так говорить об этом трехлетней дочке, но как-то попыталась передать ей свою убежденность в этом.

Результат был очень неожиданный и трогательный. Однажды мы с Борей сидели, надувшись друг на друга, и казалось, никакая сила сейчас нас не раз­морозит. Подошла Любаша, уселась между нами и, обхватив наши шеи ручон­ками, вдруг сказала с хитрым видом: «А кто между вами?» Мы переглянулись. «Любо-о-вь»,— протянула Люба. Мы рассмеялись и... помирились.

Ну а как же бабушкины гуси? Я и сейчас склонна думать, что это близко к обману типа «Будешь врать — язычок проглотишь». Малыш искренне верит, а обнаружив неправду, недоумевает, обижается, а затем с опаской отнесется и к другим заявлениям взрослых. Зачем это?

Зато добрые выдумки просто прелесть что такое!

 

ОХ УЖ ЭТИ НАКАЗАНИЯ!

 

«25.06.1963 г. Алеша вывез на середину комнаты экскаватор, начал его приспосабли­вать к хождению по «шоссе». Тинь уселся около машины и стал ее толкать ногами в про­тивоположную сторону.

— Не на-а-а-да! — завопил Алеша и ударил брата. Тот полез в драку. Я взяла Антош­ку и вынесла его на террасу. Он вернулся и принялся опять за свое. Я рассердилась, даже шлепнула его дважды и, выставив на крыльцо, прикрыла дверь. Конечно, рев. Алеша как ни в чем не бывало продолжает возиться с машиной, а меня огорчает и история с дракой, и отношение к ней Алеши.

— Мам,— говорит Алеша,— смотри, что я сделал...

— Не хочется мне смотреть,— грустно говорю я,— оба вы с Тинем плохо сделали: ты с ним не играешь, а он тебе назло делает...

Алеша пошел было к двери, за которой всхлипывает Тинь, но тот, увидев брата, еще громче плачет. Ясно, что он ждет, чтобы подошла я. А я жду, чтоб он замолчал. Наконец становится тихо, потом за дверью едва слышно: «Мама!» — и чуть громче: «Мам!» Под­хожу к двери, открываю. Тинь поднимает на меня глаза, полные слез. Лицо у него мок­рое, под носом мокро. Вид несчастный, но я стараюсь не разжалобиться:

— Что тебе? — сурово спрашиваю я.

— Дя? Я... хочу... к вам,— всхлипывает Тинек.

— Иди,— тем же тоном говорю я,— только кто же с тобой согласится играть, если ты мешаешь.

Я сажусь на диван и смотрю на поникшую фигурку сына осуждающе. Он робко под­ходит ко мне и осторожно прислоняется к коленям:

— А я там плакал, плакал, кричал (словно хочет сказать: ведь мне же было плохо, а ты не пришла ко мне).

И я засомневалась: верно ли поступила на этот раз? Я ведь тоже была перед ним виновата. И Алеша — тоже. А наказан один.

22.06.1963 г. Алеша лежал на раскладушке и читал книгу, к нему подсела бабушка и хотела было с ним поговорить. Но он вдруг заявил:

— Уходи отсюда, я тебя не люблю.

— Почему же ты меня не любишь?

— Не хочу говорить! Бабушка ушла обиженная.

— Да что ж ты так бабушку обидел,— говорю я,— как же ты так мог сказать? Мне теперь бабушке и посмотреть в глаза будет стыдно!

— Почему? — глаза Алеши смотрят с недоумением, хотя он и чувствует, что сделал плохо. Но он был искренен в данную минуту.

Я думаю про себя: «В самом деле, как же быть? Скрывать истинное отношение и заменить его лживой вежливостью — противно и унизительно, хотя легко. Куда труднее изменить в ребенке само отношение к человеку, если он того заслуживает (а бабушка, безусловно, этого заслуживает). А как это сделать? Знаю, что бабушка ждет извинения, но в чем извиняться Алеше? Да и вообще извинение очень часто сопровождается фальшью и со стороны извиняющего, и со стороны извиняющегося — значит, опять ложь.

Ну нет!»

— Иди, Алеша, очень мне за тебя стыдно,— сказала я сыну и тихонько отодвинула его от себя. Губы его скривились, но он почему-то не заплакал.

А когда пришла бабушка и мы сели за стол, Алеша как-то приветливо вдруг спросил у нее:

— Тебе эту вилку дать?

— Давай, давай, спасибо,— ласково ответила бабушка. Я вздохнула с облегчением.

В тот же день к вечеру в комнате собрались устроить чай в честь дня рождения дяди Володи. Я говорю ребятам:

— Давайте-ка все убирать.

Алеша начинает собирать кегли и складывать их в чемоданчик. Антон (2,5 года) сидит и демонстративно возится с какой-то веревочкой.

— Тинь, ты думаешь, что после этого сядешь с нами за стол?

— А я не хочу убирать,— смеется Тинек, как будто проверяет, что из этого выйдет.

— За стол не сядешь,— повторяю (зачем?) я.

— А я хочу-у-у,— со слезой в голосе тянет Тинь.

— А ты не убираешь,— с моей интонацией говорит ему Алеша,— значит, тебе за стол нельзя. Вот. Ты же не убираешь.

Это выводит Тиня из себя. Он бросается к чемодану с кеглями, выхватывает их и разбрасывает по комнате.

— А я буду бросать! — протестующе кричит он.

— Ну, Тинь, это уже никуда не годится! Мы убираем, а ты разбрасываешь. Тогда иди-ка ты в постель.— Я несу его на террасу.

В постели он долго плачет, ворочается, потом затихает. Думаю — уснул. Нет, через некоторое время:

— Ма-ма-а-а!

А в это время уже садятся за стол. Как не хочется портить всем настроение! А что делать?

Я выхожу на террасу и сурово спрашиваю:

— Что тебе, Тинь?

— Я, я...— теряется Тинек и смотрит на меня умоляюще,— я... хочу к вам,— едва слышно говорит он и прячется в постель.

Я чувствую: он ощущает незаконность своей просьбы, что он не должен быть там, не может быть, но ему так хочется!

И я подчиняюсь первому движению сердца:

— Ну ладно, вылезай, пойдем со мной!

Какой благодарностью вспыхнули его глазенки! Как крепко он прижался ко мне! И я поняла, что поступила правильно, хотя, казалось бы, сделала не то, что следовало.

И вот уже три дня прошло (я пишу 25 июня), а Тинек «не лезет в бутылку» — покла­дист и ласков.

После этого случая стала я больше доверять интуиции: не столько умом, сколько сердцем поняла, что, если ребенок чувствует свою вину, прощение во благо.

21.10.1963 г. Мы убедились и убеждаемся, что как бы ни был наказан ребенок, что бы он ни сделал, он должен чувствовать в нас, родных, самых близких людей — нельзя от­талкивать ребенка в трудный для него момент. Можно огорчиться, рассердиться, нака­зать, но ребенок должен чувствовать, что это тяжело и для родителей, огорчает их, но мама и папа все равно любят его».

 

Прекрасный вывод! Если бы к нему еще и умение это провести в жизнь. На практике мы часто поступали вопреки ему. Вот что случилось всего год спустя.

 

«14.04.1964 г. «Братья-разбойники» подрались из-за самоката. Я рассердилась и под­няла его на шкаф.

— Вы из-за него ссоритесь, деретесь. Значит, вам его давать нельзя. Алеша (5 лет) бурей налетел на меня и с ожесточением ударил меня по руке раз-другой, приговаривая, захлебываясь от злости, потеряв всякую власть над собой:

— А я вот тебе, а я вот тебе!..

Я изумленно отстранила его от себя.

— Опомнись, что ты делаешь?!

Он хотел даже укусить меня, но несколько опомнился и только слегка сжал зубами кожу у меня на руке. Потом посмотрел на меня чужими глазами:

— А зачем ты нас обидела?

— Я не хочу, чтобы вы дрались из-за самоката.— Я это сказала, как будто оправды­ваясь за сделанное. И действительно, я не чувствовала себя вполне правой.

Алеша быстро успокоился, пошел на улицу, вернулся оттуда оживленный. Я встре­тила его как обычно, ласково, но когда он взял меня за руку, поморщилась:

— Не надо, Алешик, больно.

Он посмотрел на мою руку и как-то смущенно-виновато отвел в сторону глаза.

А вечером папа спросил меня:

— Что у тебя с рукой?

Алеша, сидевший за столом, в смущении и замешательстве наклонился.

— Может быть, Алеша расскажет?

— Нет, я не хочу,— заявил Алеша.

Тогда я вкратце рассказала, как было дело. Папа очень огорчился и возмутился:

— Мы не позволим, чтоб у нас такое в семье происходило. Я предлагаю удалить его из-за стола за такие вещи. Ты как думаешь, мама?

Я, поколебавшись, согласилась. Алеша расплакался в комнате, ревел громко, но недолго.

— Пап, я приду-умал...

— Что ж ты придумал?

— Не делать так больше...— почти спокойно уже сказал Алеша.

— Ну вот,— решительно заявил папа,— когда не будешь, тогда и будешь с нами есть, а сегодня сделал, значит, и есть не будешь. Алеша разревелся с новой силой:

— А я хочу есть, не могу терпеть!

— А мы хотим, чтоб у нас таких вещей не было!

Эти две фразы были повторены несколько раз (по-моему, зря папа повторял одно и то же).

Наконец Алеша протянул:

— А я вам спать не дам до утра.

Папа вынес его из комнаты в мастерскую:

— Мы не хотим, чтоб ты мешал нам спать, вот и сиди один тут.

— Нет, я не буду так делать,— поспешно решил Алешик.

— Будешь ложиться без крика?

— Да,— тихо сказал Алеша.

Я помогла надеть майку, уложила его. Моя ласка снова вызвала у него слезы и всхлипывания.

— Я очень хочу кушать,— жалобно запросил он.— Я не могу терпеть.

— Надо потерпеть, очень даже сможешь,— я постаралась сказать это почти суро­во.— Сам виноват. Ты думаешь, нам с папой приятно? Мы тоже есть не смогли из-за всей этой истории!

Мои слова неожиданно подействовали на Алешу как-то успокаивающе. Словно он почувствовал, что не насилие совершается над ним, а закономерное, естественное воз­мездие за огорчивший всех поступок. Через минуту он уже успокоился, даже о чем-то поговорил с папой и быстро заснул.

Это хорошо, что он так буйно протестует против насилия, от которого нам надо от­казаться. Мы решили делать так: не применять наказания по собственному, индивидуаль­ному, «взрослому» решению, а предлагать всем вместе решать, как быть в том или ином случае. Тогда последствия «содеянного» будут восприниматься ребятами не как наси­лие со стороны взрослых, а как выполнение того общего решения, которое принимали и сами малыши».

 

Я не сразу решилась привести эту запись: стыдно за нас, обоих родителей. И главное, почти все не так, как следовало бы: от первого моего движения (отобрала самокат, не попытавшись разобраться) до заключительных глубокомысленных выводов, которые выглядят справедл