Часть вторая. ПРИКЛЮЧЕНИЯ ВАХИД-ИБН-РАБАХА 1 страница

АЛЕКСАНДР ВЛАДИМИРОВИЧ МАМРУКОВ

Сотовый телефон: +7 902 76 11 365, e-mail: [email protected]

ОШИБКА СЕЛЕНИТОВ

ФАНТАСТИЧЕСКИЙ РОМАН

ИРКУТСКАЯ ОБЛ., Г. Шелехов, 2016

Мамруков А. В.

Ошибка селенитов: Фантастический роман, 2016. — 575 с.

 

 

Студент-практикант Евстафий в конце 20-го века участвует в расследовании смерти уголовника, завладевшего золотой шкатулкой с древней арабской рукописью.

Египетский воин Вахид живёт в 13-м веке, сражается с крестоносцами и монголами и видит вещие сны.

А урка Жора из очень далёкого будущего, где люди уже стоят на пороге биологического и технического совершенства, кардинально изменяет весь мир.

Что общего между ними?

Всех троих объединяет одно – они открывают для себя основополагающие тайны бытия. Узнают, что все сакральные ответы находятся у людей прямо перед их глазами (в сказках и легендах), что человек и Создатель едины, взаимозависимы и поддерживают постоянную связь, и, что всё, творящееся в мире (переселение народов, войны и многое другое), – предопределено программой эволюции.

А ещё они убеждаются, что преждевременное духовное просветление может нанести человечеству огромный вред.

 

Ó Мамруков А. В., 2016

 

Посвящается моим предкам, от которых я унаследовал всё, что имею.

Автор

Отдельное спасибо всем братьям и сёстрам по перу, у которых я позаимствовал некоторые детали, и которые тем самым невольно помогли мне в написании этой книги.

Автор

Часть первая. КЛАССИЧЕСКИЙ ДЕТЕКТИВ

Глава 1. Смерть

За что убили-то? За дело?

Иль по случайности задело?

 

Мысли и эмоции. Сосредоточенность. Цель. Экзекуция. Созерцательность. Указания. Знакомство.

 

Мой взгляд постепенно фокусируется, и я уже начинаю различать намокшие рваные газеты, сплошь заваленные объедками. Имитируя скатерть, эти газеты покрывают собою весь грубый дощатый стол.

Моё существо постепенно наполняется всё более яркими эмоциями и появляется множество как поверхностных, так и глубоких мыслей, большая часть которых, однако, кажется мне неуместною в этих обстоятельствах. Я осознаю их двойственность. Пользуюсь ими, но при этом понимаю, что мне они не принадлежат. Являются они ко мне ничтожными и мелкими, но насыщаясь моими рассуждениями, развиваются и раздуваются. Некоторые из этих мыслей мне уже так хорошо знакомы, что я выделяю их из общей мешанины. Но на первый план постоянно норовят прорваться иные — незнакомые или второстепенные.

И вот одна из таких случайных зачем-то заостряет моё внимание на грязных мисках в чёрных пятнах отбитой эмали:

— Похоже, тут больше любят валить еду на стол, чем держать в таких вот посудинах.

Чуть раздражаясь, я отгоняю эту мысль:

— Ну, какое это имеет значение? И на столе, и в чашках эта пища выглядит одинаково отвратной.

Место изгнанной мысли занимает более рассудительная, которая делится необычным наблюдением:

— Странно! На этих газетах невозможно разобрать ни единой иллюстрации и ни одного слова, даже напечатанного жирным шрифтом. Это, наверное, должно что-то означать?

— Да, действительно. Всё выглядит каким-то смазанным, — соглашаюсь я и задумываюсь: — И это что-то означает. А, может быть…

Однако другие малоподходящие мысли, не позволяя сосредоточиться, возвращают меня к обсуждению неаппетитных объедков, разбросанных по всему длинному общему столу.

— Все они имеют почти идеальную кубическую форму, — оцениваю я внешний вид этих многочисленных кусочков варёного свиного сала. — Почему меня подташнивает? Да потому, что вспомнилось, как впервые попробовал их на вкус.

И перед моим мысленным взором сразу же всплывает эпизод из недавнего прошлого.

…Первый день командировки в старательскую артель. На ужин повариха ставит передо мною два блюда, отличающихся между собой лишь количеством бульона в мисках. Взяв искривлённую алюминиевую ложку в несмываемой плёнке жира, я вначале принимаюсь ковырять ею в тарелке с супом. «По виду это сало мало чем отличается от мыла, — ворчу я мысленно, а, выбрав самый маленький кусочек и съев его, подтверждаю: — Да и по вкусу оно такое же»…

И сейчас, глядя на эти кусочки сала разной степени надкусанности, я думаю:

— Кто же вывел породу таких свиней? Ведь мяса от них я не видел ни разу.

— А ведь оно должно быть, — поддерживает меня какая-то мысль из сонма беспорядочно витающих.

И на меня тут же обрушивается ещё одно воспоминание.

…Задний двор родительского дома. Лежит свежий снег. Мороз крепчает. Отец забивает свинью, а я помогаю ему — ведь к этому я приучен с детства. Оглушив хрюшку ударом колуна в лоб и пронзив ножом сердце, отец выволакивает её из сарая и сразу же принимается опаливать огнём, используя баллон с пропаном. Тут начинается и моя работа — я скребу ножом чёрную лопающуюся от жара шкуру. Конечности свиньи продолжают дёргаться, и поэтому мне кажется, будто она ещё живая. Но жалостливые мысли затмеваются другими: «Главное, сдержать слёзы. Не дай бог, увидит отец».

А когда отец приступает к разделке туши, мысль, втянувшая меня в это воспоминание, предлагает:

— Теперь можно и оценить.

И отмечает:

— Ведь видно же, что сала здесь даже меньше, чем мяса. Да и с прослойками оно…

На миг появляется, но тут же уплывает осознание того, что вереница этих никчёмных мыслей уносит меня куда-то совсем не туда. И я по-прежнему продолжаю тупо развивать навязанную ими тему:

— Раньше я как-то не задумывался, почему мусульмане и иудеи не едят свинины. И как же теперь я их понимаю.

— Но и мясо мясу тоже рознь, — ввязывается в рассуждение ещё одна бесплодная мысль.

И снова моя память услужливо показывает мне картинку из прошлого.

…Зимний пасмурный день. Между производственными корпусами зверофермы в поленницы уложены голые окровавленные тушки мёрзлых песцов. Эти замороженные до звона трупики щенков скалят нам свои острые белые зубы. Мы входим в столовую. И когда я начинаю с аппетитом уплетать наваристый бульон, кто-то из друзей-студентов шутит:

— А ты знаешь, откуда это мясо?...

Подавив усилием воли отвлекающие меня мысли, я пытаюсь сосредоточиться. Блуждая взглядом по комнате, боковым зрением замечаю, что её стены сами собою приближаются и удаляются. Обращаю внимание на стоящие посреди стола консервные банки, которые уже давно переполнены окурками, и потому теперь весь пол усеян растоптанными «бычками». Дышать приходится воздухом, сизым от табачного дыма, с запахом алкогольного перегара и потных тел. И даже раскрытая настежь дверь ни капельки не улучшает качества этого воздуха.

— Фу! — прорывается Недовольная Мысль. — Какая же здесь спёртая атмосфера!

— Что тут происходит? — задаю я себе вопрос.

Но рассудительные мысли, которые, наконец-то, начинают приходить мне на помощь, пока что не могут разобраться в окружающей обстановке:

— Непонятно. Да и сложно сразу подобрать подходящее слово для точного определения проводящегося здесь мероприятия.

Лишь какая-то разудалая мысль откликается отрывком из песенки местных уголовников:

— …Ужин, трапеза, застолье,

Сабантуй иль что-нибудь ещё!...

Медленно поворачивая голову, я продолжаю осторожно озираться по сторонам.

— Но как бы ни называлось это мероприятие, оно близится к своей кульминации, — докладывает одна из рассудительных мыслей. — Его участники уже не слушают друг друга и разговаривают все одновременно.

С удовлетворением отмечаю, что моё место находится рядом с входной дверью.

И Рассудительная Мысль подтверждает такую оценку:

— Это не только удобно, но и предусмотрительно.

По-соседству, уперев в меня пьяные остекленевшие глаза, разглагольствует огромный бородач.

— Надо делать вид, будто я слушаю его, — советует Рассудительная Мысль. — Да. Вот так. Правильно.

Пытаясь вникнуть в слова собеседника, я настраиваю себя:

— Может, он хочет сказать мне что-то важное?

А когда понимаю всю бесплодность этой затеи, Язвительная Мысль укоряет:

— Да уж! Плоховато я ещё понимаю украинский язык!

Время от времени мы с бородачом «чокаемся» кружками, после чего свою я лишь подношу ко рту и, не пригубив ни капли содержащейся там водки, ставлю обратно на стол. Дыша мне в лицо резким водочным запахом, бородач продолжает непрерывно и горячо о чём-то говорить, а я в ответ лишь утвердительно киваю головой. На что Язвительная Мысль иронизирует:

— Как же я ему поддакиваю-то? В нужных ли местах его повествования?

Всё ещё пытаясь сосредоточиться, я отмахиваюсь от этой мысли:

— Это меня совершенно не беспокоит. Потому что, чувствую, я здесь для какого-то более важного дела.

И тут, словно от удара молнии, в моём сознании освещаются все закоулки, и моя цель становится ясной. Я радуюсь:

— У! Наконец-то, вспомнил!

— Только следить за ним надо боковым зрением, — предупреждает Тревожная Мысль. — Делать это надо как можно незаметнее. А то по моим глазам он сразу поймёт, какая участь ему уготована.

Я принимаюсь накручивать себя:

— Эту ночь он не переживёт! Да таких и не жалко!

— А чего его жалеть? — поддерживает Язвительная Мысль и с насмешкою напоминает: — Он ведь не свинья!

Моё тело судорожно напрягается, когда будто по заказу Золотой поднимается из-за стола. Хватаясь за плечи соседей, и опираясь о стену, он нетвёрдою походкой направляется к выходу. А сидящие в комнате мужчины, неотличимые друг от друга словно близнецы, разом поворачиваются в мою сторону.

— Ой! Чего они все оскалились-то? — обеспокоивается Тревожная Мысль.

Стараясь не привлекать к себе лишнего внимания, я бессмысленно улыбаюсь и вновь чокаюсь своею кружкой с тянущимся ко мне бородачом.

— Надо немного выждать! — подсказывает Тревожная Мысль. — А теперь всё! Пора идти!

И вслед за Золотым я направляюсь к выходу. При этом Тревожная Мысль продолжает давать советы:

— Двигаться надо медленнее! Изображать пьяного! Покачиваться!

Предчувствуя, что думать о таком сейчас никак нельзя, я всё-таки не выдерживаю:

— Ну, что? Как у меня получается? Правдоподобно?

И тут же за моей спиною начинает что-то происходить — гомон пьяных голосов внезапно сменяется абсолютной тишиною.

— Такое впечатление, будто вся эта компания провожает меня взглядами, — вспыхивает Тревожная Мысль. — Но лучше не оборачиваться!

Выхожу из сеней барака под ночное небо и с жадностью до отказа наполняю свои лёгкие прохладным чистым воздухом.

— Вон он! — указывает Кровожадная Мысль на фигуру Золотого, который, удаляясь по тропинке, растворяется в сумраке.

А Рассудительная Мысль довольно заключает:

— Как и ожидалось, рядом с домом мочиться он не захотел.

Я признаю:

— Ну, надо отдать ему должное. В этом отношении он ведёт себя «по-джентельменски». Даже когда пьяный.

И, глянув на другого старателя, справляющего нужду прямо с крыльца, добавляю:

— Не то, что этот.

Однако моя объективность вызывает возмущение у Недовольной Мысли, которая не желает слышать о Золотом ничего доброго:

— Он что? Хорошо воспитан? Имеет высокие моральные принципы? Ведь ясно же, отчего он не позволяет себе «расслабиться»! Даже в таком состоянии!

Немного стыдясь за себя, я поясняю:

— Я ведь отметил это не для его оправдания, а в том смысле, что врага надо лучше знать.

— Всегда важны нюансы! — вмешивается Язвительная Мысль. — И его поведение надо было объяснить просто — он боится быть позорно застигнутым кем-то из женщин! Ведь он известный ловелас!

Между тем Золотой достигает отдалённого дощатого строения.

Я шучу:

— Хорошо хоть мужчины, в отличие от женщин, ходят туда поодиночке!

А какая-то вздорная мысль напоминает о себе банальностью:

— Как говорится, даже цари вынуждены ходить туда пешком.

Войдя в уборную, Золотой захлопывает за собою дверь.

Тихо подкравшись, я затаиваюсь сбоку от входа, в густой тени, куда не достаёт свет от висящей над дверью электрической лампы. Мои руки расправляют удавку — прочный капроновый шнурок, продетый в металлическое колечко.

Язвительная Мысль насмешливо ворчит:

— Да уж! На этот раз для казни припасено необычное оружие!

И напоминает о недавно прочитанном детективном рассказе:

— Разве автор мог предполагать, что кто-то всерьёз воспользуется его описанием по изготовлению удавки? Хотя, с другой стороны, откуда ещё начинающий убийца может почерпнуть такие специфические знания?

Меня это не смущает:

— А что? Дёшево и сердито!

— Достаточно ли хорош такой способ для ликвидации Золотого? — задаётся вопросом Кровожадная Мысль и лютует: — Нет! Он заслуживает чего-нибудь более изощрённого и мучительного!

Но я вступаю в мысленный спор:

— Однако все мои предыдущие покушения оказались безуспешными именно из-за их излишней замысловатости. Простота исполнения и твёрдость намерений — вот что должно гарантировать успех!

Побеждает Кровожадная Мысль, которая восклицает:

— Главное, спасти мир от тлетворного дыхания Золотого!

А Язвительная Мысль добавляет:

— А меня — от стыда! За то, что тянул с его убийством так неоправданно долго.

Секунды ожидания кажутся минутами, и малодушные мысли принимаются терзать меня, пытаясь ослабить моё намерение:

— Сейчас я впервые буду убивать человека. Ведь как бы там ни было, а Золотой всё-таки является человеком.

— Что-что? Чую, запахло предательством! — гневается Кровожадная Мысль. — Ну, какой из него человек? Это же хищное и мерзкое чудовище! Про которое можно сказать только одно: «Хорошее чудовище — это мёртвое чудовище!»

А несвоевременные мысли засыпают меня вопросами:

— Можно ли сейчас вспомнить повод, который подвиг на это убийство? И, вообще, имеется ли настолько веская причина, чтобы делать это? Неужели нельзя решить эту проблему по-другому, бескровно?

— Не надо слушать их! Надо быть твёрдым! Ведь я для себя уже всё решил! — убеждает Кровожадная Мысль. — Ненависть к нему жжёт мою душу! А этого для убийства вполне достаточно!

Но сердобольные мысли не унимаются:

— Ведь даже когда мучают, а тем более убивают животных, мне крайне неприятно и горько видеть это. А тут сам собираюсь совершить такое. Могу ли я представить себе, как буду жить после этого?

Встряхнувшись, я ставлю барьер перед этими сострадательными мыслями:

— Я буду жить хорошо! С чувством исполненного долга!

А Кровожадная Мысль с одобрением интересуется:

— Что? Уже не терпится сделать это?

— Да, — признаюсь я. — И мне кажется, я не обманываюсь, полагая, что после этой экзекуции буду испытать огромное облегчение и удовлетворение.

— И что же это такое со мною творится-то? — любопытствует Язвительная Мысль. — Может, именно так приходит осознание простой истины, что чем вечно убегать от врага, лучше избавиться от него раз и навсегда?

Время идёт, а Золотой всё ещё не появляется.

— Возможно, его что-то насторожило? — нагнетает напряжённость Тревожная Мысль.

А Кровожадная Мысль предлагает:

— Может, атаковать его в лоб?

Растягивая в руках удавку, я возражаю:

— С этим я могу напасть на него только сзади.

— Да уж! — соглашается Язвительная Мысль. — С таким вооружением о штурме мечтать не приходится.

И я решаю:

— Надо ждать!

— И больше не думать о возможных помехах! — предупреждает Тревожная Мысль. — Ведь стоит о них лишь помыслить, как они тут же появляются.

Наконец-то Золотой выходит из уборной, и я сзади одним махом накидываю петлю ему на шею. Высокий и сильный, он хрипит, выгибается и безуспешно пытается просунуть под удавку пальцы, чтобы глотнуть воздуха. Он даже тащит меня на себе.

— Ух, ты! Поехали! — веселится Кровожадная Мысль. — Жаль только, не далеко и не долго!

Упёршись коленом в спину Золотого, я накручиваю на кулак свободный конец петли до тех пор, пока его дёргающееся тело не ослабевает и не заваливается набок.

И когда по его туловищу пробегают последние конвульсии, Рассудительная Мысль подсказывает:

— Всё! Можно отпускать.

И я ослабляю удавку.

Рассудительная Мысль принимается командовать:

— Так! Надо затащить его обратно в уборную! Сейчас начнётся самая ответственная часть работы. И проделать её надо очень быстро и аккуратно.

А пока я вожусь с телом мертвеца, Рассудительная Мысль напоминает:

— Все предыдущие покушения показали, что совершить убийство — это ещё не самое сложное. Гораздо труднее — скрыть следы преступления.

— Преступления? — повторив это слово, я замираю.

— Да, именно преступления, — подтверждает Рассудительная Мысль. — Ведь его убийство это лишь для меня — казнь или ликвидация. А для закона и всех остальных, кто не в курсе дела, — это тяжкое преступление.

Обвязываю труп под мышками куском каната и, пропустив свободный его конец через верхнюю балку, подтягиваю тело вверх. Труп рывками поднимается и повисает. Закрепляю канат, затем привязываю конец удавки к той же верхней балке. А когда освобождаю тело от каната, оно продолжает висеть, но уже на одной лишь удавке. Внимательно всё кругом осматриваю, веником из елового лапника заметаю следы и борозды волочения. Поправляю одежду на трупе и, убедившись, что у того ничего не зажато в кулаках, наконец-то позволяю себе расслабиться.

И вдруг, как в таких случаях всегда и бывает, неизвестно откуда появляется огромный пожилой милиционер. Он с издёвкою говорит мне:

— Висит как огурчик! Без малейших следов насилия, хотя и мёртвый!

Шевеля пышными усами, милиционер непрерывно улыбается, но при этом глядит мне прямо в глаза очень сурово, с нарастающей неприязнью. На его лбу собирается глубокая вертикальная складка. И когда негативные чувства окончательно переполняют его, он рявкает:

— Зачем ты убил его? Ведь Книга-то уже у тебя!

…Сосредоточившись, смотрю на свои руки. Через какое-то время они начинают менять внешний вид, превращаясь в ласты морского животного. И потому я начинаю осознавать, что всё ещё нахожусь во власти сна. Сделав над собою усилие, я просыпаюсь и облегчённо вздыхаю. Но в тот же миг меня опять засасывает в иллюзорный мир…

— Пора начинать новую охоту на Золотого! — требует Кровожадная Мысль. — Ведь он всё ещё жив и даже ничего не подозревает!

Нервные нотки далёких возбуждённых голосов вплетаются в монотонный шелест дождя и выдёргивают меня из тяжёлого сна. Страшась погрузиться в очередной кошмар, я приподымаюсь на кровати и тревожно гляжу за окно на серое слякотное утро. Взгляд скользит вдоль кромки леса, мимо чахлых северных елей и натыкается на стоящий в отдалении сарай с горюче-смазочными материалами, под крышей которого кто-то копошится. Напрягая слух, еле различаю мужскую брань и женский плач с причитаниями. Вижу, как одевающиеся на ходу старатели спешат к сараю. Моя голова пуста и бесполезна, словно после глубокого похмелья или тяжёлой болезни. Поглощённый ловлей неясных ускользающих мыслей, я даже не сразу осознаю, что уже стою рядом со всеми возле неподвижного тела Золотого.

Обратив внимание на мощную, облачённую в чёрный брезентовый дождевик фигуру председателя артели Серафимыча, который возвышается чуть в стороне от остальных старателей, я мысленно говорю себе: «Как же он сейчас напоминает мне какого-то кинематографического персонажа из ада!»

Серафимыч угрюмо молчит, уголки его большого рта скорбно опущены. Временами он принимается тяжело сопеть и так сильно сжимать зубы, что на его скулах вздуваются и опадают крупные желваки, а в глубокой тени от низко надвинутого капюшона яростно сверкают белки глаз. Он неуклюже и как-то механически похлопывает по плечу всхлипывающую разнорабочую Марию, которая приникла лицом к его груди.

И я мысленно отмечаю: «Как-то не особо удаётся ему роль утешителя».

Вперемежку со всхлипываниями доносятся слова Марии, произносимые с характерной для неё неестественной артикуляцией:

— Я за соляркой пришла, а он тут лежит!

Словно заведённая, она без конца повторяет это. Кажется, будто бы звуки её голоса еле продавливаются сквозь пережатую гортань. Она поворачивает в мою сторону мокрую покрасневшую мордашку, и я замечаю, насколько некрасиво эта плаксивая гримаса искажает её черты.

В своих мыслях я не могу удержаться от едкого комментария: «Всё понятно. Спросонья собралась кочегарить столовскую печь. Пришла за растопкой и обнаружила здесь своего любовничка. Причём, в самом скверном состоянии». — Однако злорадство по отношению к Марии быстро сменяется проявлением другого чувства: «Жалко мне её, эту…» — Но Язвительная Мысль, перебив, заканчивает это предложение иначе: «Эту глупую и бездушную двадцатилетнюю женщину? Которая даже сейчас, при трагедии не может избавиться от искусственной девчачьей манерности в голосе». — Пытаясь немного оправдать Марию, я мысленно произношу: «Это из-за того, что маски со временем прирастают к лицам». — Если бы моя Язвительная Мысль обладала такой способностью, то при своём высказывании, она брезгливо сморщилась бы: «И что? Как это её может оправдывать?» — «Но ведь ещё вчера я считал, что она органически неспособна к проявлению сочувствия, любви и нежности, — пытаюсь я переубедить себя. — А она, глянь-ка, вон как переживает и даже плачет». — До предела насыщенная сарказмом Язвительная Мысль интересуется: «А, вообще-то, способен ли я оценивать её беспристрастно? Неужели, всё ещё люблю её? Даже после всего этого?» — Но мне совершенно не хочется углубляться в разбор своих интимных чувств, поэтому я отгоняю эту мысль: «Всё! Хватит о Марии! Я уже ничего не понимаю! У меня что-то с головою!» — Однако Язвительная Мысль не сдаётся: «Это результат переутомления? Или я уже сошёл с ума? И не удивительно! К чему хорошему могут привести эти нескончаемые раздумья по целым дням? И длительный недосып». — Пытаясь разобраться в своём самочувствии, я диагностирую: «Не знаю. Просто ощущаю, что вошёл в какое-то особое состояние». — А Тревожная Мысль выражает беспокойство: «В чём конкретно выражается это особое состояние?»

И вдруг, обдавая холодком всё тело, в моей голове раздаётся тихий шелест Внутреннего Голоса:

— Это фоновый эффект индивидуального Ретранслятора.

Но, как обычно, смысл его слов от меня ускользает. Придя в себя от неожиданности, я отрицательно мотаю головой и отрешённо констатирую: «Сейчас я словно со стороны, откуда-то сверху наблюдаю за окружающим миром, который видится мне очень скучным и крайне ничтожным. Причём всё очень зыбко. Сразу и не поймёшь, сон это или явь. Поэтому всё кажется таким глупым и бессмысленным, пустою суетой. И, главное, не хочется ничего делать».

Внутренний Голос объясняет мне:

— Это созерцательность.

Я припоминаю: «Что-то такое со мною уже случалось раньше». — А Рассудительная Мысль успокаивает: «Не надо акцентироваться на этом чувстве. И оно постепенно пропадёт, само по себе». — И я с грустью соглашаюсь: «Разве у меня есть выбор?» — Но тут Тревожная Мысль настораживается: «А нет ли здесь подвоха? Вдруг началась новая серия ночных кошмаров?» — И я пугаюсь: «Нет, только не это!» — Однако, несмотря на усталость, мой мозг находит, чем меня успокоить: «Я где-то слышал, что если способен думать о сновидении, значит, не спишь». — А Тревожная Мысль не отступает: «Может, оно и так. Но то, что сейчас происходит, слишком уж напоминает мои прежние сны. Может, они продолжают изводить меня?» — Мой разум отказывается работать нормально, и поэтому любые вопросы ставят меня в полный тупик. И чтобы выбраться из той трясины, куда завело меня тяжёлое умственное переутомление, я цепляюсь за каждую здравую мысль: «Ну, во-первых, во сне я никогда не вижу себя самого так долго. Во-вторых, в отличие от реальности, там иной угол обзора — какой-то узконаправленный что ли». — Соображаю я очень медленно. Однако просветление, наконец, всё же наступает: «Тьфу ты, зараза! Чего тут думать-то? Ведь это можно легко проверить!» — И Язвительная Мысль тут же насмешливо советует: «Давно пора это сделать! Надо ущипнуть себя! Или заткнуть нос и рот! Ведь если не смогу дышать, значит, точно не сплю!» — Найдя в предложенных процедурах какое-то унижение для себя, я отказываюсь: «Нет. Этого я пока делать не буду».

И по наитию поднимаю лицо к небу, откуда падают прохладные капельки дождя и остужают меня, помогая избавиться от сонной одури.

Мария всё так же стоит, прижавшись к Серафимычу, а остальные старатели продолжают толпиться вокруг лежащего на земле тела Золотого, которое уже закоченело в скрюченной позе зародыша. Кто-то курит, а кто-то негромко переговаривается.

Наморщив нос, и без того похожий на клюв хищной птицы, с несвойственным ему сочувствием в голосе слесарь Сиплый хрипит:

— Хана баклану[1], спёкся!

И тут же он зло одергивает одного особо любопытного старателя:

— Грабки[2] убери! Не надо его трогать, пока мусора[3] не сактируют!

Я замечаю, как несколько этих насыщенных уголовным жаргоном фраз, словно долгожданная реплика, разорвали затянувшуюся паузу и растормошили-таки Серафимыча. И он мягко, но настойчиво подталкивает Марию к её подошедшей матери — артельной поварихе.

«Точно. Встрепенулся, наконец, — соглашается с этим замечанием Язвительная Мысль и намекает уже в мою сторону: — И следа не осталось от былой созерцательности».

Серафимыч властным и звучным баритоном раздаёт поручения каждому из собравшихся старателей. Метаморфозы, происходящие с ним, позволяют мне вновь увидеть перед собою целеустремлённого, решительного и жёсткого человека.

Я прислушиваюсь к его указаниям, и в моей голове возникает очевидное предположение: «Как я понимаю, он просто хочет разогнать всех поскорее». И когда через несколько минут возле сарая, если не считать бездыханного тела Золотого, остаются только Серафимыч, Сиплый и я, Язвительная Мысль отдаёт должное моей догадливости: «Какая прозорливость!»

Серафимыч задумчиво поглаживает свой выдающийся подбородок и внимательно смотрит на Сиплого. Затем, протяжно выговаривая, напоминает ему о сказанных словах:

— Не трогать, говоришь?

И тут же без паузы, решительным тоном произносит:

— Ты конечно прав, Владимир Юрьевич. Да вот только из-за наводнения и непогоды милиция до нас не скоро доберётся. А тело начнёт разлагаться. К тому же медведи голодные по округе рыщут. В общем, труп здесь оставлять нельзя. А ещё он твой друг, да и мне не чужой. Поэтому сколоти-ка ты, Владимир Юрьевич, какой-никакой гроб. Цинка, конечно, тут не найдём, но дам я тебе большой полиэтиленовый мешок. Поместишь тело прежде туда. Ну, а потом в ледник его.

Слушая председателя, Сиплый шевелит низко нависающими щетинистыми бровями и периодически вздыхает.

«Какие же мучительные и тяжкие вздохи он издаёт! — надсмехается над стариком моя Язвительная Мысль. — Видимо, это должно отражать всю сложную гамму его скрытых чувств». — Глядя на физиономию уголовника, морщинистую, словно печёное яблоко, я мысленно добавляю: «При желании его примитивные чувства не сложно прочесть и по лицу».

Когда Серафимыч умолкает, Сиплый утвердительно кивает ему головою и, ощерив в ухмылке жёлтые прокуренные зубы, хрипящим нутряным голосом произносит:

— Как скажешь! Ты ведь тут бугор! В натуре!

После этих слов он сплёвывает себе под ноги, засовывает руки в карманы замасленной «брезентухи» и, сгорбив узкую спину, неспешной независимой походкою направляется в сторону промплощадки.

Язвительная Мысль цедит ему вслед: «Словно маленький злобный гномик!» — А я, провожая Сиплого глазами, задумываюсь: «Ведь я же с первого дня обратил внимание, что Серафимыча все старатели очень уважают — и это вполне естественно и объяснимо, — но, кроме того, я заметил, что они его ещё и сильно побаиваются». — «Если бы у них были хвосты, они поджимали бы их в присутствии Серафимыча! — поддерживает меня Язвительная Мысль. — Как деревенские шавки при виде матёрого волка!» — «Но есть и исключения, — продолжаю я. — Это Сиплый. Да ещё Золотой, когда был жив». — «Эти их особые отношения с Серафимычем были видны сразу, — поддакивает Рассудительная Мысль. — Ещё при первом знакомстве, в начале лета». И как всегда бывает в такие моменты, в моей голове проносится быстрая череда воспоминаний.

…Самолётом и автобусом я сравнительно легко и без особых приключений добираюсь до Колымского края, где мне предстоит проходить летнюю производственную практику. И когда начальство прииска к обоюдному нашему удовольствию сразу же назначает меня на должность участкового маркшейдера, я радуюсь: «Ура! Самостоятельная работа! Как же хорошо, что лето — это время отпусков!»

Меня и участкового геолога — Аду Михайловну Бармину — во дворе административного здания прииска или, как здесь говорят, «конторы» поджидает старательский «Уазик».

Навалившись на подоконник и выглядывая в раскрытое окно второго этажа, Ада Михайловна просвещает меня:

— Полигоны артели имени «Парижской коммуны» располагаются очень далеко от нашего прииска, и поэтому командировка туда занимает не меньше недели.

А мне, видя Аду Михайловну со спины, первым делом хочется оценить её женскую стать. И я мысленно признаю несомненные достоинства этой женщины: «Она, конечно же, далеко не юна, но всё ещё очень интересная и миловидная».