Глава VI. Социальное я — 2. Различные стороны я 3 страница

[178]

евращает его и в центр душевного волнения: оно требует усилий и ответственности; от него исходят сомнения, надежды и страхи. Подобно тому, как человек может мирно и спокойно наслаждаться видом травы деревьев только в чужом саду, поскольку в собственном все напоми­нают ему о необходимости улучшений, так и любая часть я по самой своей сути чревата скорее напряжением, чем покоем. Кроме того, по­добно, по-видимому, любому другому роду чувств, чувство я доставля­ет удовольствие лишь при нормальной продолжительности и интен­сивности и бывает неприятно, когда становится чрезмерным. Одна из причин того, почему мы устаем от самих себя, заключается в том, что мы попросту исчерпываем способность переживать с удовольствием определенного рода эмоции.

Как видим, наиболее беспокойное я есть, по большей части, отра­жение сознания других. Эта сторона я столь же тесно связана с характе­ром, как кредит с золотом или ценными бумагами, которые его обеспе­чивают. Она легко и охотно разрастается у большинства из нас и под­вержена внезапным, иррациональным и мучительным коллапсам. Мы живем, счастливые и самоуверенные, полагая, что мир вертится для нас, пока в один недобрый час не узнаем, что не все так просто, как мы думали, и что наш имидж потускнел. Возможно, мы, не задумываясь, делаем что-то такое, что идет вразрез с социальным порядком, или, воз­можно, привычное течение нашей жизни не столь благообразно, как нам казалось. Как бы то ни было, мы с ужасом обнаруживаем, что мир суров и чужд нам и что наша самооценка, уверенность в себе и надеж­ды, основанные на чужих мнениях, повержены в прах. Наш разум мо­жет говорить нам, что мы не стали хуже, но страх и сомнение на позволят нам поверить в это. Впечатлительное сознание будет, без сомне­ния, страдать из-за непостоянства чужого мнения. Cadet cum labili ¹⁹. Как социальные существа, мы живем, видя собственное отражение, но не уверены, спокойна ли водная гладь, в которую мы смотримся. Во времена, когда люди верили в колдовство, считалось, что если один человек тайно сделает восковую фигурку другого и воткнет в нее иголку, то его соперник будет испытывать мучения, а если фигурку распла­вить, то человек умрет. Этот предрассудок почти воплотился в жизнь в отношениях между персональным я и его социальным отражением. Кажется, что они существуют раздельно, но они загадочным образом едины и то, что делается с одним, происходит и с другим.

¹⁹ Упадет с легкостью (лат.) — Прим. ред.

[179]

Если человек горячего и взрывного темперамента не тщеславен не горд и живет вполне размеренно, не слишком страдая от разочарований, зависти и т. п., то лишь потому, что он научился как-то дисциплинировать и контролировать свое чувство я, а значит, и избегать болезненных огорчений, которым подвержен по своему темперамен­ту. Избегать их всегда было насущной и настоятельной проблемой всякого впечатлительного сознания, и литература, посвященная внут­ренней жизни, переполнена повествованиями о борьбе с необуздан­ными страстями социального я. Для людей обычного, сравнительно инертного склада эти страсти, в целом, приемлемы и благотворны. Соперничество, амбиция, честь, даже гордость и тщеславие в умерен­ных масштабах относятся к высшим уровням нашего мышления и во­ображения; они возвышают нас над простой чувственностью и увле­кают к идеальным и социально обусловленным целям. Объявить их злом могли разве что те, кто сам пострадал от них, то есть, насколько я понимаю, люди с излишне чувствительными душами, или же те, чьи жизненные обстоятельства сделали невозможным нормальное и бла­готворное самовыражение. Для такого рода людей мысль о собствен­ном я становится болезненной отнюдь не из-за слабого чувства я, а, наоборот, из-за его перенапряжения в силу чрезмерной чувствитель­ности и ранимости, так что сама эта мысль задевает эмоциональную струну, и без того натянутую и жаждущую расслабления. Для такого сознания самоотречение становится идеалом, идеалом покоя, мира и свободы, подобно зеленым лугам и тихим заводям. Провидцы внут­ренней жизни, такие, как Марк Аврелий, Св. Павел, Св. Августин, Фома Кемпийский и Паскаль, отличались не отсутствием агрессивного я, а успешным обуздыванием и облагораживанием его, что и сделало их примером для всех, кто ведет подобную битву. Если бы их эго не был" от природы столь беспокойным, им не пришлось бы бороться с ним, и они не развили бы искусства этой борьбы в назидание грядущим по­колениям.

Социальное я может защищаться либо негативным образом — так или иначе избегая всего, что способно волновать и утомлять, ли позитивным — противодействуя ему, контролируя и направляя его [эмоциональное начало]; большинство великих учителей призыва комбинировать обе эти тактики.

Физическое бегство от людей всегда был горячо желанно для тех кто искал более спокойной, уверенной жизни. Страсти, подлежащие

[180]

обузданию, — это симпатии по своему происхождению, пробуждае­мые воображаемым образом других людей, с которыми мы входим в контакт. Как замечает К. Флеминг в романе о Дизраэли: «Живя среди людей, я желал оказывать на них влияние». Удалиться в монастырь, в леса или за моря — значит? уйти от всего того, что возбуждает наши амбиции; и даже смена наших друзей и соперников на компанию не­знакомцев — или, по крайней мере, людей, чьи цели и амбиции отли­чаются от наших, — дает во многом тот же эффект. Уйти от своего привычного окружения означает в некотором смысле уйти от своего _Я; и мы зачастую находим в этом главную прелесть путешествия или жизненных перемен. Я не могу согласиться с теми, кто считает, что необходимо признать наличие специфического инстинкта уединения, чтобы объяснить особую роль отшельничества в религиозной жизни. Люди испытывают желание удалиться от мира, когда они устали, опу­стошены, издерганы им настолько, что для них немыслимо восстано­вить свое внутреннее равновесие, не отдалившись от него. Для впе­чатлительного сознания жизнь — это арена тревог и битв даже там, где флегматичный человек вообще не видит причины для волнения; такому сознанию покой часто кажется единственно благим и желан­ным, так что монастырь, лесная чащоба или необитаемый остров ста­новятся самым благодарным предметом воображения. Живущее вооб­ражением я, которое, по сути, и есть подлинное я, может быть избито, изранено и выжато жизнью, полной борьбы и честолюбия, сильнее, чем материальное тело в физической схватке; и душевные раны, как правило, дольше не заживают и отнимают гораздо больше жизненных сил. Унижение, разочарование, обида, ревность, страх позора или неудачи, а иногда даже надежда и восторг — изматывающие страсти, и пережившему их в полной мере отшельничество кажется самым спасительным и желанным.

Более утонченный род ухода осуществляется исключительно в воображении посредством обуздания амбиций, умаления собственного образа я до такой степени, что можно уже не опасаться его большего принижения. Какой мир и покой воцарились бы, если человек был способен к полному и искреннему смирению! Нет более сладостного чувства, чем раскаяние и самоотречение, когда они сменяют самомнение, чередующееся с унижением. Это также составляет традиционную часть религиозной дисциплины сознания. Так, мы читаем у Фомы: «Сын мой, теперь я хочу указать тебе путь мира и истинной свободы... Учись следовать чужой воле более, чем своей собственной. Выбирай всегда мень-

[181]

шее, а не больше. Занимай всегда низшее место и всем подчиняйся, всегда желай и молись, чтобы воля Господа полностью исполнилась в тебе и во всем. Так человек входит в царствие мира и спокойствия» ²⁰ Иными словами, всецело усмиряйте агрессивное социальное я, отка­житесь от амбиций, свыкнитесь со скромным местом в мыслях других — ив душе вашей воцарится мир, так как вам нечего будет терять и нечего бояться. А тем, кто знаком с писаниями моралистов, античных или христианских, нужно просто помнить, что этот воображаемый уход я от раздоров и неуверенности всегда предписывался ими как путь к достижению счастья и был предметом назиданий. Многие люди, чув­ствительные к благоприятному мнению других о себе и импульсивно испытывающие от этого большое удовольствие, все-таки предпочита­ют жертвовать подобным удовольствием, так как знают из опыта, что оно может подчинить их чужой воле и несет с собой элемент слабости, беспокойства и, возможно, унижения. Испытывая признательность за благосклонное мнение о себе и находя в нем удовольствие, вы в какой-то мере ставите себя и свое душевное спокойствие в зависимость от других людей, в чьем отношении к себе вы не можете быть полностью уверены. Вы приобретаете новый источник сомнений и опасений. Со временем приходят опыт и мудрость, и вы вступаете в подобные отно­шения лишь с теми людьми, в чьей искренности, постоянстве и спра­ведливости вы можете быть совершенно уверены. Кроме того, вы не принимаете всерьез те похвалы в свой адрес, которые, чувствуете, не вяжутся с вашим характером. Понимаемое таким образом укрепление и развитие я в различных его формах безоговорочно осуждалось четырь­мя правилами покоя Фомы: если человек обладает столь энергичным темпераментом, что не нуждается в подобных мотивах, чтобы насторо­житься и направить свои способности в нормальное русло, он был бы счастливее и, возможно, более полезен для мира, если бы сумел подчинить их некоторого рода дисциплине. С этой точки зрения, мне кажется, мы можем во многом объяснить и оправдать суровое подавление Паскалем и многими другими утонченными натурами: «Он с таким подозрением относился к любому случайному удовольствию, к любой тщеславной мысли или самодовольству в отношении себя и своей работы, что носил на теле пояс из железа, острые края которого прижимал к себе, когда ощущал, что ему угрожает что-либо в этом роде» ²¹

²⁰ De Imitation Christi, book iii, ch. xxiii, par. 1.

²¹ Tulloch. Pascal p. 100.

[182]

Очевидное возражение против ухода от мира, физического или воображаемого, состоит в том, что он представляет собой отказ от вы­полнения социальных функций, отвержение жизни, логически веду­щие в потусторонний мир, к идее того, что лучше умереть, чем жить. Согласно этому учению в его крайней форме, лучшее, что может сде­лать человек, — это умереть и попасть на небеса; а поскольку это ему не позволено, тогда пусть личное, честолюбивое я, настроенное на тональность этого мира, умрет в нем и будет замещено смиренным и уединенным размышлением в предуготовлении к грядущей жизни. Во времена, когда эту доктрину проповедовали и верили в нее до такой степени, что великое множество утонченных натур на протя­жении столетий уходило в пустыни и монастыри или, по меньшей мере, пренебрегало привязанностью и долгом по отношению к семье, она приносила, без сомнения, дурные плоды. Но в наше время, когда такие крайности стали редкостью, наблюдается иная опасность — не­дооценка полезности частичного или временного ухода. Такой автор, как, например Лэкки, считает, что полное разрушение монастырской системы протестантизмом отнюдь не принесло пользы женщинам или миру и что невозможно представить себе более необходимый инсти­тут, который призван давать приют для беззащитных женщин и пре­вращать их самих в сестер милосердия ²². Количество и качество со­циальных стимулов, которые человек может вынести без ущерба для своего характера и работоспособности, зависит, грубо говоря, от его чувствительности, определяющей порог эмоционального срыва, и от силы контролирующих и координирующих функций, которые опре­деляют его способность направлять или подавлять эмоции и подчи­нять их нормальной жизни. Всегда существует категория людей, включая большую часть тех, кто способен к высшему интеллектуальному творчеству, для которых конкурентная борьба обычной жизни чрезмерно обременительна и пагубна и которые поэтому могут служить миру, только отгораживаясь от него. А это значит, что огульное осуждение отшельничества и аскетизма вряд ли справедливо. Здравая практическая мораль должна рассматривать эти явления в связи с различными типами характера и обстоятельств, и она определит, я уверен, важную роль обоих.

²² См: Lecky. History of European Morals, vol. ii p. 369.

[183]

 

Но самым радикальным лекарством против метаний и разочарований социального я является не негативный путь простой изоляции и усмирения «я», а позитивный путь его преобразования. Их нелегко отличить друг от друга, и обычно они выступают сторонами одного и того же процесса. Инстинкт я нельзя подавить, пока сохраняются душевные силы, но его можно научить все более и более отождествлять себя с общечеловеческими идеями и целями, которые возвышаются над сугубо чувственными, мелочными и преходящими интересами и не зависят от них. Нужно всегда иметь в виду, что я — это некая идея или система представлений, с которыми ассоциируется особая позиция, которую мы называем чувством я. Я есть все то, пренебрежение чем вызывает во мне возмущение, будь то мое пальто, мое лицо, мой брат, книга, которую я опубликовал, научная теория, которой я придерживаюсь, филантропическая деятельность, которой я занимаюсь, мое религиозное кредо или моя страна. Вопрос стоит так: отождествляю ли я себя мысленно со всем этим настолько, что, когда кто-то задевает их, то задевает тем самым и меня? Так, в «Мидлмарче» истинным я м-ра Касобона, его самой агрессивной, настойчивой и чувствительной частью является система представлений, относящихся к неопубликованной работе «Ключ ко всем мифологиям» (Key to All
Mythologies). Именно с ней связаны его гордость, ревность, боль и тревога. Его грезы о том, как воспримут его книгу люди Брэйзиноуз, составляет большую часть его социального я, и он испытывает тайную радость и муку сообразно тому, с надеждой или отчаянием он ожидает ее выхода в свет. Когда он узнает, что смертельно болен, его главной заботой становится доведение издания до концы, и он пытается возложить это бремя на бедную Доротею, которая проходит блед­ной тенью в его жизни по сравнению с книгой, простым орудием на службе этого фантастического эго. Если бы было возможно, листая страницы истории, воскресить реальные я всех мыслителей, какой странной процессией они бы предстали! Диковинные теории, непнятые и отвергнутые вероучения и гипотезы, когда-то презираемые, но теперь давно утвердившиеся — а может, и наоборот; и все это задумывалось страстно, ревностно, беззаветно и было самой сокровенной сутью я. Не существует людей более чувствительных и даже безумных, чем те, в которых чувство я соединялось бы со столь необычными и далекими замыслами. Астроном может оставаться равнодушным, когда вы высмеиваете его внешность, оскорбляете его родственников или ставите под вопрос его честность в денежных делах, но

[184]

если вы сомневаетесь в существовании искусственных каналов на Марсе, вы задеваете его за живое. Поэты и художники всегда и не без основания считались genus irritabile ²³.

Идеи я, которые исповедует большинство живущих, и соответствующие этим идеям амбиции не способны удовлетворить вообра­жение идеалиста по различным причинам, в основном, наверное, по следующим: во-первых, из-за того, что они в той или иной степени расходятся с благом других людей и, таким образом, несообразны и несовместимы с интересами симпатического и обладающего богатым воображением сознания; и, во-вторых, из-за того, что их цели носят, в лучшем случае, преходящий характер, так что даже их достижение не может утолить потребность такого сознания в умиротворяющих образцах вечного добра и справедливости. Превращение мелочных и сиюминутных амбиций и идеалов во что-то более достойное и удов­летворяющее воображение в указанном смысле является насущной необходимостью, обязательным условием умиротворения сознания для многих людей. Беспокойство, внутренний разлад и метания че­ловека, не пережившего духовного обновления, — это банальная, тысячи раз повторенная тема произведений на темы внутренней жиз­ни. «Superbus et avarus nunquam quiescunt» ²⁴, — говорят они нам, и помочь нам избавиться от такого смятения — основная цель дисцип­лины чувства я, предписываемой этическими и религиозными учите­лями. «Я», «естественный человек» и другие аналогичные выраже­ния обозначают ту сторону я, которая считается низшей — отчасти, по крайней мере, из-за ее упомянутого выше неустойчивого, непос­ледовательного и переменчивого характера — и которая должна быть, насколько это возможно, обуздана и подчинена, тогда как чувства, Ранее соединенные с ней, должны обрести более достойные объекты в идеях правды и справедливости, в образе личного божества, в которыых все, что есть лучшего в человеке, может обрести надежную опору и поддержку.

В этом смысле мы и можем понимать идею свободы, как она представлялась Фоме Кемпийскому и другим духовным наставникам. Забыть о своем «я» и жить более полной жизнью и значит быть свободным — свободным от мучительных страстей низменного я, свободным в обре­ки я радостного, безграничного и не ведающего угрызений совес-

²³ Болезненно чувствительными (лат.) — Прим. ред.

²⁴ Гордый и жадный никогда не успокаиваются (лат.) — Прим. ред.

[185]

ти. Главные средства для достижения этой свободы — это усмирение и власть над чувственными страстями и земными амбициями.

Таким образом, тяга к самоутверждению неизбывна, но пластична она никогда не исчезнет из сильного сознания, но может возвысить­ся морально в приверженности высшим образцам я.

Чувству я у людей, порывающих с привычным социальным окруже­нием, присущи некоторые особенности. Так было во времена, когда общее состояние Европы было плачевно и беспросветно, или позднее, когда шли непрерывные войны и торжествовало право сильного, так что утонченные натуры, не находя достойного приложения своим си­лам, повсеместно искали убежища в религиозном самоуглублении и исповедовали философию, сулящую им прославление в ином мире за их самоуничижение в этом. Столь распространенный и испытанный временем институт, как монашество, и мировоззрение, процветавшее благодаря ему, должны были ответить на некие глубокие запросы че­ловеческой натуры, и, судя по всему, для образованных слоев общества эта потребность состояла в основном в создании социального я и систе­мы таких я, которые помогли бы выстоять и жить дальше в сложившей­ся ситуации. Ими двигала жажда успеха, и, следуя этому вечному, хотя и самому фантастическому по своей сути стремлению, они создавали свой идеал или стандарт успеха — подобно тому как крестьянский маль­чик с хилым телом, но живым умом погружается в изучение права, стре­мясь достичь успеха в интеллектуальной области. С этой точки зрения — конечно же, одной из многих, с которых можно рассматривать мона­шество, — оно оказывается прекрасным примером способности чело­веческой натуры к самореализации в совместной деятельности, несмот­ря на самые неблагоприятные внешние обстоятельства.

Если сегодня мы менее склонны удаляться от мира физически или воспарять над ним метафизически, то, несомненно, из-за того, что наше время отчасти лучше приспособлено к реализации высших спо­собностей, так что самые разные люди находят для себя широкое поле деятельности, где они могут надеяться на удовлетворение разумных амбиций. Но даже и сейчас, когда в обществе царит беспорядок и чуть ли не анархия, очень многие не находят пути к гармоничному саморазвитию; вино жизни становится горьким, назревают возмущения, угрожающие стабильности социального порядка. У каждого человека должно быть свое «я»; оно более насущно, чем хлеб, и, если человек не находит ему приложения в рамках существующих институтов, он весьма вероятно, наделает бед.

[186]

Люди с непомерными амбициями или с грандиозными замыслами подвержены разладу и расстройству своего чувства я, так как они не­пременно создают в своем сознании такой образ я, который обычное социальное окружение не может ни понять, ни поддержать. Его при­ходится отстаивать, жестко противопоставляя любым влияниям, тер­пя и подавляя боль от постоянного пренебрежения и лелея в вообра­жении одобрение некоего высшего суда. Если же человек научился с безразличием относиться к мнению ближних, его подстерегает дру­гая опасность: охваченное гордыней, искаженное и непомерно само­надеянное я, поскольку сам процесс отстаивания своей независимос­ти и выработки невосприимчивости к проявлениям пренебрежения и непонимания приводит к потере того здравого уважения к обществен­ному мнению, которое питает всякий, у кого все в порядке с головой. Такому образу недостает подтверждения и корректировки, он попа­дает в слишком сильную зависимость от недисциплинированного чув­ства я. Похоже, что мегаломания, или мания величия, которую Ломброзо с большим или меньшим основанием приписывал Виктору Гюго и многим другим гениальным людям, во многом объясняется именно таким образом.

То же самое, по сути дела, можно сказать и о связи чувства я с умственным расстройством и с личностными отклонениями всякого рода. Вполне очевидно, например, что мания величия и мания пре­следования, столь характерные для безумия, являются выражениями чувства я, выпавшего из-под нормального самоограничения и конт­роля. Инстинкт, который под руководством разума и симпатии по­рождает оправданные и здравые амбиции, в отсутствие такового уси­ливается до гротескных степеней. Мания преследования при этом оказывается чем-то вроде чрезмерного развития ревнивого отноше­ния к тому, что о нас думают другие, зачастую достигающего почти безумного уровня у раздражительных людей, чье душевное здоровье не вызывает сомнений.

Специфические отношения с людьми, за которыми водятся стран­ности или которые страдают выраженной личностной неполноценнос­тью, вероятно, усугубляют, если не порождают, у них ненормальные проявления чувства я. Их вызывает едва ли не любой подобный признак, достаточно заметный, чтобы нарушить непринужденное и близкое общение с другими и заставить людей скорее говорить и думать об этой личности, чем говорить и размышлять вместе с ней. Если человек природы горделив или раздражителен, эти склонности, откорректи-

[187]

ровать которые может только поток сочувствия, вероятно, будут усиливаться. Тот, кто выказывает признаки умственного отклонения, ока­зывается почти неизбежно и безжалостно отлучен от близкого и ра­душного общения, а частично — вообще от всякого общения; о своей изоляции он невольно узнает по каждому проявлению любопытства, равнодушия, отвращения или жалости; и в той мере, в какой ему еще свойственна потребность в свободе и равноправном общении, чтобы ощущать их недостаток, он испытывает такую боль и растерянность, которую окружающие едва ли могут себе представить и, по большей части, игнорируют. Он чувствует себя отверженным, находящимся «вне» и живет в унынии, страхе и подозрительности. Таким образом, «чудаковатость» осознается не раньше, чем она многократно отражает­ся в сознании других. То же самое до известной степени верно и по отношению к карликам, увечным и уродливым людям, даже глухим и немощным старикам. Главным несчастьем при упадке способностей и основной причиной раздражительности являются, очевидно, одино­чество и отчуждение, утрата привычного понимания и влияния, кото­рые способны смягчить лишь исключительный такт и заботливость ок­ружающих.

Болезненно раздраженное я стоит у истоков практически любого проявления социального недовольства. Иначе говоря, когда те или иные категории людей приходят к выводу, что ведут жизнь, не удов­летворяющую насущных потребностей человеческой натуры, они не­пременно заявляют о своих бедах неповиновением того или иного рода. Несомненно, я обладает большой адаптивной способностью. Тяжелые испытания не обязательно притупляют ее; наоборот, ей не­обходимо энергичное применение. Но есть и другие потребности, равно насущные, удовлетворить которые часто не позволяют условия жизни. Оставляя в стороне индивидуальные особенности, эти всеоб­щие потребности можно, по-видимому, свести к трем группам: самовыражение, понимание и разумная безопасность. Ни один человек не может и не должен быть доволен жизнью, если он не имеет возможности развивать свою индивидуальность, проявлять и удовлетворять свои разумные амбиции. И как в необходимом условии для этого о нуждается в чувстве товарищества и таком понимании со стороны окружающих, которое дает его я социальное признание и поддержку. И, наконец, он не может быть вполне доволен жизнью, если не чувствует, что его виды на будущее зависят не от власти случая или ми-

[188]

лости чужой воли, а от собственного упорства и стойкости в укрепле­нии своего положения. Сочувственное изучение реального положе­ния мужчин и женщин при нашем социальном строе невозможно, если мы не отдаем себе отчета в том, что очень многим из них отказано в некоторых или во всех этих базовых условиях человеческого суще­ствования.

Возьмем, к примеру, рабочих, занятость которых ничем не гаранти­рована, которых по произволу нанимают и увольняют и которые могут потерять работу без всякой причины и невзирая на свои деловые каче­ства. Очень часто сама их работа не позволяет проявить волю, мастер­ство и способности, поддерживающие в чувстве я энергию и заинтере­сованность. И если работа или отношение работодателя совершенно не удовлетворяют чувство я рабочего, вполне возможно, что возмуще­ние и даже бунт станут для него единственным способом сохранить чувство собственного достоинства. Одна из главных причин распрост­ранения стачек состоит в том, что они дают подавленному я ощущение силы. Однажды человек-орудие осознает себя просто человеком, спо­собным распрямиться и заявить о себе или нанести удар. Многие виды деятельности тоже носят нерегулярный или кочевой характер, кото­рый делает невозможным то важнейшее самовыражение, которым мы располагаем в семье и надежном домашнем гнезде.

На иммигрантов, по большей части, смотрят лишь как на источник рабочей силы, почти или совершенно не принимая во внимание, что это такие же люди, у которых есть собственное я, как и у всех нас. Ничто так не роняет нашей репутации, как пренебрежение к иност­ранцам и их детям, если только это не та самонадеянность, с которой большинство из нас заявляют о намерении «американизировать» их. Проблема чернокожих американцев сходна с этой ситуацией. Ее ре­шение невозможно без понимания того чувства я, которым должна об­ладать раса в стране, где люди считаются равноправными, а она носит на себе неизгладимую печать неполноценности. И так со многими другими категориями людей: с нарушителями закона, например, которых мы часто превращаем в закоренелых преступников своим отношением, разрушающим их самоуважение или, точнее, убеждающим их в том, что единственной возможностью для них сохранить чувство собственного достоинства являются открытый вызов и неповиновение властям. Отношение к детям в школе и за ее пределами содержит схожие проблемы и так же обстоит дело с отношением к домашней прислуге, замужним женщинам и другим категориям людей, так или иначе зависящих

[189]

от чужого произвола. В общем, только решительное применение ис­полненного сочувствия воображения, вооруженного знанием фактов даст нам правильную точку зрения ²⁵.

²⁵ Современное учение, называемое психоанализом и претендующее на зва­ние науки, пытается более или менее систематическим образом исследовать ис­торию и функционирование я, особенно с точки зрения его расстройств и спосо­бов их лечения. Не может быть сомнения в необходимости такого исследования и в его огромной практической пользе, даже если оно и не содержит достаточно определенных и надежных результатов, чтобы утвердиться как наука. Человеческое сознание — это поистине черная дыра, наполненная странными формами жизни, большинство из которых неосознаваемы и не поддаются прояснению. Пока мы не поймем, например, как в этой тьме зарождаются мотивы, мы едва л можем надеяться предвидеть или контролировать их. Литература по психоанализу будоражит и стимулирует мысль, но обобщающие теории, содержащий ней, скорее всего, носят предварительный характер. Социологу особенно бросается в глаза стремление слишком прямолинейно полагаться на гипотетические инстинкты, не учитывая преобразующего воздействия социальных институтов и процессов.

 

[190]

Глава VII. ВРАЖДЕБНОСТЬ

Простой или животный гнев — Социальный гнев — Функция враж­дебности — Теория непротивления — Контроль и преобразование враждебности с помощью разума — Враждебность как удовольствие и боль — Значение общепринятых социальных норм — Страх

Я посвящаю эту главу враждебности не только потому, что она яв­ляется важной стороной человеческой природы, но и потому, что мне хотелось бы использовать ее как типичный пример развития инстинк­тивной эмоции в социальной жизни. Процесс преобразования, о кото­ром здесь пойдет речь, во многом аналогичен тому, что претерпевает чувство страха, любовь, горе и другие эмоции, которые я не стану рас­сматривать подробно.

Как и другие эмоции, гнев, похоже, существует с рождения как про­стая, инстинктивная, животная склонность и подвергается дифферен­циации и развитию вместе с ростом воображения. Перес, говоря о де­тях в возрасте примерно двух месяцев, пишет: «Они начинают оттал­кивать предметы, которые им не нравятся, их охватывает настоящий приступ волнения, дрожи, лицо их хмурится, краснеет, и иногда наво­рачиваются слезы». Они также выказывают гнев, когда не получают грудь или бутылочку, или когда их моют, раздевают, или когда отбирают у них игрушки. В возрасте примерно одного года «они готовы бить людей, Животных и неодушевленные предметы, если сердятся на них» ¹, бросают вещи в обижающих их людей и т. п.