Понятие и сущность отчуждения (алиенации)

Отчуждение - феномен, присущий по­литической системе в целом, особенно, государству и праву, определяющий развитие этих институтов и их деформацию. В настоящее время изучение этого явления с точ­ки зрения теории государства и права актуально, поскольку отчуждение стало одним из главных факторов политической и правовой жизни.

Отчуждение, в самом общем виде, есть всеобщая универсальная характеристика отношения чело­века к окружающему миру и этого последнего к человеку. Исторически отчуждение возникло с выделением человека из природы, его отделением и обособлением сначала от естественной среды, затем, с возникновением общественного разделения труда, обособлением одной личности от другой, а равно и групп людей друг от друга.

Проблема отчуждения, казалось бы, с достаточной полнотой исследована в западной политологии. Однако актуальность темы диктуется рядом обстоятельств современной, в особенности политической, жизни России.

Политическое отчуждение в пределах бывшего СССР носило весьма специфический характер. Мы имеем в виду тотальностьотчуждения на территории бывшего Советского Союза и его своеобразие в условиях перестройки и "постперестройки" при видимой политической активности населения. Если ранее аберрация политического зрения преобразовала отчуждение в скрытый, латентный фактор нашего политического и правового неблагополучия, то декоммунизация общества породила новые формы отчуждения при сохранении стойких реликтов прошлого.

В последние годы такие виды отчуждения как политическое и правовое отчуждение на территории бывшего СССР, в частности в России, приобрело и новое качество. Это обстоятельство связано с социальными катаклизмами в обществе, затронувшими абсолютно все - от геополитических до психологических аспектов человеческого бытия, идеологической атмосферы, политической ситуации. Особое качество нынешнему состоянию социального и политического отчуждения придает социальное наследство, доставшееся от более чем 70-летней истории господства тоталитарного режима и соответствующего типа политического сознания в России.

Терминологическая раздробленность и путаница в понятии термина "отчуждение" проистекают из того, что имена, свойства отчуждения часто путают с его отдельными проявлениями, признаками, атрибутами - словом, с эмоциями: озабоченностью, заброшенностью, страхом и т.п. Но есть и объективная сторона отчуждения: эксплуатация, подавление, дезинформация, манипулирование. Именно эти внутренние, объективные качества имеют своим следствием субъективные признаки отчуждения.

Впрочем, никогда не следует забывать об "обратной связи" объективных и субъективных признаков и их взаимном влиянии. Отчуждение как эмоции и отчуждение как анатомия (плюс физиология) самого существования, его "подпочва". Это универсально и вневременно. А между ними - формационные, конкретно-исторические, социальные типы людей и отношений, общественные институты. Такова общая схема данной проблемы.

Обратимся к литературным источникам. Похоже, все авторитеты сходятся на том, что отчуждение - неотъемлемая, имманентная характеристика человеческого существования. Стопроцентное избавление от отчуждения невозможно, поскольку человек с рождения связан определенными отношениями с другими людьми. А любые отношения уже предполагают момент отчуждения. Таким образом, до известного предела отчуждение - это нормальное и неизбежное явление. По замечанию В. Лейбина, отчуждение имеет реальные объективные основания в самой общественной по характеру человеческой деятельности. А, следовательно, мо­жет быть рассмотрено в качестве нормальной, жизненно полезной функции, которая, в частности, свидетельствует о потенциальных способностях человека к обособлению (в целях творческого само­выражения и самоотдачи)[514]. Несколько о других материях, но в принципе о том же ведет разговор известный польский философ А. Шафф, когда пишет о том, что отчуждение "позволяет человеку преодолеть его телесную оболочку, направить себя к Богу и воссоединиться с Ним"[515]. Впрочем, надо заметить, что, напротив, большинство философов христианской традиции, да и сама Библия характеризуют отчуждение как разъединение человеческой души и Бога.

П. Медоуз в своей работе "Свобода, порядок и отчуждение" справедливо отмечает, что сама возможность социального существования, жизни в обществе определяется отчуждением[516].

Ф. Джонсон замечает, что "определенный градус отчуждения представляет собой главную функцию для интеллектуалов, художников, поэтов и пророков и в этом смысле является "благом". Чего нельзя сказать о бизнесменах, политиках или о рядовых гражданах"[517]. Художник не может существовать без отчуждения - это причина и предмет его творчества.

В порядке возражения заметим: из сказанного следует, что всякое творчество есть уже отчуждение, что бизнесмен, политик, гражданин также пользуются "благом отчуждения". В итоге, каждый человек отчужден.

Понятие отчуждения несводимо к исчерпывающему определению, тем более что в истории философии и политических учений сама эта категория имела широкое хождение и трактовалась по-разному.

Античные киники[518] делали различие между "своим" и "чужим". Причем их понимание алиенации чрезвычайно близко примыкает к нашему пониманию "внутренней свободы", "духовной свободы", "внутренней эмиграции" в условиях политической несвободы и недемократических режимов. Внутренняя свобода никак не соотносится с внешним миром и не может быть отчуждена ни властью, ни законом. Таким образом, отчуждение с самого начала его философского истолкования обретало государственно-правовой смысл⁴³.

У Аристотеля равнозначный смысл имеет понятие, переводимое с греческого как "исключенный из общества". В переводе С.А. Жебелева соответствующий фрагмент из "Политики" Арис­тотеля выглядит следующим образом: "Если же будут какие-нибудь другие люди, отличные от обрабатывающих землю для себя и от воинов, то в государстве получится новая, четвертая часть населения, не принимающая участия ни в чем, чуждая гражданству"[519].

Определения отчуждения в христианской теологии не связаны с государственно-правовым аспектом алиенации (разве что опосредованно, через церковь, выступающую в ряде случаев в качестве политического института и узурпирующую право на воссое­динение человека с "отчужденным" Богом).

Как бы классическое определение отчуждения, действительно достаточно емкое, содержится в одном из посланий апостола Павла: "Будучи помрачены в разуме, отчуждены от жизни Божией, по причине их невежества и ожесточения сердца их" (Еф.4:18). Здесь мы находим многие из характеристик отчужде­ния: дефекты рассудка ("понимания" в английском переводе Нового Завета), отчуждение от Бога, от религии и, очевидно, в более широком смысле - от праведного пути; наконец, невежество, ожесточение ("слепота сердца" в английском переводе - Ephesians, 4:18) - извечные спутники человеческого отчуждения.

Э. Мизрухи цитирует Д. Белла, указывавшего, что и "для ранних христиан отчуждение означало отделение человека от Бога"[520]. В этом контексте особый смысл приобретала библейская легенда об Аврааме, классическом прототипе современного отчужденного человека, мятущегося между верой и безверием: не случайно С. Кьеркегор предложил сразу 4 трактовки сюжета об Аврааме[521]. Хотя уже Святой Августин трактовал отчуждение в противоположном апостолу Павлу смысле, ссылаясь на то, что экстаз, позволяющий человеку покинуть свою телесную оболочку, соединяет его с Богом, а не отделяет от него.

Попутно заметим, что изгнание из рая, потерянный рай - пожалуй, первый значимый топос отчуждения, своего рода казус, прецедент, главный миф в истории человеческой алиенации. Грехопадение положило начало отчуждению и стало его мифологическим образом в представлениях об отчуждении.

Заброшенность (по терминологии Хайдеггера и Э. Фромма) уже смертных Адама и Евы в мир вызвала к жизни весь длинный список свойств алиенации - от заботы и скуки до страха смерти. В этом месте можно было бы процитировать сразу трех столь непо­хожих друг па друга авторов - Хайдеггера, Беллоу, Фромма, - однако наиболее прозрачная формула этого "среза" отчуждения принадлежит все-таки Э. Фромму: "Брошенный в этот мир в определенное место и время, человектаким же случайным образом изгоняется из него. Осознавая себя, он понимает свою беспомощность и ограниченность собственного существования. Он предвидит конец - смерть"[522].

В средние века, политическое отчуждение не было отделено от религиозной алиенации. Дело в том, что в то время философия и политическая мысль не отделилась до конца от мысли религиозной. Само человеческое сознание существовало и выражало себя в религии. Это был способ оформления человеческого существования и человеческих мыслей, это была универсальная форма общественного сознания, в том числе и политического. Любого рода отчуждение того времени - экономическое, социальное, политическое, психологическое - хотя бы отчасти было связано с религией. Именно поэтому все политические выступления, бунты проявлялись в сугубо религиозных формах.

Средневековая "этимология" отчуждения, что называется, буквальна. Ведь латинский эквивалент термина "отчуждение", alienatio, - это сумасшедствие, психопатологическое состояние, раздвоение личности, потеря личного тождества. Это как бы "первородный", корневой смысл слова, ему не следует придавать значение определения, поскольку только в современном французском (aienation) это слово соответствует в определенном кон­тексте слову "folie" (сумасшествие); а в современном английском этот "первородный смысл." оставил следы в слове "alienist" (психиатр), тогда как слово alienation, лишь в определенном сочета­нии имеет конкретное значение "сумасшествие". Так вот, именно в средние века говорили об "alienati mente" буквально - "отчужденных в разуме", применительно к сумасшедшим.

Сумасшествие же тождественно в своем внешнем проявлении опрокидыванию общепри­знанной нормы поведения, политическому бунту. В средние века субъектами алиенации стали "диссиденты"- люди, "уклоняющиеся в жизни и морали от образа жизни простых обывателей"[523]. К тому же времени относится расцвет мифа о "старых добрых" временах, всегда свидетельствующий о недовольстве настоящим временем и отчуждении от него. Нельзя не упомянуть и "сексуальную революцию" европейского средневековья, трубадурство и прочие "девиантные" проявления. Так что в это время мы сталкиваемся практически со всеми видами отчуждения, в более оформленном виде присутствующими в новом времени.

В новое время постепенно стало очевидным, что все в этом мире отчуждается и самоотчуждается во всех проявлениях жизни, в том числе в политике и праве. Причем если раньше, в эпоху Маркса - и он эти процессы адекватно отразил в своей теории отчуждения, - в основе алиенации лежали главным образом отношения собственности, то теперь основным се источником становится идеология, в частности - политико-идеологический контроль за способами владения собственностью, а го­воря более современно, - информация, ее принадлежность, доступность, скрытость, функционирование и использование, ангажированность и т. д.

Современные характеристики и попытки определения отчужде­ния, как отмечалось выше, имеют один серьезный недостаток: иной раз многообразные проявления отчуждения, его эмоциональ­ные признаки путают с собственно отчуждением. Страх, забота, заброшенность, скука - это свойства отчуждения. Но само по себе отчуждение отнюдь не исчерпывается страхом или скукой. Существо его лежит гораздо глубже. И это "глубже" - в социальной, объективной обусловленности отчуждения. Но и во влиянии признаков и свойств отчуждения на его первоначальные причины сказываются его объективные проявления.

Многообразие проявлений отчуждения как раз и приводит к исследовательской абсолютизации той или иной из его сторон в этом случае за "псевдоним" отчуждения берется название ка­кого-либо из его признаков.

Скажем, весьма характерный пример такого рода абсолютизации отдельных проявлений отчуждения мы находим у С. Беллоу, одного из интереснейших исследователей отчуждения. Он ставит знак равенства между отчуждением и скукой и даже настаивает на том, что отчуждение или аномия - неадекватные явлению термины[524].

Основные характеристики отчуждения С. Беллоу усматривает именно в скуке: "Скука есть разновидность страдания, вызванного невозможностью реализовать свои силы, ощущением попусту растраченных возможностей и таланта, неоправдавшимися ожидания­ми относительно наилучшего использования своих способностей... Одаренные люди ощущают себя на десятилетия загнанными на унылый запасной путь, существующими вне закона, сосланными в какой-то жалкий курятник"[525]. Невозможность реализации заложенного в человеке потенциала - еще один из существенных мо­ментов отчуждения. Причем речь идет об объективных препятст­виях: в случае политического отчуждения - это несовершенство властно-государственного и правового механизма. Объективное отчуждение в итоге приводит к отчуждению субъективному, скажем, к нежеланию участвовать в политике, поскольку такая деятельность становится бессмысленной, не дающей реального результата, или, напротив, к поиску способов, позволяющих, допустим, обойти в своих интересах закон. Причем в этом случае неважно, хорош закон или плох - индивида он не удовлетворяет, он отчужден от закона.

Иногда достаточно любопытные определения отчуждения име­ют в своем основании именно этот момент алиенации - невоз­можность достигнуть своими действиями "желаемого резуль­тата"[526].

Скуке Беллоу противопоставляет интерес как способ и резуль­тат преодоления отчуждения: "Когда Троцкий говорил о перма­нентной революции, он на самом деле имел, в виду перманентный интерес. В свои первые дни революция была вдохновенным занятием... Когда этот блистательный, но короткий период закончился, - что пришло на смену ему? Самое скучное общество в истории... Власть есть способность навязывать скуку"[527].

Сравним размышления С. Беллоу о скуке с традиционными чис­то научными характеристиками отчуждения:

1) чувство бессилия;

2) чувство малозначимости;

3) чувство отклонения от нормы;

4) изоляция в понимании традиционных ценностных ориентации;

5) самоотчуждение;

6) социальная изоляция[528].

Может показаться, что все это только психологические характеристики, что они, в сущности, не имеют никакого отношения к предмету нашего политологического, государствоведческого, социального анализа. Тем не менее, представляется, что именно психологические характеристики являются в нашем исследовании по-своему важными. Во-первых, они представляют собой следствия и результаты воздействия на человека, группу, страну, массу социальных (политических, правовых и т. п.) факторов. Во-вторых, эти психологические состояния по каналам, что называется "обратной связи" влияют на социальные (политические и правовые) институты. И иной раз это влияние оказывается чрезмерно значительным. Это тот случай, когда "сознание определяет бытие", "рисует" жизнь, а затем "строит" ее по заданной схеме. Именно так выстраивалось здание государственно-полицейской машины советского режима.

Надо сказать, что термин "психологические характеристики" не вполне точен. Это экзистенциальные характеристики, органично включенные именно в сложные социально-политические связи: че­ловек ищет в социальном мире новые формы соотнесенности с ним и преодолевает все эти экзистенциальные состояния, которые мы назвали признаками отчуждения.

Мы можем уточнять, расширять, сужать этот список, но очевидно одно: признаки отчуждения связаны с сознательным или бессознательным неприятием конвенциональных, общепризнанных, традиционных нормативных ценностей человеческого сообщества, санкционированных как "снизу" (силой общественного мнения), так и "сверху".

"Приятие" нормативной ценности - тоже признак отчуждения. Причем в политической области отчужденные способы "приятия" весьма разнообразны.

В этом контексте восприятие (будь оно негативным или позитивным) харизматического лидера, вообще какая-либо заведомо преувеличенная апелляция к образу "харизматика" свидетельствует о крайней степени политического отчуждения. Полный конформизм, любовь к харизме, воплощенной в идоле-вожде, оз­начают включенность в правила игры, установленные господствующим политическим мифом, - типичный случай "политического идолопоклонства" по Фромму.

Нонконформизм, сомнение в необходимости иди хотя бы в абсолютности харизмы - это уже неприятие нормативной ценности.

Итак, мы получаем две главные стороны политического отчуждения:

1) идолопоклонство - "принятие" норма­тивных ценностей;

2) идолоборчество - неприятие нормативной ценности (вненормативность).

Странным образом в правовом отчуждении диалектически соединяются эти две крайности. Конформизм по отношению к несправедливым законам, имеющим к тому же погрешности с точки зрения юридической техники, отчуждает индивида от идеи права, свидетельствует о дистрофии правосознания, формирует ложную правовую идеологию. Конечно, если закон, норма совпадают с правом (идеальным представлением о норме), тогда объективных причин для отчуждения не должно быть. Современное же право­вое сознание отчуждено от права именно потому, что работники правоохранительных органов вынуждены действовать в рамках существующих норм, иногда безнадежно отставших от требований времени. С другой стороны, неприятие норм права как неких безусловных для общества ценностей говорит об отчуждении индивида от общества и государства, будь его законоположения несправедливы или, напротив, максимально приближены к идеалу правовой справедливости.

Интересно, что рассуждения, статьи, книги об отчуждении лавинообразно нарастали к 60-м годам, когда термин наконец нашел пристанище в философских слова­рях. Стало очевидным, что границы понятия размыты. Это и позволило нашим ученым сузить понятие отчуждения до объема частного случая в доктрине экономического детерминизма.

Говоря о термине "экзистенциализм", Ж.П. Сартр сетовал на то, что "сейчас это слово столь часто употребляется по самым разным поводам, что и вовсе перестало что-либо значить". То же самое, продолжил его мысль Р. Шахт, "мы можем сказать, даже с еще большей уверенностью, о понятии "отчуждение"[529]. Ограничения в использовании термина, которые предлагает Р. Шахт, совсем не похожи на размышления наших философов об "узости" понятия и вполне приемлемы. Для любого научного исследования алиенации следует говорить:

1) о "самоотчуждении" - несоответ­ствии между чьим-либо действительным состоянием и сущностью или идеальным состоянием;

2) об "отчуждении" - отделенности индивида от какого-либо внешнего по отношению к нему объекта[530].

Главный момент в "самоотчуждении" и "отчужде­нии" - потеря идентификации (самоидентификации) и "самости"[531].

Принимая во внимание указанные выше характеристики, мы вправе отметить, что, в сущности, большинство наиболее распространенных определений сводятся именно к такому пониманию отчуждения. Это определения Ф. Хайнемана, Э. Дюркгейма (характеристика аномии как вненормативности, а также дерегулятивности, дисфукциональности политической (социальной) системы, Д. Ризмана, К. Хорни и многих других ученых[532].

Каждый из, так сказать, сводов аналитических схем ставит акцент на каком-то из моментов отчуждения. Например, Фейер выделяет отчуждение в классовом, конкурентном, индустриальном обществах, отчуждение расы или поколений; другие исследователи предлагают оригинальное по своей методологической посылке разделение типов отчуждения:

1) источники отчуждения на уровне социальных и нормативных структур;

2) отчуждение как психологическая проблема индивида;

3) поведенческие последствия отчуждения.

Не меньший разброс и в указаниях причин отчуждения: как бы то ни было, главным здесь оказывается отсутствие или недостаток чего-либо (ответственности, возможностей, способностей и т.п.)[533]. Отчуждение описывается, по мнению Ф.Джонсона, в:

1) поведенческих терминах - сосланный, заброшенный и т.д.;

2) эпифеноменальных терминах - одиночество, вненормативность, которые могут сосуществовать параллельно или же служить причиной возникновения друг друга;

3) метафеноменальных, как бы всеохватывающих терминах, как, скажем, та же вненормативность[534].

Надо заметить, что отчуждение, отстранение от внешних сил носит не статичный, а, скорее, динамичный характер: эти силы действуют. Это иллюзия, что человек действует (мыслит) само­стоятельно. Пока он думает, что "он делает, что он хочет, им руководят силы, отделенные от его "Я", они "работают" за его спиной"[535].

Человек отчужден от социальных сил, которые, даже с помо­щью политических и правовых механизмов демократического ха­рактера не поддаются его влиянию и контролю. В лучшем случае - поддаются лишь частично. Войны и экономические депрес­сии становятся по своему действию почти форс-мажорной, при­родной силой. Источник же природных сил, естественно, анонимный...

Этот момент в наибольшей степени проявляется именно в пра­вовом отчуждении. Э. Фромм писал в данной связи: "Нами управляют законы, которые мы не контролируем и даже не хотим контролировать, и этот факт является одним из самых ярких проявлений отчуждения"[536].

 

Теории отчуждения

 

В литературе подавляющее место занято критически­ми характеристиками отчуждения. Признавая его неизбежность, большинство авторитетов как бы не желают с этим смириться и отвергают "норму" как нормальное и неустранимое.

Так, смысл марксовой теории отчуждения изложил Э. Фромм: "Для Маркса история человечества есть история дальнейшего развития человека, и в то же время - усиления отчуждения. Его концепция социализма сводится к избавлению от отчуждения, возвращению человека к самому себе, к самореализации человека"[537]. И далее: "Отчуждение (или отстранение), по Марксу, означает, что человек не ощущает себя активно действую­щей личностью в этом мире, а сам мир... остается чужим для не­го"[538]. В чем история поправила Маркса, так это в том, что он "не предвидел, до какой степени дойдет отчуждение, ставшее судьбой большинства людей"[539].

Пояснение Э. Фромма важно с той точки зрения, что дает нам понять, насколько велик объем категории отчуждения в марксовом понимании. Это не только экономическое отчуждение, не только отчуждение рабочего от продукта и от работодателя, преодоле­ваемое, по Марксу, "гегелевским способом" - снятием частной собственности, не только локальный социально-экономический срез проблемы, но и отчуждение как "всемирно-историческая проблема, практически еще мировой историей не разрешенная"[540]. Т.е., если мы говорим об отчуждении в терминах марксистской доктрины, речь идет об отчуждении социальном.

Марксово понимание отчуждения важно и с той точки зрения, что его концепция стала во всемирной истории идей как бы "пере­валочным пунктом" между Гегелем и послемарксовой обществен­ной мыслью, включая неофрейдизм, неомарксизм и экзистенциа­лизм.

Что касается теории Э. Фромма, то именно ему принадлежит наиболее объемный анализ отчуждения. Восприятие, по словам самого Э. Фромма, "марксовой концепции человека" не помешало ему увидеть некий архетип отчуждения, который он назвал "idolat­ry" - условно говоря, "идолопоклонством"[541].

Человек, теряя свою "самость" (self) воплощается в идоле, т.е. в любой отчужденной форме. Человек становится рабом воплощенных в идоле, отчужденных в нем своих же качеств.

Теория частичного индивида и идолопоклонства достаточно точно характеризует существо и механизм отчуждения в любой сфере человеческой жизнедеятельности. Не случайно Фромм, всю жизнь боровшийся с идеологическими предрассудками, проница­тельно заметил: "Маркс сражается не с богами, а с идолами"[542].

Достаточно широкий "горизонт" марксовой теории отчуждения очевиден и для А. Шаффа, который отметил, что Маркс всег­да различал субъективное (самоотчуждение) и объективное отчуждение (причем субъектив­ное отчуждение, по его мнению, "вырастает" на почве объективного)[543].

Вот что сам Э. Фромм пишет об идолопоклонстве: "Человек по­клоняется вещам... которые он сам создал. В результате этого он сам себя превращает в вещь. Он придает вещам, созданным его же руками, свойства своей собственной жизни. И, вместо того чтобы брать существом создающим, он входит в контакт с самим собой только через идола"[544]. Далее Э. Фромм указывает: "Идолами могут быть изображения Бога, государство, церковь, личность, собственность"[545]. Поклонение любому из этих идолов - верный признак отчуждения. Сторонники государственной идеи внеш­не целиком интегрированы в государство, а на самом деле отчуждены от него. Их внутренние качества, установки и устремления "перелились" в идол-государство. Это, грубо говоря, ограниченные люди, за пресловутым интересом государства и его не всегда справедливыми законами не видящие ничего. Таков, собственно, один из аспектов самоотчуждения от государства и права, т.е. политического отчуждения.

Иные современные авторы говорят о том, что "в строгом смысле слова категория отчуждения применима лишь в рамках формационного подхода"[546]. В связи с этим, условно говоря, экзистен­циалистский взгляд на отчуждение рассматривается как сильное расширение границ термина. Аналогичную точку зрения выска­зывает Т. И. Ойзерман[547].

Удивительным образом сужение понятия отчуждения до, ска­жем, исключительно отчуждения труда или до уровня сугубо ин­формационной категории отменяет всякую необходимость серьез­ного разговора о нем. Говорить о природном, присущем человеку как существу социального отчуждения, равно как и об отчуждении политическом, наиболее очевидном сегодня, бессмысленно. Сужение понятия стягивает его в едва заметную точку на обществоведческой "карте". В то время как само отчуж­дение - это цветовой фон, краска, нанесенная на все простран­ство "карты". И на этом цветовом фоне существуют государство, право, гражданское общество, человек.

Отчуждение - категория фундаментальная. Отчужде­ние многопланово, с трудом поддается целостному определению. Но это не говорит о том, что отчуждение от Бога, отчуждение от природы, отчуждение человека от человека, отчуждение человека от власти, от права - непересекающиеся понятия. Это явление од­ной природы, они однотипны, механизм их образования архетипичен. Потому и невозможен будет разговор об отчуждении политическом, если мы не "экзистенциалистски" станем рассматривать эту проблему. Да, собственно, и творец формационной теории К. Маркс, ни в коем случае не подчинял, ей теорию отчуждения, теорию абстрактного (частичного) индивида. Вообще говоря, вывод классиков марксизма о том, что "господство вещных отношений над индивидами, подавление индивидуальности случайностью приняло самую универсальную форму"[548], меньше всего можно увязать с формационной теорией и марксизмом. Пусть это будет экзистенциализм, - дело в том, что речь идет о человеке вообще, человеке, включенном в отношения с другими людьми. Просто отчуждение возникает всегда, когда человеку противостоят чуждые ему (природные, производительные, политические) силы. "Большинство инди­видов, от которых эти силы оторвались", и вследствие этого "ли­шившиеся всякого реального жизненного содержания, стали аб­страктными индивидами"[549]. Разумеется, здесь говорится о производительных силах. Но это - если понимать марксизм исключительно как теорию экономического детерминизма...

В конце концов, человеческая личность достаточно самоценна, чтобы и отчуждаться без определяющей "помощи" формаций. Даже в пределах формаций, где индивид не признается личностью (раб), для жизненного бытия отдельного индивида отчуждение "постоянно высту­пает как центральная проблема успешной реализации или же крушения личного развития, как преодоление или сохранение от­чуждения в самом индивидуальном бытии"[550]. Более того, "окончательное социальное преодоление отчуждения может совершится только в актах отдельных людей в их повседневной жизни"[551]. Другое дело, что определенные свойства отчуждения зависят от тех или иных историко-экономических форм социальности, примерно соответст­вующих общественно-экономическим формациям.

Попытка вести разговор об отчуждении как о категории, имею­щей смысл лишь в рамках марксизма, абсолютно бесперспектив­на. Вероятно, такая попытка по сути своей не столько научна, сколько идеологична. Все сказанное здесь во многом переклика­ется с одним из выводов Д. Лукача, как раз напрямую касающимся соотношения типов отчуждения и формаций: "...Отдельные спосо­бы отчуждения могли только так преобразовываться, устраняться или уничтожаться, что на месте одного вставал другой способ от­чуждения, в социально-экономическом смысле более высоко стоя­щий, более социальный, чтобы позже быть смененным еще более высоко развитым, затем снова порождающим новое отчуждение. Отмеченный здесь - на основе положений Маркса - приори­тет экономического воспроизводства не следует, однако, понимать как некое экономическое господство"[552].

Именно формационной теории мы "обязаны" пониманием коммунизма как общества, избавлен­ного от отчуждения. Считалось, что в условиях всех общественно-экономических формаций до коммунизма люди выступают как индивиды ограниченной социальности. Вследствие отчуждения че­ловек рождается не универсальным существом, а представителем определенной социальной группы. Оказывает влияние на индиви­да и идеология определенной социальной группы, причем не обя­зательно группы его социального происхождения. Все это извле­ченные из реальной истории математически точные выводы марк­сизма, его концепции частичного индивида. Кроме гипотезы преодоления отчуждения при коммунизме. Последний так и не стал из утопии наукой, тем менее способен воплотиться в социальную реальность, - во всяком случае, как воплощение марксо-ленинских предположений.

 

Виды отчуждения

 

Видами отчуждения являются отчуждение политическое и правовое. До настоящего времени исследования политического отчуждения проводились главным образом в области социологии политики. Ее методология позволяла выявить сте­пень отчуждения от власти, от участия в управленческих, власт­ных, политических процессах. Между тем политическое и правовое отчуждение следует рассматривать с междисциплинарных пози­ций: здесь важны не только социологический, социопсихологиче­ский, философский, экономический аспекты, но и юридический (государствоведческий и правоведческий) аспект проблемы.

Понятие отчуждения имеет несколько базовых смыслов, семан­тических пластов. Но наиболее актуально для нашего исследования имен­но социальное значение отчуждения и как его подвид - отчуж­дение политическое.

Изучение проблемы отчуждения имеет давнюю традицию. Про­блема экономического отчуждения была предметом исследования философии, социологии, политологии на протяжении всего времени существования этих наук. Еще в трудах античных авторов мы сталкиваемся с достаточно полным исследованием вопроса полити­ческого отчуждения. Эта же проблема, вкупе с анализом экономи­ческого, социального и правового аспектов алиенации, стоит в центре многих трудов Гегеля и Канта. Как известно, глубокий анализ алиенации, и особенно экономической ее ипостаси, принад­лежит Марксу и Энгельсу.

Наибольший вклад в исследование проблемы внесла филосо­фия экзистенциализма, начиная от ее "отцов" - Кьеркегора, До­стоевского, Кафки и заканчивая французскими экзистенциалистами. И хотя обычно философам этого направления адресуется упрек в чрезмерном увлечении психологической стороной проблемы, нель­зя не отметить, что этот ее аспект тоже чрезвычайно важен и тес­но связан именно с политической и социальной алиенацией.

Степень, глубина, конкретные проявления и характеристики политического отчуждения во многом зависят от политической культуры гражданина и господствующего в конкретном обществе типа политической культуры. Поэтому мы должны уяснить связь между политическим отчуждением, проявляемым в форме апатии или активности (деструктивной; бездумной; внешней активности при внутреннем безучастии, и политической культурой, которая, в свою очередь, является результатом политической социализации.

Этатистская политическая и идеологи­ческая доктрина исходят из того, что государство и гражданское общество - это одно и то же, точнее, государство целиком под­чиняет себе сферу частных интересов и связей людей в обществе. Демократия же, как известно, предполагает разделение государ­ства и гражданского общества. И разделение это зеркально от­ражается в правах - не случайно они подразделяются на права человека (гражданское общество) и гражданина (государство). Это идеальная схема. Но даже и в ней явственно ощутим привкус обязанности гражданина непременно участвовать в делах государства, если даже в каких-то случаях это абсолютно бессмыс­ленно.

Такого рода установка была сформулирована почти афористи­чески еще И. Кантом, который писал, что "понятие пассивный гражданин кажется противоречащим дефиниции понятия гражда­нин вообще"[553].

Этот вариант поведения был карикатурно воспринят в СССР в период тоталитарного правления. Всем нам памятен процент участвовавших в бессмысленных выборах. В обстоятельствах со­ветской власти видимая активность практически на все сто про­центов соответствовала внешне никак не проявляемой политиче­ской апатии.

Сегодня же, когда, казалось бы, вовлеченность граждан в политику и даже в правовые процессы неслыханно увеличилась, гра­дус реальной, осмысленной, полити­ческой активности не столь уж и высок.

В принципе, если "индекс участия" колеблется в пределах от 50% до 60% - это вполне нормально. По наблюдениям классика американской политологии Д. Истона, для поддержания стабиль­ности политической системы достаточна активность 3% граждан, остальная часть электората может быть апатичной или - в ми­нимальной степени - оппозиционно настроенной[554]. Мнение, на наш взгляд, отнюдь не бесспорное, в чем-то парадоксальное, более того - отдающее элитарностью, если не снобизмом.

К тому же, если, скажем, определенный процент избирателей уклонился от голосования, это не означает, что все остальные представители электората политически активны: внешне активные граждане могут быть внутренне апатичны. Здесь мы должны учи­тывать влияние самых разнообразных факторов - от давления на избирателей до желания "быть такими как все", чтобы вписываться в русло так называемого институционального, т.е, кон­формного, общепринятого поведения. Система требует от индиви­да, который хочет сохранить свое собственное политическое бла­гополучие, поддержания существующего статус-кво, уравновешен­ности и бесконфликтности в поступках. Опыт августа 1991 г. по­зволяет сделать вывод о том, что советский человек приучен к бы­строй перемене политических установок и обладает тонким политическим чутьем. Лояльность по отношению к одному режиму молниеносно заменяется полным безразличием к происходящим переменам или лояльностью к новому режиму.

Индивид всецело зависим от системы, пусть даже эта система каждые полгода видоизменяется. Более того, он нуждается в при­знании системой своих заслуг и стараний. Стремление к самоут­верждению становится одним из главных импульсов политически конформного поведения[555]. Модель поведения внешне включенного в политический про­цесс индивида была сконструирована в рационалистическом духе еще И. Кантом. "Допускается... не актив­ное сопротивление..., а лишь негативное... Разрешается иногда не уступать требованиям исполнительной власти, которые она необо­снованно считает необходимыми для государственного правления; если бы народ всегда уступал им, то это было бы верным призна­ком того, что он испорчен"[556].

Если государство, по мысли Канта, не соответствует строго правовому идеалу, то допустимо внешнее повиновение при внут­реннем неучастии. К этому во многом сводится одно из централь­ных понятий кантонской философии права "легальный образ дей­ствий".

Внешнее участие при внутреннем безразличии - разновид­ность социальной адаптации. "Статичная адаптация" связана с необходимостью "вписаться в политический пейзаж" общества для нормального существования в нем, "динамическая адаптация" вы­звана страхом перед властями и правоохранительными ор­ганами[557].

Подобная модель поведения предполагает отправление "пози­тивных ритуалов" (Д. Истон)[558], позволяющих нормально сущест­вовать в политической системе.

Индивид придерживается социальных стереотипов той или иной социальной группы. Конформизм заставляет его разделять идеологию группы. Формированию конформных социальных стереотипов в созна­нии людей способствуют ангажированные властью средства мас­совой информации. В итоге отчуждение гражданина от политики и самостоятельного мышления усиливается.

Групповая идеология пронизывает все сферы жизни человека. Своеобразная групповая идеология есть и в семье, и в обществе, в любом социальном образовании, способном до известной степе­ни "погасить отчуждение".

Странным образом высокая политическая культура почти всег­да связана с политической апатией, выражением предельной сте­пени политического отчуждения. Индивид, обладающий знанием о политике, обо всех ее подводных камнях и неприглядных сторонах, об идеальном образе нормальной политики, нередко становится политически апатичным человеком. В России политическая апа­тия приходит куда раньше политической культуры. Неверие в де­мократию у нас имеет свои основания. На Западе же заведомая убежденность в неотработанности и никчемности демократических механизмов, парламентской процедуры вызывает политический цинизм едва ли не повсеместно. Ведь проблема участия находится в прямой зависимости от возможности реализовать пози­тивный политический потенциал отдельного человека. Так вот, ес­ли "западник" не верит в реальность участия, то его веру в ста­бильность системы это неверие не колеблет. У изверившейся ча­сти россиян - иное: их слишком часто обманывали.

В весьма популярной работе политологов Г. Алмонда и С. Beрбы о гражданской культуре этот вопрос рассматривался несколько прямолинейно: они считали, что образованные и интеллигентные люди всегда политически активны[559]. Отчасти это справедливо, и такой вывод подтверждает советский опыт 1986 -1990 гг. 1991 г. был ознаменован большей степенью скепсиса интеллигентов по отношению к"своей", "законно избранной", "российской" власти. Характерно, что перемена настроения произошла в какие-то два-три месяца после августовской революционной эйфории. Далее, в 1992 - 1996 гг. гипотеза Алмонда и Вербы в России оправдывается. На Западе же выдвинулась другая позиция. Многочисленные исследования психологии политического поведения подтверждают иное нежели у названных авторов, вывод: уровень политической активности выше среди менее образованных граждан[560].

Опыт политической жизни России последних лет, похоже, подтверждает обе точки зрения. Просто речь у нас идет о величинах с иными, чем на Западе, знаками. Реформаторская активность в России выше у образованных, ниже у малокультурных. Контрреформаторская, коммуно-реставрационная активность выше у малообразованных, ниже, меньше у образованных.

Надо сказать, что не только уровень образования, но и степень "взросления" общества в целом влияет на показатели политиче­ской апатии. Более "взрослое" общество озабочено скорее частны­ми проблемами каждого своего гражданина, а не только и не столько его политическими устремлениями. Если говорить более корректно и точно, политические устремления граждан должны удовлетворяться настолько полно и адекватно, чтобы их энергия естественным образом переключалась на повседневные, частные дела, - это на Западе. Другое дело, что на территории бывшего СССР и стран Восточной Европы граждане вынуждены до такой степени заниматься сугубо бытовыми проблемами, что им уже не до политики. Так что на степень политической апатии в этих ре­гионах влияют сразу два разнопорядковых фактора: гражданское "взросление" общества и падение жизненного уровня значитель­ной части населения.

Актуально для России и другое проявление политического от­чуждения. Еще в 1934 г. явление несоответствия мнения (внутрен­него, не выражаемого вовне суждения) и внешнего поведения по­лучило наименование парадокса Ла Пьера. Условно говоря, в за­висимости от уровня политической культуры индивид, предпочи­тающий внешнее участие при внутреннем неучастии (или иные заменители политической активности), избирает примерно сле­дующие варианты отчужденного политического поведения:

1) ав­томатическое, бездумное отправление политического ритуала (голосование, участие в митинге и т. п.);

2) выбор - при го­лосовании или в иных случаях выявления политических предпоч­тений - из двух зол наименьшего;

3) голосование за какого-либо кандидата в пику другому, неугодному кандидату;

4) партийную лояльность, основанную на привычке (мы уже можем говорить о традициях в голосовании за представителя той или иной пар­тии, группы, напоминающей внешне партию, избирательного объе­динения и т. д.).

В любом случае каждая из возможных линий поведения - от­чужденная, не выражающая истинных политических устремлений, ценностных ориентаций и социальных установок[561] индивида. Все это способы благополучного существования, социальной мимикрии, приспособления к предложенным политическим обстоятельствам. Подобного рода поведение "политически релевантно" (Д. Истон). Оно вполне соответствует формальным требованиям существую­щей политической системы.

Политическая апатия - это элемент поли­тической культуры, результат политического отчуждения, прояв­ляющийся в попытке индивидов компенсировать несовершенство политического участия и отсутствие социальной свободы асоци­альной свободой, эскапизмом, пассивностью или внешним участием при внутреннем безразличии к политике.

Близка политической апатии природа правового нигилизма, о котором будет сказано в других главах.

Политическое отчуждение - это отчасти и политическая ано­мия, т.е. ситуация дезорганизованности общества, государства и права, "недостаток социально апробированных норм человеческого сосуществования"[562]. Нередко подобного рода ситуация возникает в результате крушения старой системы устоявшихся социальных норм.

Возрастание энтропии (дезорганизации, хаотизации) оказалось доминирующим в 1985-1993 гг. СССР и затем в России. Ничего не поделаешь - крах социализм; смена социально-исторического вектора, смена формаций и социально-управляющих систем, более того, систем общественных ценностей, типов сознания и поведения.

И хотя формально-нормативный вакуум, казалось бы, может быть сравнительно быстро восполнен, нельзя столь же быстро восстановить веру граждан в такие нормы - ведь их должно разделять большинство, это конвенциальные нормы. Именно в таком положении, думается, оказалось сегодня наше общество. Кроме того, во многом новая норматнвная "система" уж очень, по крайней мере, внешне, напоминает старую систему. Отличие состоит лишь в смене знаков и господствующих идеологий.

Кроме того, мы должны учитывать разницу между индивидуальным и коллективным (массовым) политическим отчуждением.

Ясно, что отчуждение индивида, как и внешние условия существования отдельного человека, его восприятие этих условий, всегда отличается от характера отчуждения другого индивида. Нель­зя не учитывать и того, что индивидуальное отчуждение отлича­ется от массового, хотя последнее, очевидно, есть массовизированное выражение первого, а то, в свою очередь, - индивидуализи­рованное воплощение второго. Когда ты чувствуешь себя окруженным единомышленниками, пускай и мнимыми, когда их мно­го, ты не ощущаешь себя отчужденным, оставаясь одним и; многих, ты един с этими многими, ты часть монолита, его мало­значащая крупица, но ты не отчужден от него. Такое массовое бегство от отчуждения превращается в массовое бегство от сво­боды.

Массовые политические акции, т.е. коллективизм в дина­мике, еще и потому иллюзорно преодолевали отчуждение, что ино­гда превращались в карнавал. Смысл карнавала всегда связан с преодолением отчуждения, пусть и временным или даже мни­мым[563]. При этом, по замечанию В. Ф. Кормера, "всякой революции присуща карнавальность, ибо уже сам выход народных масс на площадь предполагает установ­ление карнавального фамильярного контакта, означает торжество духа освобождения, ибо основные революционные акции - раз­венчание - увенчание, отмена прежнего иерархического строя, прежних святынь и т.п. - имеют прямое отношение к символи­ке карнавала"[564].

Навязанность чужого интереса массе - одна из основных предпосылок политического отчуждения. На индивидуальном уровне, особенно индивиду с высокой политической культурой, чу­жой интерес навязать достаточно сложно, хотя и у таких людей случается абберация политического зрения. Индивиды же с низкой политической культурой, со сформировавшимися раз и навсегда жесткими политическими установками в большей степени склонны к внушению, особенно если они сорганизованы в массу, некую плотную группу.

Восприимчивость массы к чужому интересу связана и с тем, что поведение отличается от поведения в тех же обстоятельствах индивида. С другой стороны, известно, что поведение массы дает приме­ры не только негативного и бессмысленного поведения, но и впол­не целесообразного и даже героического: "Нравственность массы может быть выше, чем нравственность составляющих ее индиви­дов, и...толпа способна на огромное бескорыстие и самопожертво­вание" (3. Фрейд)[565].

Однако и в этом случае массовое ощущение преодоления от­чуждения иллюзорно. Здесь действуют механизмы всеобщей эй­фории, основанной на солидарности и восторге. Тем более это иллюзия, если героизм, радость, воодушевление вырастают из массовой идентификации с харизматическим лидером. Напомним, что фашизм был харизматическим ответом на отчуждение.

По замечанию Б. Заблоцкого, "харизма преодоле­вает отчуждение, позволяя людям до известной степени иденти­фицировать (соотносить) их собственные интересы с интересами коллективными, а тем самым достичь консенсуса посредством важных коллективных решений"[566]. Остается добавить, что хариз­ма не столько "преодолевает отчуждение", сколько создает иллюзию "преодоления отчуждения".

В итоге, приходим к выводам, что:

1) массовое отчуждение отличается от индивидуального;

2) массовое отчуждение основано на идентификации массы с харизмой, лидером; индивидуальное же, как правило, - на неприя­тие харизмы;

3) "к середине XX столетия индивидуализм заме­няется коллективными формами политической жизни"[567];

4) вместе с тем и как бы вопреки этому с того же времени именно институт прав человека, его свобод становится центральным в обществен­но-политической жизни, и в нем находит свое приложение также проблема отчуждения - как массового, так и персонифицирован­ного. Два обстоятельства актуализировали права и свободы чело­века и гражданина - коммунизм и фашизм, точнее, их преодоление. Чисто коллективистские формы разрешения глобальных экономических и технологических проблем - через фашистскую и коммунистическую модернизацию - оказались сопряжены с та­кими потерями, что не осталось ничего другого, как вновь опе­реться на либерально-демократические ценности. Соответственно произошла трансформация и феномена отчуждения, прежде всего политико-государственного и юридико-правового.

Теперь перейдем к отчуждению правовому.

Размышляя об от­чуждении в праве, выявляем две черты (функции) права как та­кового. Право есть одновременно и форма отчуждения, и форма "разотчуждения" (деалиенации). В самом деле, правовая "материя", по определению, предполагает разде­ление (т.е. отчуждение) права и обязанности субъекта право­отношения (и субъектов - между собой), а равно посторонний (т.е. отчужденный), властно-государственный, контроль за пра­вопорядком. В этом алиенационная природа права. Вместе с тем, именно через право индивид вступает в уравновешенно регули­руемые, стабильные отношения с себе подобными индивидами, с группами, с государством и обществом и тем самым частично, из­бирательно преодолевает отчуждение от них. Точнее, нормализу­ет это отчуждение.

И наоборот, отступая от права или преступая его, человек лишь как бы преодолевает отчуждение (от несвоей собственно­сти, например). Такая квазидеалиенация на деле и есть предель­ная в праве степень отчуждения от права и охраняемых им общественных институтов, индивидуальных и коллективных ценно­стей.

Следовательно, есть резон различать отчуждение правовое и антиправовое. Первое - неизбежное качество права как общецивилизационного института. Оно неизбежно и неустранимо: от­казаться от него значит отступить в эпоху дикости, когда чело­век не выделялся из рода и племени, не ведал различения права и обязанности, не имел персональной собственности и т.п. Иное - отчуждение антиправовое, отчуждение от права, отлуче­ние от него. Это добровольное или вынужденное отступление от права, его нормативов, более того, - преступание через них. Следовательно, в некотором аспекте отчуждение в праве, т.е. в правовой сфере (включающей отношения, нормы, сознание - их статику и динамику) не всегда равнозначно отчуждению от пра­ва. Иное дело отчуждение как получение от права полностью или в решающей степени. Индивид отлученный - отчужденный в сфере права, как правило, отчужден, отстранен, отодвинут от права, т.е. от гарантированной возможности реализовать свои потенции - притязания в социально значимой форме (со значи­мым для социума результатом) в социально-санкционируемом виде.

Специфика отчуждения в праве (и от права) состоит и в том, что психологические аспекты алиенации как бы отступают на второй план: мы можем констатировать преобладающую зави­симость индивида от вполне конкретных внешних обстоя­тельств - законов и правоприменения. Но это видимость: на са­мом деле нельзя, конечно, не учитывать отношения самих граж­дан к законам, их внутреннего состояния, обусловленного при­менением или неприменением правовых норм. Подчас при внеш­ней включенности в право даже ощущение отдаленности от него уже есть симптом непреодоленного отчуждения. Значит и право-послушный индивид в чем-то отчужден от права.

Алиенация в праве - хотя и многофакторный, но, в схеме, - двусторонний процесс: речь идет об отношении к закону (отчуж­дении от него) (а) властен, санкционирующих применение зако­нов и окончательно определяющих их содержание, и (б) граж­дан, которые соотносят тем или иным образом свое поведение с законами.

В отчуждении от права - два субъекта: управляемые (инди­виды, граждане) и управляющие (это условный термин, потому что законодатели и правоприменители - не вполне совпадающие категории); "другим - чужим" в этом случае выступают законодатели, государственные деятели, лица, ответственные за формирование и применение законов, да, строго говоря, и сам закон как нечто враждебное, подавляющее, непонятное, нечто одновременно анонимное и почти одушевленное. Словом - чужое и чуж­дое. В известном смысле отчуждение в праве - это своего рода правоотношение, поскольку и проблемы алиенации регулируются юридическими нормами.

Собственно, в истории идей право накладыва­лось на идею справедливости или даже "прорастало" из нее. Справедливость (rectitudo) слагалась из aequitas (равенства), justitia (правосудия), legalitas (божественной справедливости). В сущности, алиенационное противоречие должно сниматься в полностью демократическом обществе, где оба субъекта отчуж­дения в праве - управляющие и управляемые, граждане и зако­нодатели - легко меняются местами, представляют собой, услов­но говоря, единое целое. Государство защищает гражданское общество, последнее, в свою очередь, делегирует государству ряд своих (и не своих - индивидуально-гражданских) полномочий. Другое дело, что это фундаментальное алиенационное проти­воречие в политике и праве не до конца снимается. И хотя его можно средствами права в большей или меньшей степени преодо­леть, государство и право естественным образом по большей ча­сти ощущаются индивидом как нечто чужое.

Деалиенационным в большей или меньшей степе­ни становится право, в котором нет неоправданно этатизированных норм. Чаще всего этатизированное право одновремен­но является и политико-идеологическим, авторитарным, репрессивным. Подчинение всей жизни государству - политический результат этого псевдоюридического (этатистского) скрещения репрессивной идеологии и практичес­кого авторитаризма.

Отчужденный от этого права человек - не только внутренний или внешний нонконформист, но часто индивид, поглощенный все тем жеидолопоклонством, на этот раз "наивно правовым", за­хваченный искренней верой в то, что существующие при данном режиме законы совершенны, что в них закреплен (на самом-то деле отчужден) всеобщий порядок и социально-политическая гар­мония, а юрист - это человек, который обладает высшим зна­нием, знанием о том, как "вертится" вся эта система и каким об­разом следует поступать, чтобы ее "верчение" соответствовало интересам просто обывателя, точнее, не погубило бы его.

Следствие отчуждения от права - неспособность как к кри­тической оценке действующего права, так и к выполнению кон­структивной, креативной, законотворческой функции. Но наиболее очевидное проявле­ние правового отчуждения - невозможность осуществления за­конных прав, в строгом смысле слова - невозможность адекват­ного исполнения законов в силу несовершенства и самих зако­нов, и механизма их применения и исполнения. В наши дни таковым проявлением видится невозможность жить - как биологически, так и социально, - строго исполняя, применяя и соблюдая закон. Это - пик правового отчуждения.

Несовершенство права, если абстрагироваться от его полити­ческой направленности, уже несет в себе зерно отчуждения. Не­достаточно отработанная юридическая техника, пробельность, противоречивость, паллиативность законодательства - все это порождает отчуждение от права граждан, которые, не обладая еще при этом социально необходимым минимумом правовых зна­ний, обделенные правовой культурой, чувствуя себя бессильными перед лицом государственных учреждений, применяющих и даже принимающих законы (тем более административные акты) не вполне правовыми способами, заражаются правовым нигилизмом. А правовой нигилизм - явление, родственное политической апа­тии: отчуждение от несовершенного права компенсируется стрем­лением (и умением) обойти закон, равно как несовершенство, а еще более - извращенность политической системы влекут за со­бой стремление к политической мимикрии, приспособленчеству, конформизму. В этой ситуации мы можем говорить о целиком неправовом обществе: и "верхи" и "низы" ни во что не ставят закон. Одни плохо его составляют и применяют, другие плохо его исполняют. Но самое скверное, когда и жить-то по закону невозможно ни внизу, ни наверху, т.е. общество пребывает в ан­типравовом состоянии.

Впрочем, это если и не простая, то во всяком случае более или менее привычная ситуация. Гораздо сложнее и тяжелее, ког­да происходит слом несовершенной, но сравнительно устоявшей­ся, как бы "понятной", казавшейся стабильной, правовой (юридической) системы и переход не только к новой юридической базе, но и к новому пониманию права вообще. Если учесть, что это переходное состояние является метаправовым, т. е. затрагивает не только право, но и, прежде всего, политику и экономику, нравственность и быт миллио­нов людей, то становится понятным, почему в переходные эпохи ощу­щение отчужденности усиливается. Здесь мы сталкиваемся с фе­номеном правовой аномии, юридической дезорганизации, перехо­да от старой системы права к новой, когда возникает проблема восполнения правового вакуума и - главное - пробле­ма адаптации отчужденных граждан к этой ситуации и грядуще­му новому праву.

Интересно, что правовая аномия в России в известном смыс­ле усложнена дополнительными адаптационными препятствиями. Официальная политическая и правовая доктрина полностью ви­доизменилась, во многом она сориентирована на способность гражданского общества и самих индивидов к самостоятельным действиям и саморегуляции. Однако к этому - ни объективно, ни субъективно - граждане, общество, государство не были го­товы: саморегуляционные способности и возможности наращи­ваются в основном практическим и психологическим опытом. В таких условиях эмпирическое приспособление в правовой сфере выступает как правонарушение для индивида, а правонарушаемость становится характеристикой общественного состояния в целом. При соответствующей отягощенной наследственности на­ции - устойчивом правовом нигилизме неизбежна криминализация общественно-государственной и частной жизни, усугубляемая яв­ным дефицитом как политико-правовой воли властей к миними­зации криминального образа жизни, так и самого социального контроля.

Переходные ситуации характеризуются и тем, что на практи­ке действует не то чтобы старое право (хотя и это тоже), но ста­рые юридические стереотипы в применении нормативных актов. Переориентированное же на новые правовые положения сознание приходит в конфликт с этим обстоятельством пра­вовой жизни, что усугубляет правовую апатию, подрывает толь­ко-только сформировавшееся доверие к новой правовой системе, претендующей на демократичность и цивилизованность, и в це­лом девальвирует восприятие права как ценности[568].

Главный деалиенационный фактор в этой ситуации - консти­туционное установление границ государственной власти, пределов ее правового вмешательства в жизнь гражданского общества, увеличение числа доброкачественных конституционных норм пря­мого действия.

На практике же мы сталкиваемся не с укреплением таким правовым образом всех трех ветвей власти, не с увеличением эф­фективности властных механизмов, а с усилением властно-реп­рессивных, квазиправовых рычагов, с тенденцией намеренного (пусть вынужденного) нарушения фундаментальных норм кон­ституционного права.

Право, которое способствует политической и правовой деалиенации, должно быть ориентировано на индивида, защищать его, представлять его интересы. Индивид - начальная точка отсчета в "деалиенационном" праве. Еще раз подчеркнем, что идея пра­ва исходит из частности человеческого существования и связана не столько с интересами государства, сколько с интересами лич­ности. Выражение "деалиенационное право" взято в кавычки, чтобы подчеркнуть релятивный характер "деалиенирующей фун­кции" всякого, даже самого совершенного права. Как уже гово­рилось, последнее по самой своей природе есть признание отчуж­денияи закрепление его, так как разделяет право (правомочие) и обязанность, субъект и объект, кредитора и должника и т. д., а с другой стороны - разделяет, обособляет власть и подвласт­ного, государство и гражданина; наконец, фиксирует обособление человека и гражданина, частную жизнь и политическое существо­вание. Но чем точнее, полнее, более гарантированно право это делает, тем уравновешеннее, гармоничнее, гуманнее это право­вое отчуждение, неизбежное само по себе. Так что деалиенаци­онное право - это право, не упраздняющее отчуждение, но гу­манизирующее его посредством обеспечения правовой свободы человека.

В истории России государство всегда играло преувеличенно большую роль, так что и право было по преимуществу государственническим, авторитарным, репрессивным, подавляющим, рег­ламентирующим все стороны человеческой жизни, в том числе и те, в которые государство по определению, казалось бы, не мо­жет вторгаться. Человек в этом праве занимал второстепенное место, и именно поэтому он был отчужден в правовом смысле. Поскольку право выражало политику государства, то и это от­чуждение в праве одновременно носило политический характер[569].

Для осуществления правовой деалиенации необходимо изба­виться от произвольных административных (принудительных) элементов отчуждения политического. Но для этого право должно быть полностью очищено от доминирующей государственнической идеологии социалистического и иного этатизма. Так называе­мая державность только внешне патриотична, на деле она анти­гуманна, шовинистична, а, в конечном счете - антинародна. Это - предельная форма политического отчуждения государства от человека, противопоставления власти индивиду и грубого под­чинения второго первой.

Государство же цивилизованно-правовое должно интересовать гражданина лишь постольку, поскольку оно официально визиру­ет законы и тем самым предоставляет гражданину права. Эти субъективные права, равно как и общие "правила игры" (с госу­дарством и с иными гражданами) должны быть стабильны, судебно защищены и хорошо известны гражданину. Причем не в том смысле, что поведение гражданина должно быть конформ­ным и бездумно законопослушным, оно должно быть правовым, т.е. законопослушным, актив­ным, основанным па равном партнерстве с государством.

Когда право превращается в сугубо государственное дело, когда в его формировании не принимают участия граждане - индивид неизбежно становится апатичным и отчужденным. Ему не до права: ни государство не дает ему возможности участво­вать в законодательном процессе, ни у самого индивида нет же­лания влиять на него. Навязывая свою волю, государство навя­зывает свой корпоративный, групповой, кастовый интерес. Потому и право носит корпоративный характер, выража­ет групповые интересы. Причем о плюрализме интересов и речи быть не может, ведь право несет на себе печать социальной корысти "управляющих". Деалиенационное же право должно осно­вываться не на интересе класса, группы, элиты, плебса и т. д., а на интересе индивида. Тогда право будет не государственно-кор­поративным, а либеральным. Опасность предельной индивидуа­лизации, атомизации и персоналистского произвола должна быть сведена к минимуму позитивным правом, т.е. законодательством и механизмами его реализации, прежде всего, судом.

В подлинно демократическом, т.е. правовом, государстве дол­жны существовать такие механизмы формирования и формулиро­вания законодательной властной воли, которые учитывали бы весь разнообразный спектр мнений и интересов, существующих в обществе, и главное - интерес индивида, над которым не может преобладать интерес "массы". Именно поэтому представительная демократия с отрегулированным механизмом общественного кон­троля за политической элитой куда демократичнее прямой демо­кратии, основанной главным образом на "голом" популизме и выражающей, при злоупотреблении этой формой демократии, так называемый деспотизм свободы. Прямая демократия без полити­ческой и правовой культуры ее участников может повлечь за со­бой отчуждение власти и установление авторитарного режима. Государство нередко удовлетворяет свои корыстные неправовые интересы за счет на­рода и посредством народа, который может этого даже и не за­метить, пребывая в состоянии мнимойдеалиенации. Таким образом, демократия, стремящаяся к преодолению отчуждения, дол­жна иметь в своем основании не только сильное, отрегулирован­ное, и в силу того эффективно регулирующее, но и либеральное право[570]. Но и представительная демократия ущербна без инсти­тутов демократии непосредственной, прямой.