Денежные стимулы динамического развития

Вернер Зомбарт как-то заметил, что, если бы его попросили установить дату наступления капитализма, он бы указал приблизительно 1202 г. н.э., то есть дату публикации «Liber Abbaci» Леонардо Пизано — первого популярного трактата по арифметике. Выбор какой-либо единственной точки отсчета, разумеется, останется спорным: ведь можно привести десятки столь же переломных моментов. Однако среди важнейших черт новоявленного капитализма — его особо пристальное внимание к отвлеченным количествам, которое развилось как раз благодаря подобным наставительным сочинениям.

Эта новая форма универсальной отчетности обособляла от живой ткани событий именно те факторы, что можно было оценивать на безличном, количественном уровне. Счет числам начался здесь, а под конец только числа и принимались в расчет. Собственно, это и было более важной заслугой капитализма, чем любой из вещественных товаров, которые покупали и продавали торговцы. Лишь тогда, когда привычка прибегать к математическим абстракциям укоренилась среди подавляющего большинства общества, физические науки смогли вновь утвердиться на тех позициях, какие они занимали прежде в крупных торговых городах ионической Греции. И снова — отнюдь не случайна связь. Фалес, этот первый философ, занимался спекуляцией более чем в каком-то единственном смысле: согласно Диогену Лаэртскому, однажды, предвидя большой урожай маслин, он заранее по дешевке скупил все давильни и потом разбогател, перепродавая их по дорогой цене.

Везде, где утверждался капиталистический дух, люди сталкивались с отвлеченным счетом бухгалтерского толка: расчет по времени, взвешивание и измерение, все более точного характера, стало отличительной приметой всего этого режима. Такая перемена не была чем-то самопроизвольным: она явилась результатом осознанного намерения и настойчивого внушения. Уже с XIII века, начальная школа, включавшая обязательные дисциплины чтения, письма и арифметики, насаждала в умах учеников также основы науки, позволявшей осуществлять куплю-продажу на расстоянии, составлять договоры, вести бухгалтерские книги и счета. Спрос на надежную информацию и тщательные предсказания, необходимые при заочной закупке товаров, способствовал укоренению количественных оценок во всех областях; это коснулось не только системы мер и весов, но и астрономических наблюдений в навигации, ставших еще точнее.

Безличный бюрократический характер бухгалтерии соревновался с монашеским или военным порядком за право заложить основания жесткой дисциплины и безличной правильности, которые теперь постепенно распространялись на все стороны официальной жизни западной цивилизации. Этот порядок незаметно перешел на автоматические машины и компьютеры, способные выносить человечные суждения и проявлять тактичность еще меньше, чем какой-нибудь вышколенный клерк. Новая бюрократия, занимающаяся управленческими делами и координацией, вновь сделалась необходимым придатком всех крупномасштабных и действующих на расстоянии предприятий: при единообразии норм — ведение счетов и записей задавало тон для всех прочих частей машины. Неспособность считаться с этой математической стороной механизации как прелюдией к промышленным изобретениям породила искаженное и однобокое представление о современной технике. На наш взгляд, именно отдельные орудия и машины сами по себе в первую очередь способствовали переменам, которые сначала произошли в человеческом мышлении и впоследствии были перенесены на различные установления и механизмы.

В течение тех веков, когда капитализм и механизм обретали форму, их окончательные тенденции оставались в значительной мере скрытыми, ибо на их пути стояло упрямое соперничество и чудовищная инерция многих других установлений. Уже в XVI веке богословы из Парижского университета осудили открытие государственных банков на том основании, что ростовщичество (одалживание денег под проценты) есть грех согласно христианской теологии; а человеколюбивая опека, которую гильдии предоставляли своим членам, в XVIII веке была настолько сильна, что новые предприятия, использовавшие более дешевые методы производства, были вынуждены (как указывал Адам Смит) перемещаться куда-нибудь в сельскую местность или в не охваченные цеховой системой пригороды, тайком переправляя свои товары в город.

Устремленные к загробному миру церковные доктрины и строгие феодальные обычаи — например, не подлежащая продаже земельная собственность, цеховые правила, высокие стандарты ремесла, семейные интересы, — всё это замедляло скорость капиталистических завоеваний. Стремление к качеству долгое время конфликтовало с потребностью в количестве. Даже в XVI веке, когда крупнейший австрийский финансист и промышленник Якоб Фуггер Старший предложил своему брату войти в его весьма прибыльное дело, последний отказался, объяснив, что столь греховное предприятие помешает ему спасти свою душу. В ту пору еще стоял такой выбор.

Более того, городской капитализм в раннюю пору своего распространения в Западной Европе был подвержен тем же порокам, какие порождала царская власть. Ведущие купеческие города прибегали к вооруженному насилию для уничтожения экономической мощи в других городах-соперниках и для установления максимально полной собственной экономической монополии. Эти столкновения были более дорогостоящими, разрушительными и, в конечном счете, даже более бессмысленными, чем столкновения между купеческим сословием и феодальными порядками. Города вроде Флоренции, беспричинно нападавшие на другие процветавшие города — например, на Лукку и Сиену, — не только подрывали их экономику, но и подвергали собственную относительную свободу опасности таких же яростных нападений с их стороны. Когда же капитализм шагнул за океан, то его представители обходились с туземцами, которых они повстречали в чужих краях, так же свирепо, как привыкли обращаться со своими ближайшими соперниками.

Таким образом, капитализм везде, где бы он ни процветал, установил три главных канона успешного хозяйственного предпринимательства: измерение количества, счет и регламентация времени («Время — деньги») и концентрация на абстрактном денежном вознаграждении. Его высшие ценности — Власть, Прибыль, Престиж — проистекают из тех же источников; все они, практически не меняя личин, явились из «эпохи пирамид». Первая «ценность» порождала повсеместный и постоянный подсчет прибыли и убыли; вторая обеспечивала высокую производительность труда как машин, так и людей; а третья привносила побудительный стимул в повседневную жизнь, в принципе, вполне равноценный — с позиций капиталиста — монашескому стремлению к вечной награде на Небесах. Погоня за деньгами сделалась страстью и наваждением — целью, по сравнению с которой все прочие цели выступали лишь средствами.

Когда вместо созерцательной жизни людей религиозных стала повсеместно цениться деятельная жизнь купцов, моряков, финансистов и промышленников, эти каноны обрели форму нравственных императивов — если не невротических побуждений. Вместе с тем, прежняя система ценностей оставалась настолько незыблемой, что даже в XIX веке желание удалиться от суетных дел в расцвете лет все еще было для многих купцов намного заманчивее, чем накапливать все больше и больше денег, постоянно занимаясь прибыльным делом.

Однако абстрактным выкладкам капитализма, в конечном итоге, суждено было сыграть куда более значительную роль и внести куда более важный вклад в области науки. В середине XVII века, когда в Лондоне было основано Королевское общество, купцы и банкиры заняли там ведущее место — и не просто как люди, выделявшие средства на его содержание, но как активные участники-экспериментаторы новой науки. Представления о том, что следует учитывать всякий предмет обмена и что «счета должны сходиться», возникли на столетия раньше, чем учение Роберта фон Майера¹⁰² о сохранении энергии. Так ведение счетов и счет времени вошли во всеобщее употребление в XVI веке, а для жертв, которых требовала такая система, стали, к тому же, залогом обещания осязаемого вознаграждения. При царской власти вознаграждения привилегированным сословиям не вытекали напрямую из их службы, а зависели от прихоти правителя и часто бывали непропорциональны затраченным усилиям или ценности результата. Но при новых «бухгалтерских» правилах игры капитализма неудача напрямую каралась убытками, зато успех, связанный со старательностью и предвидением, оборачивался более прибыльным вознаграждением.

Иными словами, капитализм основывался на методе соответствия, который успешно применяется дрессировщиками животных, чтобы добиваться повиновения приказам и выполнения усложненных трюков. А поскольку царская власть делала упор на наказание — метод, имеющий четкую границу (смерть человека, наказанного слишком сурово) — то при раннем капитализме у возможностей вознаграждения не было границ. Вдобавок, новое побуждение оказалось привлекательным отнюдь не для какого-то одного сословия: теоретически, оно сулило надежду даже скромнейшему из людей, если тот согласился бы целиком посвятить себя делу. Как позднее утверждал «бедный Ричард», можно было сделать большое состояние, начиная с малого и добиваясь своего бережливостью, проницательностью и сосредоточенностью. Теоретически, любой Дик Уиттингтон мог бы стать лорд-мэром Лондона.

Эдуард Торндайк, чьи психологические эксперименты установили, что для эффективного соотношения между затратой и наградой вознаграждение имеет большее значение, чем наказание, — сознавал контраст между методом наказания — традиционным средством политического управления, и противоположным ему методом, которым обычно пользуются в бизнесе. «Переход от феодального состояния к договорным основам современного мира явился в некоторой степени переходом от привычки и обыденности, основанных на угрозах и наказаниях, к экспериментированию, основанному на надеждах и вознаграждениях», — отмечал он. Однако особенность капиталистической экономики заключалась в том, что немедленное вознаграждение чаще всего обретало отвлеченную форму денег, а всякое дальнейшее получение награды рабочим и потребителем откладывалось до той поры, пока инвесторы и управляющие не были полностью удовлетворены (хотя, в принципе, их желание получить еще больше прибыли не сковывалось никакими границами). В телеологии делового предприятия прибыль являлась конечной целью жизни.В сравнении с таким подходом древняя фараоновская система, устремленная к достижению «Жизни, Здоровья, Благополучия», была гораздо ближе требованиям органической действительности.

Коротко говоря, капитализм взял на вооружение и растиражировал мощную положительную мотивацию, которая — по вполне понятным человеческим причинам — никогда не применялась в более примитивных обществах. Правда, в течение веков капиталист продолжал пользоваться только негативной формой — наказанием вместо вознаграждения, — для понуждения рабочего к послушанию, осмотрительно приберегая награду для себя, для своих коллег-управителей и для инвесторов.

Деньги — как связующее звено во всех человеческих отношениях и как главная мотивация всех общественных действий, — пришли на смену взаимным обязательствам между членами семьи, соседями, гражданами, друзьями. И по мере того, как прочие нравственные и эстетические соображения ослабевали, динамика могущества денег возрастала. Деньги стали единственной формой власти, которая, в силу самой своей отвлеченности от всякой реальности, не знала пределов, — хотя, в конце концов, такое безразличие к конкретной реальности обернулось возмездием в прогрессирующей инфляции «расширяющейся экономики».

 

Входит ученик чародея

Хотя к XVI веку капитализм уже начал утверждать новый стиль мышления, и был в этом не одинок; на деле, ему едва ли удалось бы проделать столь быстрый путь вперед без поддержки других установлений и интересов, иные из которых возникли благодаря первым успехам в создании энергетических машин и автоматов.

Начиная с XIII века, появлявшиеся по всей Европе новые изобретения смешивались с гораздо более древними, которые никогда бесследно не пропадали. Долгое время подобные фантазии о могуществе — могуществе, выходящем за рамки естественных возможностей человека, в том числе и его биологической смертности — витали в воздухе, посещая различные умы; прежде всего, пожалуй, здесь сказалась зависть человека к птицам и его желание покорить небо. Эта мечта, отразившаяся еще в древнем месопотамском мифе, приняла более реалистические черты в древнегреческой легенде о Дедале, а затем распространилась повсюду — вплоть до Перу, воплотившись в фигуре Аяр Каци, летающего человека, — не говоря уж о ковре-самолете из сказок «Тысячи и одной ночи».

Сходным образом, давнее желание найти рог изобилия — источник нескончаемых богатств — влекло искателей приключений в дальние страны; не давали покоя и поиски эликсира жизни, панацеи — ныне называемой чудесным снадобьем, — которое исцелило бы все человеческие болезни. А алхимики — за много веков до родственных им по духу ученых вроде Германа Мюллера и Ф.Г.К. Крика, — всячески вынашивали мысль о сотворении живого гомункула в пробирке.

Путь, проделанный мифом из области бессознательного в плоскость реальной жизни, обычно бывает темным и окольным. До тех пор, пока он не подкрепляется переменами в повседневном существовании и, в свою очередь, не подкрепляет их, можно только догадываться о его существовании, потому что в лучшем случае он остается неким неуловимым импульсом, своего рода тщетным желанием, которое, будучи провозглашаемо публично, кажется чересчур дерзким, чтобы его можно было принять всерьез, и, разумеется, слишком глубоко затаенным, чтобы сразу выплеснуться на поверхность обычной жизни.

Вместе с тем, раздумья о разных новых видах энергетических машин, собираемых и приводимых в действие без всяких магических ухищрений и заклинаний, занимали умы многих людей, начиная с XIII века, — в частности, Альберта Великого, Роджера Бэкона и Кампанеллу (все они, надо отметить, были монахами). Мечты о безлошадных экипажах, летающих машинах, устройствах для мгновенного сообщения на расстоянии или для превращения одних веществ в другие принимали все новые обличья. Несомненно, пищу таким фантазиям давали те зачаточные машины, которые в ту пору уже существовали: ведь, должно быть, был когда-то момент, когда первая ветряная мельница или первый автомат, приводимый в движение заводным механизмом, казались столь же чудесными, какими представлялись первая динамо-машина или первая «говорящая машина» меньше века назад.

Попутно следует вспомнить об одном характерном проявлении, которое сопровождало все эти мечтания, потому что его вскоре стали подавлять или безоговорочно отметать. Дело в том, что при своем появлении подобные мечтания отнюдь не всегда сулили счастливый конец: напротив, они переплетались со зловещими предсказаниями.

Древние скандинавские саги содержат прорицания о страшной катастрофе, когда наступит Рагнарёк, то есть Сумерки богов, а мир охватит пламя, и чудовищные великаны и злобные духи одержат верх над добром, людьми и богами. С другой стороны, яростные протесты христианской церкви против анатомического рассечения человеческих трупов (даже если оно производилось ради усовершенствования медицинской и хирургической практики) свидетельствовали о страхе, что подобное надругательство над естеством единственно ради подробного и точного знания могло оказаться не менее враждебным человеческому спасению, чем откровенная погоня за властью; впрочем, культура, налагавшая запрет на такие научные исследования, тем не менее, запятнала себя изобретением чудовищных машин для пыток, которые применяла инквизиция.

Эти мифические побуждения и чаяния со временем породили удачный результат, перечеркнувший всяческие предощущения катастрофы. Уже к концу XV века самые проницательные мыслители Европы были убеждены, что вскоре начнется великий цикл перемен, которому предстоит долгое время развиваться подспудно. Анджело Полициано пророчески истолковал открытие Нового Света Колумбом, предвещая, что оно произведет благотворные изменения в жизни всего человечества; а его современник, калабрийский монах Томмазо (Фома) Кампанелла, с нетерпением предвидел технические достижения, которыми будет сопровождаться эта новая колонизация планеты воинствующими державами Европы. В своем утопическом сочинении «Город Солнца» Кампанелла рисовал «особые суда и галеры, ходящие по морю без помощи весел и ветра, посредством удивительно устроенного механизма»; а под конец повествования Мореход, посетивший это идеальное государство, обращается к своему собеседнику с такими словами: «О, если бы ты только знал, что говорят они на основании астрологии, а также и наших пророков о грядущем веке и о том, что в наш век совершается больше событий за сто лет, чем во всем мире совершилось их за четыре тысячи...».¹⁰⁴

В ту же эпоху те же прозрения посещали и других людей. Человечество — по крайней мере, его пробуждавшееся меньшинство в Западной Европе, — уже с готовностью устремлялось навстречу новому миру; и если эти люди, вслед за сэром Томасом Мором, и не считали, что благословенный новый мир находится на другой части земного шара, то, вслед за великим утопистом, они верили, что этот новый мир можно создать и у себя в стране, с помощью благосклонного монарха, путем принятия единых указов и разумных законов, или же введением новых механических изобретений, вроде инкубаторов для цыплят в «Утопии». И, не в последнюю очередь, они могли намеренно создать более гуманные общественные установления, чем существовали когда-либо раньше.

Хотя за созданной Мором картиной идеального государства последовала целая вереница утопических сочинений, знаменательно, что одним-единственным текстом, прямое влияние которого можно проследить до сих пор, оказался фрагмент утопии, написанной Фрэнсисом Бэконом: именно в его «Новой Атлантиде» впервые была рассмотрена возможность совокупного ряда операций, в которых новая система научных исследований сочеталась бы с новой технологией. В тот момент, когда ожесточенная борьба внутри христианства между противоположными учениями и сектами зашла в тупик, сама машина, по-видимому, указала альтернативный путь, ведущий на Небо. Обещание материального изобилия на земле — благодаря исследованию, упорядоченному завоеванию и изобретению, — звучало одинаково заманчиво для всех общественных сословий.

 

Радикальные изобретения

Итак, как уже отмечалось выше, первые попытки запустить машины и расширить сферу человеческого влияния совершались отнюдь не только в фантазии. Хотя такие средневековые новшества, как ветряная и водяная мельницы, сделали возможными великие достижения XVIII века за столетия до того, как в повсеместное употребление вошел паровой двигатель, — главные изобретения, на которые опиралось все остальное, были сделаны в Европе до XVI века; и изобретения эти произвели глубокие перемены в пространственно-временной картине цивилизованного мира — и видоизменили как внешнее окружение, так и внутренний характер человека.

Первая группа изобретений была связана с усовершенствованием стекольной мануфактуры, благодаря возросшим научным знаниям в области оптики (выказанным, например, Роджером Бэконом): так стали получать чистое стекло для очков, помогающих исправлять дефекты зрения, особенно возникающие в старости. Изобретение очков продлило и обогатило умственную жизнь зрелых людей в среднем на пятнадцать лет, если принять шестидесятилетний рубеж за ожидаемый предел жизни сорокапятилетних; а во многих случаях, когда близорукость проявлялась раньше, очки позволяли вести активную умственную деятельность и гораздо дольше. Среди всех тех факторов, которые перечисляли, стремясь объяснить феномен «возрождения учености», влияние очков, несомненно, стоит не на последнем по важности месте.

Однако непосредственное воздействие этого изобретения не ограничивалось продленной способностью чтения благодаря диагностике и оптической коррекции зрения; ибо полученные таким образом знания пригодились вначале для изготовления простого увеличительного стекла, а затем для открытия необычайного эффекта увеличения, который получается при использовании сложных линз. Изобретение микроскопа и телескопа в XVII веке изменило все прежние измерения мира: то, что раньше оставалось невидимым, поскольку было слишком мелким или находилось слишком далеко, — отныне становилось видимым при просмотре сквозь особую систему стекол. Так эти изобретения открыли для человека новый мир — с одной стороны, микроорганизмов, а с другой стороны — далеких звезд и галактик: пространство куда большее, чем земли Нового Света, открытые Колумбом и Магелланом.

Впервые (не побоимся повторить здесь уже порядком затертое клише) появилась возможность заглянуть в глубину как космоса, так и своего органического окружения. Не отходя от микроскопа или не покидая астрономической обсерватории, человек Нового времени мог теперь созерцать то и размышлять о том, что прежде не приходило ему не ум даже в самых дерзких мечтаниях. Эта первая трансформация пространственных измерений ничем не была обязана машинам, функцией которых являлось мгновенное сообщение или быстрое перемещение (они появились гораздо позднее): всех этих масштабных перемен достигли стекольщики, мастера по изготовлению линз, и ученые-оптики, пользовавшиеся простейшими инструментами и приспособлениями. Здесь вновь «обнаружение» предшествовало «созданию», и статичные изобретения послужили толчком для динамичных преобразований.

Значение очков чрезвычайно возросло благодаря другому изобретению, сделанному несколькими веками позже, — печатному станку и его усовершенствованиям после изобретения передвижных литер для оттиска на неподвижной странице. Это перевернуло прежний медленный процесс переписывания рукописей, превратившийся теперь в стандартизированный, аккуратный и изящно стилизованный машинный процесс копирования. Окончательному усовершенствованию этого искусства способствовали результаты ряда изобретений, сделанных по всему миру — от Кореи и Китая, через Персию и Турцию, до последней точки, поставленной — почти одновременно — в Гарлеме и Майнце, когда Гуттенберг и Иоганн Фуст отлили передвижные литеры шрифта. Это — первый пример того, как массовое производство с помощью создания шаблона превращается в динамичный процесс, в котором задействованы стандартизированные, взаимозаменяемые и сменные части. Печатный станок, если обратиться к его собственной истории, наглядно демонстрирует переход от механизации рабочего к механизации самого процесса труда. (Более полный обзор этой темы можно найти в моей книге «Искусство и техника».)

Но, помимо прямого воздействия печатного станка на изобретение позднейших машин, его появление повлекло за собой один общественный результат, который был, пожалуй, не менее важным: почти сразу же дешевое и быстрое производство книг сломало давнюю сословную монополию на знание — особенно на ту разновидность точного отвлеченного знания, математических операций и физических явлений, которая долгое время оставалась уделом узкого сословия профессионалов. Печатная книга делала все больше знаний доступными для всех, кто умел читать, даже для последних бедняков; и одним из результатов такой демократизации явилось то, что само знание — в противовес легенде, догматической традиции или поэтическому вымыслу — сделалось предметом серьезного независимого интереса, распространившись посредством печатной книги на все области жизни, так что неизмеримо возрастало число людских умов — в прошлом, настоящем и будущем, — которые таким способом общались между собой.

Обогащение коллективного человеческого разума посредством печатания и распространения книг, сравнимо только с соединением вместе отдельных умов и разновидностей опыта, ставшим возможным благодаря изобретению дискурсивного языка. Расширение области научных открытий и ускорение механических изобретений тоже можно в значительной мере приписать возникновению печатной книги, а начиная с XVII века — и появлению печатных научных докладов и обозрений. Перемены, для которых при ограниченном количестве рукописных копий понадобились бы целые века, благодаря станку происходили почти молниеносно.

Третье ключевое изобретение — механические часы — стало источником длинной цепочки других изобретений, завершивших в области времени и движения то, что сделало увеличительное стекло с пространством. Механические часы появились в XIV веке, хотя некоторые части этого механизма и, разумеется, сам процесс измерения времени возникли гораздо раньше, вместе с водяными часами и астрономическими приборами вроде армиллярной сферы, позволявшими следить за движениями планет и сменой времен года. Машина, механизировавшая само время, не просто упорядочивала ход дневных забот: она соизмеряла человеческие дела не с восходом и закатом солнца, а с условными перемещениями часовых и минутных стрелок; таким образом, она привносила точность измерений и контроль над временем во все области жизни, задавая независимый стандарт, по которому можно было размечать и подразделять целые сутки.

В XVI веке часы с городской башни на рыночной площади, где они висели все средневековье, переместились и в дома знати, заняв место на каминной полке, а к XIX веку они уже уменьшились до таких размеров, что почти превратилась в предмет человеческого костюма: их носили на жилетной цепочке, в кармане или на запястье. Пунктуальная точность, перестав быть «вежливостью королей», превратились в необходимый атрибут повседневных дел в тех странах, где одерживала верх механизация. Измерение пространства и времени сделалось неотъемлемой частью системы контроля, которой западный человек опутал всю планету.

Карл Маркс одним из первых понял значение часов как архетипической модели для всех позднейших машин: в 1863 г. в письме Фридриху Энгельсу он замечает, что «часы — это первая автоматическая машина, приспособленная к практическим целям; благодаря им развилась целая теория производства и правильного движения». Курсив — автора письма, и это не преувеличение; однако влияние часов не ограничивалось лишь фабрикой: ведь помимо того, что в заводном устройстве часов были решены важнейшие механические проблемы передачи движения и управления им, часы к тому же, благодаря все более успешному достижению точности увенчались в XVIII веке изобретением судового хронометра, сделавшись образцом для всех точных инструментов.

По сути, часы явились прообразом всевозможных автоматов: практически все, чего можно достичь с помощью автоматов и чего мы ожидаем от них, было впервые осуществлено в часовом механизме. В постепенном превращении огромных кафедральных часов XVI столетия в крошечные наручные часы «с автоматическим заводом», с их функциями календаря и будильника, тоже можно увидеть самый ранний пример процесса миниатюризации, которой сегодня так гордится (и небезосновательно) электронная технология. Автомат времени в форме часов — лучший образчик всех более крупных систем автоматизации.

Итак, между XII и XVI веками были сделаны все ключевые изобретения, на основании которых предстояло выстроить целое полчище новых машин, совершив первый шаг к созданию нового типа мегамашины: это водяная и ветряная мельницы, увеличительное стекло, печатный станок и механические часы. От указанных изобретений в значительной степени зависели все позднейшие технические успехи, в корне отличные от достижений более ранних индустриальных культур. Именно благодаря этим новым техническим достижениям ученые XVII века обрели реальную возможность совершить то, что позднее назовут мировой революцией, и что, во всех своих главных посылках и целях, странным образом обнаруживало сходство с «эпохой пирамид».