Состав обряда и его членение на основании пространственного признака

 

В предыдущей главе мы попытались описать тот переход, выход и вход души, который моделирует погребальный обряд в его семантических мотивах и метафорах. Теперь, основываясь на том же представлении о ведущей роли пространственного кода, опишем этот переход в конкретном воплощении обрядовых актов: как переход из одного локуса через ряд посредующих в другой. Единицы пространственного языка, естественно, переменятся: на место области жизни и области смерти, двух полюсов перехода на содержательном уровне, конкретика обрядовых актов ставит дом и кладбище.

Дом противопоставлен смерти как центральный локус жизни. Событие смерти описывается в плачах как ее вторжение в дом, незваный приход злого гостя. Среди примет смерти — стук птицы в окно, в дверь, в стену; прорубание нового окна в доме; беспричинно, сама собой отворяющаяся дверь и другие нарушения замкнутости дома для смерти. Среди сновидений, сулящих смерть, — разрушение дома, вход в дом батюшки (священника), обходящего село. Обряд должен восстановить равновесие, нарушенное вторжением смерти в дом, вынести из него смерть, про водить ее (см. термины проводы, укр. npiвidu 'похороны') на ее «законное» пространство, кладбище, «спрятать» там (ср. терминологию с этой семантикой: поховати, похоронить, погрести; этимологически имеющее тот же смысл 'предать забвению' др.-рус. погренVти — см. [Якобссон 1965]) и «замкнуть» (см. акт бросания замка в могилу).

В мире живых есть постоянные «точки контакта» с загробьем, «ходы» в иной мир: это колодцы[54], дупла в корнях[55], межи, перепутья и другие «выморочные места». Обряд стремится сузить многообразие и бесформенность пространственного представления смерти, ограничить ее область зоной кладбища (полес. свяченой земли), не создать новых прецедентов таких «ходов» из области смерти, угрожающих живым. С другой стороны, обряд должен помочь умершему пересечь трудно преодолимую границу двух миров (воплощаемую в образах стеклянной горы, огненной реки, брода, неприступной стражи и др.).

Однако дом и кладбище не только противопоставлены как полюса перехода: в определенном аспекте своей семантики они тесно сближены. Лексика «дома» настолько тесно связалась с обозначениями гроба, могилы (хата, къша, куща, хоромина, домовище и т. п.), что можно встретить табуирование употребления слова дом по отношению к жилищу: « В с. Богодухове (Орл. губ.) и смежных селениях не говорят: „Иду домой", а „Иду ко двору". Домой — это значит на погост» [Иванов 1900,118]. (Подобное обратное действие метафоры наблюдается относительно употребления дед и бабка — см. главу 5.) Гроб и могила представляются в обрядовых диалогах и причети новым домом — но и дом осмысляется как нечто, в противоположность двору связанное с подземельем (ср. казан, не под землей 'не в доме' [Зеленин 1914-1916,540])[56]. В новом доме кто-то должен умереть (обще-распростр.), при этом первый покойник становится духом дома, дедушкой домовым (ср. укр., смол, дидько — первый покойник кладбища). Исследователи славянских древностей предполагают, что именно дом (или пространство около дома) мог быть древнейшим местом захоронений у славян: красный угол [Gasparini 1973,619], подполье, голбец [Голубинский 1904, 456], подпечье, подпорожье. Материал позднейших обрядов сохранил некоторые реликты погребения возле дома или под домом, но это касается похорон некрещеных детей и вещей умершего. Однако в целом «место жизни» и «место вечной жизни» (ср. минск. житье 'смерть', до житья 'до смерти'; с.-рус. сподобиться на вечное житьё) разъединены и соотнесены с домом и кладбищем как «новым домом», «другим домом» умершего: см. традицию надгробий в форме дома или следы этой традиции в лексике надгробных сооружений — полес. прíхором.

В пространстве дома прочная связь с миром умерших сохраняется для покути (красного утла), печи (см. словарную статью «Печь», ч. II), подпола (глядеть во сне в подпол — к смерти), стола: на стол возлагается гроб — по другим традициям, только гроб детей; стол расшатается — к смерти хозяина (витеб. [Никифоровский 1897,278]); если гости застанут хозяев за неубранным столом — к смерти [там же]; на поминках стол воплощает собой «верхний мир», небо, пространство под столом — нижний, землю: на стол кладут еду для умерших, под стол—для умерших скоропостижно (перм. [Зеленин 1914-1916,1050]); под столом подбирают упавшие крошки некрещеные дети и т. п.

Несмотря на то что дом — локус жизни — немыслим без смерти («первой смерти»), он представляется замкнутым пространством, в которое смерть, внешняя по отношению к нему, войти не может, естественные входы и выходы (двери, окна) для нее как бы закрыты (ср. др.-рус. вынос через пролом в стене на княжеских похоронах[57], а также разнообразные разламывания границ дома — стен, крыши — при трудной смерти в современном обряде). Ср. также случаи выноса в окно в позднейшем обряде: при эпидемиях (костр. [Завойко 1917,18]); вынос в доме первого умершего (новг. [Шейн 1890,794]).

Второй полюс обряда — погост, могила. Основная семантика могилы и погоста — выделенное, ограниченное, ритуально узаконенное место смерти. Существующая до позднейшего времени оппозиция мест захоронения «чистых» и «нечистых» покойников (при том, что само понятие «правдивой смерти», как мы уже говорили, существенно переменилось), где погосту противостоят: поля, перекрестки дорог, болота, стоячие воды, границы полей, ворота двора, двор, гумно, подызбица, подпорожье, — построена на различении двух видов смертей: смерти реальной, физической — и смерти обрядово пережитой. «Заложные» «тесно связаны с местом своей неестественной смерти» [Богданов 1918,171]. Такая тесная связь «заложных» с «выморочными местами» находится в прямой зависимости от того, что «нечистые» лишены обряда, который осмысляется в данном случае как своего рода «дележ», распределение пространства между жизнью и смертью. В ходе погребального обряда должно стереться значение реального пространства кончины (дома, лавки в доме), и смерти должен быть отведен «освященный», обрядово закрепленный участок земли. Там вместе с телом погребается и замыкается сама смерть. Если же реальное место кончины не снимается ритуальным, присутствие смерти или воплощающей ее нечисти консервируется, создается «нечистое», «урочное», «выморочное место».

Местные обряды» как мы говорили, по-разному распределяют виды кончины в их связи с законным/незаконным местом погребения. Однако общая картина погребения некрещеных детей, самоубийц, домашнего скота, а также места уничтожения вещей покойного (похороны вещей) дают возможность выделить древнейшие семантически важные признаки, на которых построена оппозиция пригодных и непригодных для обрядового захоронения мест: это сухой/влажный, дом/лес, земля/преисподняя. Оппозицию кладбища другим местам захоронения (здесь: на распутье) иллюстрирует факт погребения Тугоркана, «не-своего», «нечистого», занесенный в «Повесть временных лет» под 1096 г.: «И привезшей къКыеву погребоша и на Берестовем межю путемъ идущимъ на Берестово и другимъ на манастырь идущимъ» [ПВЛ, 151].

Но существовало и особое пространство, менявшее свой смысл на противоположный при включении момента времени. Речь идет об убогихдомах (существовавших в России до 1771 г. [Гальковский 1913,201]), местах общего погребения неизвестных и странников. «Нечистые» до определенного момента (Великого четверга), после совершения общего запоздалого ритуала эти места оказывались «законными». Однако с самого начала буивище — место «своих» мертвецов (своей веры, своего города). Этот акцент на «своем» очевиден в рассказе Софийского Временника за 1474 г.: иногородний, участвовавший в городском пасхальном погребении москвичей, «паде на земли, внезапну и оглохну и онеме» (цит. по: [Снегирев 1838, 207]). Можно подумать, что такое особое осмысление очищения временем исчезло с историческим исчезновением института скудельниц. Но из этнографических описаний можно заключить, что функция срединного, не постоянно «нечистого» места захоронения сохранена: это ограды погоста, рвы, кладбищенская изгородь. Вообще же представление о времени, стирающем противопоставление «чистой» и «нечистой» смерти, в позднейших верованиях усиливается: вообще нельзя хоронить самоубийц — но через некоторое время можно; некрещеные дети получают крещение на перекрестках [Богданов 1918, 175] и т. п. Различие из пространственного переходит во временное: интервал между смертью и ее ритуальным оформлением увеличен для «нечистых». Терминология «убогих домов» во многих случаях смешалась с обозначениями обычных кладбищ.

Назначение могилы и погоста как нового дома в обряде дублирует гроб. Две эти реалии похорон часто имеют одно наименование в диалектных терминологических системах: др.-рус. и ц.-слав. гробъ укр. грiб — 'могила', блр. грабарь — 'могильщик'. Если рус домовина, домовище и подобные суффиксальные образования от основы дом обычно относятся к 'гробу', то блг. къща — 'гроб', 'могила', серб. кућа — 'могила'. Изготовление гроба уподоблено строительству дома в обрядовых формулах («Та поможэтэ построiг моэму батьковi нову хату: не схотiв у старiй житi», укр. [Чубинский 1877,706]), в плачах, где акцентируется его отличие от «обычного» дома:

Пятистеночёк рубится

Не в пору да не вовремя,

Без дверей, без окошечёк,

Без щелей, без протёсочёк.

Без брусовых-то лавочёк,

Без текучего жолобу.

(волог. [Ефименкова 1980,17])

Однако у гроба есть в обряде и другое, не менее важное символическое значение «транспорта» — прежде всего водного транспорта, «ладьи». Если позднейшая форма гроба утратила свое сходство с ладьей, то эту форму повторяет полесский прихором — дубовая колода в форме лодки величиной с гроб, возлагающаяся на могилу. Из двух традиций перемещения гроба из дома на кладбище: нести (на холсте, на полотенцах и др.) и везти (санями или телегой; конями, быками или волами), более архаичной представляется первая. Недаром при сосуществовании обеих традиций в локальном варианте обряда первая относится к старикам, богатым и другим «опасным» покойникам. Телега (и особенно сани)[58] дублируют транспортную функцию гроба. До позднейшего времени на русском Севере были известны и похороны в лодке (олон. [Шейн 1890, 778). Сам же гроб, кроме того, дублирует ложе (ср. блг. пучивалуту, почивало; укр. тверде ложе) и одежду покойного (ср. деревянный кафтан - гроб).

Древнейшая форма гроба (см. главу 4) — колода, выдолбленная из одного дерева и его номенклатура — дерево, дуб и под. говорят о том, что посмертным домом умершего представлялось дерево (Ср. пародию на такой гроб в долбленой репе в обряде «похороны мух».) Итак, неравномерное, затрудненное движение обряда идет от покутья — красного угла до покутья — кладбища. Его кульминация — прямо разыгранная «модель пути», погребальное шествие. Основными локусами обряда являются (в порядке следования): лавка в красном углу; гроб (и стол); дом (комната и сени); двор: путь (село и дорога); кладбище: могила.

На основании пространственного расположения обрядовых действий выделяются три основных этапа обряда:

1. Обрядовые акты в доме:

— до положения в гроб;

— до выноса.

2 Путь от дома до кладбища.

3. Обрядовые акты, совершающиеся и в доме, и на могиле; хождение на могилу (побужаць) и возвращение домой. Конец этого этапа— приглашение «души» на поминки 40-го дня в дом и проводы ее на кладбище.

Здесь, собственно активные обрядовые действия («кормление могилы», «угощение души» в доме) в обоих локусах обряда кончаются: временное оформление могилы и неполное очищение дома завершено. Годовые поминки повторяют и закрепляют этот конец: могила оформляется окончательно, с дома снимаются предписания траура. Вместе с тем сороковины, венчающие собственно погребальный обряд, выводят за его пределы, перекидывая мост к общему календарному поминовению. Состав сороковин уже близок к составу действии на домашних поминках календарного цикла осенне-зимнего сезона:

1. Приглашение «души» (там — «душ») с кладбища в дом на ночь;

2. Угощение «души», приготовление бани для нее;

3. Проводы «души» на кладбище (через окно).

Подробный список обрядовых актов с их терминологией мы приводим в «Обобщенной схеме погребального обряда», на нумерацию которой в дальнейшем изложении будем ссылаться.