Часть II. Жизнь Иисуса Неизвестного 13 страница

 

 

IV

 

И наконец третий чудеснейший дар Крита Св Земле: Голубка, великая богиня-Мать, чьи бесчисленные, глиняные и каменные изваяньица находятся уже в неолитных слоях (современных «Атлантиде-Потопу»), по всей Европе, Северной Африке и Западной Азии, от Персидского залива до Атлантики.[339]Это великая богиня-Мать, может быть, не только нашего второго человечества, но и первого, — крито-эгейская Бритомартис,[340]эллинская Афродита Небесная, Урания, вавилонская Иштар, ханаанская Астарта, иранская Анагита, — вечная Дева-Мать, с Младенцем на руках.[341]

В древнеханаанском городе Аскалоне, та же Мать-Голубка нисходит на бога Сына, критского Кинира-Адониса, чьи таинства («воззрят на Того, Кого пронзили», Зах. 12, 10) совершались на полях Меггидонских, видных с Назаретского холма, в конце Иезреельской равнины, у подножья Самарийских гор, где поклонялись Шехине, исходящему от лица Господня Сиянию, в образе все той же белой Голубки-Матери.[342]

Antiquam exquinte matrem

Матери древней ищите, —

скажет Виргилий об этой критской богине-Матери двух человечеств, или трех, если за нашим, вторым, будет третье.[343]

 

 

V

 

Стаи белых голубок, летающих над Вади-Кильтом, Критским ущельем, можно видеть и в наши дни. Не залетела ли одна из них под грозовую тучу, в тот день, когда крестился в Иордане Иисус, и «отверзлись Ему небеса» (Мт. 3, 16)?

Реющей над птенцами, голубке подобен был Дух Божий, носившийся над водною бездною хаоса, Tehom, по истолкованию Талмуда; выпущенная Ноем из ковчега, носилась она же и над водами потопа; слетит и на воды Иордана.[344]

Три Голубки — вестницы трех человечеств; первого, допотопного, второго, нашего, и третьего, идущего за нами.

Понял бы, может быть, Кеплер, так чудесно угадавший в неверных астрономических выкладках о Вифлеемской звезде, настоящий год Р. X.; поняли бы, может быть, и вавилонские астрономы, так напуганные прэцессией (продвижением) весенне-равноденственной точки этого года в знак Рыб — второго Потопа; поняли бы, если бы жили в наши дни «Атлантиды-Европы», то, чего мы все еще не понимаем: что значит эти три Голубки — три знамения Конца.

Кроме нас, не мог бы их увидеть никто, за два тысячелетия христианства; да и мы видим их только еще глазами, — не сердцем. Но, если бы мы знали сегодня, что будет завтра, то, может быть, увидели бы и сердцем, и волосы на голове нашей зашевелились бы от ужаса.

 

 

VI

 

Рыба соединяется с Голубем в древнейших катакомбных росписях. Рыба в них означает Христа, потому ли, что первые буквы греческих слов:, составляют слово:, Рыба, или потому, что первохристиане знали о явленном тогда уже не только мудрецам, но и младенцам, продвижении равноденственной точки мира в знак Рыб — второго, огненно-водного Потопа — конца второго, человечества, — для первохристиан ужасающей радости: «когда начнет сбываться, то восклонитесь и поднимите головы ваши, потому что приближается избавление ваше» (Лк. 21, 28.)

Рыбы Небесной божественный род… пищи сладкой, как мед, вкуси из рук Спасителя, —

сказано в одной из надписей раннехристианской Галлии.[345]

В росписи амфоры, найденной в южной столице Крита, Фэсте, Рыба, на спине, возносит Голубя из Океана к звездному небу, где Голубь клюет с тычинок расцветающего лотоса медвяную пыль — райскую пищу.[346]Роспись эту, относящуюся, может быть, к таинствам до-Моисеевых, до-Авраамовых дней, лучше всего объясняет та раннехристианская, катакомбная надпись: «Рыбы Небесной божественный род пищи сладкой, как мед, вкуси».

Кажется, самое древнее, от конца I или начала II века, изображение Евхаристии найдено в римских катакомбах, в cubiculum Люцины: Рыба, плывущая в воде, несет на спине корзину с хлебом и стеклянный сосуд с красным вином. Первые христиане, — сообщает бл. Иероним, — предлагали Тело Христово, в ивовых корзинах и Кровь, в стеклянных сосудах.[347]В росписи Люцины, Рыба соединяет воду Крещения с вином — кровью Евхаристия: Вода — Вино — Кровь — Огонь — Дух; Рыба внизу этой восходящей лестницы, а наверху — Голубь.

 

 

VII

 

Фэстская Рыба-Голубь относится к таинствам, совершавшимся на Крите, может быть, за 16 веков до Р. X., а через 16 веков по Р. X., св. Терезе д'Авила было, в канун Пятидесятницы, сошествия Духа Святого, видение:

Голубка, в рыбьей, сияющей, как перламутр, чешуе, вместо перьев.

Много лет спустя, вспоминая об этом видении, святая не может понять причину тогдашней своей, ужасающей радости.[348]Ужас поняли бы, может быть, вавилонские астрономы, наблюдавшие, в год Р. X., солнце в знаке Рыб — Конца; радость поняли бы, может быть, первые христиане, поклонники Рыбы Небесной, помнившие слово Господне: восклонитесь и поднимите головы ваши, потому что приближается избавление ваше.

 

 

VIII

 

Но лучше всего поняли бы, что значит Рыба-Голубь, члены Иудейского тайного братства, ессеи, молчальники, обитатели тех самых горных пустынь от Эброна до Энгадди, к западу от Мертвого моря, где двадцать лет провел молчальник и пустынножитель, Иоанн Предтеча;[349]странные люди, как бы немного помешанные, «имеющие вид детей, запуганных розгой учителя»,[350]одержимые одною мыслью о скором конце мира, таком же внезапном и ужасном, как тот, что постиг Содом, чья память всегда у них перед глазами, в водах Мертвого моря: все ессейство — как бы этими водами вспоенный, мертвый цветок, асфодель.

«Вечным племенем», gens aeterna, называет ессеев Плиний Натуралист,[351]а Ипполит, автор «Филизофумен», — «древнейшим, по вероучению, из всех народов мира».[352]Оба ошибаются: братство ессеев — не особый народ; члены его — такое же семя Авраамово, как и все остальные иудеи, и появилось оно, за память истории, недавно, — лет за полтораста до Р. X.[353]Но корни ессеейства, кажется, действительно, уходят в бездонно-глубокую, может быть, доизраильскую — доханаанскую древность.

Лучше всего знает ессеев Иосиф Флавий, проведший в юности три года под началом некоего старца Бана (Banos), ессея или назорея (два эти тайных братства смешивались.) Иоанн Креститель тоже назорей, «посвященный Богу от чрева матернего» (Лк. 1, 15), так же, как Иисус (Мт. 2, 23: «Назореем наречется».) Старец Бан и по образу жизни, напоминает Иоанна Крестителя: носит одежду из древесной листвы или коры, дикими плодами питается, днем и ночью «крестится» — «погружается в холодную воду освящения ради», — два последних слова у Иосифа те же, что об Иоанне Крестителе.[354]

Так же постепенно, неутолимо «крестятся» — погружаются в воду, чтобы спастись от скорого конца мира через огонь — от второго Содома, и «запуганные розгой учителя, дети», одержимые страхом конца, ессеи.

Образу сему — (Ноеву ковчегу в потопе) — подобное, крещение (потопление) спасает и нас,

могли бы сказать ессеи, так же, как скажут христиане (I Петр. 3, 21.)

 

 

IX

 

«Образ жизни их подобен тому, которому эллинов учил Пифагор», — замечает Иосиф.[355]Общность имущества, безбрачие, отказ от животной пищи и кровавых жертв; белые льняные одежды; поклонение солнцу, как живому образу Божиему; учение о первородном грехе и о «теле — темнице души»; трехлетний, перед посвящением, искус и страшная клятва молчания о тайнах братства; магия, теургия, символика чисел, — все у них пифагорейское.[356]

В белые ризы облекся я,

от смертей и рождения очистился,

и блюду, да не коснется уст моих

пища животная, —

могли бы сказать и ессеи, как Еврипидовы критяне.[357]

Зная все это, трудно поверить, что ессеи — прирожденные иудеи, а не в самом деле «особое племя».

 

 

X

 

Видную тоже с Назаретского холма, гору Кармил, где Илия, первый Креститель огнем, сводит огонь с неба на окруженный и облитый водой жертвенник (I Цар. 18, 38), — гору эту, лет триста после Илии, посетил Пифагор, ученик Орфея — Диониса Критского.[358]Здесь, уже и помимо Иосифа Флавия, — глухой намек на возможную в ессейских мистериях-мифах связь древних тайн Востока с древнейшею тайною Запада: жертвенник, окруженный водой, с нисходящим на него огнем, не образ ли огнем истребленного Атлантиды-Острова?

Остров Блаженных где-то за Океаном, на крайнем Западе, «Закате всех солнц», — Ессейский рай.[359]Иосиф говорит о нем так, что невольно вспоминается, может быть, и ему самому, «Атлантида» Платона, и стих Горация:

Манит нас всех Океан, обтекающий Остров Блаженных, —

и стихи Гомера о Полях Елисейских, —

Где пробегают светло беспечальные дни человека

Где ни метелей, ни ливней, ни хладов зимы не бывает,

Но сладкошумно летающий веет Зефир, Океаном

С легкой прохладой туда посылаемый людям блаженным.[360]

Знают ли это ессеи или не знают (могли бы кое-что знать по Книге Еноха — «Атласа»); помнят ли имя «Крайнего Запада» или забыли, — не может быть никакого сомнения, что Ессейский рай — «Атлантида».[361]

Очень искусные садоводы и огородники, жадно ищут ессеи всякого плодородного клочка земли в пустыне, всякой, орошенной водою, ложбинки, чтобы разводить плодовые сады и огороды, или хотя бы только садики, грядки с цветами, овощами и целебными злаками — маленькие, в мертвом море камней, солончаков и песков, «Островки Блаженных», «Атлантиды». Каждого ессея душа — такой островок в пустыне мира, — как бы рай в аду.

 

 

XI

 

Если мы верно угадали ночную душу «Атлантиды» — Преистории, — нашей дневной душе, «механике», противоположную, «магию», «теургию», — живую, «органическую» власть над природой, то и в этом ессеи родственны «Атлантам» — людям Преистории. Каждый день молятся они, «чтобы солнце взошло», заклинают его особой, «идущей от праотцев», магической молитвой-заклятьем, точно боятся, как бы оно не зашло навсегда.[362]Так же точно могли этого бояться и пещерные праотцы наши, «запуганные дети», во тьме Ледниковой ночи, после гибели первого человечества — Атлантиды-Потопа.[363]

Вот в каком смысле ессеи — пусть в истории вчерашние, — в мифе-мистерии, действительно, может быть, — «вечное племя», gens aeterna.

 

 

XII

 

Нами так жалко потерянный ключ к огненно-водному таинству Крещения — погружения в Воду, Огонь, дух, — может быть, и находится у этого чудом уцелевшего обломка первого, как бы с потопного дня Атлантиды восставшего, человечества.

Каждый вечер, по заходе солнца, ессеи погружаются в воду, «крестятся», сообщает Иосиф Флавий, и тотчас после того, облекшись в белые одежды, вступают в особую, тайную, никому, кроме посвященных, недоступную горницу, где верховный предстоятель общины, эпимелет, совершая второе после крещения, святейшее таинство, благословляет хлеб и воду (вода вместо вина и в древнейшей Евхаристии первохристиан), и братья вкушают их в благоговейном молчании.[364]

Крестятся — причащаются: связь обоих таинств здесь очевидна; так же очевидно, что оба таинства — дохристианские, идущие, может быть, из той же неисследимой для нас, древности, чей уцелевший чудом обломок есть «вечное пламя» ессеев.

Вот что значит, по слову Саллюстия Мистика:

Это не однажды было, но всегда есть, — [365]

или, говоря точнее: было однажды — есть всегда. Или по слову ап. Павла:

Это есть будущего тень, а тело во Христе (Кол. 2, 17), —

или, наконец, по слову Шеллинга: «всемирная история есть сон, чье содержание вечное, начало и конец, причина и цель, — Христос».

 

 

XIII

 

Поняли бы, может быть, ессеи, как никто из нас, бывших христиан, что значит катакомбная Рыба в водах Крещения, несущая хлеб и вино Евхаристии; что значит: «Рыбы Небесной божественной род, вкушающий пищи сладкой, как мед»; и Фестокая Рыба с Голубем, клюющим медвяную пыль с тычинок небесного лотоса; и в видении св. Терезы, Голубка в рыбьей чешуе вместо перьев, с ее ужасающей радостью. Все это, может быть, поняли бы ессеи, но, и поняв, не услышали бы и не увидели того, что увидел и услышал, когда открылось небо над Вифаварой, один-единственный во всем человечестве, от начала до конца времен, человек Иисус.

 

 

XIV

 

Знал ли Он ессеев?

Их должен был знать Иоанн Креститель. Мог ли не знать, когда столько лет прожил рядом с ними, в той же пустыне; так же молчал и ждал, как они; так же крестил, возвещая казнь мира огнем и спасение от огня в воде крещения?

Слишком невероятно, чтобы такие садоводы и огородники, как ессеи, жадные искатели плодородных земель в пустыне, миновали ущелье Крит, подземный рай. Если же были они там, то их наверное знал Иоанн и, вероятно, знал Иисус.

Странно молчит об ессеях Евангелие, но, может быть, естественно, как о слишком параллельно-близком и чудном, отделенном от него такою же стеклянною стеною молчания, как Иоанн Креститель от Иисуса Крестника. «Вид имеют детей, запуганных розгой учителя», может быть, и ученики Иоанновы, но не Иисусовы, «сыны чертога брачного, доколе с ними Жених»; будут и они иметь такой же вид, но только потом, когда Жених отнимется (Мт. 9, 15): в IV веке, церковный историк Евсевий уже не сумеет отличить египетских ессеев, терапевтов, от тамошних монахов-отшельников.[366]

Но если даже Иисус не знал ессеев, то воздухом их дышал всю жизнь.

Как было во дни Ноя… так будет и в пришествие Сына человеческого. (Мт. 24, 37.)

Если потоп есть «Атлантида», то Иисус о ней говорит в этом, все решающем для Него, слове о Конце.

Вспомним, что «Морской Путь», Via Maris, шедший с Крайнего Запада, от Столпов Геркулесовых, Атлантики, где погибла Атлантида, через Египет на север, мимо Назаретского холма и Тибериадского озера, — всей Иисусовой жизни путь.

Когда говорят пророки, — вот,

Я сам говорю, —

по незаписанному слову Господа.[367]Где же эти пророки, только ли в Израиле? Нет, во всем человечестве:

Многие придут от востока и запада. (Мт. 8, 11.)

«То, что сейчас называется христианством, было всегда, от начала мира до явления Христа во плоти», — по чудному слову Августина.[368]

Выпавшее звено между Христом и бывшим до Него «христианством» — вот что такое ессейство. Первый луч солнца Христова, может быть, — уже на белых одеждах Энгадийских Молчальников.

«Солнце слепых — Христос язычник» (Шеллинг.) Слепо идут к Нему, еще не видят Его, но уже крестятся в Него, причащаются Ему, от начала времен: только в тот день, 6 января 29-го года, когда «раскололись» небеса над Иорданом, — увидели.

 

 

XV

 

И было в те дни: пришел Иисус из Назарета Галилейского, и крестился от Иоанна в Иордане. И, когда выходил из воды, тотчас увидел расколовшиеся небеса, и Духа, как голубя, нисходящего на Него. И глас был с небес: Ты — Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение. (Мк. 1, 9–1.)

Это Маркове свидетельство, идущее от Петра, вероятного свидетеля того, что произошло в Вифаваре-Вифании, повторяют Матфей и Лука, не прибавляя от себя почти ничего, только изменяя, на первый взгляд чуть заметно, если же вглядеться пристальней, то глубоко и значительно.

Что-то Иисус «увидел», на этом одном слове, в свидетельстве Марка-Петра, зиждется все. Что бы ни увидел Иисус, Он это увидел один, и только через Него, Его глазами, тогда же увидел Петр, или от Него услышал потом. Видел ли еще кто-нибудь, этот вопрос и в голову не приходит вероятному очевидцу, Петру, должно быть, потому что это естественно выпало, исчезло из памяти его, так же как из поля зрения самого Иисуса в ту минуту исчезло все: ни Иоанна, ни народа; Он — один, с глазу на глаз, с тем, что или Кого видит.

Что же значит «увидел»? Было это и не было? Если мы не больше, чем только поверим, — если мы не узнаем, не увидим сами, что это было — было действительнее всего, что бывает, может быть в мире, то мы недалеко уйдем от нынешней ученой смердяковской «мифологии», «мифомании»: «про неправду все написано».

Или, другими словами: что пережил Иисус в Вифаваре, — внутреннее ли только, «умственное видение», θεωρία νοητική, как полагает Ориген и другие отцы[369]или что-то большее, — невозможный для нас, непостижимый, но более действительный, чем все возможное, внутренне-внешний, умственно-чувственный, духовно-телесный прорыв из этого мира в тот, как бы из трех измерений в четвертое, — то, что можно выразить с точностью только одним словом: чудо?

 

 

XVI

 

Вглядываясь пристальнее, чтобы ответить на этот вопрос, в едва заметные отличия Марка от Луки, мы видим, какая между ними огромная качественная разница двух религиозных опытов.

Когда же крестился весь народ, и Иисус, крестившись, молился, отверзлось небо.

И Дух Святой нисшел на Него в телесном виде, как голубь, и был глас с небес. (Лк. 2, 21–22.)

Здесь, у Луки, «видит» уже не только один Иисус, но и «весь народ»: точка опоры переносится из одного во всех, изнутри во вне; внутренне-внешнее, прозрачное, становится только внешним, непроницаемым; умственно-чувственное — только чувственным. С крайнего края земли, горизонта двух миров, с той узкой, как лезвие ножа, последней черты, где зияет прорыв из этого мира в тот, из трех измерений в четвертое, — падает Лука назад в этот мир, в три измерения, не успев заглянуть за черту.

Там, у Марка-Петра — у самого Иисуса — молнийный миг прозрения-прорыва есть почти геометрическая точка все на том же крайнем краю, последней черте между временем и вечностью: «тотчас — вдруг, выходя из воды, увидел (Иисус) расколовшиеся небеса»; а здесь — у Луки — линия длящегося времени: «когда Иисус молился, отверзлось небо». Падает и здесь Лука с лезвийно-узкой черты, назад во время, не успев заглянуть в прорыв вечности.

Там, у Марка, Иисус видит «Духа, нисходящего, как голубь». Два возможных смысла в этом «как»: две меры — два мира. Или сам Дух имеет вид голубя (точнее, «голубки», περιστερα), или только полет Его тих, плавен, как полет голубя; тихое веяние, дыхание Духа, — как веяние крыл голубиных. Только один из этих двух смыслов уцелел и разросся у Луки; другой — уничтожен, чем и двухмерность — двухмирность всего явления разрушена. «Дух Святой нисшел в телесном виде, как голубь». Здесь уже стынет, тяжелеет все. Дух еще не превратился в Голубя, но вот-вот «превратится», — страшно сказать, как в «Превращениях», «Метаморфозах» Овидия, боги превращаются в животных. Голубь Духа скоро будет изваян, точно из мрамора, эллинским, языческим резцом. Мы уже не знаем, не помним, — помнит ли сам Лука? — почему Высочайшее так снижается, — Дух становится животным.

Знамения меркнут, тускнеют, теряют огненную прозрачность; все меньше являют то, что за ними. Если еще не у самого Луки, то где-то уже близко к нему, оплотнеет чудо, огрубеет, овеществится. Сам Лука — еще в мистерии — в том, что было; но где-то, близко к нему, уже «миф» — то, чего не было.

 

 

XVII

 

Между Марком и Лукою — Матфей. Видно, уже и по его свидетельству, откуда и куда все идет.

И, крестившись, Иисус тотчас вышел из воды, и се отверзлись Ему небеса, и увидел Он Духа Божия, Который сходил, как голубь, и ниспускался на Него. (Мт. 3, 16.)

Здесь точка опоры, на которой зиждется свидетельство, — еще внутри Иисуса, в том, что Он видит; и молнийный миг, прорыв из времени в вечность, двухмерность, двухмирность, в явлении Духа-Голубя, — все как будто еще уцелело. Но что уже не все, видно, по гласу с небес, обращенному не к одному Иисусу: «Ты — Сын Мой возлюбленный», а ко всем, или, по крайней мере, к двум — Крестителю и Крестнику: «Этот есть Сын Мой возлюбленный» (Мт. 3, 17.)

Центр тяжести, если еще не сдвинулся, то уже поколебался у Матфея, — вот-вот сдвинется от Марка к Луке — от мистерии к мифу.

 

 

XVIII

 

К первому свидетелю Марку-Петру, и здесь, как во многом другом, возвращается последний свидетель, Иоанн. Снова взлетает он, с божественной, как бы не своею, легкостью, к той лезвийно-узкой черте, где зияет умственно-чувственный, внутренне-внешний прорыв из времени в вечность, из трех измерений в четвертое.

И засвидетельствовал Иоанн (Креститель), говоря: я видел Духа, сходящего с неба, как голубь, и пребывающего на Нем. (Ио. 1, 32.)

Но здесь уже свидетельство не самого Иисуса, а только Иоанна, и не в настоящем, а в прошлом: молнийный миг самого чуда — прорыва — для св. Иоанна или несказуем, или потерян, забыт.

 

 

XIX

 

Кроме наших четырех Евангелий, есть еще три свидетельства о Вифаварском чуде, столь же исторически-подлинных, и лишь немногим позднейших (на одно, два поколения); три не ложных, а утаенных Евангелия, «Воспоминания Апостолов», по глубокому слову Юстина. Все три говорят об одном, если не вовсе умолчанном, то почти никем, за две тысячи лет христианства, не услышанном — о крещенском явлении Света.

Свечением, φωτισμός, называется омовение сие (крещение), потому что разум познавших его просвещается (светится), —

помнит еще об этом явлении Света Юстин, может быть, потому, что сам, в языческой юности своей, посвящен был в мистерии, где хорошо знали и твердо помнили о том же явлении Света.[370]«Свечением», φωτισμός, называлось и то святейшее, что происходило в Елевзинских таинствах, после «сошествия в ад», katabasis, соответственного сошествию крестящегося в воду, где умирает ветхий и рождается новый Адам.[371]

«Свет» повторяется шесть раз в пяти стихах первой главы IV Евангелия, где говорится об Иоанне Крестителе: «жизнь — Свет человеков»; «Свет во тьме светит»; «Иоанн пришел свидетельствовать о Свете»; «он не был Свет, но послан был, чтобы свидетельствовать о Свете»; «был Свет Истинный». Можно сказать, что здесь, уже в самом Евангелии, совершается померкшее в наших слепых глазах, чудо Вифаварского Света — Елевзинского «свечения».

Савла, на пути в Дамаск, осиял тот же свет, «превосходящий — солнечный»; он от него ослеп, — прозрел Павел.

Тот же свет осияет и св. Терезу, незадолго до видения «Голубки в рыбьей чешуе», и скольких еще святых до нее и после: можно сказать, что первичный опыт святых и есть это явление Света.

«Блеск ослепляющий, белизна сладчайшая, — вспоминает Тереза так просто и опытно-точно, что надо быть ученым Смердяковым, чтобы не поверить, не увидеть, что это не „световая галлюцинация“, и что это действительно было. — Солнечный свет перед этим так темен, что и глаз на него открывать не хотелось бы. Разница между этими двумя светами такая же, как между прозрачнейшей, по хрусталю текущей, солнце отражающей, водой, и темнейшей, по темной земле, под темным небом, текущей. Да и вовсе не похож тот божественный свет на солнечный; естественным кажется только он один, а солнечный перед ним — искусственным. И так внезапно являет его Господь, что, если бы надо было только открыть глаза, чтобы увидеть его, мы не успели бы; но все равно, открыты ли глаза или закрыты, — если угодно Господу, чтобы мы его увидели… Я это знаю, по многим опытам».[372]

Первый опыт сделан был в Вифаваре и записан в тех трех, не вошедших в наши Евангелия, «Воспоминаниях Апостолов».

 

 

XX

 

Первое воспоминание в «Евангелии от Эбионитов», «Нищих Божиих», самых ранних учеников Господних:

Когда же крестился народ, то пришел также Иисус и крестился от Иоанна, и, когда выходил из воды, то отверзлись небеса, и увидел (Иисус) Духа Святого в образе голубки, нисходящей и входящей в Него.

И глас был с неба, глаголющий: Ты — Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение.

И еще. Я ныне (в день сей) родил Тебя.

И тотчас осиял то место Свет Великий.

Видя же его, Иоанн сказал Иисусу: кто Ты, Господи?

И снова глас был с неба к Нему (Иисусу): Сей есть Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение.

И, пав Иоанн к ногам Его, сказал: мне надобно креститься от Тебя, Господи.

И запретил Ему (Иисус), и сказал: оставь, ибо так надлежит нам исполнить все.[373]

Второе воспоминание — в «Евангелии от Евреев», может быть, арамейском подлиннике или источнике нашего Матфея:

Когда же выходил (Иисус) из воды, то нисшел на Него весь источник Духа Святого, и почил на Нем.

И сказал Ему (Дух): Сын Мой, во всех пророках Я ожидал Тебя, да приидешь, и почию на Тебе; ибо Ты мир Мой, Ты Сын Мой единородный, царящий во веки веков.[374]

Хотя явление Света выпало из этого отрывка, но, что оно здесь было, можно заключить из того, что оно сохранилось, почерпнутое, вероятно, отсюда же, в двух очень древних, латинских кодексах Евангелия от Матфея, Vercellensis и Sangermanensis, как будто составители их поняли, вопреки Канону, что нельзя быть Крещению темным.

В первом кодексе:

Свет великий из воды озарил все окрест, так что все бывшие там устрашились.

 

То же почти, во втором:

великий свет заблистал из воды.[375]

Очень вероятно, что в уцелевшем отрывке Эбионитского Евангелия, «источник Духа» — огонь, нисходящий на Иисуса — падает с неба водопадом огненным.

Третье свидетельство, в Юстиновском отрывке из «Воспоминаний Апостолов», неизвестных нам Евангелий:

…Когда Иисус сходил в воду, то исшел огонь из Иордана;

когда же выходил, пал на Него Дух Святой, как голубка.[376]

 

 

XXI

 

Кто-то задул крещальную свечу перед ликом Господним в Церкви, в христианстве, в самом Евангелии, — к счастию, забыв это сделать в далеком и темном углу — в отреченных Церковью, ложных будто бы, «апокрифических». Евангелиях.

Воду поглощает огонь в огненном чуде Илии, на горе Кармиле, а здесь, в Крещении, огонь поглощается водой. Свет Крещения потух, и все христианство потемнело: воды его, темные, мертвые, в Мертвое море текут. Водным, слезным, сделалось крещение, — безогненным, безрадостным, и таким забвенным, что мы одинаково не помним, как родились и как крестились. Мертвые, уже не помним, что «жизнь была свет человеков» (Ио. 1, 4); слепые, уже не видим, что «свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ио. 1, 5.)

 

 

XXII

 

Мог ли огнем Крестящий не креститься огнем? Этого одного достаточно, чтобы увидеть, что свидетельство не вошедших в Канон Евангелий о крещенском явлении Духа-Огня исторически-подлинно. След его, неизгладимый, как рубец от ожога, сохранился и в наших канонических Евангелиях — в противоречии двух чтений: позднейшего, у Луки и Матфея: «Дух сошел на Него», и первого, у Марка, по древнейшим, доканоническим кодексам: «Дух вошел в Него».[377]Если Дух нисходит «в телесном виде, как голубь», то непонятно и непредставимо, как в тело человека входит тело голубя. Вот почему первичное «в Него», заменено, «исправлено», позднейшим: «на Него». Но, если Дух есть Огонь, Молния, то совершенно понятно, или, по крайней мере, представимо, что огонь вошел в Иисуса.

Память о том, что Голубка — белая, сохранилась еще до IV–V века.[378]Трепетные блески несказанно-белого Света — то «рыбья чешуя», то «перья голубки», а сгущенного белого Света кристалл — молнийно солнечно-белая Рыба-Голубь.

Бог сказал в начале творения:

Да будет Свет: И стал Свет. (Быт. 1, 2.)

Свет явился в начале мира, и в середине, ровно в полдень, минута в минуту, с астрономической точностью, когда солнце вступило в равноденственную точку мира — знак Рыбы-Голубя, — явился тот же Свет.

Вот одна из двух потерянных тайн Крещения: Дух-Свет, а вот и другая.

 

 

XXIII

 

Ты Сын Мой возлюбленный:

Я в день сей родил Тебя, —

так, в древнейшем кодексе Cantabrigiensis D, по архетипу от 150 года, и в Италийских кодексах — вместо нашего позднейшего, канонического, от IV века:

Ты Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое Благоволение. (Лк. 3, 22.)

Подлинность первого чтения засвидетельствована всеми Отцами, от Юстина до Климента Александрийского и Иеронима.[379]

Слишком невероятно, чтобы Лука мог сохранить это чтение, если бы не нашел его уже в досиноптическом источнике, потому что противоречие между двумя Рождествами, этим Вифаварским, и тем, Вифлеемским, между Крещенским: «Я в день сей родил Тебя», и Благовещенским: «Дух Святой найдет на тебя… посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим», — противоречие это слишком очевидно и «соблазнительно».[380]Как же и когда родился Сын Божий, Христос, — вместе ли с Иисусом, в Вифлееме, или после Иисуса, в Вифаваре, как учат ранние докеты из иудео-христиан: «только на Иордане, с Духом-Голубем, вошел в Иисуса Христос?»[381]

Вот почему в тот день, когда Бессеменное зачатие сделалось неподвижным догматом, — не внутренне-внешним, а только внешним, без прорыва в иную действительность, непроницаемым «чудом»; когда из истории-мистерии выпало оно в историю только, — в тот самый день противоречие двух рождений сделалось таким очевидным и невыносимым «соблазном», scandalon, что Церковь, чтобы прекратить его или хотя бы только скрыть, вынуждена была, вопреки себе, вопреки непреложным свидетельствам всех Отцов, вопреки Евангелию, заменить древнее, подлинное чтение новым, неподлинным. После слов: «Ты Сын Мой возлюбленный», слова: «в Тебе Мое благоволение», повторяют, ослабляя уже сказанное, потому что благоволение меньше, чем любовь: это все равно что воду называть влажной, или шар — круглым.