Синий, зеленый, желтый, бледно-палевый 4 страница

– Кто-то ночью вошел, – быстро перебила госпожа Лисицына, – накрыл Феогносту лицо его же фуляром и удушил? Иначе ничем не объяснить. Старец, когда задыхался, зубами шерсть грыз, оттого и нитки меж зубов. А после убийца фуляр сложил и на столе оставил.

Схиигумен одобрительно покачал головой:

– Не ошибся я в тебе, умная ты. Враз всё прозрела. Я-то много дольше твоего размышлял. Наконец понял и вострепетал душой. Это кто ж такое злодейство учинить мог? Не я. Тогда кто? Не старец же Давид? Может, в него бес вселился, на злое дело подбил?

Но Давид еще немощней Феогноста был, от сердечной хвори с ложа почти не вставал. Куда ему! Значит, чужой кто-то. Четвертый. Так получается?

– Так, – кивнула Полина Андреевна, не спеша делиться со старцем своими предположениями – показалось ей, что святой отшельник еще не всё рассказал.

– Месяца три тому был здесь один. Как ты, ночью. Ко мне в келью заходил, – молвил Израиль, подтвердив ее догадку.

– Маленький, всклокоченный, весь дергается? – спросила она.

Старец сощурил глаза:

– Вижу, знаешь его. Да, маленький. Говорил невнятное, слюной брызгал. На блаженного похож. Только он не убивал.

При этих словах госпожа Лисицына достала из футляра очки, надела на нос и посмотрела на скитоначальника очень внимательно.

– Вы так уверенно это сказали. Почему?

– Не из таких он. Я людей хорошо знаю. И глаза его видел. С такими не убивают, да еще сонного, тайно. Не понял я, что он мне тут толковал. Про лучи какие-то. Всё плешь мою хотел поближе рассмотреть. Прогнал я его. Но араратским жаловаться не стал. Трудно им растолковать, по одному-то слову в день, да и вреда от того блаженного не было… Нет, дочь моя, Феогноста некто иной придушил. И думается мне, что я знаю, кто.

– Cucullus non facit monachum? – понимающе кивнула Полина Андреевна.

– Да. Это я уж только тебе говорил, чтоб лодочник не понял.

– А откуда вы узнали, что я понимаю по-латыни?

Старец усмехнулся своими полными губами, так мало подходящими к аскетичному, обтянутому кожей лицу.

– Что ж я, образованной женщины от кухарки не отличу? На переносье след от дужки очков – еле-еле виден, но я на мелочи приметлив. Морщинки вот здесь. – Он показал пальцем на уголки ее глаз. – Это от обильного чтения. Да что там, милая, я про женщин всё знаю. Довольно раз взглянуть, и могу всякой жизнь ее рассказать.

Не выдержала госпожа Лисицына такого апломба, хоть бы даже и от святого старца.

– Ну уж и всякой. Что же вы про мою жизнь скажете?

Израиль склонил голову набок, будто проверяя некое, отчасти уже ведомое ему знание. Заговорил неспешно:

– Лет тебе тридцать. Нет, скорее тридцать один. Не барышня, но и не замужняя. Думаю, вдова. Возлюбленного не имеешь и не хочешь иметь, потому что… – Он взял оторопевшую слушательницу за руки, посмотрел на ногти, на ладонь. – Потому что ты монахиня или послушница. Выросла ты в деревне, в каком-нибудь среднерусском поместье, но потом жила в столицах и была вхожа в высокое общество. Более всего хочешь единственно только жизнью духовной жить, но тяжело тебе это, потому что ты молода и силы в тебе много. А главное – в тебе много любви. Ты вся ею, непотраченной, наполнена. Так она из тебя и выплескивает. – Старец вздохнул. – Подобных тебе женщин я больше всего ценил. Драгоценней их на свете ничего нет. А несколько времени назад, тому лет пять или шесть, была у тебя большущая беда, огромное горе, после которого ты и надумала из мира уйти. Посмотри-ка мне в глаза. Да, вот так… Вижу, вижу, что за горе. Сказать?

– Нет! – вздрогнула Полина Андреевна. – Не нужно!

Старец улыбнулся мягкой, отрешенной улыбкой.

– Ты не удивляйся, волшебства здесь никакого нет. Ты, наверно, слышала. Я в монахи из заядлых сладострастников подался. Весь смысл моего прежнего существования в женщинах был. Любил я Евино племя более всего на свете. Нет, не так: кроме женщин ничего другого не любил. Сколько себя помню, всегда такой был, с самого раннего малолетства.

– Да, я слышала, что прежде вы были неслыханный Дон Гуан, будто бы познали тысячу женщин и даже некий атлас про них составили.

Она смотрела на высохшего старика с боязливым любопытством, вовсе не подобающим особе монашеского звания.

– Атлас – пустое, циничная шутка. И что с тысячью женщин переспал – чушь. Это невелика доблесть – арифметикой брать. Всякий может, и недорого встанет, если трехрублевыми блудницами не брезговать. Нет, милая, одного тела мне всегда мало было, хотелось еще и душой овладеть.

Заговорив о женщинах, отшельник преобразился. Взгляд стал ласковым, мечтательным, рот искривился печальной улыбкой, да и сама речь сделалась свободнее, будто не схимник говорил, а обыкновенный мужчина.

– Ведь что в женщинах волшебнее всего? Бесконечное многообразие. И я с каждой, кого любил, делался не таким, как прежде. Как лягушка, что принимает градус окружающей среды. За это они меня и любили. За то, что я, пусть ненадолго, но только для нее существовал и был с нею одно. Да как любили-то! Я их любовью жил и питался, как вурдалак живой кровью. Не от сладострастия голова кружилась, а от знания, что она сейчас ради меня душу свою бессмертную отдать готова! Что я для нее больше Бога! Только женщины так любить и умеют. – Схиигумен опустил голову, покаянно вздохнул. – А как завладею телом и душой, как кровью напьюсь, тут мне вскоре и скучно становилось. Чего я никогда не умел и за подлость почитал – любящим прикидываться. И жалости к тем, кого разлюбил, не было во мне вовсе. Грех это великий, сердце приручить, а потом с размаху об землю кинуть. Разбиватель сердец – это только звучит красиво, а хуже преступления на свете нет… И ведь знал я это всегда. По капле, год за годом во мне яд сей копился. А когда наполнилась чаша, стала через край переливаться, было мне просветление – уж не знаю, на благо или на муку. Верно, на то и на другое. Раскаялся я. Была одна история, я ее тебе после расскажу, только про себя сначала закончу… Пошел я ради спасения души в монастырь, но не было мне спасения, ибо и в монастырях суетного много. Тогда вознамерился сюда, в Василисков скит. Ждал своего череда четыре года, дождался. Теперь вот два года здесь спасаюсь, всё никак не спасусь. Одному мне из всех, кто отсюда прежде возносился, такое длинное испытание – за грехи мои. Я ведь, знаешь, в монашестве муку какую претерпел? – Старец с сомнением поглядел на Полину Андреевну, словно не решаясь, говорить или нет. – Скажу. Ты ведь не девица малоумная. Плотское меня терзало. Неотступно, во все годы иночества. Денно и особенно нощно. Вот какое было мне испытание, по делам моим. Шептали монахи – уж не ведаю, откуда прознали, – что в Василисковом скиту Господь перво-наперво от чувственного томления избавляет, чтобы агнцев своих помыслами очистить и к себе приблизить. И точно, других схимников плотское быстро освобождало, а меня ни в какую. Что ни ночь – видения сладострастные. Тут у всех волос на голове и теле не держится, быстро вылезает, такое уж это место. А я дольше всех волоса носил. Уж игуменом стал, всех пережил – тогда только выпали.

– А почему падают волосы? – спросила госпожа Лисицына, сострадательно глядя на лысое темя мученика.

Тот пояснил:

– Это особенная милость Божья, как и избавление от плотострастия. В первые недели старцев сильно вши да блохи одолевают – мыться-то нам устав не позволяет. А без волос куда как облегченней, и руки от постыдного чесания для благоговейного молитвосложения освобождаются. – Он благочестиво сложил перед собой ладони, показывая. – Меня же насекомые более года терзали. И не было мукам моим конца, и повторял я вслед за Иовом: “Тлею духом носим, прошу же гроба и не улучаю”. Не было мне гроба и прощения. Только недавно лучше стало. Чувствую, телом ослаб. Хожу трудно, чрево пищи не держит, и утром, как встану – в голове всё кружится. – Израиль восторженно улыбнулся. – Это значит, близко уже. Недолго избавления ждать. А еще с недавних пор по главному моему мучению мне облегчение вышло. Беса плотского отозвал Господь. И сны мне ныне снятся светлые, радостные. Когда тебя увидел, молодую, красивую, послушал себя – ничто во мне не шелохнулось. Стало быть, очистил меня Господь. Очистил и простил.

Полина Андреевна порадовалась за святого старца, что ему теперь стало легче душу спасать, однако же пора было повернуть разговор к насущному.

– Так что вы мне, отче, загадкой своей латинской сказать хотели? Что новый ваш собрат – не Иларий, а некто другой, пробравшийся сюда обманом?

Израиль просветленно улыбался, всё ещё не отойдя мыслями от своего скорого блаженства.

– Что, дочь моя? А, про Илария. Не знаю, мы ведь друг другу лица не показываем, а говорить нам не дозволено. Что нужно – знаками изъясняем. Видал я когда-то в монастыре ученого брата Илария, но давно это было. Ни осанки, ни даже роста его не помню. Так что он это или не он, мне неведомо, но одно я знаю наверное: новый старец сюда не душу спасать прибыл. Четок не режет, из кельи днем вовсе носа не кажет. Я заходил, манил на совместное молитвенное созерцание (молитва это у нас такая, безмолвная). Он лежит, спит. На меня рукой махнул. Повернулся на бок и дальше спать. Это днем-то!

– А что он ночью делает? – быстро спросила Лисицына.

– Не ведаю. Ночью я здесь, в келье. Устав строг, выходить не дозволяет.

– Но обет молчания-то вы со мной нарушили! Неужто же никогда ночью в галерею не ходили?

– Никогда, – строго ответил схиигумен. – Ни единого раза. И не выйду. А что с тобой говорю пространно, так на то особенная причина есть…

Он замялся, вдруг закрыл лицо ладонями. Умолк.

Подождав, сколько хватило терпения, Полина Андреевна поинтересовалась:

– Что за особенная причина?

– Хочу у тебя прощения просить, – глухо ответил старец сквозь сомкнутые руки.

– У меня?!

– Другой женщины мне уж больше не увидеть… – Он отнял руки от лица, и Полина Андреевна увидела, что глаза старца Израиля мокры от слез. – Господь-то меня испытал и простил, на то он и Бог. А я перед вами, сестрами моими, тяжко виноват. Как буду мир покидать, Женщиной не прощенный? Всех своих мерзостных деяний тебе не перескажу – долго будет. Лишь та история, про которую поминал уже. Она тяжелей всего на сердце давит. История, с которой мое прозрение началось. Выслушай и скажи только, может ли меня женская душа простить. Мне того и довольно будет…