Советско-югославский разрыв и его последствия

В мире, развивавшемся, казалось, в сторону создания монолитных «блоков», внезапный разрыв между СССР и Югославией, о котором стало известно весной 1948 г, выявил наличие сильной напряженности и расхождения интересов внутри «социалистического лагеря». Советско-югославское согласие, очень тесное в момент окончания войны, символизировавшееся Договором о дружбе и взаимопомощи от 11 апреля 1945 г., с конца 1947 г. начало давать трещины. Сталина раздражала независимость Тито, чья сильная индивидуальность контрастировала с серой безликостью других коммунистических лидеров Восточной Европы. Не был лишен Тито и определенных амбиций. Он не только оспаривал принадлежность Триеста Италии, юга Каринтии — Австрии и части Македонии — Греции, но и добился того, что Албания почти полностью находилась под его влиянием. Тито рассчитывал на создание балканской федерации, которая объединила бы для начала Югославию и Болгарию. В случае успеха замысла и присоединения других стран к федерации возникла бы реальная возможность того, что Тито станет ее бесспорным лидером. Все это вызывало подозрение у Сталина. В конце 1947 г. Тито и Димитров объявили в Бледе о своем решении начать поэтапное осуществление идеи федерации. 28 января 1948 г. «Правда» опубликовала статью, где утверждалось, что вышеназванным странам не нужна никакая, в любом случае ошибочная и искусственная федерация. 10 февраля Сталин созвал советско-болгаро-югославское совещание, на котором, заняв позицию, противоположную высказанному две недели назад «Правдой» мнению, настаивал на создании болгаро-югославской федерации, несомненно рассчитывая, что с помощью более податливых болгар он получит возможность лучше контролировать действия Белграда. 1 марта Югославия отклонила советское предложение о создании федерации с Болгарией. С марта по июнь кризис, сопровождавшийся обменом секретными нотами, продолжал обостряться: Тито вывел из правительства двух просоветских министров и отказался предстать в качестве обвиняемого перед Коминформом; Сталин в свою очередь отозвал из Югославии советских специалистов и пригрозил прекратить экономическую помощь. Наконец, 28 июня был опубликован документ, в котором остальные члены Коминформа, собравшись в Бухаресте, осуждали Коммунистическую партию Югославии. Совместное заявление особо подчеркивало нетерпимость «позорного, чисто деспотического и террористического режима» Тито и призывало «здоровые силы» КПЮ заставить своих руководителей «открыто и честно признать свои ошибки и исправить их», в случае же отказа — «сменить их и выдвинуть новое интернационалистическое руководство КПЮ». Однако югославские коммунисты сохранили единство и пошли за своим лидером. Последствия разрыва были тяжелы для Югославии, так как все ее экономические соглашения с восточноевропейскими странами были аннулированы и она оказалась в блокаде. Тем не менее на состоявшемся в июле 1948 г. V съезде КПЮ советские обвинения были единодушно отвергнуты, а политика Тито получила полную поддержку. Видя, что его надежды на капитуляцию не оправдываются, в августе 1949 г. Сталин решил денонсировать договор, заключенный в апреле 1945 г. Теперь югославское правительство во главе с «гитлеровско-троцкистским агентом» рассматривалось как «противник и враг». 25 октября 1949 г. дипломатические отношения между СССР и Югославией были разорваны.

Обвинения в «титоизме» сыграли — как и «холодная война» — важную роль в сплочении советского блока, росте исключений и процессов против коммунистов, многие из которых были участниками движения Сопротивления, обвиненных в национализме. «Отношение к СССР — пробный камень для каждого коммуниста», — заявил в декабре 1949 г. Сланский, генеральный секретарь Компартии Чехословакии. С 1949 по 1952 г. в странах народной демократии под контролем или при прямом участии «советников» из сталинского МГБ прошли две волны чисток. Первая была направлена против «национальных» политических лидеров, замененных «москвичами» — людьми, своим прошлым более тесно связанными с СССР. Вторая, в которой «космополитизм» был главным критерием для осуждения и арестов, ударила по коммунистам преимущественно еврейской национальности; их основное преступление состояло в том, что, будучи в прошлом членами интербригад или работая в Коминтерне, они были свидетелями сталинских методов «чистки» конца 30-х гг., примененных теперь в коммунистических партиях восточноевропейских стран.

Во время первой волны (лето 1948 — 1949 г.) были «вычищены»: в Польше — Гомулка, замененный на посту первого секретаря компартии Берутом; в Венгрии — Райк (казнен) и Кадар (заключен в тюрьму); в Болгарии — Костов (казнен); в Словакии — Клементис (казнен). Вторая волна «вычистила»: в Чехословакии — Сланского (казнен с тринадцатью другими обвиняемыми, из которых одиннадцать были евреями, после открытого процесса, напоминавшего московские); в Румынии — видную деятельницу Анну Паукер, еврейку по национальности, несмотря на то что в предыдущие годы она пользовалась активной поддержкой Москвы и сыграла важную роль в борьбе против Тито. Ежедневная критика «гитлеровско-фашистского титоизма», охота за уклонистами всех мастей, ведшиеся с таким же истерическим ожесточением, что и борьба с троцкизмом в 30-х гг., должны были показать невозможность любого другого пути к социализму, кроме избранного СССР.

4. Апогей «холодной войны»

1949 — 1950 гг. стали, несомненно, кульминацией «холодной войны», ознаменованной подписанием 4 апреля 1949 г. Североатлантического договора, чей «открыто агрессивный характер» неустанно разоблачался СССР, войной в Корее и перевооружением Германии. 1949-й был «крайне опасным» годом, поскольку СССР уже не сомневался, что американцы надолго останутся в Европе, Но он же принес советским руководителям и удовлетворение: успешное испытание первой советской атомной бомбы (сентябрь 1949 г.) и победа китайских коммунистов.

В отличие от своей внешней политики, проводимой в других районах мира, на Дальнем Востоке СССР с 1945 г. действовал крайне осторожно. Вступление Красной Армии в войну против Японии в августе 1945 г. позволило ему восстановить в этом регионе позиции, утраченные в 1905 г. царской империей. 15 августа 1945 г. Чан Кайши согласился с советским присутствием в Порт-Артуре, Дайрене и Маньчжурии. При советской поддержке Маньчжурия стала автономным коммунистическим государством, возглавляемым Као Каном, который, видимо, был тесно связан со Сталиным. В конце 1945 г. последний призвал китайских коммунистов найти общий язык с Чан Кайши. Эта позиция была несколько раз подтверждена в 1946 — 1948 гг. Тот факт, что начиная с лета 1 947 г. политическая и военная ситуация изменилась в пользу китайских коммунистов, в целом не изменил сдержанное отношение советского руководства к китайским коммунистам, которые не были приглашены на совещание, посвященное основанию Коминформа. Этой сдержанности можно дать несколько объяснений: понимая американские намерения в отношении Японии, советское руководство рассматривало Дальний Восток как преимущественную сферу влияния США (в отличие от Европы), Но не опасалось ли оно также, что в случае победы китайских коммунистов возникнет новый полюс коммунизма? В этом смысле следует признать непоследовательность политики, боровшейся против Тито, но позволявшей укреплять свою независимость Мао Цзэдуну. Показательно, что советская пресса почти не заметила решающее наступление китайских коммунистов летом 1 94 9 г., поскольку была слишком занята отчетами о разоблачении бесчисленных «гитлеровско-троцкистско-титоистских» заговоров в Восточной Европе.

Энтузиазм СССР по поводу «китайских братьев по оружию» проявился только после окончательной победы Мао Цзэдуна. 23 ноября 1949 г. СССР установил дипломатические отношения с Пекином, и Вышинский заявил в ООН, что теперь его страна не признает националистический Китай. После трудных двухмесячных переговоров 14 февраля 1950 г. в Москве Мао Цзэдун подписал со Сталиным Договор о взаимопомощи сроком на тридцать лет. Советский Союз обязался отказаться в двухлетний срок от всех своих прав в Маньчжурии и вернуть Дайрен и Порт-Артур, предоставить Китаю заем в 300 млн. долларов на пять лет, освоить Синьцзян силами смешанных фирм с советским финансовым и техническим преобладанием. Длительность переговоров, скромная сумма кредита, срок, предусмотренный для передачи Маньчжурской железной дороги и портов, подкрепляют гипотезу, согласно которой Москва, прежде чем принять на себя более серьезные обязательства, хотела увидеть, какую политику выберет Мао. Общая враждебность по отношению к США была, несомненно, одним из основных факторов согласия. То, что это так, было открыто подтверждено несколькими неделями позже: когда Совет Безопасности отказался исключить националистический Китай из ООН, СССР вышел из всех ее органов (до августа 1950 г.).

Именно благодаря отсутствию СССР Совет Безопасности смог 27 июня 1950 г. принять резолюцию о вводе американских войск в Корею, где северные корейцы за два дня до этого пересекли 38-ю параллель. Согласно некоторым современным версиям, к этому шагу Северную Корею подтолкнул Сталин, который не верил в возможность ответных действий США после того, как они «бросили» Чан Кайши, и хотел составить конкуренцию Мао на Дальнем Востоке. Тем не менее, когда Китай в свою очередь вступил в войну на стороне Северной Кореи, СССР, натолкнувшись на твердую позицию США, постарался сохранить локальный характер конфликта. После смещения воинственного генерала Макартура напряженность вокруг корейских событий уменьшилась, 23 июня 1951 г. постоянный представитель СССР в ООН Малик, который за два года до этого вел переговоры по вопросу о блокаде Берлина, предложил, чтобы «воюющие стороны начали дискуссию о прекращении огня и достижении перемирия». Переговоры по этому вопросу увенчаются успехом только через два года, после смерти Сталина. В большей степени, чем конфликт в Корее, «головной болью» советской внешней политики в начале 50-х гг. был вопрос об интеграции ФРГ в западную политическую систему и ее перевооружении. Используя глубокие расхождения между западными державами по этой проблеме, советская дипломатия имела возможность ловко маневрировать. 23 октября 1950 г. собравшиеся в Праге министры иностранных дел восточноевропейского лагеря предложили подписать мирный договор с Германией, предусматривающий ее демилитаризацию и вывод из нее всех иностранных войск. В декабре западные страны в принципе согласились на встречу, но потребовали, чтобы на ней были обсуждены все проблемы, по которым имело место противостояние Запада и Востока. Продолжавшиеся с 5 марта по 21 июня 1951 г. в Париже переговоры не привели стороны к соглашению. Причиной неуспеха стал весьма второстепенный вопрос: Советский Союз настаивал на том, чтобы речь шла и об Атлантическом пакте, чему противились страны Запада. На следующий год СССР предпринял еще одну попытку. 10 марта 1952 г., через несколько дней после Лиссабонской конференции руководителей стран НАТО, на которой был принят первый план перевооружения Европы, в том числе и ФРГ, Советский Союз направил западным державам ноту, содержащую предложение заключить мирный договор с демилитаризованной и нейтральной Германией. По сравнению с предыдущими проектами — как советскими, так и западными — этот план содержал новые моменты, которые должны были соблазнить немцев (разрешение Германии иметь необходимые для обороны национальные вооруженные силы, общая амнистия для всех офицеров вермахта и функционеров НСДАП, за исключением виновных в военных преступлениях). Невозможно было более откровенно предложить возврат к политике Рапалло, по которой советская дипломатия испытывала ту же ностальгию, что и по временам, когда существование многополюсного мира позволяло СССР играть на «межимпериалистических противоречиях». Однако, чтобы соблазнить немцев в 1952 г., Москве следовало заплатить больше: прежде всего отказаться от требования признать в качестве предварительного условия границу по Одеру — Нейсе и согласиться с образованием нового общегерманского правительства по итогам свободных выборов. В сложившейся ситуации западные державы не преминули воспользоваться случаем, чтобы заявить, что заключение мирного договора предполагает прежде создание правительства, полномочного его подписать, и что, следовательно, для начала необходимо договориться об организации свободных выборов. Грубость советской реакции в полной мере отразила испытанное СССР разочарование.

В своей последней работе, опубликованной в сентябре 1952 г., Сталин развивал идею, состоявшую в том, что если в теории «противоречия» между капиталистическими странами являются менее сильными, чем между капиталистическими и социалистическими странами, то не обязательно дело обстоит так и на практике. Отсюда следовало, что, «вопреки мнению некоторых товарищей», войны между капиталистическими странами были неизбежны и в тех условиях.

У многих тогда создалось впечатление, что этот тезис был плодом умственного расстройства автора. Но не предвещал ли он стратегический поворот: отказ от концепции двух лагерей, чтобы сыграть на «противоречиях империализма»? Предположить возможность эволюции в этом направлении в течение 1953 г. позволяет интервью Сталина, опубликованное 24 декабря 1952 г. в «Нью-Йорк тайме», в котором генералиссимус, хотя и не дав ясного ответа на этот важнейший вопрос советской внешней политики, выказал готовность к сотрудничеству в возможной дипломатической акции, «исходя из того факта, что СССР желает, чтобы Корейской войне был положен конец», и к встрече с Эйзенхауэром. Тем не менее Эйзенхауэр дождался смерти Сталина, чтобы, говоря словами президента США, «сделать первые шаги к созданию взаимного доверия, основанного на совместных усилиях».

IV. «РАЗВИТОЙ» СТАЛИНИЗМ

Специфика структур власти

Политическая жизнь СССР в послевоенные годы была отмечена не только идеологическим ужесточением, преследовавшим восстановление контроля над обществом, но также и скольжением структур власти к специфическим формам, демонстрировавшим отказ от некоторых ленинских норм и обращений к ею наследию и очевидную преемственность с практикой (чистки) и политическим принуждением (прежде всего в отношении ключевого вопроса обновления и ротации партийных кадров) 30-х гг.

В послевоенные годы Сталин постарался упрочить фундамент своей власти при помощи ультранационалистической идеологии, отказа от традиционных, установленных Лениным, принципов функционирования партийных органов и безграничного развития культа Верховного Вождя ставшего маршалом, генералиссимусом и председателем Совета Министров.

Именно тогда «культ личности» достиг апогея. В каждом поселке сооружался свой памятник Сталину. Празднование в декабре 1949 г. семидесятилетия вождя позволило культу личности перейти все мыслимые границы. В течение недель газеты перечисляли тысячи подарков, присланных Сталину в знак признательности со всех концов света. Тысячи посланий, преисполненных бескрайнего поклонения и восхищения, стекались к Великому Человеку. Высшие церковные иерархи публично заверили его в своей глубочайшей признательности и в том, что они возносят горячие молитвы, ощущая беспримерные мудрость и величие, с которыми он управляет Родиной.

Несмотря на весь хор славословий и рабских заверений в верности, никогда этот человек не был так одинок. Свидетельства его близких, дочери, Хрущева и М.Джиласа единодушны в этом. Изолировавшись из-за своей подозрительности от всех, избегая церемоний и приемов, зная о жизни страны только по разукрашенным картинкам официальных докладов, стареющий Сталин проводил теперь большую часть времени на своей даче в Кунцеве, откуда приезжал на несколько часов в Кремль. На дачу он вызывал старых членов партийного руководства, вынуждая их, если верить воспоминаниям Хрущева, по любому поводу пить ночи напролет до полного изнеможения. Подчеркивая значение этих застолий, приближенные Сталина того периода отмечают его редкое умение спутать карты и, применяя свою излюбленную тактику, стравить между собой своих вероятных преемников, поручив им решение самых головоломных проблем, чтобы затем, встав выше конкретных личностей и разногласий, взять на себя роль арбитра и продолжить упрочение политической системы, в которой ленинские традиции играли все меньшую роль, то есть сталинизма.

Радикальный разрыв с ленинским наследием осуществлялся на нескольких уровнях:

— На уровне символов, что выражалось в воссоздании гражданских и военных званий, которые были упразднены Лениным, поскольку воплощали, по его мнению, традиционное государство (так, в 1946 г. народные комиссары превратились в «министров»); в примечательных переименованиях, призванных знаменовать переход к новому этапу в историческом развитии народа и государства (Рабоче-крестьянская Красная Армия была переименована в Советские Вооруженные Силы, а большевистская партия в 1952 г. стала Коммунистической партией Советского Союза — КПСС).

— На теоретическом уровне шла скрытая критика ленинской концепции партии. Так, в речи, произнесенной 9 февраля 1946 г., Сталин заявил о том, что единственная разница между коммунистами и беспартийными состоит в том, что первые являются членами партии, а вторые нет.

— На более глубоком уровне реального осуществления власти разрыв с ленинизмом выражался в последовательном игнорировании руководящих органов партии: тринадцать с половиной лет, с марта 1939 по октябрь 1952 г не созывались съезды и пять с половиной лет, с февраля 1947 по октябрь 1952 г., — пленумы ЦК. Даже Политбюро (10 членов и 4 кандидата в члены) почти никогда не собиралось в полном составе из-за введенной Сталиным практики «малых комиссий» (полностью незаконной с точки зрения Устава) с расплывчатыми полномочиями: Комиссия Пяти, Комиссия Шести, занимавшаяся в принципе иностранными делами, но также и некоторыми вопросами внутренней политики, Комиссия Семи. Как правило, Сталин предпочитал принимать членов Политбюро индивидуально или небольшими группами по вопросам, связанным со «специальностью» каждого. Мучимый острой шпиономанией, Сталин неизменно исключал из этих встреч, особенно в последние годы жизни, некоторых членов Политбюро, подозреваемых в переходе на службу той или иной иностранной державе. Это произошло с Ворошиловым, заподозренным в сотрудничестве с Интеллидженс Сервис (но не арестованным, что достаточно ясно говорит о подлинных мотивах этой так называемой опалы); затем, после XIX съезда партии, — с Молотовым и Микояном. Хрущев оставил поразительные рассказы об эпизодических заседаниях Политбюро, где важнейшие решения, например о пятом пятилетнем плане, принимались без всякого обсуждения за несколько минут участниками, испытывавшими панику от одной только мысли, что они могут высказать точку зрения, которая испортит настроение Вождю. Между тем Сталин делал все, чтобы сконцентрировать власть в созданных им структурах, неподконтрольных избранным в 1939 г. руководящим партийным инстанциям. Роль его личного Секретариата и «специального сектора» Секретариата ЦК под руководством Поскребышева, видимо, постоянно возрастала, заключаясь в надзоре над всем Секретариатом ЦК — реальным центром принятия решений и контроля за их исполнением. Каждый из главных соратников Сталина в послевоенные годы (Маленков, Жданов и Хрущев) занимал в тот или иной момент один из четырех постов секретарей ЦК партии.

При тех — очень отрывочных — знаниях о механизме принятия решения на самом высоком уровне, которыми мы располагаем, невозможно дать исчерпывающий ответ на вопрос о реальной власти в послевоенном СССР. Действительно ли Сталин был самодержцем, описанным Хрущевым и Джиласом? Или же лидером меньшинства в Политбюро, окруженным соперничающими группами, которые возникали в предвидении скорого дележа наследства и чьи позиции отражали реальные тенденции в выборе решений по ключевым вопросам того момента? Эти две гипотезы не исключают друг друга. Они позволяют оценить сложность и изощренность политической игры Сталина, которому удалось столь же надежно прибрать к рукам высших военачальников, овеянных славой Победы, как и обратить себе на пользу соперничество и амбиции своих политических коллег, отвлекая таким образом внимание от социальных противоречий и центробежных идеологических тенденций, которые проявятся после того великого дня, когда его не станет.