Как быть христианином вдали от храма 2 страница

Я думаю, что очень важен такой опыт; очень важно, чтобы, когда мы молимся, мы не говорили ничего, что было бы неправдой. Поэтому если у кого есть молитвослов, и он по молитвослову молится – читай эти молитвы, когда есть время, ставь перед собой вопрос о том, что ты можешь сказать честно, всем умом, всей душой, всей волей своей; отметь себе то, что тебе трудно сказать, но во что ты можешь врасти усилием если не сердца, то воли, сознания; отметь и то, что ты никак честно сказать не можешь. И будь честен до конца: когда дойдешь до таких слов, скажи: Господи, я этого сказать не могу, – помоги мне когда-нибудь дорасти до такого сознания.

 

К Молитве Господней Отче наш в целом можно подойти с двух разных точек зрения. С одной стороны, преподанная нам Сыном Божиим, ставшим Сыном Человеческим, она действительно является в сущности своей молитвой сыновства вообще и сыновства Христа, о Котором сказано: Бог так возлюбил мир, что Он отдал Своего Единородного Сына для спасения мира. С другой стороны, Молитва Господня является как бы путем целой жизни, она – путь, она – руководство. И если Христос сказал о Себе, что Он есть и Путь, и Истина, и Жизнь, то о Молитве Господней можно сказать нечто подобное: она есть путь, она открывает нам истину, и она приводит нас к жизни.

Но я начну с первой части и скажу о том, в каком смысле эта молитва является сыновней молитвой. Разумеется, слова Отче наш уже об этом говорят. Обращаться к Богу, к Небесному Отцу, Творцу вселенной, Вседержителю и называть Его Отцом можно действительно при сознании своего сыновства и того, что Бог действительно нам Отец, а не властелин. Но не только. Если мы вчитываемся в начальные слова этой молитвы: Отче наш, Иже еси на небесех (то есть: Который на небесах), да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя яко на небеси и на земли – мы ясно видим, что весь интерес, вся забота того, кто произносит эти слова, обращены на Бога и Отца, на Его волю, на победу Его правды, на водворение Его Царства, на прославление Его на земле как и на небе. Это молитва, которая начинается тем, что мы все, все, что у нас есть, все, что мы собой представляем, можем забыть хоть на мгновение и пожелать славы Того, Кто есть наш Отец Небесный, пожелать исполнения Его благой, чудесной воли, и того, чтобы Его Царство, которое есть Царство любви, братства, единства, чистоты, совершенства, водворилось на земле. В этой части молитва Отче наш является в полном смысле сыновней молитвой, где молящийся уже думает не о себе, а о Том, Кого он любит больше всех, – о своем Отце.

Вторая часть этой молитвы может нас озадачить, потому что она уже конкретно как бы не говорит о том же самом. Из этого крика, этого моления, этой мольбы о том, чтобы все было по-Божьи, мы как будто сходим на низшую плоскость, мы думаем о земле, о себе: Хлеб наш насущный даждь нам днесь; остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должником нашим; не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго. Яко Твое есть Царство и сила и слава, Отца и Сына и Святаго Духа… И вот это окончание: Яко Твоя есть слава, Твое Царство, Твоя сила – нас возвращает к первичной теме о том, что мы сыновне обращены сердцем к Богу; мы всего этого просим, потому что Господь для нас, в нашем сердце, в нашем уме и сколько возможно в нашей жизни – воцарился, что Он стал Господом нашим, содержанием нашей жизни, нашей любви. И тогда понятным делается, каково соотношение начала и середины этой молитвы: середина молитвы действительно говорит о нас – но разве мы не являемся частью, и порой такой измученной, порочной частью той земли, которую нам надо превратить в Царство Божие, той земли, где Бог должен стать всем во всем (I Кор. 15: 28)? Эта часть молитвы – крик жаждущей души о том, чтобы человек сам стал достойным сыном: не только в мечте, не только в желании, не только верой, не только надеждой своей, не только зачаточной своей любовью, но всей жизнью стал способен строить это Царство. А для этого нужны определенные условия.

 

Итак, прошения, содержащиеся во второй половине Молитвы Господней, являются как бы обращением на себя, после того как в первой ее части все внимание, вся любовь, весь порыв души обращены были к Богу. Мы потому молимся о себе так настойчиво, что мы призваны Богом быть на земле проводниками Его воли, строителями Его Царства, и что, как сказал еще на грани первого и второго столетий один из древних Отцов, святой Ириней Лионский, слава Божия – ничто иное, как человек, достигший своего совершенства, своей полноты… Поэтому без того чтобы мы стали подлинно сыновьями Божиими, дочерьми Божиими, без того, чтобы мы достигли того, что видим во Христе (конечно, в той мере, в которой нам доступно), Царство Божие, о котором мы мечтаем и молимся, никаким образом не может водвориться на земле.

И вот мы обращаемся к Богу и просим Его: Хлеб наш насущный даждь нам днесь… Это имеет два значения: первое, которое бросается в глаза: не дай нам погибнуть, не дай нам умереть от нужды земной, от голода, от холода, от недостатка всего того, что питает тело… Но это имеет тоже и другое значение: не дай нам погибнуть без того, что питает и душу, и тело, и жизнь – не только земную, но вечную… В русском переводе этого не видно, но греческое слово, которое употребляется в этом месте, значит “сверхъестественный хлеб”, – это не только хлеб с наших полей, это тот Хлеб Жизни, который принадлежит вечной жизни. Из Евангелия мы знаем, о каком Хлебе говорится: Христос является Хлебом Жизни. И через Свое присутствие, Свою благодать, через то непостижимое Бого-вселение, которое нас доступно, если мы только Ему уверуем всерьез, – Он является питанием, самой Жизнью нашей жизни. И поэтому когда мы молимся о том, чтобы Господь нам даровал хлеб жизни, мы должны помнить, что это и земной хлеб: ведь Господь знает наши нужды и милосердно, любовно думает о каждой нужде, самой мелкой или самой основной. Но если мы по-сыновнему молимся, то должны помнить, что основное, о чем мы просим, это то питание, которое сделает нашу душу крепкой, живой, способной на подвиг веры, на подвиг жизни.

Следующее прошение играет огромную, решающую роль в нашей судьбе: остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим, то есть: прости нам, Господи, так же, как мы прощаем… И этими последними словами мы говорим нечто очень для себя важное, потому что редко-редко найдется человек, у которого на душе не было бы какой-то горечи против другого человека; я говорю не о ненависти, а просто о нелюбви, об отвращении, о горечи. И вот перед нами встает вопрос или, вернее, требование: если ты не прощаешь, если ты не освободишься от этой горечи, от этой ненависти, от холодности душевной, не ожидай, что ты войдешь в то Царство, где все является любовью, – не потому что Бог тебя отвергнет, а потому что подобное подобным познается, и для того, чтобы насладиться любовью, надо быть способным на любовь. Это реально, это правдиво и в самых обыкновенных человеческих отношениях: если кто-то нас любит, и мы не умеет отозваться на эту любовь, то эта любовь до нас не доходит; порой она даже становится для нас тягостью, порабощением, ограничением нашей свободы. Только если мы способны отозваться на любовь, на прощение, на дружбу, мы их можем воспринять. Также и тут: если мы хотим от Бога получить прощение, мир, примиренность, то и сами должны научиться давать то же самое тем людям, которые нас окружают: простить, как мы прощены. Не простим – Бог нас все равно прощать будет, но мы не сможем принять это прощение.

И дальше: не введи нас во искушение. Это очень трудное место, потому что слово “искушение” по-славянски значит не то, что оно значит теперь по-русски. Оно значит – испытание, а не только “искушение” в современном смысле этого слова. Греческий текст тут тоже труден, его нелегко перевести. В сущности, можно так сказать: не дай нам погибнуть в момент испытания, не дай нам войти, вступить в такую область искушений и испытания, с которой мы не сумеем справиться. Можно было бы прибавить: Господи, дай мне мудрость, дай мне мужество, дай мне разум и осторожность; и все вместе: осторожность, соединенную с мужеством, мудрость, соединенную с дерзновением, но не с дерзостью, не с мыслью, что “шапками закидаем”, что море мне по колено, со всем справлюсь… Не введи меня в искушение, дай мне быть мудрым.

И наконец: избави нас от лукавого. Для современного человека, особенно воспитанного в безрелигиозном или антирелигиозном мире, мысль о том, что “лукавый” действительно существует, что существуют темные силы, – не только затемненные области в нашей собственной душе, но темные силы бесовские – трудно принять. И однако, у нас есть свидетельства миллионов людей и тысяч святых, которые опытно знают и познали их существование и их страшную силу над нами. Опять-таки, тут можно сказать: подобное познается подобным; если только мы в себе носим скверну, то эту скверну используют темные силы. И вот об этом мы молим, потому что против них мы слишком слепы, бессильны, мы не знаем, как с ними справиться, что нам делать… Защити, Господи; только Ты (и это видно из всего Евангелия) одним державным словом можешь остановить их действие и их изгнать!..

Следующую беседу я начну с пояснения последнего торжественного восклицания: Яко Твоя есть сила и слава… – и попробую показать, каким образом вся эта молитва может быть для нас испытанием совести и путем к Богу, к сыновству.

 

Подход к Молитве Господней, который я сейчас хочу изложить, непривычный, и поэтому я должен взять ответственность за его извилины и за странность, которую, может быть, усмотрят в нем верующие, привыкшие к другому подходу.

Годами мне было исключительно трудно произносить Молитву Господню, потому что я не мог уловить, каким образом она переплетается с жизнью, в чем их непосредственная связь. И в течение долгой жизни я пришел к следующему заключению: вся Молитва Господня является как бы путем от земли на небо, путем от погибели к жизни.

Некоторые из вас наверное помнят рассказ о том, как древний Израиль, евреи были в египетском плену. Они пришли туда свободно, а постепенно местные жители их поработили, и евреи жили горькой жизнью, в рабстве. И все-таки они не забывали своего Бога; из глубин этого горя, из глубин своей порабощенности они умели не только Ему молиться о свободе, но и воспевать Его славу.

И вот здесь начинается духовная жизнь человека, христианская жизнь: в какую бы обстановку он ни был поставлен, как бы все ни было темно и страшно вокруг него, если он действительно верующий, если он действительно верит, что в его жизни ничего не может случиться иначе как с благословения Божия, он может из этих глубин мрака, ужаса, страха воскликнуть: а все-таки, Господи, слава Твоему Царству, слава Твоему имени!.. Мрак, о котором я говорю, бывает очень разный. Это может быть мрак внешних обстоятельств, которые иногда бывают так мучительно страшны: голод, холод, оставленность, гонения, тюрьма, война, брошенность самыми близкими людьми; момент, когда самый, может быть, нам близкий человек предает нас сознательно, как Иуда, который поцеловал Христа, чтобы показать, Кто Он, с тем чтобы Его взяли на смерть… Бывает тоже мрак внутренний, мрак отчаяния: жизнь не имеет никакого смысла, ее содержание настолько горькое и пустое, что не стоит продолжать жить… Этот мрак может быть мраком безбожия, когда тьма стелется, как дым, по всей земле в глазах того, кто не верит во что-то большее, более глубокое, чем земля. Как бы то ни было, в каких бы мы ни были обстоятельствах, если действительно для нас Бог – Тот, Кем Он является: предельная красота, торжество жизни, которое мы называем любовью, то мы можем из самых глубин мрака сказать: а все-таки, Господи, слава Тебе!.. Вот где начинается духовная жизнь, сознательная и, скажу, героическая; потому что не-героической христианской жизни нет вообще. Если мы способны так начать, то с нами может случиться то, что случилось и с древним Израилем: в какой-то момент некто вступит в нашу жизнь и скажет: встань и пойдем! Пойдем на свободу, на внутреннюю свободу, такую, которой никто никогда не сможет у нас отнять. Избави нас от лукавого, избави нас от обмана, будто мы побеждены навсегда, избави нас от соблазна поверить в тьму, а не в свет, избави нас от всякой лжи, от всякой неправды жизни, избави нас от того, что нас внутренне разрушает, – избави нас от лукавого…

А дальше: не введи нас во искушение. На этом пути к свободе, к внутренней свободе, к торжеству жизни будут препятствия внутри нас, будут искушения извне. Что-то будет нашептывать: что ты думаешь о себе, живи спокойно, забудь про Бога, забудь про все, что только может тебя выделить среди людей и сделать жертвой. Забудь, живи, как все, войди в стадо… Внутренние голоса будут говорит: разве мало привлекательного в жизни? Столько в ней хорошего; а вдруг придется оторваться от этого, чтобы вступить в еще неизвестную область духовной жизни. Стоит ли она того?.. Страшно!.. А бывают и внешние препятствия… И вот тут мы действительно должны молиться крепко: Господи, не дай нам быть побежденными испытанием, не дай увлечься искушением, дай нам мужество и мудрость, и крепость, и смирение, и верность!..

В изложении Молитвы Господней как пути к Богу мы дошли до места, на важность которого я уже указывал: “Прости, как мы прощаем”. Это страшно важный момент. Но что значит слово “простить”? Нам всегда думается, что простить значит – забыть. Простить не значит забыть, потому что забыть может всякий, кого не очень-то обидели; он рассердился, потом обида прошла. Но бывают обиды, которые так не проходят; а вместе с тем от нас требуется прощение. Это врата, через которые надо войти: не пройдешь – не пойдешь дальше… И вот мне думается, что прощение начинается с момента, когда мы посмотрим на человека, который нас обидел, унизил, оскорбил, обездолил – и вдруг поймем, нутром поймем, не только головой, что он слабый, хрупкий, податливый человек. Может быть, он и хотел быть другим, да ему невмоготу – слаб; и обида, которую он нам нанес, вовсе не происходит от положительной злобы, а от того, что он трусливый, малодушный, жадный, мелкий человек. И тогда на него можно смотреть совершенно новыми глазами, – не как на гиганта, который нас старается или старался разрушить, а как на человека, в котором не хватает великодушия, внутренней красоты, чтобы быть достойным своего имени человека. Прощение начинается с момента, когда мы вдруг увидим его слабым, хрупким и достойным жалости. И в момент, когда мы это увидим, мы можем, так сказать, его взять на плечи, взять на себя и понести: понести обиду, которую он нам нанес, понести последствия его злобы, понести и сказать, как Христос говорил, когда Его пригвождали ко кресту: Прости им, Отче, они не знают, что делают!.. И мы сможем сказать: прости ему, Господи, он просто не знает, что он делает (или: делал)!.. Или: прости! Он, может, даже и не думал о страшных последствиях своих слов или действий; не хватило ума, не хватило воображения, и из небольшой злобы вырос страшный поступок, который меня так глубоко ранил, который, может быть, разрушил всю жизнь… И вот в тот момент, когда мы можем сказать: да, я понимаю, насколько он слаб. Хорошо, я понесу последствия этой слабости, я понесу последствия его трусости, его слепоты, его глупости, его болтливости, его безответственности, – начинается процесс прощения. И этот процесс может дойти до момента, когда человека делается настолько жалко, что злоба пропадает, но остается сознание ответственности за этого человека. И тогда можно молиться Богу о том, чтобы Господь его спас от него самого, чтобы Господь его спас от того, чт о он за человек, и от последствия этого в поступках, словах. Конечно, это нелегко дается, это один из самых трудных подвигов, но мы должны понять, что по отношению к Богу мы ничуть не лучше того человека, который нас так обидел. Ведь каждый из нас на каждом шагу проявляет отсутствие лояльности, презрение, безразличие к Богу – или непосредственно, или обращаясь с людьми так, как мы это делаем; а ведь наше призвание – именно так обращаться с людьми, как обращался бы с ними Христос. Если мы этого не делаем, мы неверны Ему, неверны нашему ближнему и неверны самим себе.

Меня недавно спрашивали: почему мы говорим в молитвах: Пресвятая Богородице, спаси нас! – а не: моли Бога о нас!, как мы это делаем по отношению к святым? И мой ответ был такой: каждый раз, когда я грешу, когда я поступаю недостойно и себя, и Бога, и своего человеческого звания христианина, я беру на себя ответственность за страдания Христа, за Его Крест; в конечном итоге, я вступаю в ряды тех, которые были виновниками Его смерти. И когда я обращаюсь к Божией Матери и говорю: спаси меня! – я как бы говорю: Мать! я виновен в смерти Твоего Сына; но если Ты просишь, никто меня не осудит; спаси!.. И вот так должны были бы мы быть способны молиться о тех, кто нас обидел, потому что никто не может простить, кроме жертвы. Только у жертвы есть власть простить, именно простить; и эта власть нам дана, и она подобна Божией власти нас простить.

А дальше все ясно. Дальше мы доходим до предела, где просим Бога нас напитать пищей вечной жизни, и вырастаем до момента, когда можем сделать все, что в нашей власти, для того чтобы быть достойными сыновьями, дочерьми, обратиться к Тому, Кто является Славой Божией, и сказать начальные слова молитвы: Да святится Имя Твое, да будет воля Твоя, да приидет Царствие Твое, – и назвать Бога своим Отцом.

На этом я закончу свои беседы о Молитве Господней Отче наш, и дальше попробую сказать о молитве как таковой.

 

Я хочу затронуть вопрос не об общей церковной молитве, а о частной молитве. Дело в том, что когда мы бываем в храме, мы находимся перед событием: собрались люди единомысленные, стоящие вместе перед Богом и участвующие в чем-то, что превосходит их во всех отношениях. В Литургии происходит нечто, что может совершить только Бог. Во всенощной, в соединении вечерни и утрени, картинно представляется перед нами все миробытие, то есть вся история человечества в его греховности и в его святости. И вливаясь в эту молитву, мы поддержаны со всех сторон и молитвой других, и тем, что мы видим и слышим; нам остается только переживать то, что представляется нашим глазам и нашему чутью. Частная молитва в этом отношении, с одной стороны, гораздо более трудная. Она должна бы рождаться из внутреннего побуждения; с другой стороны, она является гораздо более личной, потому что, молясь в одиночку, мы не участвуем в общем деле, а стоим перед Богом как единица.

Сказать так не совсем правильно. С одной стороны, я стою перед Богом – да, один, никто меня, как будто, извне не поддерживает, ничто меня не побуждает, я не являюсь частью события, которое все равно происходит, молюсь я или не молюсь. Но с другой стороны, поскольку я христианин, даже в отрыве от всех я являюсь как бы частицей Церкви, и моя молитва не является только частным делом, она вливается в безмерный поток всемирной молитвы перед Богом. Одновременно со мной или врозь молятся во всех краях света другие люди, обращаясь к Тому же Богу, и моя молитва, как ручеек, вливается в этот поток. Но есть еще другое, может быть, более важное обстоятельство. Поскольку я молюсь как христианин, моя молитва должна совпадать с волей Божией, с молитвой Самого Христа. Если, молясь, я прошу о том, о чем Господь Иисус Христос не мог бы молиться, если, молясь, я обращаюсь к Богу с прошениями, которые не могли бы быть произнесены Спасителем Христом, то моя молитва не христианская, и поэтому не может быть чистой, подлинной молитвой. Таким образом, даже молясь в одиночку, я являюсь, с одной стороны, частью молящегося мира, молящейся вселенной, и с другой стороны – выражением молитвы Самого Христа. Только тогда моя молитва может считаться христианской, подлинно христианской молитвой.

Но как же этого достигать? как этого искать? Один из древних писателей говорит, что мы должны создать в нашем сердце престол Богу и поклоняться Ему из глубин нашего сердца. Что это на самом деле значит? Это, конечно, не значит, что мы должны молиться Богу сентиментально, будто весь вопрос в чувстве. Но каждый из нас ведь знает, как мы думаем о любимом человеке: как только мы услышим его имя – дрогнет наше сердце; как только мы подумаем о том, какие его нужды или радости, мы вливаемся в эти радости или нужды. Спаситель сказал: где сокровище ваше, там ваше сердце, – вот в этом смысле мы должны воспитывать свое сердце и задумываться над вопросом: что для меня Бог? что для меня Христос? что для меня те ценности, ради которых Христос жил и принял на Себя страшную смерть?.. Если я могу сказать, что мое сердце там, где Он, что самое драгоценное, что у меня в жизни есть, это Бог, Спаситель Христос, область Божиего Царства правды, любви, красоты, тогда мое сердце может дрогнуть, когда я обращаюсь к Богу. Если же Бог является для меня отвлеченным понятием или отдаленным властелином, тогда, конечно, я не могу сказать, что Он является сокровищем для меня и для моего сердца, – этого не может быть. И вот первый вопрос, который встает, когда мы хотим молиться в одиночку, без поддержки других, без помощи богослужения, это вопрос о Боге: что Он для меня значит? реален ли Он для меня, дорог ли Он мне? важно ли для меня, чтобы Его имя святилось, чтобы Его Царство пришло, чтобы Его воля исполнялась на земле? Если да, тогда молитва станет живой и возможной. Иначе – живой она не будет, и рано или поздно она станет тягостью, и мы от нее отвернемся.

Итак, христианская молитва должна быть такова, чтобы она совпадала с молитвой Самого Христа, с Его предстательской молитвой, с Его печалованием о земле и о нас. Но раньше чем добраться до этого, раньше чем дойти до этого, мне кажется, надо научиться правдиво стоять перед Богом. Казалось бы, это самая легкая вещь на свете, но мы часто стоим перед Богом, словно ряженые. Мы приходим в храм или становимся перед иконами в сознании, что мы стоим перед Богом, и думаем: чего от нас ожидает Бог? какого настроения? какого телоположения? чего Он хочет от нас? – и стараемся приспособиться к этому… Вот этого-то и не надо делать, потому что Бог может спасти любого грешника – реального, настоящего, подлинного, но Он ничего не может сделать с тем “святым” или святошей, которым мы не являемся. Это очень важно; поэтому раньше чем приступить к молитве, очень важно осознать – с чем я пришел к Богу? Иногда после трудового дня я чувствую только отчаянную усталость всех членов, всё болит; или, после умственного труда, слова уже тускнеют, очень трудно их употреблять. Почему не стать перед Богом и не сказать: Господи, я всем телом сейчас изнемог, весь мой ум сейчас засорен пустыми или многими-многими словами, я сейчас побуду с Тобой молча… Побыть с Богом молча так же драгоценно, как побыть с очень дорогим человеком. Вы, наверное, все знаете, как это бывает: встретишься с другом, сядешь, поделишься новостями, мыслями, чувствами, а потом постепенно разговор начинает утихать, и приходит момент, когда два друга могут сидеть молча, в глубоком-глубоком общении, в радости, что они вместе… Вот этого и надо искать. Когда телом устанешь, когда голова уже неспособна производить новые слова, так легко встать перед Богом, или встать на колени, или даже просто сесть, и сказать: Господи, мы сейчас вместе. Как это дивно!.. Мне кажется, я уже упоминал об одном западном святом, который был приходским священником во Франции. В его деревенской церкви часто сиживал старик: молча, четок не перебирал, губы его не двигались. И как-то священник ему говорит: “Скажи, дедушка, что ты здесь делаешь часами? Не видно, чтобы ты молился…” А тот поднял на него лучистый взор и ответил: “Я на Него гляжу, Он – на меня, и нам так хорошо вместе!” Вот это действительно подлинное и прекрасное общение с Богом.

Искать этого искусственно, конечно, нельзя, так же как нельзя нарочито вступить с молчание с самым дорогим другом, но надо себе дать возможность, чтобы это случилось. И перед тем как начать молитву, часто так просто было бы сесть и побыть с Богом, зная, что Он на тебя смотрит, что ты в Его присутствии. Ты, может быть, этого не ощущаешь, но это так; и дать мыслям осесть, телу отдохнуть, и затем поставить перед собой вопрос: а теперь что? хочется ли мне встречи с Богом, живой, любовной встречи в молчании или в слове? или я стою перед Богом только по долгу, потому что я “верующий” и знаю, что мне полагается молиться?.. В этом случае так и скажи Богу: Господи, какой стыд! Ты меня любишь, Ты мне это доказал смертью Христа, Который ради меня был убит – а мне просто скучно, мне не хочется этой встречи с Тобой… Если ты это скажешь искренне, серьезно, осознав, как это позорно, тогда это тоже будет молитва, это будет исповедь, это будет покаяние. Молитва в себе содержит и покаянный момент, и радостный, ликующий момент; в то мгновение в тебе родится покаянный момент. И тогда, может быть, и другие покаянные мысли придут, не только о том, что не хочется молиться, но и о том – почему? Неужели мне Бог так чужд, так далек, неужели между нами так мало общего, неужели так мало мне хочется встречи с Тем, Кто является самой жизнью души?.. А то, может быть, в течение дня я сказал дурное слово, после которого язык не повернется произносить святые слова молитвы? или поступил жестоко, несправедливо с ближним? Или осквернил себя телесно, душевно, допустил мысли или чувства, которые несовместимы с общением с Богом всечистым, всесвятым?.. Подумай об этом внимательно, и если что-то вспомнится, снова покайся, и это тоже будет живая, честная, добротная молитва.

Я уже говорил о том, как можно свою молитву сделать честной, правдивой, о том, что быть правдивым нам иногда мешает желание представиться перед Богом, какими Он, будто бы, хочет нас видеть. На самом деле Он нас хочет видеть, какие мы есть – и вот этого надо добиваться. Но есть другое затруднение: порой, когда мы хотим молиться, разные тревоги, заботы нам мешают отрешиться от себя, от земли, и обратиться к Богу. И часто бывает, что человек борется, старается исключить из своего сознания то, что его больше всего заботит – и это ошибка, потому что забота, которая засела глубоко в сердце, нелегко удаляется из него. Но есть очень простой способ одновременно и с Богом общаться, и хранить в себе эти заботы: просто представить их Богу. Ведь было бы совершенно бесчеловечно отвернуться от мысли, что моя мать при смерти, что мой друг в опасности, что надо совершить какое-то дело для общей пользы, – отвернуться от всего этого ради того, чтобы побыть с Богом. Когда на сердце легла забота, тревога, встань перед Богом и скажи: Господи, меня волнует то или другое: моя мать больна, мой друг в опасности, я сам в горестном состоянии… Или скажи наоборот: душа так ликует, я так счастлив, все так дивно, что я не знаю, как отрешиться от этих чувств и сосредоточиться только на том, что Ты и я – лицом к лицу, вместе сейчас находимся. Но я Тебе хочу все рассказать – о своих страхах, о своем горе, о своем счастье, хочу поделиться с Тобой, как делятся с другом… Зная, к тому же, что если действительно Бог есть Бог любви, то Он озабочен твоими заботами еще больше, чем ты, это можно сделать. Встань перед Богом и все Ему расскажи – не многословно, не болтая, а так, как можно рассказать самому близкому, дорогому другу: порой сдержанно, порой со слезами, порой с радостью, с ликованием души – все расскажи. И окажется, что когда ты это сделал, ты с Богом общался, но общался в истине, общался правдиво. И тогда это общение с Богом может дойти до твоего сердца, тогда ты вдруг можешь обнаружить, что Бог тебе действительно друг, что ты перед Ним не только каешься в том, что было сделано плохого, но что с Ним можно поделиться всем, всей жизнью: или радуясь, или горюя, или ликуя – но все, все может быть с Ним разделено. Одного нельзя разделить с Ним – это безразличия. Если мы подходим к молитве с чувством: ой! Пришло время помолиться, а мне так хотелось бы заняться каким-то другим делом; ну, прочту те молитвы, какие положено, и довольно с Него… – это кощунство, этого никто не смей делать, потому что Богу не нужны эти молитвы. Эти молитвы когда-то вырвались, как кровь льется из сердца, из чьего-то человеческого опыта радости или ужаса; тогда они были истинны. И если ты хочешь их употреблять, если ты хочешь их повторять Богу, то они должны ключом бить из твоей души, так же как они били из души того, кто впервые их составил. Но их представлять Богу, будто ты молишься, тогда как эти слова тебе чужды – кощунство и подлог, такой же подлый, как если украсть письмо, написанное другим, и выдать его за свое, или чужое сочинение выдать за свое; этого никто не смей делать.

Но если это случится (и – увы, рано или поздно это непременно случится с кем-нибудь), и ты вдруг это заметишь – остановись и тогда действительно со стыдом скажи Богу: Прости! Я Тебе жизнью и даже молитвой налгал. Какой это позор!.. И как только скажешь это, ты уже вернулся к правдивым отношениям, ты уже вернулся к тому, что можно с Богом говорить честно. Это очень важно. Я так настаиваю на этом, потому что если нет правдивости, если нет прямоты и правды в отношениях между двумя людьми или между человеком и Богом, то ни один разговор, ни один поступок не может заменить той правды, которой мы не потрудились создать. А эту правду мы создавать можем.

Святой Серафим Саровский одному своему собеседнику говорил: от натуги ничего доброго не сделаешь, а от радости – что угодно можно совершить… И вот одно из условий живой молитвы это чувство подлинной радости. Радость начинается с благодарности. Мы не умеем быть благодарными. Конечно, мы бываем благодарны, когда что-нибудь уж очень замечательное случится или когда человек для нас что-нибудь сделает, что нас глубоко тронет. Но мы не замечаем бесконечного количества дивных вещей, которые с нами бывают, и поэтому вместо того чтобы радоваться все время – о мелочах, может быть, но как бы животворным образом,– мы ждем каких-то больших событий, которые дали бы нам повод к радости: найти невесту, жениться, получить повышение, успех какой-нибудь… А если бы только мы могли быть внимательны и обращать достаточное внимание на то, чем полна наша жизнь, как мы могли бы быть благодарны почти за все!