Доброе желание - добрый поступок 1 страница

 

Легко сказать! "Доброе желание"! "Воспитывайте желания"! Желания ребенка случайны, мимолетны, капризны. У него нет понятия цели - и потому личность его не оформлена. Внутренний мир складывается и предстает перед ребенком лишь тогда, когда он становится подростком.

 

Между тем желания ребенка главным образом и волнуют нас. На практике мы только с ними и сталкиваемся, только с ними и сражаемся, только от них и страдаем. В обычной жизни, если говорить честно, маме нет дела до того, что чувствует ее сын. Да чувствуй что угодно, только не желай лишнего! А главное, не выражай своих желаний вслух!

 

Надо спать - а он не хочет. Надо за уроки - не хочет. Необходим покой в доме - а он хочет слушать музыку. У мамы голова болит - а он хочет барабанить. То его не заставишь, то, еще хуже, не остановишь.

Мы потому так мало заняты воспитанием желаний и так сильно - борьбой с желаниями, что культура желаний - самая трудная, самая неподдающаяся часть педагогики. Много лет назад П.П.Блонский, известный советский педагог, писал: "Если мы станем перечитывать современные книги по педагогике, мы найдем там чрезвычайно много об умственном развитии, немало о воспитании воли и характера, кое-что о воспитании чувств и почти ничего о воспитании желаний..."

 

Что за тайна? Почему и сегодня, через полвека после того, как были написаны эти слова, на тысячу книг по воспитанию ума - десять о воспитании чувств и едва ли одна - о воспитании желаний? Все пишут, что воспитание желаний - главная задача (тот же П.Блонский так писал, а в наши дни - В.Сухомлинский), и все отчего-то эту задачу обходят.

Да потому что в общем нашем представлении желания - это лишь одно из душевных движений человека. Есть воля, есть ум, есть чувства, есть еще что-то, и есть желания, которые непонятно откуда берутся - и потому непонятно, как их изучать и как на них воздействовать.

 

На самом деле желания - не одно из проявлений личности, желания и есть сама личность, потому что личности нет вне направленности на что-то, без "нужды - цели".

Воспитание желаний - это не воспитание чего-то отдельного, не пресечение капризов, не борьба с потребительством, не обуздание разрушительной энергии, а воспитание всей личности ребенка.

 

Я оплошал, я здорово оплошал.

Дело было так. Наша дочка Катя с ее мужем и годовалым их сыночком сняли дачу, и мы с Матвеем поехали их навестить. Ну, лето, веранда, чай, разговоры. Матвей играл на крылечке, хлопал дверью - открывал и с силой закрывал ее не переставая. Ему говорили: "Ну хватит, ну кому сказали!" - а он, как всегда в таких случаях, смеялся дружелюбно и продолжал свое. Никакого страха! Он даже и не сердится на нас, не обижается - смеется, и все. Остановить его нет сил ни у кого, можно лишь занять его чем-нибудь другим, и он охотно отзовется на любую идею; но ведь нельзя же постоянно заниматься мальчиком! Солнечный день, сидим мирно, пьем чай, разговариваем, время от времени покрикивая: "Матвей, ну хватит тебе! Дверь сломаешь!"

 

Конец у таких историй одинаков: что-нибудь случается. Так и в этот раз: Матвей распахнул дверь пошире, и стоявшие на крылечке туфли свалились вниз и угодили прямо в бак с дождевой водой.

 

Такая чепуха! И никто не рассердился - подумаешь, дела-то. И другие туфли у Кати есть, да и эти высохнут - Катя даже и капли досады не выказала. Один лишь я отчего-то возмутился. Стыдно ли мне стало за Матвея, гордость ли моя была уязвлена - не может, мол, отец справиться с мальчиком, - не знаю, но вскипел, схватил Матвея под мышки - а он маленький еще, легонький как перышко - и выставил его за калитку. Там скамейка у забора, и я крикнул: "Сядь и сиди здесь!" - "Не буду сидеть!"

 

Смеется! Ну что ты с ним будешь делать? Я из себя выхожу, а он смеется, бросается к калитке, рвется в дом - война с малышом.

Я опомнился, вышел за калитку и сам сел на скамейку. Сел и сижу. Грущу. Когда же я научусь обуздывать себя? Не ребенка обуздывать, а себя?

 

Я вспомнил, как к нам в дом приходила знакомая воспитательница детского сада - она могла уложить Матвея спать в две минуты. Что-то было в ее голосе резкое и бесповоротное, отчего мальчик сникал на глазах, послушно шел умываться, ложился на бок, ручки под щечку, и замирал... На глаза его надвигалась какая-то пелена, вмиг пропадал в них веселый блеск, задорный блеск в глазах маленького бандита, и все было тихо, все хорошо, все как надо... Но тоска. Тоска! Нельзя так!

 

Да пусть он хоть тысячу туфель побросает в баки с дождевой водой, все отдашь за этот веселый и дружелюбный блеск в глазах, за честный взгляд, за готовность любить, за открытый и беззаботный смех.

 

Из дома донесся голос Матвея:

- А он там сидит!

"Он" - это, очевидно, я. Наверно, его спрашивают, где папа. Подбежал косолапя к калитке, посмотрел - сижу ли? Ему интересно! Вышел, сел рядом со мной. Коленки грязные, руки черные, голова лохматая. Узкое личико, быстрый взгляд - ожившая иллюстрация к "Маленькому принцу" Экзюпери.

И заговорил со мной как ни в чем не бывало.

 

Но не могу же я сдаваться. Я насквозь пропитан лжепедагогикой - может быть, последние ее капли выдавливаются из меня с такой болью? Пока я работал в школе, в пионерском лагере, пока росли старшие дети, я никогда не взрывался. Но, видимо, чем лучше ребята нам достаются, чем они живее, тем хуже мы с ними... Матвей всем в радость, в нем бесконечная энергия, бесконечная любовь - и вот пожалуйста...

Я не сдался, а отвернулся от него и сказал:

- Я с тобой не разговариваю.

Где найти мне свидетеля, чтобы он подтвердил: впервые в жизни произношу я эти идиотские слова! Да и не я их вымолвил, а кто-то скучный и ленивый внутри меня нашептал мне их на ухо.

 

Но мальчик лучше меня. Он учит меня постоянно - педагогика от Матвея. Он и не обратил внимания на мои слова, он потрясающе необидчив. Он вновь заговорил со мной, и вновь, и постепенно я отошел... Я отвечал ему сначала сердито, потом помягче, потом мы вместе пошли в дом, и все не только делали вид, что ничего не случилось, но и в самом деле, я знаю, забыли. Кого-кого, а злопамятных среди нас нет.

 

Но я-то никогда не забуду урок, который я получил, пока сидел, наказанный, на скамейке. Ведь справедливость была на стороне Матвея. Это мы бросили его в одиночестве, не стали с ним играть. Небось взрослого гостя ни за что не оставили бы одного, постарались бы занять его. А он на чужой даче гость, ему нечем заняться, и он не нарочно бросил эти треклятые туфли в бак с дождевой водой, он не видал ни туфель, ни бака, он ни в чем не был виноват - за что же отец со зверской физиономией потащил его вон из дома, за калитку?

 

А главное, если бы я был один с мальчиком, я бы только покачал головой, когда туфли свалились в воду: "Вот видишь, что получилось!" - сказал бы я, и мальчик почувствовал бы себя виноватым, и все было бы честно. Но на людях и даже среди близких мне людей меня вдруг охватывает позорный стыд за него, и я ничего не могу с собой поделать. Наученный собственным горьким опытом, я всем говорю: не стыдитесь своих детей при чужих людях, нормальные дети при чужих всегда ведут себя хуже, чем обычно, это они таким образом вступают в контакт с чужими, это хорошо, а не плохо. Не стыдитесь! По собственному опыту со старшими детьми я знаю, что чем меньше я сейчас буду стыдиться Матвея, тем больше он даст мне поводов гордиться, когда вырастет. Не стыдись маленьких, будешь гордиться взрослыми. Но сам я с трудом побеждаю этот ложный стыд. А наедине с мальчиком нам так хорошо!

 

- Матвей, мне нужно позвонить, можно? - говорю я, когда мы гуляем с ним и проходим мимо телефона-автомата.

- Нет, нельзя, - отвечает он и посматривает на меня весело, взглядом смягчая отказ.

- Ну мне очень нужно!

- Все равно нельзя!

- Ладно, - вздыхаю я. Нельзя так нельзя. Все честно! Я же спросил? А если спросил, то мог получить и отказ.

Товарищ, которому тогда хотел позвонить, потом выговаривал мне: "Ты почему не позвонил?" "А мне Матвей не позволил", - отвечал я, ужасно гордый собой.

Товарищ мой хороший не понял меня. Он знал, что Матвею шесть лет. Шестилетний - не позволил?

Да. А что значит уважать человека? Это значит уважать его желания. Только так могу я научить Матвея уважать желания других, то есть уважать людей.

 

Когда известный артист Николай Монахов только начинал, один одесский рецензент, похвалив его в статье, заметил: жаль, что он держится на сцене молодым аистом.

Аистом? Что бы это значило?

 

Оказалось, что Монахов то и дело переносил тяжесть на одну ногу. Вот и получилось сходство с аистом. Артисту пришлось учиться стоять на двух ногах.

Точно так же и с ребенком. В его внутреннем мире все на двух ногах. Каждый процесс разделяется на два, причем они и помогают один другому, и мешают. И часто бывает, что мы не можем понять внутренний мир сына только оттого, что видим лишь одну сторону какого-то процесса, стоим на одной ноге, а есть и вторая, всегда есть вторая сторона. Люди не аисты.

 

Если бы попросили дать самый практичный совет о воспитании, я бы сказал: "Делайте с ребенком все, что вы делаете, но помните, что у него есть две не зависящие от нас потребности - не одна, а две, две, две: потребность в безопасности и потребность в развитии". Сегодня так считают многие психологи, а первым эту мысль высказал в середине прошлого века великий русский педагог К.Д.Ушинский. Он сформулировал свое открытие замечательно. Он написал, что у человека есть стремление быть и стремление жить.

 

Стремление быть - это потребность в самосохранении, в безопасности.

Стремление жить - это, если сегодняшним языком говорить, потребность в развитии, нужда в условиях для развития - такая же непреодолимая, как и потребность в безопасности.

Решительно все в нашем ребенке зависит от того, как мы обращаемся с двумя этими первичными потребностями - удовлетворяем ли мы их или становимся на их пути.

Замечательная пара! Поодиночке ни одну из этих потребностей не объяснишь.

Зачем сохранять себя, отстаивать свою безопасность? Чтобы развиваться - другой цели нет. Не выживешь - не вырастешь. Быть, чтобы жить!

Но зачем развиваться? Чтобы выжить. Не развиваясь не выживешь. Это правило одинаково верно и для одноклеточного существа, и для любой организации. Жить, чтобы быть!

Однако развитие опасно. Для безопасности пролежать бы жизнь на диване... Да ведь не разовьешься! Потребность в безопасности останавливает развитие, а развитие мешает безопасности.

 

Так эти две потребности, мешающие одна другой и необходимые одна другой, живут в человеке, борются между собой и питают одна другую. Вновь и вновь видим мы диалектику личности - столкновение противоположностей, составляющих единство. Столкновение, в котором вовсе не рождается что-то третье и не происходит отрицания, а так оно и продолжается, столкновение и единение, пока живет человек, - в этом-то и жизнь. В этом живое. Живое не только в обмене веществ с окружающей средой, но во внутреннем борении противоположных и единых сил. Часто говорят, что источником движения человека является противоречие между желаемым и достигнутым. Тогда получается, будто человек постоянно чем-то недоволен, и его довольство-недовольство, удовлетворение-неудовлетворение становится главным. Но нет же, у человека есть и другие, внутренние силы для движения по жизни, внутренние механизмы движения, живые, как сердце. Ведь удовлетворенное сердце, получая достаточно питания, вовсе не перестает биться.

 

Быть и жить, сохраняться и развиваться - эти две потребности как две ноги человечества, и куда ни глянь, всюду мы видим единство и столкновение старого (быть!) и нового (жить!), традиционного и новаторского.

 

Какая из двух потребностей преобладает в ребенке - зависит от его наследственности; все дети по-своему трудны для воспитателя. Если преобладает потребность быть, ребенок более агрессивен. Если верх берет потребность жить, с ним никак не управишься. Но главное - помнить, что первых потребностей две, и должно быть две. От условий, от способа воспитания во многом зависит, какая из природных потребностей станет определяющей, чем будет больше озабочен ребенок: безопасностью или развитием. Тут и корень различий между людьми. В самой общей форме можно сказать, что худшая половина человечества переозабочена своей безопасностью, а лучшая отдается потребности в развитии. Удовлетворив детскую потребность быть, освободив ребенка от борьбы за безопасность, мы открываем простор для действия его потребности жить, потребности в развитии - и можно считать, что три четверти воспитательного дела сделано. Потому что все дурные желания связаны с потребностью в безопасности, а все добрые - с потребностью в развитии.

 

Природе от живого существа нужно лишь одно: сохрани себя, чтобы сохранить свое потомство.

Мы многое сумеем объяснить в воспитании детей, если допустим, что потребность в безопасности разделяется на две столь же непреодолимые тяги: потребность в личной безопасности и потребность в коллективной безопасности, или, можно сказать, на безопасность-Я и безопасность-Мы.

Безопасность-Я очевидна: каждому дорога своя жизнь. Но отчего же человек идет и против самого себя, отчего он готов отдать жизнь, и не только ради детей своих или ради своего племени, как стадные животные? А за идею, за честь, за людей, ради спасения другого? Отчего тянет человека к другим людям - и не только инстинкты его ведут вроде тех, которые есть и у животных, а что-то другое. Это другое - исторически выработавшаяся потребность в безопасности-Мы, потому что ни сохранения, ни развития не достигнешь в одиночку. Если бы эволюция не выработала у человека потребности в безопасности-Мы, он никогда не убил бы своего первого мамонта, а если бы не было безопасности-Я, то люди были бы вроде муравьев, которым дорог муравейник, но не дорога собственная жизнь. Мамонта, может быть, и одолели бы, но пороха не выдумали бы ни за что.

 

Существование этих двух потребностей и делает необходимой нравственность. Будь у человека лишь потребность в безопасности-Я или потребность в безопасности-Мы, он был бы животным - одиночным или стадным. Но в этом-то и красота человека: он и личность, он и часть общества, а нравственность - жизненно важное средство для урегулирования этого противоречия. Она не дана ему от рождения, как инстинкт стадному животному, а добывается им при жизни. Тут-то и кроется свобода воли человека: у него есть потребность в других людях, но он и свободен от нее.

 

Его отношения с людьми регулируются не застывшими природными инстинктами, а подвижной, развивающейся, исторически изменчивой нравственностью.

Сила потребностей, их взаимодействие варьируются бесконечно, они даны людям в самых разных пропорциях, оттого одни люди кажутся очень злыми от природы - в них преобладает безопасность-Я, а другие кажутся прирожденно добрыми - в них преобладает безопасность-Мы. В опытах это проявляется в направленности личности. Обнаружено, что примерно треть людей лучше работают из личных побуждений, треть - добиваются больших успехов, когда нужна победа для группы, а треть представляют собой переходный тип.

 

Все, все, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья -

Бессмертья, может быть, залог!

Не смерть манит, а бессмертие. Жизнь - опасна, безопасно только бессмертие, и нужда в безопасности у человека так велика, что он испытывает наслаждение, заглянув в пропасть опасности. Он как бы общается с бессмертием.

Страшные истории, страшные сказки, страшные поступки (перед машиной улицу перебегают, негодники!) - все это победа над страхом. Опасно, ужасно, недопустимо, но... Как без этого станет мальчишка мужчиной?

Да что мальчишка!

Женщина-инженер рассказывает:

- В детстве я очень любила лазать по деревьям. Даже не любила, не то! Меня буквально тянуло залезть на высокое дерево, и чем выше оно, чем было опаснее, тем больше манило меня. Я успокаивалась лишь тогда, когда головой поднималась над верхушкой дерева. Ну хоть макушкой!

Когда дети творят невообразимое, рискуют жизнью, мы ругаем их, браним, наказываем. Но сохраним в голосе и немножко восхищения.

 

Понятно, отчего "макушка над верхушкой": в отличие от взрослого ребенок охраняет не жизнь, а личную свою жизнь - свой внутренний мир, поскольку заботу о его физической жизни берут на себя взрослые. Шестимесячный криком изойдет, но не станет есть кашу, если ее не так посолили и положили сахару на пол-ложечки меньше, чем всегда. У него привычка к его каше, и он эту привычку охраняет. Привычка - застывшее желание. Желание, из которого вынуто самое дорогое - размышление, изобретение, выбор, момент творчества. Личность ребенка - сумма его привычек. Поначалу она складывается и расширяется очень медленно. Природа охраняет новенькую, необкатанную нервную систему. Всякую новую пищу ребенок берет в рот неохотно, и понять, почему одно прилепляется к снежному кому его привычек, а другое со злостью отторгается, - совершенно невозможно. Собственно, поэтому так трудно учить маленького самым простым вещам - есть с ложки, проситься на горшок: не потому, что он не в состоянии научиться, а потому, что он сопротивляется, охраняет свой внутренний мир против вторжения нового. Ему все кажется как бы посягательством на его личную, внутреннюю жизнь. Еще труднее отучать ребенка от дурной (с точки зрения родителей) привычки: привычка - это я.

Не тронь!

 

Чем дольше остается человек ребенком в душе, тем больше привязан он к своим привычкам и строже руководствуется ими. Инфантильного, то есть оставшегося в детстве, то есть по привычкам живущего человека не сдвинуть с места и не переубедить. Как и ребенку, привычки для него дороже всего. Поэтому Жан Жак Руссо писал о своем воспитаннике Эмиле, что у него будет лишь одна привычка - не иметь привычек.

 

Но это, конечно, невозможно. Не родители, а ребенок требует, чтобы строжайше соблюдался режим: попробуй уложить маленького на полчаса позже обычного времени, он всю ночь не заснет. И сказку ему рассказывай одну и ту же, потому что слушание сказки о Колобке - это часть его личности. Сказка не может надоесть маленькому. Он согласен на новое лишь как на добавку, а не замену, он переозабочен безопасностью, он всего год или два как отошел от небытия - родился на свет.

 

Но постепенно растет территория внутреннего мира, подлежащая охране потребностью в безопасности-Я. К тому времени, когда пора в школу, ребенок становится обучаемым, даже чересчур: теперь новое пристает, прилепляется к нему почти без разбора, и с четырех примерно лет ребенка легко учить языкам, чтению, он запоминает города, столицы, его свежая память все заглатывает и почти не нуждается в интересе. Ребенок запоминает массу вещей между делом, без особых усилий, можно сказать, механически. Однако этот процесс быстрого накопления сведений и умений как раз и определяет интересы ближайших лет, раннего подросткового возраста, когда картина переменится: теперь ребенок будет в состоянии усвоить лишь то, что ему интересно, и так лет до четырнадцати, когда он научится получше владеть своим вниманием и волей, вызывать интерес ко всякой работе по необходимости.

 

Сначала с большим трудом, потом с большой легкостью, потом только по интересу и, наконец, по интересу и по необходимости - так развивается способность человека к усвоению нового, в том числе новых привычек, и трудно сказать, какой же из этих периодов важнейший, потому что каждый из них подготовлен всеми остальными.

 

Новые приобретения вызывают и новые порядки во внутреннем мире ребенка. Поначалу, пока мир привычек - и, следовательно, желаний - узок, в нем все равноценно, и за каждую мелочь маленький сражается с такой силой, с какой взрослый борется за жизнь. Постепенно внутренний мир беспорядочно расширяется, и в нем устанавливается почти полная анархия - никак не поймешь, что ребенку важно, что не важно, отчего он поднимает крик по пустякам. Потому он и капризничает: каприз, случайность, анархия царят внутри его. Когда же наш ребенок выходит во двор, у него довольно скоро складывается мир перевернутых ценностей, потому что прейскурант важных и маловажных вещей, цена людей, явлений и поступков устанавливаются теперь не нами, родителями, а сверстниками нашего сына и нашей дочери, теперь все зависит от того, в какую компанию попали дети и как эта компания ориентирована относительно мира взрослых: в одном направлении? в противоположном? Старший наш сын, когда был шестиклассником, вздумал носить волосы до плеч - тогда была такая мода. Школа яростно воевала с длинными прическами. Всех привели в порядок, даже десятиклассников заставили остричься - и лишь один наш пацан щеголял роскошной (на тогдашний детский вкус) прической. На какие только ухищрения он не шел! Лазил в школу в окно, чтобы миновать дежурного учителя, сбегал с уроков, прятался в коридорах, если видел директора, - война. Но лишь только на мальчика махнули рукой: пусть ходит, как хочет, - он пошел и остригся чуть ли не наголо. Тем дело и кончилось. Но интересно, что прическа была мальчику дороже возможности учиться, дороже школы, дороже всего.

 

Однако постепенно проходит и подростковый возраст, и в голове молодого человека устанавливается свой прейскурант на предметы, явления, поступки, поведение. Теперь в голове не анархия, а строгая иерархия, лестница: это - дороже того, это важно, но я готов поступиться, а этим не поступлюсь ни за что. Теперь мир ценностей, охраняемых безопасностью-Я, необычайно широк: от потребности мыть руки перед едой и заниматься спортом до потребности читать, слушать музыку - и дальше, до потребности в уважении и одобрении, и так до главной ценности под названием "смысл жизни". Смысл жизни становится дороже всего. Человек готов скорее умереть, чем совершить поступок, после которого жизнь теряет смысл.

 

Самое важное - способ приобретения ценностей. Как они установились? Механическим путем подражания другим и привычек или они прошли сложную дорогу развития? Я слушаю музыку потому, что с детства привык, приучен, не могу без музыки, - или потому, что в музыке я чувствую источник развития, обогащения?

Другими словами: я охраняю привычку - или развиваюсь?

 

В первом случае мне трудно избавиться от привычки, пусть и неплохой. Перемести меня в глушь, где не будет концертных залов, я стану несчастным. Во втором случае я могу слушать музыку, могу и не слушать, я хозяин своих ценностей, а не раб привычек. В первом случае действует потребность в безопасности, во втором - потребность в развитии.

Комфорт нужен всем людям, но одним - для удобства жизни и работы, другим - для престижа: если ты живешь комфортабельней, тебя больше уважают и ты сам себя больше уважаешь. Естественно, во втором случае личность человека беднее, потому что уважение к себе не должно зависеть от материальных достижений.

 

В идеале у человека должна быть по крайней мере одна высшая ценность - можно назвать ее и привычкой: моральная привычка добиваться своих целей только за свой счет, не используя других, не посягая на их права, на их результаты. Что такое подвиг Матросова? Высокое исполнение этой непререкаемой заповеди.

 

Безопасность-Я рождает дурные чувства.

Но и безопасность-Мы тоже бывает опасной для воспитателя.

Пока ребенок под родительским надзором, он - самый сильный в этом мире и самый слабый. Он защищен родителями, но не от них. Он охраняет свою безопасность от взрослых, которые ходят за ним по пятам и кричат свое "нельзя", шлепают по рукам и злятся. Как же велик запас доброты у маленького, если он сберегает ее лет до трех, до пяти и все еще бежит к нам, и все еще ласкается!

 

Но вот он подрос и впервые вышел во двор. Теперь он самый слабый, каждый может обидеть его. А маминой защиты нет. Теперь нужнее всех защитник, заступник, свои люди, "наши". Теперь верх берет безопасность-Мы в ее худшем варианте, и начинается великая, на всю жизнь, игра в "наших" и "не наших", в "своих" и "чужих", игра, диктуемая острой нуждой в безопасности. "Наши" - в нашем дворе, на нашей улице; а в соседнем дворе, на другой улице - чужие. Свои не обидят, чужие не дадут проходу. Я не могу оставить своих, потому что я в них нуждаюсь. Вот эту нужду поймем - и мы почти все поймем в поведении школьника.

 

Мама ругает: "Где пропадал?" Мальчик знает свою вину, но он ничего не может поделать, у него нет выхода. От безысходности он дерзит маме, но и завтра он будет во дворе столько же, сколько и все. Он не может отличаться от всех, он должен выглядеть в глазах других точно таким же, как все, он должен быть "своим", и хоть каждый день его наставляй - все будет по-прежнему, потому что те побои, те унижения, та беззащитность, та отверженность, что грозят ему во дворе, страшнее материнского и отцовского гнева. Его безопасность теперь зависит не от родителей, а от ребят во дворе. Все наши фразы: "Что ты в них нашел? С кем ты связался? Я запрещаю тебе дружить с ними!" - все это пустое, бесполезное. Потребность в безопасности невозможно подавить, а фразам она и вовсе не поддается.

 

Но может быть, не пускать ребенка во двор? Так ведь и в школе то же самое, и в школе нужна защита. Внутри каждого класса есть "наши" и "не наши", "свои" и "чужие".

 

Хорошо, если мальчик справляется с учением. А если нет? Тогда школа становится особо опасной зоной, и он зорко высматривает, как избежать беды. Юлит, хитрит, обманывает, подделывает отметки в дневнике, прячется от учителей, превращается в клоуна, добивается, чтобы его выгнали с урока, - ему надо быть героем среди своих, ему надо отстоять свое достоинство перед учителями. Он, от которого все столько терпят, он - самый несчастный среди всех. Он, как зверек, борется за жизнь, за свое "я". Он связан с "нашими" по рукам и ногам. У "наших" свои словечки - и он коверкает язык, он не может говорить не так, как они; у "наших" свои манеры - и он перенимает их; "наши" девочки в гольфах пришли - и она не может надеть колготки, даже если мама убьет ее. "Наши" носят вязаные шапки и шарфы цвета такой-то футбольной команды - и ему нужны точно такие же шапка и шарф. Хотя бы для того, чтобы его не били... Стали старше - и совсем разделились по тому, кто как одевается, кто как причесывается, у кого какая сумка. Эта необходимость быть как все, носить знаки принадлежности к "своим", к своей группе, не отличаться от своей группы ни речью, ни образом жизни, ни взглядами, ни привычками, ни манерами, ни даже походкой, ничем не отличаться - это желание, которое мы с таким пылом осуждаем, сильнее подростка. Он ничего не может поделать. Он не может жить один, он должен быть среди своих.

 

Когда же подростки взрослеют, то еще хуже. Все чужое на себя натянет, лишь бы "свои" принимали. И опять: если хороший работник, если талантлив, если есть своя сила - человек может позволить себе самостоятельность. Чуть послабее - тянется к "нашим", "наш" или "не наш". Причем самые слабые и бесталанные особенно строго охраняют принцип, с яростью гонят "чужих".

 

Человека, с детства державшегося за "наших", отличишь сразу: среди "своих" он развязен, распущен, дерзок, нахален. "Свои" и нужны ему для того, чтобы распускаться. Среди "чужих" - застенчив, неуклюж, осторожен. Здесь он в состоянии готовности, он должен проявиться, он должен завоевать место, он должен и здесь стать "своим".

 

Вот признак хорошо воспитанного человека: для него люди не делятся на "своих" и "чужих", он и в чужом обществе, и среди своих одинаково подобран, одинаково активен, он в ровном и спокойном напряжении, которого требует всякое общение с людьми, будь то "свои" или "чужие". Не стеснителен в гостях и не развязен дома. Он не знает состояния расслабленности и не знает тревоги среди людей. Он всегда уверен в себе, в своей речи, в своих манерах, в своей осанке, в своей одежде. Он не заискивает, не ищет поддержки, потому что никого не опасается. Про таких людей говорят, что у них благородные манеры; а благородные манеры бывают лишь у тех, кто с детства никого не боялся.

 

Видный юрист, председатель судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда СССР, рассказывает в газетном интервью: "Шел подросток по улице. Увидел, как группа знакомых ему ребят избивала лежащего на земле человека. Думаете, он бросился на помощь несчастному? Напротив, он стал бить этого человека, которого видел в первый раз. Случай этот потряс многих. Вот уж, казалось бы, где нельзя найти ни причины, ни смысла. А они все-таки есть. Все предшествующее поведение подростка, по сути, готовило его к этому срыву. Он не знал, что такое доброта".