Речевая и педагогико-риторическая 1 страница

Культура античности

И категория гармонии

Досократовский период

Категория гармонии — центральное организующее звено эстетического идеала античности. Развитая в учениях о числе, мере, ритме, упорядоченном устройстве космоса, именно она фокусирует и преломляет сущность античного представления о прекрасном и определяет, в частности, черты античного речевого идеала.

Высокий статус слова, речевого мастерства как одного из главных достоинств человека в эпоху античной классики дает и веские основания, и обширные материалы для разработки вопроса о роли категории гармонии и всего круга тесно связанных с нею категорий (меры, ритма и др.) в становлении речевого идеала античности.

Определяя основные черты гомеровского стиля, А. Ф. Лосев указывает на "сильный риторический элемент" в нем, свидетельствующий о высокой культуре слова, уже сформировавшейся к этому времени. "Последующие античные теоретики ораторского искусства, — пишет А. Ф. Лосев, — с полным правом ссылались на Гомера, как на первого учителя красноречия... У Гомера справедливо находили изображение и разных типов ораторов, и искусное членение речей, и вы-

сокую народную и общественную оценку оратора, и глубоко-жизненное, практически-эффективное значение речей в самые критические моменты изображаемых событий... И вообще речь как элемент гомеровского стиля — это огромная проблема, указать на которую совершенно необходимо" (1, с. 201). В гомеровскую эпоху владение искусством речи предстает как важнейшая черта гармонического, прекрасного человека, способная восполнить даже телесное его несовершенство:

Боги не всякого всем наделяют: не каждый имеет Вдруг и пленительный образ, и ум, и могущество

слова; Тот по наружному виду внимания мало достоин — Прелестью речи зато одарен от богов; веселятся Люди, смотря на него, говорящего с мужеством

твердым Или с приветливой кротостью; он украшенье

собраний; Бога в нем видят, когда он проходит по улицам

града. (2, с 92)

Ср. также:

Если вставал говорить Одиссей, то сначала молчал, опуская глаза вниз, а скипетр держал в руках неумело и неуклюже, как будто бы с непривычки. Гомер в таких ситуациях называет его брюзгой и неумным. Однако все это менялось, как только Одиссей начинал говорить:

Речи, как снежная вьюга, из уст у него

устремлялись. С ним состязаться не мог бы тогда ни единый из

смертных, И уже прежнему виду его мы теперь не дивились.

(2, с.206)

Дар слова человек получает от богов, и дар этот делает его обладателя богоравным. Прекрасная речь

понимается как речь эстетически совершенная (ср.: "Тот же, напротив, бессмертным подобен лица красотою, Прелести ж бедное слово его никакой не имеет"*), но также при этом как кротко-приветливая, или мужественно-твердая, но ни в коем случае не "безрассудно-ругательная" ("Милое сердце в груди у меня возмутил ты своею Дерзкою речью... Оскорблен я твоим безрассудно-ругательным словом") (2). В тексте древней поэмы, одного из первых письменных истоков европейской культуры, находим, таким образом, пристальное внимание к характеру воздействия слова на слушателя-адресата — как идеал предполагается гармонизирующий результат речевого общения. Успешная речь, способная оказывать такой примиряющий собеседников эффект либо своей спокойной мудростью, либо комически-игровым, возбуждающим смех построением, разрешает в поэме не одну критическую ситуацию.

Важнейшую роль в становлении категории гармонии в античной, а затем и европейской риторике на всех этапах ее развития сыграла философия пифагорейцев. Гармония понимается в ней как "согласие разнообразного", "согласие разногласного". Это "структура вещи, или вещей, которые представлены в четкой реальности и в единстве" (3, с. 268—270). Принцип гармонии, ее душа есть число; однако и сама душа "есть некая гармония" (3, с. 268). Особенно интересна для нашей риторической проблематики музыкальная эстетика пифагорейцев: в последней мы находим, что числовая гармония создает и организованный упорядоченный космос, сферы которого не только симметрично расположены, но и настроены "в определенный музыкальный числовой тон", и души, гармонически уравновешенные внутри себя и получающие это равновесие "путем катарсиса-умиротворения и исцеления всей человеческой психики" (3, с. 272). Эта музыкально-математическая гармония пифагорейцев, без-

* В приведенном фрагменте текста и далее в книге в цитатах выделение курсивом принадлежит мне. — А. М.

условно, положила начало становлению эстетики речевого идеала в европейской культуре, идеала, предполагающего гармонизирующий, умиротворяющий характер взаимодействия участников речевого общения, согласного звучания разных голосов в диалоге жизни, идеала, преломленного затем культурой христианской и особенно православно-христианской. (Общий "музыкальный числовой тон", соразмерность и ритмическая согласованность акустического взаимодействия — это основополагающие особенности успешной звуковой коммуникации не только в человеческом общении, но и в акустической коммуникации животных.)

Конечно, не следует забывать и о значительных изменениях эстетических категорий гармонии, числа, меры, ритма, которые они претерпели в ходе веков.

"Чтобы уловить специфику античной красоты, стоит только сравнить ее хотя бы с красотой средневековья, которая в своем наивысшем обобщении уже не является просто числом, а является и личностью, и субъектом, и духом с определенным именем и определенной биографией... или с красотой нового времени, которая является порождением глубин человеческого субъекта и тоже имеет весьма слабое отношение к понятию числа" (3, с. 507).

Однако представляется все же, что основные эстетические законы, выработанные древней классикой, имеют для нового времени отнюдь не только исторический интерес, но, напротив, нуждаются во внимательном анализе и в связи с новой постановкой теоретических проблем эффективности речевого общения, и с необходимостью разработки практических риторических рекомендаций. Понятия симметрии, меры, ритма и, наконец, гармонии как категории, обобщающей эти понятия, — ключевые и для теории, и для практики современной риторики; весьма интересно поэтому их смысловое наполнение у истоков европейской культуры — в период греческой классики.

Форма эстетической структуры античной классики, будучи телесной, характеризовалась прежде всего симметрией — "равенством двух элементов или двух групп элементов художественного произведения, рас-

положенных вокруг одной общей точки или вокруг разделяющей их оси" (3, с. 532). Проявление симметрии можно увидеть в равновесии (уравновешенности, правильности взаимодействия) позиций говорящего и адресата в речевом общении; тогда эстетический характер взаимодействия участников коммуникации создается именно равновесностью, равноценностью этих позиций на "оси" общения, включением в сферу внимания ритора не только и не столько позиции и роли говорящего, сколько роли слушающего (аудитории). Ср. у Аристотеля: "Речь слагается из трех элементов. Из самого оратора, из предмета, о котором он говорит, и из лица, к которому он обращается; он-то и есть конечная цель всего (я разумею слушателя)" (4, с. 24).

Те же правильность и равновесие, но данные в движении, составляют содержание категории ритма — одного из ведущих факторов успешного речевого взаимодействия. А. Ф. Лосев указывает на "огромную значимость этой структурной категории для периода классики" (3, с. 533).

И сама категория гармонии как обобщающая для ритма и симметрии, этих эстетических структурных форм, — это "тоже равновесие и правильность. Но здесь речь идет не просто об отношениях целого со своими частями или самих частей между собою, а целого и частей с тем внутренним, что они выражают" (3, с. 533).

Таким образом, транспонируя содержание указанных категорий на существенные свойства эстетически совершенного словесного общения, можно характеризовать его следующим образом: эффективность и эстетическую значимость последнее приобретает при равновесном, симметричном статусе позиций говорящего и слушающего, а гармонизирующий, "умиротворяющий" результат его достижим при "сонастроенности" участников в общем "музыкальном числовом тоне", согласованности и согласии разных голосов (гармония в философии античной классики понималась как согласие противоположного, некая уравновешенная целостность разнородного). Не меньшее значение для эстетически речевого идеала имеет и категория ме-

ры: "классическое искусство, в частности искусство речи, прежде всего следит за построением структуры и везде фиксирует меру" (3, с. 535). Мера как "качественность, которой соответственно только определенное количество, и притом количество определенным образом оформленное, т. е. структурное" (3, с. 535) и диктует строгую структурированность отдельных частей ораторского речевого произведения, уравновешивает их в некой целостности, предписывает четкую связь формы, места и содержания каждого элемента (части) риторического целого.

Особенно интересно сопоставить существенные черты античного эстетического идеала, выделенные А. Ф. Лосевым (3, с. 530—531), и требования к качествам речи, сформулированные еще Аристотелем и сохранившие свою актуальность и по сей день. Анализируя специфику понятия классического совершенства, А. Ф. Лосев отмечает следующие его особенности:

1 — насыщенность. "Классическая красота и искусство всегда содержательны, глубоки, мудры... Тут все нужно и все уходит в жизненные глубины" (3, с. 531). Сравним аристотелевский принцип построения доказательной речи (в лингвистической прагматике XX в. названный принципом релевантности): "Прежде всего иметь наготове относительно каждого вопроса избранные доказательства, касающиеся того, что есть и что наиболее существенно... обращая при этом внимание не на что-нибудь неопределенное, но на то, что заключается в вопросе, о котором идет речь, и излагая как можно большее число доказательств, как можно более близких к делу..." (4, с. ПО);

2 — краткость, ясность и простота. Эти неотъемлемые свойства античного эстетического идеала являются одновременно и признаками совершенного речевого произведения; у Аристотеля они воплотились в принципе "прозрачности выражения" (sopheneia) — максимальной ясности и краткости речи. Очевидно, что названные принципы взаимосвязаны и взаимо-дополнительны. То же можно сказать и о принципе уместности и целесообразности (prepon, teleon) речи, также сформулированном Аристотелем в "Рито-

 

рике": "...Достоинство стиля заключается в ясности (saphe); доказательством этого служит то, что, раз речь не ясна, она не достигнет своей цели" (4, с. 129).

"Риторика" Аристотеля, провозгласившая античный эстетический идеал применительно к идеалу речевому, вплоть до наших дней служит образцовым сводом принципов успешного речевого общения (о восприятии античных риторических идей современной лингвистической прагматикой см. подробнее ниже). Однако интересно, что восприятие античного идеала на последующих этапах становления европейской культуры (и, в частности, культуры речи) представляется во многом неполным. Ведь все упомянутые принципы ведения речи отнюдь не самоценны — если учесть некоторые черты классического эстетического идеала, на которых внимание риторов (и современных специалистов по культуре речи) обычно не останавливалось. Только в последние несколько лет в работах современных иссследователей прозвучало то, ради чего, собственно, аристотелевские (и позднейшие, производные от них) принципы эффективного речевого общения и формулировались. Это в первую очередь:

3— бодрость и жизнеутверждение (3, с. 531). Применительно к речевой культуре — радость от общения, чувство воцаряющейся уравновешенности, равновесной упорядоченной гармонии. "Но понимать здесь в античной классике бодрость и жизнеутверждение... нельзя буквально. Жизнеутверждение выступает как преобладание известного структурного построения над противоположным ему хаосом. Но последний отнюдь не исключается" (3, с. 531).

Таким образом, смысловая насыщенность и глубокая содержательность, а также строгость, краткость, ясность и простота, с которой они выражаются, — все эти черты античного эстетического идеала вообще и риторического идеала в частности — в традициях древней классики уравновешены и такими структурными формами, как "безболезненность" (здоровый характер, доходящий до беспечности и даже игривости) (3, с. 53), бодрость, жизнеутверждение. Именно этот здоровый, гармонический, равновесный характер ре-

чевого идеала, как кажется, был в значительной степени утерян при восприятии античного культурного наследия последующими культурами. Не следует понимать радость от общения, возникающую как следствие и результат его гармонического строя и гармонизирующего воздействия, упрощенно и прямо. Заметим, кстати, что как раз древний классический идеал до такой упрощенной трактовки категории радости, жизнеутверждения никогда не опускался: "Античная картина жизни может иметь какое угодно содержание (положительное или отрицательное, пессимистическое или бодрое, простое или сложное и т.д.), но с одним условием: любая из вышеуказанных черт может быть ведущей, не исключая других черт, им противоположных... Поразительны в этом отношении герои Гомера. Они могут проявлять любую слабость и слабоволие, быть в отчаянии или в истерической возбужденности, падать духом, физически страдать и даже погибать. И тем не менее, кажется, не существует поэм более простых, ясных, бодрых, жизнерадостных и в то же время насыщенных трагическими глубинами жизни, чем "Илиада" и "Одиссея" (3, с. 531).

Поразительный пример высочайшего статуса речевой гармонии в античной эстетике гомеровского времени находим в "Илиаде". Старец Приам, отец Гектора, поверженного Ахиллесом (поклявшимся оставить тело сына Приама без погребения, чтобы отомстить за своего друга Патрокла), прибыв к Ахиллесу, просит его, врага, убийцу сына, выдать тело. Что же происходит? Античная древняя классика являет нам поистине потрясающую картину: старец и герой вступают в беседу — и торжествует благородная классически чистая гармония, примиряющая, казалось бы, непримиримое:

Долго Приам Дарданид удивлялся царю Ахиллесу, Виду его и величеству: бога, казалось, он видит. Царь Ахиллес удивлялся равно Дарданиду Приаму, Смотря на образ почтенный и слушая старцевы речи. Оба они наслаждались, один на другого взирая...

(6, с. 527)

Непревзойденный образец высокой жизнеутверждающей гармонии, побеждающей горе и смерть, вражду и месть!

Риторика и культура речи нового времени, восприняв одну группу черт античного риторического идеала, признавая смысловую насыщенность, краткость, ясность и простоту, даже известную строгость неотъемлемыми и конституирующими свойствами эффективной речи, нарушили гармонию этого идеала, его равновесный характер, пренебрегая противоположной, уравновешивающей первую группой черт— жизнеутверждающим воздействием истинно успешного общения, его "безболезненным" характером, радостью, возникающей в результате и в ходе коммуникации. Такое нарушение симметрии, равновесия, а следовательно, и гармонии весьма характерно для общеэстетического, и в частности речевого, идеала культур "монологического" типа, в которых доминирует субъект-объектный образец отношений, чт) в области теории воздействующей речи и в практике речевого мастерства преломляется как преимущественное внимание к говорящему и к его речевому произведению и поведению в ущерб ничуть не менее важному участнику речевого акта — адресату. Взаимодействие участников речевой коммуникации, таким образом, чаще всего предстает в новейших риторических системах скорее как воздействие говорящего на слушающего (аудиторию).

Только на рубеже 70 — 80-х годов в отдельных направлениях лингвистической прагматики намечается возрождение интереса к важнейшим проявлениям подлинного взаимодействия говорящего и адресата, связанных в коммуникативном акте не столько вектором субъект-объектного воздействия, сколько подлинным интеракциональным гармонизирующим диалогом. Специалисты в области лингвопрагматйки опираются при этом в первую очередь на данные психологии общения и этологии человека.

Уже не только верная интерпретация сообщения адресатом, но и подлинное взаимопонимание между участниками коммуникации признаются результатом

эффективного общения; психологическим же проявлением последнего является радость. Успешное общение вызывает и эстетические переживания, сходные с теми, что рождает восприятие произведения искусства. Они возникают на основе общего ритма речевого поведения собеседников, высокой степени когерентности (согласованности) осуществляющегося дискурса на различных его уровнях. Так, в монографии известной американской исследовательницы Д. Таннен, посвященной проблемам "стиля беседы" ("conversational style"), читаем: "Опыт в совершенстве согласованной беседы напоминает эстетическое переживание. Удовлетворение от общего ритма, общей оценки нюансов, взаимопонимание, которое устанавливается поверх смыслов слов... превосходит удовольствие, вызываемое просто правильным пониманием собственного сообщения. Это — и утверждение ценности, уникальности бытия каждого как особой личности, и доказательство связи с друг іми людьми. Это порождает чувство гармонии мира. Becker (1979) называет эстетическим такой ответ (response), в котором дискурсивные ограничения ощущаются как когерентные. В этом смысле успешная беседа может считаться эстетическим переживанием" (5, с. 152). Противоположны результаты неудавшегося общения: невозможность увидеть, понять, почувствовать гармонию в поведении другого приводит к искажению общей картины мира. "Понимание основ согласования в беседе необходимо для понимания человеческого общения в целом. Для меня когерентность беседы— это ее эстетика... Можно предположить, что язык литературы не отличается принципиально от обычного разговора, базируется на усилении спонтанных и обыкновенных особенностей простой беседы, так как эффект и того и другого зависит от того, что Havelock (1963) и Ong (1967) называют субъективным знанием..." "Последние исследования свидетельствуют, что ритм настолько же необходим беседе, как музыке и поэзии. Erickson, Shultz (1982) показали, что успешную беседу можно сопроводить метрономом: движения и высказывания участников синхронизированы и происходят на'одном ударе..." "Вы-

П

сказываются предположения (Scollon, 1982), что доминирующий ритм задается ритмом сердцебиения и что эффект синхронизации ритмов сходен с эффектом совместного пения или слушания музыки" (5, с. 152-154).

В отечественной философии культуры особый интерес для нас представляет концепция Л. Н. Гумилева. Она предполагает определяющую роль ритма в становлении такой важнейшей социальной общности, как этнос. Таким образом, категории ритма и гармонии, гармонизация социального взаимодействия (объединяющая, сплачивающая индивиды и социальные группы различных уровней в некую целостность — этнос) в этой концепции приобретают ведущее значение:"Так как особи нового настроя взаимодействуют друг с другом, то немедленно возникает целостность — однонастройная эмоционально, психологически и поведенчески... Скорее всего, здесь мы видим одинаковую вибрацию биотоков этих особей, иными словами — единый ритм (частоту колебаний). Именно он воспринимается наблюдателями как нечто новое, непривычное, но свое... При сочетании данного ритма с другими теоретически может возникнуть либо гармония, когда фазы колебания идут в унисон, либо дисгармония, своего рода какофония. В первом случае идет этническое слияние, ассимиляция; во втором — нарушение ритма одного или обоих полей, что расшатывает системные связи и ведет к аннигиляции" (7, с. 31—32).

Как видно, этологические (поведенческие) понятия ритма, когерентности поведенческого взаимодействия, радость как психологическое проявление гармонии, в лингвопрагматическом анализе выходят на первый план; общие же принципы описания специфики гармонически уравновешенного общения вполне соответствуют античному образцу и характеру классического эстетического речевого идеала.

Для педагогической риторики категория радости как эмоционально-психологического результата успешного речевого общения ученика и учителя имеет особое значение. В современной отечественной педагогике радость

₀т общения (радость как совокупный эффект положительных эмоций, характеризующий наиболее благоприятный и, добавим, единственно возможный психологический климат в школьном коллективе) рассматривается как доминирующий признак коммуникативного идеала в школе В. Сухомлинского, которую педагог недаром назвал "школой радости".

Софисты, Сократ, Платон

Обращаясь к путям становления современного речевого идеала, нельзя не остановиться на значительном периоде античной классики, связанном с теоретической и практической (риторической и философской) деятельностью софистов. "Первые европейские интеллигенты", как вслед за А. Ф. Лосевым их теперь многие называют, софисты интересны для нас не только как первые греческие филологи, но и как основатели риторики, создавшие "какой-то небывалый в Греции культ слова и тем самым небывалое превознесение риторики, использующей слово для разных жизненных целей" (8, с. 29), и как первые учителя риторики — отцы риторической педагогики, и особенно как пионеры педагогической риторики, впервые осознавшие могущество слова как средства формирования человеческой души, силу словесного воздействия на эмоции и волю человека. Период античной эстетики, отмеченный деятельностью софистов, являет собой особый и очень важный этап в становлении того диалогического типа познания мира и диалогического способа речи о мире, подлинной вершиной которого стала Деятельность Сократа и философия Платона. В связи с отмеченными позициями, существенными для нашей проблематики, рассмотрим кратко роль софистов в становлении европейского речевого идеала.

Профессиональные учителя красноречия, софисты поставили слово и словесное воздействие на небывалую высоту"(А. Ф. Лосев), отразив его поистине бо-

2*

жественный статус: "Слово есть великий властелин, который, обладая весьма малым и совершенно незаметным телом, совершает чудеснейшие дела. Ибо оно может и страх прогнать, и печаль уничтожить, и радость вселить, и сострадание пробудить... Сила убеждения, которая присуща слову, и душу формирует, как хочет..., — читаем у Горгия. — То же самое значение имеет сила слова в отношении к настроению души, какое сила лекарства относительно природы тел... Из речей одни печалят, другие радуют, третьи устрашают, четвертые обозляют, некоторые же отравляют и околдовывают душу, склоняя ее к чему-нибудь дурному" (8, с. 29—30). Софисты, эти "Дедалы речей" (по выражению Платона), не только построили первую теорию словесного воздействия, но и воплощали ее в своей риторической и риторико-педаго-гической деятельности, и именно своим умением обучить путям и средствам словесного воздействия, риторическому мастерству гордились. Искусный оратор и спорщик мог состояться и прославиться прежде всего как признанный учитель красноречия. Знаменитый Протагор, автор трактатов "Искусство спорить", "Повелительное слово", "Прения", считается основателем риторики; он первым выделил и оценил такие "части речи", как просьба, вопрос, ответ и приказание; более пристальный анализ находим у других софистов (повествование, вопрос, ответ и приказание, выражение желания, просьба и призыв) (8, с. 33). Как видно, современная типология речевых актов (см., например, (9)) не слишком далеко ушла от риторических трактатов VI—V вв. до н. э.

Обучая красноречию, софисты присвоили себе право преподать и мудрость, и добродетель. Насколько сильно было воздействие мастеров красноречия на умы сограждан, можно судить хотя бы по тому факту, что Критий (дядя Платона), известный философ и оратор, став одним из афинских тиранов, законодательно запретил "учить искусству говорить" (8, с. 31).

Гносеологические аспекты философской и риторической деятельности софистов интересны для нас следующим. На смену незыблемой космической гармо-

ний периода древней классики с ее "музыкой сфер"* с ее отвлеченным от человеческой личности объективизмом приходит преимущественное внимание к мыслящему и чувствующему субъекту, пестроте и противоречивости его внутренней жизни, первые попытки рефлексии. "Человек есть мера всех вещей", — возглашает уже упомянутый нами софист Протагор. Антропологизм и даже антропоцентризм софистического восприятия мира тесно связаны с крайним субъективизмом и индивидуализмом. Отсюда это преимущественное внимание софистов к средствам и способам воздействия на слушателя, преклонение перед умением убедить адресата речи в чем угодно, доходящим до манипулирования аудиторией.

Риторика софистов, получившая в риторических работах название риторики убеждения (или воздействующей, или агональной риторики), по сути, не столько мастерство убеждения, сколько искусство манипулирования слушателем; в этом и смысл ее, и цель, отсюда и ее специфика. Поэтому, по существу, период деятельности софистов можно расценивать как начальный этап и первый образец культуры монологического типа. Вполне естественным образом сочетаются "монологичность", "манипулятивность" красноречия софистов и их риторической педагогики с философским релятивизмом. Не только не гнушаясь, но скорее гордясь и даже бахвалясь умением использовать разнообразные словесные трюки, построенные то на игре значений многозначного слова, то на совпадениях форм слов и пр., софисты демонстрировали блестящие (и тонко разработанные) способы убедить кого угодно и в чем угодно (весьма убедительный в этом отношении текст, принадлежащий некоему анонимному автору, находившемуся под влиянием Протагора, приведен в работе — 8, с. 16—18). Заметим в связи с этим, что деятельность софистов как практиков словесного воздействия, их обширный опыт манипулирования толпой не пропали даром — можно думать, что результаты всего этого обобщены и подробно представлены во второй книге "Риторики" Аристотеля.

\

Особенно любопытно, как восприняты эти результаты в новейших теоретических и неориторических работах.

Для софистов истинно то и только то, что убеждает слушателя. По замечанию Горгия, в словесных состязаниях на народных собраниях обычно, что "речь, искусно составленная, но не соответствующая истине, более всего нравится народной массе и убеждает ее" (8, с. 30). Совершенно так же релятивизируется понятие "истина" (определенное как "принятость" в языковой игре, когда "в дебатах главным является не истинность или ложность предложений, а согласие или несогласие участников обсуждения): а) с истинностью или ложностью соответствующих суждений или б) с тем методом, который предлагается... для достижения такого согласия" (12, с. 121 — 122) в некоторых современных теориях аргументации (Л. Апостель, Э. Краббе); близки позиции теории аргументации в Брюссельской школе неориторики (X. Перельман и др.), абсолютизируя субъективные моменты речевого воздействия в пафосе противостояния рационализму субъект-объектной модели, введенной Декартом и Паскалем, эти исследователи полностью отказываются от онтологической позиции (как и греческие софисты) и квалифицируют аргумент наиболее уместный и сильнее воздействующий на данную конкретную аудиторию как аргумент сильнейший: наиболее существенным в аргументации они считают не то, что сам оратор (говорящий) осознает как истинное и доказательное, а то, каково мнение аудитории (13).

Определяющие признаки агональной, воздействующей риторики софистов имеют свои социальные корни. Необходимость для гражданина греческого полиса обладать умением воздействовать на толпу понятна. "Манипуляторная" риторика, таким образом, возникает еще в античности — как порождение и необходимый инструмент афинской демократии. Решения, принимаемые на собрании, реально зависели от мнения аудитории — и соответственно мастерства оратора. Интересно, что и в новое время демократические формы власти и способы принятия решений вызывают к

жизни речевой идеал, весьма близкий к софистической "воздействующей" риторике.

Так, анализируя специфику американской риторики новейшего периода, нельзя не отметить такие важнейшие ее черты, которые прямо соответствуют особенностям агонального красноречия софистов. Назовем самые существенные. Американскую риторику недаром называют "самым совершенным инструментом манипуляции общественным сознанием" (18, с. 22).