Италия в эпоху Возрождения. 19 страница

Чистое христианское учение, перетянувшее на свою сторону античный мир, стало затемняться разными кривотолками, наносными догматами. Истинный идеал и принцип христианства — бесконечная любовь к людям — совершенно опускался наместниками Христа — папами. Историки развертывают пред нами ужасающие подробности биографий пап. Они не прощали врагов, но безжалостно умерщвляли их, выкалывая им глаза и вырезая языки. Ради выгод и денежных расчетов они были готовы на все. Когда Иоанн VIII, не справившись с магометанами, принужден был платить им дань, — неаполитанский епископ, бывший с ними в тайном союзе, получал от них часть дани. Сами папы не избегали участи своих подданных: их тоже топили, душили, морили голодом. Иногда в течение пятилетия менялось до пяти пап. Мы отказываемся приводить здесь примеры той безнравственности, которая практиковалась при избрании пап¹. Не говоря о личной безнравственности, папы доходили до ужасного святотатства, делая епископами десятилетних мальчиков, совершая церемонию посвящения в конюшне, пьянствуя, призывая в свидетели Венеру и Юпитера. Народ потерял всякое уважение к наместнику Бога, — да и какое же могло быть уважение к нему, если его возили порой по улицам Рима на осле лицом к хвосту, с винным мехом на голове, с выколотыми глазами, обрезанными носом и языком. Аукцион папского престола явился нормальным следствием подобного порядка вещей.

 

¹ Маросия, дочь знаменитой Феодоры, приказавшая задушить папу Иоанна X, возвела на престол своего сына Иоанна XI; другой ее сын заключил ее в тюрьму, а своего сына (внука Маросии) поставил папой.

 

Чему же должно было служить искусство, проявлению каких сил, какие вырабатывать идеалы? В этом смутном хаосе передвижения, казалось, заснули все эстетические движения души. Форма жизни не слагалась, — не слагалось и искусство. Неясно выраженные форма и цель примитивных христианских построек были сродни византийцам и римлянам, все-таки имевшим классические предания. Но что же они могли дать северу, с его холодным, застывшим чувством красоты и отсутствием чего бы то ни было в прошлом? Приходилось начинать работу сызнова. Самостоятельно подгонять новые формы к новым идеалам.

Тяжелый, массивный характер германской расы сказался тотчас, при самых первых проявлениях образчиков архитектуры. Разнородные элементы народностей сходились в одном: у всех была общая задача — устроить церковь, которая отвечала бы требованиям религии.

Конечно, Византия и тут имела свое влияние, как имело его и мавританское зодчество. Живые жизненные мотивы архитектуры юга хотя и поражали прямолинейного сухого северянина, но тем не менее действовали на него положительно. Совокупность всех влияний и дала ход средневековому искусству.

II

До нас не дошли первые попытки Германии к самостоятельному творчеству; вероятно одно: большинство северогерманских построек было сделано из дерева — что и составляет главную причину, почему до нашего времени ничего из этого периода не дошло. Форма базилики все еще сохранялась, но любимым германским мотивом стала многогранная пирамида вместо купола. Северное безвкусие и неуклюжесть сказались тут как нельзя лучше. Трудно себе представить что-нибудь скучнее тех первых каменных строений, что дошли до нас. Это полуантичные формы с круглыми башнями и длинным фасадом, по первому впечатлению напоминающими церковь Сант Аполлинаре Нуово в Равенне. Немногим, впрочем, отличаются французы и англичане. Печать безвкусицы лежит всюду; сонная апатия чувствуется в прямых математических линиях зданий, в отсутствии какой бы то ни было игры карнизов и выступов. Пропорция и крыши невозможны. Несколько бо2льшим оживлением отличалась Италия: венецианская жизнь невольно как-то возрождала человеческий дух к творчеству. Античные развалины Рима находили последователей.

Но кое-где уже мелькали намеки на будущее, и будущее грандиозное. Простая, спокойная форма храма не могла уже более удовлетворять пылкому воображению новых людей. Прежде, в язычестве, маленькая ниша для статуи божества удовлетворяла вполне неприхотливые религиозные требования толпы; самое здание храма не нуждалось в больших размерах, — народное собрание и процессии могли ограничиваться храмовой площадью и портиком. Строгость классического стиля, полная высших эстетических красот, и даже нагота зданий удовлетворяла простоте воззрения верующих. Теперь явились другие требования. Само здание должно символически своим планом напоминать тот крест, на котором был распят Спаситель, каждая архитектурная подробность облечена символистикой: розетки — это вечная роза, ее лепестки — души праведников; символические священные цифры кладутся в основание математических пропорций стройки. Требуется здание обширное, которое вмещало бы в себе целые города; внутри здания сумрачно и холодно, в дождливый день полумрак кажется еще суровее, в солнечный — яркие лучи, проникающие сквозь цветные стекла, кажутся кровавыми. Все полно таинственности, все говорит о каком-то ином, не здешнем мире; эти бесконечно переплетающиеся аркады и своды, кажется, ведут куда-то в иной мир. Все стремится к чему-то высшему, гигантскому; лепестки трилистника прорезают стены; на колоссальные столбы колонн громоздятся новые столбы, над ними нависают сквозные воздушные переходы; своды вздымаются выше и выше; над ними идут колокольни, далее колокольни еще и еще, и их острые башенки, кажется, теряются в облаках. Внутри, под сводами стрельчатых дуг, бесконечный ряд колонок, переходов, статуй и гробниц окутан кружевом изящного орнамента, нежность форм которого доведена до грандиозной утрировки.

То высшее проявление готики, до которого дошла средневековая архитектура, может бесспорно быть названо парадоксальным. Это не здания, это какие-то ювелирные работы, трактованные в колоссальном размере. Они до того кажутся сквозными, что могли бы рушиться сами собой; и это действительно так: если бы не контрфорсы, весь этот колосс рухнул бы; все здание хрупко, оно постоянно крошится, железо ржавеет и не поддерживает камня, целый городок работников живет у подножья такого сооружения. О прочности и солидности здания никто не заботится, весь вопрос сводится к красоте удивительных деталей. Во всем чувствуется пылкая нервность, беспокойное вдохновение, порывы бессилия и та страстность, которая присуща эпохе рыцарства и утрированного обожания женщины.

Четыре столетия царил этот фантастический стиль в Европе, захватив собой все пространство от Северного моря до Средиземного, и отразился на всем: и на соборах, и на замках, и на крепостях, и на мебели, и на одежде. Это не была классическая простота антика, то был горячечный бред болезненного средневекового периода человечества.

Готика вылилась из романского стиля, так же как романский стиль вылился из древнехристианского, как древнехристианский был потомок римского. Только народный дух переиначивал по-своему прежние образцы, подводил под уровень своих понятий и потребностей то, что было ему чуждо и неудобно.

Искажение античного искусства, которое чувствуется в X и XI столетиях, в самых неудачных, грубых проявлениях, тянулось не долго. Как ни странно сказать, но стиль, вырабатываемый германскими народами, был варварским сравнительно с чистотой форм классического искусства. Взяв за образец римско-христианскую базилику, романский стиль почувствовал на себе влияние мавров, и влияние настолько сильное, что стрельчатая дуга, несомненно, обязана своим происхождением арабскому племени. Но в общем архитектурном расположении и некоторых деталях образуется уже нечто новое, собственное, не наносное извне. И это свое было, сравнительно с заимствованным наносным, конечно, настолько невелико, что все-таки в конце концов надо сознаться в компилятивном собрании элементов средневековой архитектуры. Самый оригинальный мотив — крутой скат крыш, вылившийся из условий местной жизни, — повел к таким крутым откосам, что почти превратил конус в шпиль.

Полукруглая форма дуги, столь излюбленная в римском искусстве, заимствована романским стилем с той же любовью. Внимание строителей обращается на портал, и на нем сосредоточивается весь блеск выполнения. Когда на Востоке воспрещалась лепка статуй, здесь, напротив того, изображения не только святых, но даже фантастических фигур получило право полного гражданства. Астрономическая символика, свойственная разве Древнему Египту, проявляется иногда в церквах в 12 аллегориях зодиака, по которому плывет солнце в течение года. Иногда трактуется двенадцать эмблематических изображений года, причем занятие, соответствующее каждому месяцу, дает представление о нем. Над главным входом помещается розетка — круглое кружевное окно — одна из самых характерных черт романского стиля. Башни, стоящие в итальянских церквах отдельно, слились в романских постройках чрезвычайно гармонично со всем зданием; на верхней их части вешали колокола для созыва верующих на богослужение. Бонн, Майнц, Лимбург, Зальцбург, Реймс, Париж — все наперебой стали воздвигать здания, и частные, и церковные, превосходя друг друга в фантазии и красоте деталей. Огромные замки рыцарей составляли целые группы зданий, обнесенных зубчатой стеной с башнями по краям, с подъемными мостами через ров.

 

III

 

Когда во Франции появилась монархическая власть, влияние двора и светских обществ сделалось ощутительным и в искусстве. Классические предания были забыты, и варварское великолепие готики заняло первенствующее место.

Церковь Парижской Богоматери, соборы Амьена, Бужи, Мо, оконченные в XIII веке, дали архитектурную свободу мысли, выразили христианский принцип яснее и полнее, чем он выражался когда бы то ни было. Готическое здание — совершенное подобие карточному домику, опирающемуся на все свои части, которые совершенно схожи одна с другой и представляют собою чудо равновесия. Здесь материя подчиняется идее, как и в христианском вероучении. Основная идея готики — стремление вверх; основная структура стиля — острая дуга. Приверженность грека к земле, выраженная в горизонтальной линии карниза, не могла удовлетворять христианскому созерцанию: оно требовало наклонных линий, сходящихся где-то там, наверху, в бесконечном пространстве, у престола Бога. Тонина колонн, пропорция сводов — все это очень ловко скрадывается оригинальным характером постройки; шпили, по выражению одного поэта, напоминают пальцы, указывающие на небо. Лестницы, то там, то тут проглядывающие из-за колонн и по уступам, бегущие вверх, казались той лестницей Иакова, которая соединяла его с Богом. Два отрезка круга, образующие стрельчатую дугу, дают тем стройнее и тем выше свод, чем больше радиус этой дуги. Орнамент, покрывающий стены, не заимствован ни с Востока, ни у мавров, он выливается в самобытную форму. Буковый, дубовый, виноградный лист, даже репейник, цикорий и клевер дают мотивы для архивольта и капители.

Основной план готики, в сущности, тот же, что и у романской сводчатой базилики; храм состоит из приподнятого пространства, доступного только священнослужителям, среднего наоса, портала и двух или четырех боковых наосов, соединенных стрельчатыми арками с главным храмом. В готическом стиле различают три эпохи. Первая эпоха — раннего готического стиля, с некоторой тяжестью, свойственной предшествующей романской эпохе, и с простой характерной острой дугой благородной формы, стрелка которой не очень заострена. Средний стиль, более выработанный, продолжавшийся до конца XIV столетия, представляет высшее проявление готики в полных изящества и силы образцах. Третья эпоха знаменует уже некоторое падение: вычурность и излишний блеск деталей окончательно затемняют архитектоническое целое, — это так называемый пламенистый стиль.

Стремление к стрельчатым верхушкам было гораздо более сродни северу, чем югу. И в Италии готический стиль был только временной модой. Стремление вширь здесь чувствуется гораздо полнее, чем в Германии. Миланский собор — этот верх совершенства итальянских зданий готического стиля — мало соответствует идее готики. Это смесь с эпохой Возрождения. Превосходный материал, белый мрамор и отделка деталей искупают неудовлетворенность общего впечатления, а таинственный розоватый свет, распространяемый внутри собора, придает ему особую торжественность.

Лучшими памятниками готического стиля считаются: Кельнский собор, башни которого превосходят высотой даже Хеопсову пирамиду, Страсбургский собор, с недостроенной башней, церковь Святого Стефана в Вене, Оренбургский и Антверпенский соборы, знаменитый Нотр-Дам, собор в Реймсе, Вестминстерское аббатство в Лондоне, с чудесной часовней Генриха VII, и множество других построек, разбросанных по всей Европе. Прилагаемые рисунки дадут гораздо больше впечатления, чем длинные описания.

Скажем два слова о скульптуре.

Крестовые походы и знакомство с поэзией мавров подняли национальную поэзию. Христианство чудовищно слилось с магометанством и с древнеязыческим миром; и мистицизм овладел духом поэтического возрождения. Стремление к таким новым идеалам отразилось и на искусстве. Все выступы, консоли, галереи сплошь покрылись статуэтками, мотивы которых были заимствованы из легенд и полны символики. Конечно, ничего общего между этими статуями и классической пластикой нет. Анатомия сильно страдает, складки порой условны и скучны, фигуры суховаты и длинны, греческая грация и развязность сменились угловатостью и скованностью. Статуи расписывались, одежды размазывались в красный или голубой цвет с золотой отделкой. А на консолях и капителях нередко появлялись безобразные изображения каких-то чертей и фантастических драконов, которые, скрежеща зубами, строили невозможные гримасы¹.

 

¹ Мы не останавливаемся на подробностях романского стиля и готики, не считая возможным утомлять ими читателя-неспециалиста.

 

ОДЕЖДА XI—XVII ВЕКОВ

 

I

 

Одежда народов, выступивших после падения Рима на арену политической деятельности в Европе, отличалась тем же безвкусием и угловатостью, какой отличается период средних веков в искусстве. К эпохе Возрождения костюмы стали более эффектными и красивыми, достигая порой удивительной, небывалой роскоши. Мужская же и женская одежда не только первых веков христианства, но даже XII и XIII столетий в большинстве случаев и скучна, и не интересна.

Западноримское и византийское влияние сказалось на всех народах Южной и Средней Европы: те же убрусы у женщин, короткие туники у мужчин, плащи, застегивающиеся на плече,— все это то же, что и в Византии. Порой безвкусие, столь присущее европейским народам средних веков, удлиняет неестественно рукава, так что, обтягивая плечи, они волочатся по полу у нижнего раструба. У сапога носок удлиняется до безобразия и завертывается коньком кверху. Рыцари заковываются сплошь в латы и даже лошадь одевают броней; вооружение их делается столь тяжелым, что современный сильный мужчина не подымет даже того меча, которым они обыкновенно рубились. Все эти панцири, кирасы и латы должны были донельзя стеснять движения и давать простор только грубой мускульной силе рук.

Неловкость костюма, плотно прилегающего к телу, стянутого двумя или тремя поясами, повела за собой устройство такой же неловкой мебели, на которой нам сидеть было бы немыслимо. В так называемых исторических картинах художников кроется постоянная ошибка, заключающаяся в том, что они пишут с натурщиков (сидящих в свободной и непринужденной позе) тех людей, которые отделены от нас несколькими столетиями. Люди эти не могли так сидеть, так ходить и ездить, как это делаем мы: условия жизни были другие. Мы и теперь различаем посадку и походку различных национальностей: турок сидит не так, как русский; шаг североамериканского индейца не тот, что у англичанина; подвижность жестов итальянского лазароне не такая, как нашего уличного мальчишки: одежда, климат и масса мелких жизненных условий вырабатывают человека и его обстановку.

По мере развития готики костюм начинает принимать блестящие детали, византийские образцы забываются, дамы начинают изощряться в невозможных головных уборах: их шапки растут, достигая невозможной высоты; платья, ради достоинства рождения, делаются настолько длинными, что в них невозможно ходить; они изобретают такие наушники, в которых нельзя пролезть в двери; какие-то валики, сетки, вуали, шнурки делают наряд буквально невозможным для общежития.

Мужчины были закованы в свои негнущиеся платья, дамы старались не отставать от мужей, и понятно, что в таких одеждах можно было сидеть только вытянувшись на прямолинейных стульях.

Для ношения шлейфов потребовались прислужницы. Мужчины стали носить в волосах страусовые перья. Много раз безобразие костюмов, и особенно женских, вызывало не только декреты королей, но даже папские буллы. Особенно много было препираний насчет декольтированных платьев, на которых настаивали женщины и которыми всегда и везде возмущались мужчины. Были периоды, особенно при бургундском дворе, когда считался законодателем моды тот, кто наворачивал на себя целый хаос невозможно странных, противоречащих друг другу форм, рассчитанных только на то, чтобы поразить глаз. Приличием и стыдливостью не смущались и добивались только одного, чтобы ими любовалось общество.

Бернский городской совет 1470 года сделал постановление по преимуществу относительно низших классов общества, не желавших отстать от аристократии. «Отныне ни одна женщина, — говорится в постановлении, — не должна носить хвостов у юбок длиннее, чем домашние ее платья. Золото, серебро и драгоценные камни имеют право носить только лица благородного происхождения; им воспрещается носить горностай и куницу, дабы сохранить различие между сословиями и тщеславие подрезать в корне».

Даже рыцарство в своей среде решило по возможности исключить безумную роскошь и воспретило носить драгоценные камни и золото на виду; украшения из жемчуга могли быть только на шляпе, в виде шнурка. Явившийся на турнир в бархате или на лошади, покрытой парчой, лишался права участия в турнире и в наградах. Одновременно с этим рыцари предупреждали дам, чтобы никакая женщина или девица не надевала на себя более четырех бархатных платьев, надевшая же пять и более лишалась права танцев и подарков.

Имперские сеймы в Вормсе занимались рассмотрением дамских мод, так как безумные траты женщин, вероятно, слишком отзывались на состоянии их мужей. В Италии точно так же пробовали положить предел безобразиям моды, даже строго определяли материю, длину и фасон платьев. Сословные костюмы здесь укоренились настолько, что с одного взгляда на каждого мимоидущего по улице можно было определить, к какому сословию он принадлежит. Конечно, иногда царствовал произвол, так как невозможно следить за каждым гражданином в отдельности, и строгому надзору подлежали только евреи и куртизанки.

Особенное разнообразие, блеск, яркость и оригинальность костюмов являются с века Возрождения. И нам небезынтересно проследить в беглом очерке выдающиеся фазисы развития в истории костюмов.

Главнейшим образом центром моды, откуда она радиусами расползается во все стороны, надо считать Париж, где блестящий французский двор, молодые короли, окруженные красавицами фаворитками, могли отдаться всей душой всем мелочам и погремушкам скоротечных мод. Необыкновенная роскошь придворных праздников, удивительная обстановка охот, в которых иные короли (Франциск I) принимали участие с лихорадочным увлечением, убеждение в том, что двор без женщины все равно что сад без цветов или даже «двор без двора», — все это сделало то, что королевский замок стал сборным пунктом дамской аристократии и представил собой высшую школу мотовства и разврата Франции. Расточительность и долги всегда идут рука об руку друг с другом. Где женщина царит по преимуществу и неослабно поддерживается желание нравиться, там блеск костюма стоит на первом плане. Екатерина Медичи, быть может, из политических видов, поощряя распущенность двора, во время своих путешествий была окружена свитой в несколько сот дам и девиц самых аристократических фамилий и требовала, чтобы придворные могли свободно во всякое время входить к ней самой и в комнаты фрейлин. Понятно, почему кавалеры звали дворец земным раем, а дам — его богинями. К этому времени нужно отнести французскую поговорку, что дворянин носит на своих плечах весь свой доход.

 

II

 

В царствование Генриха III вся эта роскошь и распущенность повели к развитию самых необузданных и сластолюбивых инстинктов, превративших всякое придворное пиршество в оргию. Любимейшим занятием короля было завивать и себе и королеве волосы; он сам гладил и гофрировал воротнички, предаваясь этому занятию с таким увлечением, что даже в день своей коронации пропустил, в силу этого обстоятельства, час, назначенный для коронования, и заторопившееся духовенство позабыло пропеть «Те Deum».

Странные наклонности и извращенные понятия заставляли его одеваться в костюм амазонки, с открытой грудью и шеей, на которых сверкали драгоценные каменья, и это не был исключительно торжественный костюм праздника, он и в домашнем быту ходил разряженный как кокетливая женщина, — и ему всеми силами старались подражать его любимцы фавориты. Дамы, напротив того, одевались по-мужски. Пиры-вакханалии снова начинают напоминать век Нерона. Пажи и лакеи, одетые в бархат, прошитый золотом и серебром, нередко голодали, так как у короля не хватало денег на их прокорм.

Только на того из придворных обращали внимание, кто имел двадцать или тридцать костюмов, менявшихся ежедневно. На голове мужчины носили женский ток, румянились, надевали серьги и имели небольшие усики, спереди камзола делали вырезной мыс, стягивали, насколько возможно, талию; руки и ноги должны были быть по возможности маленькие. Мелко сплетенные воротники были до того огромны и так плотно охватывали шеи, что головы казались лежащими на блюде. Герцог Сюлли рассказывает, что, войдя один раз в кабинет короля, он, в числе оригинальных подробностей туалета, заметил висевшую у него на широкой ленте через шею корзиночку, в которой копошились щенки. В одном остроумном памфлете, относящемся к царствованию Генриха III, заглавие которого по неприличию мы привести не решаемся, говорится между прочим: «Каждый обыватель может одеваться, как ему будет угодно, только бы одевался роскошно и не соображался ни со своим положением, ни со своими средствами. Как бы ни была драгоценна материя, ее все-таки следует отделать драгоценными камнями и золотом, иначе владельца ее нельзя признать порядочным человеком. Как бы хорош костюм ни был, но носить его долее месяца невозможно: это могут делать только скряги или люди без вкуса».

Мы имеем описание двух франтов: «На одном камзол совершенно обтяжной, словно к нему приклеен, коротенький, с узенькими рукавами; шляпа с высокой заостренной тульей и крохотными полями. Плащ далеко волочится по земле. Длинные панталоны во вкусе Марини, по провансальской моде. На другом камзол широчайший, весь в рубцах, подбитый и круглый, сзади похожий на спину лошади. Шляпа плоская, как блюдо, имеет поля в полтора фута ширины; на ногах небольшой валик с сборками; на шее брыжи, похожие на жернов».

Безобразное поведение Генриха III и его двора оказывало самое губительное влияние на общество и тянулось целых пятнадцать лет. Хотя сравнительно небольшое меньшинство следовало привычкам и внешности короля, но все-таки это меньшинство существовало. Королем возмущались, на него писали памфлеты, называли его «женин гладильщик и волосочес». Смелые проповедники из духовенства открыто с кафедры называли двор беспутным, говорили, что это шутовское глумление над бедностью народа.

Генрих IV хотя несколько, но положил предел придворному распутству. Он был чрезвычайно богат, мужествен, добр, честен, человечен и справедлив. Но зато страсть к фавориткам достигла у него таких размеров, что дворцовые расходы только увеличивались, а не уменьшались. Король любил, чтобы близкие ему дамы были одеты роскошно, — прочий двор им подражал. Блеск платьев дошел до того, что маршал де Бассон Пьер заказал к крестинам дофина платье из шелковой парчи, вышитой золотом и жемчугом; жемчуга пошло 50 фунтов. Впрочем, сам король одевался сравнительно скромно, уступая желаниям своих дам. К числу новых изобретений дамского туалета нужно отнести полукруглый складной веер, появившийся впервые в XVI столетии, носили его, как носят и теперь, на цепях у пояса, где носили круглое зеркальце в богатой оправе и часы (они имели яйцеобразную форму).

Королева Маргарита оказывала большое влияние на моду, и об умении ее одеваться к лицу говорили с восторгом. «Что бы ни надела наша прекрасная королева, — пишет ее современник, — чепчик или вуаль, — она одинаково прекрасна. У нее всегда какое-нибудь нововведение, но когда другие дамы начинают ей подражать, у них это выходит не то. Мне нередко приходилось ее видеть в атласном белом платье с золотой вышивкой, в креповой или газовой вуали, небрежно вьющейся вокруг ее головки, — и прекраснее этого я ничего не знаю. Пусть восторгаются красою древних богинь; перед красой нашей королевы они были просто горничными. Каков бы ни был фасон ее платья, грудь и шея ее были всегда открыты, ее прелестная голова носила столько жемчуга и драгоценных камней, как будто хотела поспорить с блеском звезд неба, золотая материя, полученная в подарок от султана, делала ее стан еще стройнее; каждый локоть такой материи стоил 100 ливров, и надо было иметь большую физическую силу, чтобы выдерживать его на себе, а между тем королева ходила в нем целыми днями». Далее автор говорит, что на религиозных процессиях она держалась с таким достоинством и грацией, что от этого никто не мог молиться.

Царствование Генриха IV только увеличило спрос на разнообразие в модах, и некоторые части туалета дошли до утрировки. Вырез лифа довели почти до пояса, подшивая снизу нагрудник из тонкой, расшитой прорезью материи. Эта мода привилась очень скоро, и обнажение плеч вскоре приняло такие размеры, что в 1591 году папа Иннокентий IX буллой предписал всем дамам прикрыться непрозрачной материей под страхом отлучения от церкви. Юбка становилась все шире и уродливее; вокруг талии устраивали целое колесо фижм, окружность которого достигала 12 футов. Колесо это сверху прикрывалось звездообразной оборкой из той же самой материи, из которой сделано было платье, а от него книзу прямой тумбой шла юбка. Воротники самых разнообразных фасонов, сплошь кружевные, прошитые золотыми и серебряными нитями, поднимались иногда выше головы. Среднее сословие, одевавшееся более скромно, называло аристократических барынь — dames aux gorges nue, а знатные дамы в свой черед называли их по той обуви серого цвета, которую они носили, — grisettes. Траур тоже подчинялся моде, и Генрих IV заменил прежний траурный цвет французских королей, фиолетовый и красный, на черный. Он носил, оплакивая своих фавориток, черный костюм, вышитый серебряными слезами, черепами и потухшими факелами.

Женщинам дозволялось носить, кроме черного, белый и коричневый цвета, и только с Генриха IV черный цвет стал всеобщим.

Конечно, на севере далеко не сразу парижские моды могли получить права гражданства, особенно в Швеции, где простота держалась очень долго. Короля Густава Эриксона упрекали в том, что при дворе его носят вырезные платья на иностранный манер, на что король отвечал: «Каждый волен портить свои платья».

В Германии тоже отозвались на веяние мод и, по рассказу одного современника, меняли одежду каждый день. Длинноносая обувь сменилась широконосой, все узкое, обтянутое — стало свободным, просторным; женская одежда стала приличнее и богаче. Особенно видное место пришлось занять в моде так называемым прорезям. Узкая одежда в обтяжку не могла нравиться деятельной германской молодежи и военным людям в особенности. Свобода и бесцеремонность движений при обтянутости могла быть обусловлена только прорезями. Таким образом, прорезь впервые появилась на локтевом, плечевом и коленном сгибах. Конечно, прорези эти подшивались снизу другой материею, хотя иные ландскнехты, из бедности, а иногда из хвастовства, выставляли напоказ ту или другую голень. Став модой, прорези в высшем обществе распространились по всему костюму, приняли разные фигуры: листьев, арабесок, крестов, звезд, треугольников, квадратов. Одежда стала напоминать сетку, связанную из разных ленточек. Материя, проглядывавшая из-за прорези, была непременно другого цвета и притом резко противоположного: светлые цвета соединялись с самыми темными. Обилие прорезей привело к тому, что собственно платьем сделалась исподняя подшивка, а верхний камзол образовался из нашитых ленточек. Германские дамы, желавшие в прорезях не отстать от супругов, должны были, конечно, признать юбку неудобной для таких операций и сосредоточили все свое внимание на лифе и главным образом на рукавах. Сильное декольте, занесенное из Франции, под влиянием или природно-немецкой щепетильности, или сурового климата, продержалось недолго; вскоре даже молодежь стала закрывать грудь плотно до шеи.

 

III

 

Пунктуальность и точность немцев много способствовала тому, что нигде не появлялось таких подробных мелочных постановлений относительно костюма, как в Германии. Каждый князек, каждый владетель округа, каждая городская община считали обязанностью издавать свои собственные постановления. Конечно, постановления эти почти никогда не достигали своей цели, и мода все-таки брала свое. Магистр Вестфаль возмущается современным состоянием мод. «У каждой нации, у каждой страны, — пишет он, — есть свой собственный костюм, только у нас, немцев, нет ничего своего. Мы одеваемся и по-французски, и по-венгерски, и чуть ли не по-турецки, а по глупости нашей ничего своего придумать не в состоянии. Чего-чего мы не делали за последние 30 лет! Кроили и перекраивали наши панталоны на разные манеры, и такая гнусная и омерзительная одежда вышла из них, что порядочному человеку становится страшно и возмутительно. Ни один висельник не мотается так отвратительно в своей петле, до того не истрепан и не растерзан, как наши теперешние панталоны... Тьфу, какая гадость!»