Алексей Поликарпович Бочков Биографический очерк

Если значение Оптиной Пустыни для русской духовной жизни XIX века более или менее прояснено и если выявлены связи с нею крупнейших русских писателей прошлого столетия (Н. В. Гоголя, Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого)[1453], то этого совсем нельзя сказать о русских литераторах «второго эшелона». Их личные и творческие контакты с Оптиной Пустынью еще почти совершенно не изучены, влияние Оптин-ских старцев и их учения на творчество этих писателей еще не стало предметом исследования. В силу этого глубинное воздействие Оптиной Пустыни на русский историко-литературный процесс еще далеко не определено, да и исследование воздействия Оптиной, например, на творчество Ф. М. Достоевского или К. Н. Леонтьева в значительной мере оказывается лишенным столь необходимого в данном случае историко-культурного и историко-литературного фона.

Этот очерк посвящен Алексею Поликарповичу Бочкову, забытому, но весьма любопытному литератору 1820-1860-х годов, личности интересной, человеку с необычной судьбой. Биография его до сих пор изобилует «белыми пятнами», полна загадок[1454]. В какой-то мере мною были исследованы[1455] ранние произведения Бочкова, середины 1820-х годов, но оставалось не затронутым его позднее творчество, 1850— 1860 годов, по большей части и не опубликованное. К тому же оно дошло до нас далеко не полностью; известно, к примеру, что «Записки» и дневники Бочкова то ли затерялись после его смерти, то ли они были уничтожены[1456]. Многие стихи его известны нам только по упоминаниям в его переписке[1457]. И все же довольно много его произведений 1850-60-х годов сохранились в архивах[1458], и по ним можно судить о позднем творчестве Бочкова. Особый интерес представляют связи Бочкова с Оптиной Пустынью, которые отразились и в его творчестве.

* * *

А. П. Бочков родился 14 марта 1803 года в Петербурге[1459] в семье богатого купца, владельца знаменитых Бочковских бань, приносивших семье большой доход. Отец Алексея Поликар-повича рано умер, и воспитанием его занимался дед, который постарался дать внуку хорошее образование. Он учился в одном из лучших иностранных пансионов в столице, где основательно выучил французский и немного научился немецкому и английскому языкам. Бочков уже в юные годы был прекрасно начитан, -«превосходно рисовал... и имел дар весьма легко сочинять стихи»[1460]. Талант художника, любовь к рисованию он сохранил до конца жизни: в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинского Дома) РАН и в Центральном Государственном Историческом Архиве в Санкт-Петербурге хранятся папки с его рисунками[1461]; рисунки пером или карандашом часто встречаются и в письмах Бочкова. Пробуждению же литературных интересов юноши способствовало и то, что в их доме проживала поэтесса Анна Петровна Бунина, с которой Бочков был знаком[1462].

В 1822 или 1823 году Бочков женился на дочери известного петербургского сахарозаводчика П. И. Пономарева, Анне Прокопьевне (1805-1827). Родственные связи способствовали тому, что живо интересовавшийся словесностью молодой человек вошел в круг столичных литераторов, близких к А. Е. Измайлову, издателю журнала -«Благонамеренный» (А. Е. Измайлов входил в кружок С. Д. Пономаревой[1463]). Впрочем, литературные симпатии и антипатии Бочкова середины 1820-х годов не во всем совпадают с воззрениями круга Измайлова. Бочков в эти годы идейно близок к декабристам, он в восторге от произведений Рылеева и раннего Пушкина, хранит у себя их запрещенные стихи[1464]. Уже после бунта 14 декабря 1825 года он через своего друга А. А. Ивановского, чиновника -«Следственной комиссии» по делу декабристов, которому удалось изъять из бумаг комиссии художественные произведения и письма арестованных участников восстания, знакомится с ними[1465]. Известно пять писем Бочкова к А. А. Ивановскому[1466], который позже, в 1828 году, познакомил его с Пушкиным[1467]. Эти письма поражают великолепным знанием их автором тогдашней русской словесности, тонкими и умными наблюдениями над ее явлениями, и не в меньшей мере духом либерализма. «Письма Бестужева, мой любезный друг, — писал Бочков, — я читал почти со слезами. Мысль, что он погиб навсегда для нас и что эта потеря не скоро вознаградится, убивала меня. Его заслуги важны для нашей словесности... Бестужев первый привел их (молодых писателей. — С. И.) к одному алтарю, показал им благороднейшую цель: славу России, и средство — пламенную любовь к родине и знание старины. Но «Полярная звезда» скоро закатилась. Бестужевы, Рылеев, Корнилович, Кюхельбекер — сколько надежд погибло!.. Бедные наши писатели! Как немилосердно клюет вас цензура»[1468].

Письма Бочкова показывают, насколько вошли в сознание людей той эпохи литературные воззрения декабристов, нашедшие выражение в статьях А. А. Бестужева, В. К. Кюхельбекера и К. Ф. Рылеева. Бочков вслед за декабристами упрекает Карамзина, Жуковского и даже Пушкина в подражательности, в следовании иноземным образцам; величайшей заслугой писателей-декабристов он считает утверждение ими самобытной оригинальной русской литературы. Бочков выражает опасение, как бы после гибели декабристов литература не вернулась на путь подражательности. В соответствии со взглядами декабристов на комедию Грибоедова он не соглашается с известным замечанием Пушкина в адрес «Горя от ума», хотя в то же время целиком солидарен с Пушкиным и опять же с декабристами в высокой оценке Крылова, которого пытается принизить Вяземский, превыше всего ставящий И. И. Дмитриева[1469]. Кстати, высокую оценку «Горя от ума» и восторженное отношение к личности Грибоедова Бочков сохранил до конца своей жизни[1470].

И проза Бочкова 1820-х годов, в которой он обращается к популярной в русской литературе тех лет ливонской теме, в сущности представляет собой подражание произведениям декабриста А. А. Бестужева-Марлинского. Это романтические повести <Монастырь святой Бригитты» и «Красный яхонт», опубликованные под криптонимом Л. С. в альманахе А. Е. Измай лова и П. Л. Яковлева «Календарь муз на 1827-й год», путевые очерки «Письма из Ревеля» («Благонамеренный», 1826, ч. 33) и «Екатеринентальский сад и церковь св. Николая в Ревеле» («Календарь муз на 1826-й год»), напечатанные анонимно. Эти произведения и принесли Бочкову известность в литературных кругах[1471].

Бочков явно следует за повестью А. А. Бестужева-Марлинского «Вечер на бивуаке» (1823) и в своей сентиментально-романтической повести «Нарвская станция» (1827), оставшейся в рукописи[1472]. Она относится к другой разновидности тогдашней русской повествовательной прозы — к жанру светской галантной повести. Можно говорить о формирующемся романтическом психологизме в повестях Бестужева и Бочкова, причем на их произведениях лежит столь характерньга для романтизма налет лиризма, особого «настроения». Их повести утверждают свободу чувства, величие любви и исполнены у Бестужева несколько более сильной, у Бочкова менее заметной критикой большого света, надменности, бессердечности, а иногда и аморальности его представителей. Никакими особенными художественными достоинствами эта повесть Бочкова не обладает, вместе с тем она и не опускается ниже среднего уровня образцов русской повествовательной прозы тех лет.

Хотя Бочков печатался мало, да и то, что он напечатал, появилось анонимно или же под криптонимами А Б., Л. С. и Л. Л., тем не менее в памяти современников он запечатлелся как удивительно талантливый и интересный человек. А. А. Ивановский, характеризуя примечательного молодого человека, писал: «Лучшая образованность и все возможные таланты: музыка, живопись, глубокий и многосторонний взгляд, увлекательный дар слова, редкая способность легко владеть возвышенным пером и в прозе, и в стихах; добрая, строго честная и высокая душа, лучший друг и родной, прекрасная наружность, умное, кроткое и привлекательное выражение глаз и лица; изящный тон и манеры и вместе с тем всегда щегольская одежда, радушное гостеприимство, независимое состояние — всё, что так щедро было соединено в нем природою и фортуною»[1473]. Ивановскому вторит Е. В. Аладьин, характеризуя Бочкова как человека, «пользовавшегося любовью и уважением своих сограждан, достойного любви и уважения добросовестных русских литераторов»[1474]. В том же очерке -«Знакомый незнакомец» (1824), рассказывая историю знакомства автора с А. А. Ивановским, Бочков шутливо заявлял о себе: «Я, который сам писал в стихах и прозе и которого сочинения, в особенности письма, были читаны с восторгом; я, которого некоторые благомыслящие писатели сравнивали с Дельвигом, не последним стихотворцем своего времени»[1475]. Более критически и сурово оценивал Бочкова А. А. Чумиков[1476].

И вот наступило николаевское царствование, и для людей типа Бочкова оказались закрытыми пути к общественной да в какой-то мере и к литературной деятельности, всех их постигли тяжелые переживания. К тому же Бочкову пришлось перенести удар и в личной жизни — в 1827 году умирает его жена. Он долго грустил, был душевно болен и перенес и телесную тяжелую болезнь... «Мне казалось, — рассказывал он впоследствии одному из своих знакомых, — что мои ноги вытягиваются как эластик и могут обвиваться, подобно веревке, около ножки стола». Тогда он дал себе обет, что ежели совершенно выздоровеет, то пойдет в монашество[1477]. Но Бочков, судя по всему, не сразу принялся осуществлять этот обет.

Служба его не устраивала, и он, как пишет А. А. Чумиков, «дабы не быть привлеченным к службе в столице, приписался к ревельскому купечеству, русская часть которого в то время не участвовала в городском управлении»[1478]. Сначала Бочков погрузился в изучение философии, но «прочитав все, что можно прочитать на французском языке, он охладел ко многим системам и умствованиям человеческим»[1479]. Наступил период разочарования во всем. А. А. Чумиков, настроенный не слишком благожелательно к Бочкову, замечает, что тот в Ревеле начала 1830-х годов казался «скучающим, не знающим, куда девать свою особу»[1480]. Тогда, как многие люди той поры, не находившие разрешения мучившим их вопросам жизни и бытия, Бочков делает крутой поворот к христианству. Позже он так характеризовал сложный процесс своего духовного развития: «Борьба с врагом мыслительным почти с самого раннего развития Мысли; потом своевольство этой мысли и отступление ее от христианства; страшные скорби, возвращение всею душою в лоно Церкви»[1481].

Бочков, оставив малолетнего сына тестю[1482], решает удалиться в монастырь. Однако его представления об истинном монашестве находились в явном противоречии с реальной практикой тогдашней монастырской жизни в России. «Ему, вследствие его слишком идеальных понятий о монашеской жизни, никак не удавалось открыть для постоянного пребывания такой монастырь, который вполне бы удовлетворял его желаниям, <...> по этой причине он перебывал в нескольких (вернее было бы сказать — во многих. — СИ.) монастырях», — писал А. А. Чумиков[1483]. На это указывают и другие современники. «Долго присматривался он к монашеской жизни и к монастырскому строю, живя то в той, то в другой обители, но никуда еще не вступая, а пребывая везде как гость и богомолец. Он искренно любил монашество и составил себе о нем понятие по сказанию древних подвижников, а потому и не находил нигде осуществления созданного его мыслию первообраза»[1484].

Эти обстоятельства нашли выражение в дневнике Бочкова: «Восстановление монашества, благолепия церковного и внутренних светильников — вот что бы видеть хотел я до кончины моей: мантиями покрытых Ангелов и таинства неба в дольних храмах! Утреню тихую, молитвенную и полудень светлый, Святую Литургию и вечер церковный, покаянный, умиленный, не грешный. И паки исшествие на глас Жениха, и паки уготовление ко гробу. Как вещественные занятия и попечения о теле отторгают человека от храмов Божиих! Нельзя ли и самое малое дело освятить молитвою, молчанием, умным деланием? Об этом пеклись преподобные Отцы наши. За молитвы их, Господи, помилуй, вразуми, исправи и спаси мя, грешного!»[1485]

Нет ничего удивительного, что странствия Бочкова по монастырям продолжались и после того, как он уже встал на стезю монашества. Когда же Бочков встал на эту стезю? Первый его биограф утверждал, что такие «хождения» по монастырям начались с 1828 года[1486]. Эта дата вызывает некоторые сомнения. Ведь сам Бочков обычно ссылался на середину 1830-х годов, когда он порвал с мирской жизнью, перестал писать стихи и даже читать журналы[1487]. Но, возможно, и до этого он посещал какие-то монастыри в поисках душевного успокоения.

Окончательно же Бочков вступил на монастырскую стезю в 1837 году, когда стал послушником Троице-Сергиевой пустыни, где наместником был архимандрит Игнатий (Брянчанинов)[1488]. Именно архимандрита Игнатия Бочков считал своим «духовным отцом и первым наставником в монашеской жизни»[1489]. Рассказав в одном письме о блужданиях своего духа, Бочков отмечал: «И потом как конфирмация после кроваво-сердечного крещения, как помазание Святого Духа — знакомство с Преосвященным Игнатием и святыми Отцами, до того мне вовсе не известными»[1490]. История взаимоотношений Бочкова с Преосвященным Игнатием, с которым он долго находился в переписке, — это увлекательнейшая история многолетнего общения двух оригинальных личностей. Бочков чрезвычайно высоко ценил богословские труды Игнатия, считая его лучшим духовным писателем современности, вместе с тем и упрекал его, как ему казалось, за неумение навести порядок в управляемом монастыре[1491].

Важно и другое: владыка Игнатий начинал свой монашеский путь как ученик первого знаменитого оптинского старца Леонида, и проходил этот путь под его наставничеством в Александро-Свирском монастыре, в Площанской и Оптиной Пустынях[1492]. Преосвященный Игнатий в своих богословских трудах, в частности в знаменитых «Аскетических опытах», весьма высоко отзывался об оптинских старцах Леониде и Макарии, ставя их в пример истинного монашеского жития[1493]. Надо сказать, что богословские труды святителя Игнатия по духу близки к тому, чему учили оптинские старцы. Система воззрений Владыки и оптинских подвижников на Церковь и монашество в основных чертах совпадают: их объединяет убежденность, что спастись можно и без отшельничества, что необходимо внутреннее совершенствование с помощью Иисусовой молитвы и что надо постоянно опираться на труды святых угодников Божиих — Нила Сорского и Паисия Величковско-го, а также на творения Восточных Отцов Церкви.

Возможно, что именно архимандрит Игнатий поначалу привлек внимание Бочкова к Оптиной Пустыни и к ее старцам. В монастырской «Летописи» под 1838 годом сказано: «В июне месяце, 14-го числа, проездом из Киева прибыл в Скит из Санкт-Петербургской Сергиевой первоклассной пустыни рясофорный монах Алексей Поликарпович Бочков <...> Расположился духом к скитской жизни и, съездивши в Санкт-Петербург, жил в Скиту при келлии скитского начальника иеромонаха Антония. Весною 1839-го года перешел по своему желанию в обитель и трудился в послушаниях обще с братнею; а в июне того же года поехал в Калужскую Тихонову пустынь с старцем иеросхимонахом Львом[1494], в ней и остался на жительство; но вскоре и оттуда выбыл в другую обитель в Северной России»[1495].

В Оптиной Бочков стал учеником о. Леонида. В какую именно северорусскую обитель отправился Бочков из Тихоновой пустыни, о которой он всегда отзывался высоко, ставя ее не ниже Оптиной[1496], неизвестно. По крайней мере, с 5 сентября 1840 по 27 февраля 1841 года Бочков вновь проживал в Троице-Сергиевой пустыни[1497]. Имеется косвенное свидетельство о том, что зимой 1841 года он опять побывал в Оптиной. Однако это посещение «Скитской летописью» не отмечено. Вообще же в эти годы Бочков посещал многие монастыри, но особенно благотворным для него было пребывание у батюшки Леонида в Оптиной Пустыни.

Иеромонах Леонид[1498], как и его наставник и соратник о. Феодор и другой его собрат по монашеству о. Клеопа, остались на всю жизнь для Бочкова образцами и примерами; он называл их великими старцами своего времени[1499]. Возможно, что Бочков являлся одним из близких учеников о. Леонида. Он участвовал в утренних (фактически ночных) чтениях Евангелия в Скиту у о. Леонида[1500]. Старец ответил на 14 вопросов Бочкова; позже как вопросы, так и ответы на них о. Леонида были напечатаны[1501]. Оптинский подвижник шутя называл Бочкова «последним римлянином», ведь он иногда высказывался в том духе, что монашество переживает последние времена и что оно падает от тех же причин, из-за которых доведена была до падения и Римская империя — из-за роскоши, изнеженности и человекоугодия[1502]. (К этим утверждениям Бочков неоднократно возвратится и позже.)

После смерти о. Леонида Бочков взялся составить его жизнеописание. Не полагаясь на память, он тщательно собирал материалы об о. Леониде и, в частности, записал в Петербурге весьма интересные воспоминания архимандрита Иосифа о пребывании монахов Леонида и Феодора на Валааме и в Алек-сандро-Свирском монастыре[1503]. Эти сведения затем повторялись во всех биографических очерках о старце Леониде. Однако Бочков не довел свой труд до конца, хотя дважды принимался за него. Его записками позже воспользовался биограф старца Леонида Климент Зедергольм и автор «Описания Иоан-но-Предтеченского скита Оптиной Пустыни» ученый монах Леонид Кавелин. В их книгах приведены обширные отрывки из этих записок — описание скитских келлий и рассказ об окружении старца в Скиту[1504]. Записки Бочкова — своеобразный очерк личности и деяний оптинского подвижника. Судя по сохранившимся отрывкам, о. Леонид, его образ жизни, его речи произвели сильное впечатление на Бочкова и, вероятно, сыграли важнейшую роль в дальнейшей его судьбе. «Я скажу еще об одном особенном свойстве о. Леонида, — писал Бочков, — в его присутствии многие ощущали внутренний мир, успокоение сердечное и радость. Те помыслы, которые казались страшными, неодолимыми и непрестанно тревожили, — исчезали при нем, как будто их никогда и не было. Это всего лучше известно монашествующим, страдавшим своими духовными болезнями, мало известными миру.

Отец Леонид для многих был живой книгой: учил делом — что более всего действует на наши чувства и нас убеждает; учил и словом — как понимать евангельское поучение, как приводить его в исполнение и как врачевать им наши немощи»[1505]. Во всем этом чувствуется нечто личное, пережитое и испытанное самим Бочковым.

О старце Леониде Бочков впоследствии вспоминал и в своих письмах[1506], и в сочинениях на духовные темы[1507]. «Подобным о. Леониду быть — было бы великою милостию Господа Бога нашего», — признавался он Е. Н. Шаховой в письме от 8 апреля 1864 года[1508]. Бочков посвятил оптинскому подвижнику стихотворение «Памяти отца Леонида» (другое название — «Плач на гробе отца»), в котором создает яркий образ старца, рисует вполне достоверную картину его жизненной судьбы, его злоключений и преследований.

Сложивши иго тяжкого правленья,

Ты иго послушанья возложил;

Оставя явное Богослуженье, —

Ты явно человечеству служил.

Я помню твои кроткие советы

И власть твою над сердцем и умом;

И как легко было давать обеты,

Когда ты был порукой пред Творцом.

И как легко тогда было спасенье,

Когда ты путь указывал детям:

Путь послушания, любви, терпенья —

Ты сам прошел по серным сим стезям.

Ты не носил личины фарисейской,

Открыт и прост и сердцем, и лицом;

Ты шутками учил твое семейство,

И дети были веселы с отцом[1509].

Бочков и после кончины старца Леонида не раз бывал в Оптиной. Целых четыре месяца, с 11 июня по 11 октября, он прожил здесь в 1845 году, причем, как указывается в «Летописи скита Оптиной Пустыни», «нарочито отложил выезд», несмотря на требование архиепископа Полтавского Гедеона[1510]. Бочков вновь прибыл в скит Оптиной Пустыни 30 августа 1847 году, возвращаясь из Иерусалима. В начале сентября он вместе со старцем Макарием и монахом Петром Григоровым навещает И. В. Киреевского в его имении близ Белева. И только 19 сентября, опять же вместе с о. Макарием, Бочков через Тихонову пустынь отправляется в Малоярославецкий монастырь[1511], где в ту пору игуменом был о. Антоний, тесно связанный с Оптиной, и с которым иногда путали Бочкова, также нареченного в монашестве Антонием[1512]. В Оптинском монастыре Бочков встретился с сосланным сюда за резкое обличение властей валаамским игуменом Варлаамом[1513].

К великим старцам своего времени Бочков относил и ученика о. Леонида будущего великого оптинского подвижника Макария, с которым познакомился и близко сошелся в свои приезды в Оптину Пустынь. Именно ему Бочков прислал в 1852 году только что цитированное стихотворение, посвященное о. Леониду[1514]. Впоследствии он переписывался со старцем. Единственное опубликованное письмо старца Макария Антонию Бочкову от 7 ноября 1859 года свидетельствует о том, что последний все время поддерживал связи с Оптиной Пустынью и у него был широкий круг знакомств среди оптинских монахов, в этот круг входил и архимандрит Макарий, и отец игумен Антоний[1515]. Бочков высоко ценил не только личность и образ жизни старца Макария, но и его письма, как образец прекрасной духовной литературы[1516]. В письме к Сергию Святогорцу (в миру Семен Авдиевич Веснин, 1814-1853), с которым Бочков находился в оживленной переписке, он утверждал, что «после отца Макария не останется старцев»[1517]. Заметим, что Бочков написал предисловие к публикации писем Сергия Святогорца[1518].

Вообще Оптина в представлении Бочкова олицетворяла собою истинную обитель[1519]. И все же столь свойственный ему дух критицизма, вернее — сверхкритицизма, и вечной неудовлетворенности существующим, реальным приводили его (как, впрочем, и других) в 1850-1860-х годах к убеждению, что и Оптина Пустынь тоже далека от идеала, что и в ней есть много «внешнего», что Пустынь начинает «сдавать, красоваться». «Желал бы я видеть где-либо настоящее скитское устройство, хотя эта христианская практическая философия: познание своей греховности и исцеление своей души, — не прививается к нам, русским, — писал Бочков в работе, относящейся к 1860-м годам. — К тому же монастыри с прославленною святостью: с иконами, с мощами, — привлекают мирских; обитель безмолвия делается сначала молебным местом, потом ярмонкою. Цель скита совсем другая, но и в Оптиной Пустыни — барыни, цветочки, нотное пение — придали ему какой-то особенный вид. Он стал некоею выставкою оленей за забором <...> Если туда забралась суета, то где искать идеального скита?»[1520] Эти критические высказывания, конечно, объясняются особенностями натуры Антония Бочкова, о которых у нас еще пойдет речь.

Но вернемся к монашеской стезе Бочкова. Если верить его первому биографу, то до 1844 года он в основном проживал в Сергиевой пустыни[1521], хотя часто и в других монастырях, а также и в Петербурге у сына и тестя. В мае 1844 года Бочкова по собственному желанию перевели в Троицкий Густынский монастырь Полтавской епархии, близ города При луки, но и там он только числился, в действительности же находился при епископе Полтавском Гедеоне (Георгии Вишневском), к нему весьма благоволившем. В конце 1844 года Бочков пострижен Преосвященным Гедеоном в монахи и наречен Антонием. Вскоре после этого он стал иеродиаконом и сразу же вслед за тем иеромонахом. С 5 ноября того же года Бочков начал вести дневник. И, как пишет биограф, многое о. Антонию не нравилось «в среде, его окружавшей, где столько разнородных личностей приходит в общение, правильнее сказать, в столкновение друг с другом <...> Отец Антоний и по пострижении своем, как и прежде, все еще не мог найти для себя желаемого и переходил из монастыря в монастырь»[1522]. По-видимому, в 1845 или 1846 году Бочков переходит в небольшой заштатный Староладожский Николаевский монастырь[1523], расположенный в Старой Ладоге на левом берегу Волхова и, согласно преданию, основанный еще в XIII веке в честь победы Александра Невского над шведами[1524]. В 1851 году в Старой Ладоге после 15-летнего перерыва Бочков вновь начинает писать стихи[1525]. В декабре 1852 года он становится духовником Староладожского монастыря[1526]. Вскоре после этого о. Антоний переходит в Тихвинский Богородице-Успенский Большой монастырь[1527], но в 1857 году возвращается в Староладожскую обитель[1528].

В эти же годы Бочков совершает паломничества в Палестину, на Святую Землю, и посещает Афон. Датировка этих путешествий не совсем ясна. Осип Бодянский датировал их 1847— 1848, 1852 и 1857 годами[1529]. «Летопись Оптиной Пустыни» уточняет: Бочков был в Палестине и в Иерусалиме в 1846-1847 годах[1530]. Вероятно, именно этими годами надо датировать первое путешествие о. Антония к Святой Земле. Не бесспорна и вторая, как, впрочем, и третья дата. Из письма Сергия Святогорца к Бочкову от 20 декабря 1851 года как будто явствует, что он по пути из Палестины домой посетил Афон в 1851 году[1531]. С другой стороны, сохранилось свидетельство о том, что летом 1852 года о. Антоний отправился на Афон[1532]. В июне 1857 года он ходатайствовал о разрешении поехать на год в Святую Землю и на Афон и просил выдать ему и его спутникам «паспорта в Иерусалим чрез Одессу и обратно чрез Италию и Австрию для удобнейшего возвращения по европейским путям»[1533]. Из его стихов и поэм следует, что Бочков действительно побывал в Италии. Но если это так, то его путешествие надо датировать 1857-1858 годами.

Впечатления от путешествия в Палестину дали Бочкову материал для единственной напечатанной его книги — «Русские поклонники в Иерусалиме», написанной еще в 1850-е годы, но опубликованной уже посмертно — сначала в «Чтениях в Императорском Обществе истории и древностей Российских при Московском университете» (1874, кн. 4), а затем, в 1875 году, и отдельно в издании того же Общества. «Простота и прелесть рассказа, теплота чувств и искреннее благочестивое настроение духа очаровывают читателя его повествований как о случившемся на море, так и о виденном им на материке Святой Земли, — писал о книге Бочкова Осип Бодянский. — Внимая его рассказу, кажется, как бы сам присутствуешь при том, видишь своими глазами, слышишь своими ушами, идешь с ним же и его спутниками. Такова-то сила всякой естественности, прямоты и правды, чарующая сила простоты сердца, духа и слова! <...>»[1534]. Книга интересна еще и многочисленными этнографическими картинами и бытовыми подробностями жизни простых русских паломников, причем Бочков не скрывает и ее темных сторон. Книга Бочкова «Русские поклонники в Иерусалиме», наряду с книгами А. Н. Муравьева и А. С. Норова, достойна занять заметное место в обзорах русских путешествий на Святую Землю.

В эти годы, кроме Афона, который произвел сильное впечатление на Бочкова и где у него установились дружеские связи с иноком Сергием, прозванным Святогорцем, он посещает и другие монастыри. В 1850 году о. Антоний побывал на Валааме, где встретился со знаменитым юродивым Антоном Ивановичем Зиновьевым[1535], которому позже посвятил целую поэму. Все эти путешествия объясняются прежде всего неудовлетворенностью Бочкова существующим укладом монастырской жизни и поисками «идеальной» обители. Как правило, эти поиски кончались новыми разочарованиями и предубеждением, что «в России нет нигде места монаху»[1536]. В одном более позднем письме к Е. Н. Шаховой Бочков писал: «Если б я знал, что меня ожидает, то 40 лет тому назад пошел бы иною дорогою. Но теперь уже невозможно обратиться совершенно на путь Христа»[1537]. Он приходит к выводу, что монастыри и монашество в их современном виде исчерпали себя и движутся к неминуемой гибели. И в этом убеждении он не был одинок — приблизительно к такому же выводу одно время пришел и архимандрит Игнатий Брянчанинов[1538].

Эти пессимистические выводы обусловливались прежде всего действительностью тогдашней российской монастырской жизни. Известную роль тут сыграли и особенности натуры о. Антония, человека болезненно-впечатлительного, мягкого, мечтательного, все близко принимавшего к сердцу. Архимандрит Пимен, тоже связанный с Оптиной Пустынью, так характеризовал Бочкова: «Отец игумен — человек весьма тихого и кроткого характера, и с ним было бы жить весьма легко, ежели бы он сам имел поболее силы воли и не так легко смущался, иногда весьма ничтожными обстоятельствами». Человек от природы весьма умный, начитанный, о. Антоний обладал обширной памятью, был приятным собеседником, человеком воздержанным и любившим монашество (но мечтавшим о невозможном, то есть о совершенной независимости монашества, как в первые века своего существования), и потому провел все время своего иноческого жития в отыскивании несуществующего, в стремлении к недостигаемому. Один из покойных владык новгородских о нем выразился так: «Игумен Антоний — сосуд драгоценный, но, к сожалению, совершенно разбитый. Он желал невозможного и иногда не умел пользоваться существующим в действительности, и потому не мог нигде найти постоянного места для своего жительства, ни свыкнуться с одними и теми же людьми»[1539].

Это удачная характеристика инока-романтика, каким был о. Антоний; из нее видно, как относилась к Бочкову высшая церковная иерархия.

В 1859 году о. Антония назначили настоятелем Введенского Островского монастыря, основанного еще в XVI веке и расположенного в Новоладожском уезде Петербургской губернии на реке Ояти. При вступлении в должность отец Антоний обнаружил массу пропаж в имуществе монастыря, о чем и сообщил начальству[1540]. В 1861 году Бочкова возвели в сан игумена, а в 1862 году перевели настоятелем в заштатный Череменецкий Иоанно-Богословский монастырь, где он был в этой должности до января 1868 года[1541]. До апреля 1871 года отец игумен оставался в Череменецкой обители на покое, но из-за конфликтов со своим преемником покинул ее[1542].

Большая часть дошедших до нас произведений Бочкова относится именно к череменецкому периоду его жизни. По-видимому, именно здесь условия благоприятствовали его творческой деятельности, почему этот период и оказался столь продуктивным.

Череменецкий монастырь находился в Лужском уезде Петербургской губернии, в 20 верстах от города Луги, на острове Череменецкого озера. Точная дата основания монастыря неизвестна, но в XV веке он уже существовал. Основание его связано с чудесным явлением иконы Иоанна Богослова, которая находилась в соборном храме монастыря. Обитель располагалась среди красивой природы. Бочков в своем очерке, посвященном Череменецкому монастырю (опубликован в журнале «Домашняя беседа») так его описывал: «Как нарочно для храма святого евангелиста Иоанна Богослова кинут небольшой островок на самую середину озера, осененный великолепными дубами, липами, вязами, кленами и неизбежными нашими березами. Из густоты деревьев белеется только тоненькая, осмигранная колокольня и чуть-чуть видны главы собора; стены, келлии — все потонуло в зелени... Сероватые стенки булыжного камня; крыши низменных деревянных зданий; келлии, притаившиеся у подошвы холма, — всё сливается с роскошною, густою зеленью. Один только храм святого Апостола господствует над всем, белея на высоком холме, природном своем пьедестале, и привлекая к себе внимание благочестивого поклонника...

Череменецкий монастырь доселе богат одними видами... Содержимый в порядке, имеющий около сорока человек живущих (правда, среди них было только 8 монахов[1543]. — СИ.), — есть самый бедный и последний во всей Петербургской епархии»[1544].

Обитель в 1862 году, по словам Пимена, «была в крайнем упадке»[1545]. Отец Антоний обновил и благоустроил монастырь: при нем был поновлен собор, построены каменный братский корпус и гостиница, а также ряд хозяйственных строений, добавлена часть каменной ограды[1546]. «Но главного, внутреннего порядка, — пишет Пимен, — он не мог вполне достигнуть по своей чрезмерной доброте и доверчивости; он не имел людей, которые бы ему были преданы, а те, на которых он полагался, во зло употребляли его благорасположение. Чувствуя свою несостоятельность в деле правления, он тяготился должностью и по прошествии небольшого времени попросился на покой»[1547]. К тому же Бочков стал сдавать физически. 1 марта 1865 года он писал Е. Н. Шаховой: «Здоровье мое плохо, лучше сказать состав мой постепенно разрушается: ноги не могут выстаивать долго, зубы начали покачиваться... При первой неприятности все силы исчезают»[1548].

В Череменецком монастыре Бочков вел оживленную переписку с матерью Марией (Е. Н. Шаховой), с архимандритом Игнатием Брянчаниновым, с Н. П. Киреевской, общался с писателем А. П. Башуцким, читал журналы и газеты, следил за современной литературой, кое-что печатал в «Домашней беседе» В. И. Аскоченского, с которым поддерживал личные связи, хотя его и не любил[1549]. Сохранились свидетельства современников, посещавших Череменецкий монастырь: о. Антоний и в эти годы поражал людей своим умом, образованностью, эрудицией, красивой внешностью, «любезным обхождением» и своими «идеальными понятиями об истинном иночестве»[1550].

В апреле 1871 года Бочков переходит в Николаевский Угрешский монастырь под начало архимандрита Пимена (Мясникова). Этот старинный монастырь, основанный во второй половине XIV века Димитрием Донским на месте, где ему явилась перед походом на Мамая икона святителя Николая, расположен невдалеке от Москвы[1551] и тесно связан с Оптиной Пустынью. Отец Антоний поселился в скиту. Сохранилось выразительное описание внешнего облика Бочкова в период его жительства в Угрешском монастыре, сделанное его биографом, собратом по скиту[1552]: «Не правда ли, что эта голова чисто античной красоты, как говорят художники, и могла бы служить типом для изображения Апостола? Вглядитесь в это высокое чело: сколько величия, спокойствия и богомыслия прочитаете вы на нем! Какая глубина и кротость во взгляде! Как прекрасен профиль! Как в целом все черты одна другой соответствуют! Весьма немного, редко случается встречать такие идеально-прекрасные и художественно-правильные старческие обличия!»[1553]

Мы подошли к трагическому финалу жизненной судьбы о. Антония и, вместе с тем, к ее самой героической странице, запечатлевшейся в памяти многих современников. В 1871 году московское епархиальное начальство предложило монастырям направлять в московские больницы монахов для отправления треб. Некоторые из монастырей уклонились от этого дела[1554], тем более, что как раз в это время в Москве вспыхнула эпидемия тифа. Отец Антоний одним из первых горячо откликнулся на призыв и в январе 1872 года добровольно отправился в отделение для чернорабочих Старой Екатерининской больницы, хотя настоятель всячески отговаривал его от этого шага, уверяя, что «идти на призыв в Москву — значит идти почти на смерть». Но игумен Антоний «с мужеством и твердостью настоял на своем решении... Едва прибыв в Екатерининскую больницу, он сразу же приступил к исправлению духовных треб для всех больных и умиравших от тифа, исправлял их ежедневно, еженощно, почти ежечасно, не имея при этом почти ни минуты покоя, отчего, конечно, истомился, ослабел, получил расположение к заразе, заразился и слег в постель»[1555]. Отец Антоний, не ограничиваясь лишь совершением треб, читал больным чернорабочим книги, наставлял их на путь истины[1556]. О себе говорил, что во всю свою жизнь никогда не пользовался таким здоровьем и не был так покоен духом, как в это время»[1557]. Однако болезнь взяла свое. Архимандрит Пимен хотел увезти больного обратно в монастырь, но тот отказался и лишь просил похоронить его в скиту Николо-Угрешского монастыря.

Антоний Бочков скончался в больнице 5 апреля 1872 года, пожертвовав «собою и своею жизнию на благо страдавшей и умиравшей меньшой братии своей»[1558]. Похоронили его в скиту Николо-Угрешского монастыря, как он и хотел.

Охарактеризуем кратко мироощущение, литературные воззрения и творчество позднего Бочкова.

В 1860-е годы эта личность еще в высшей степени сложная, даже противоречивая и в то же время весьма любопытная. В это время для мироощущения Бочкова характерна глубокая неудовлетворенность современной цивилизацией в целом — в ней он видит сплошной хаос, новый Вавилон. Его в равной мере не устраивает и современная западная цивилизация, и положение России. Оценки Бочковым тогдашнего состояния мира и картин современной цивилизации окрашиваются у него в апокалиптические тона. Вот строки о России: «Со времен Романовых она, как тело, росла, ширилась, боролась с болезнями внутренними и наружными, а в наше время все соки уже истощены, всё пришло в брожение, близкое к гноению и разложению», — пишет Бочков. Он находит, что в России «зло не пресекается: появились партии, множится число нигилистов, дворянство и купечество разлагается, крестьяне пьянствуют. Все напряжено так, что котел уже кипит, а между тем подбрасывается непрестанно к нему горючих материалов». Подобное, по мнению Бочкова, уже было в Европе перед 1848 годом. Со всем этим связано и удаление общества от веры отцов. Опыта Западной Европы и Америки Бочков не приемлет. «Поэтому я так полагаю — конец близок», — писал он в середине 1860-х годов[1559]. «Для России я не предвижу ничего доброго от общего ослабления нравов. От обеднения крестьян, от вырубки лесов, от расстройства финансов, от огромных окладов высших сановников... Народ еще многого не знает, что делается в высших сферах: когда узнает — будет худо», — рассуждал Бочков в письмах к Е. Н. Шаховой[1560].

В систему всеобщего разложения, казалось, органически входят монастыри и монашество. Игумен Антоний Бочков, как и архимандрит Игнатий Брянчанинов, взгляды которого он полностью разделял, порой исключительно резко и сурово критиковали современные им монастырские порядки и монашеские нравы[1561].

«Окидывая умом и глазами Восток и Россию, приходишь к тому убеждению, что правильное монашество сошло с лица земли», — писал Бочков[1562]. «Монашество в последние 150 лет вследствие разных обстоятельств сделалось чиновничеством, не более; цель чисто мирская: возвышение, обогащение, position sociale», — отмечал он в другом месте[1563]. Эта чрезмерная критика переносилась им и на все современное ему православие: «Наше православие, по моему слабому и темному взгляду, по букве — обветшало. Но предсказано ли обновление наше? Может ли переформироваться соборами и веками установленное здание? Если нет, то времена близки...

Человечество чает своего Избавителя; мы, православные, — Страшного Судию»[1564].

При всей резкости критики Бочковым современных монастырей и современного ему монашества важно отметить, что он не выступал против монастырей и монашества вообще. Бочков лишь считал, что надо очистить монастыри от всего им чуждого, освободить от навязчивой опеки свыше, от ненужной регламентации всех сторон их жизни; надо вернуться к древним отеческим традициям монашеской жизни. Правда, зачастую о. Антоний сомневался в том, возможно ли это, но все же иногда мелькает и иная мысль: «Россия глубоко в тайниках земли своей хранит источники благочестия и любви к монашеству; при первом ее потрясении они пробиваются и бьют столбом, как вода артезианского колодца или кавказские потоки... Рано или поздно при потрясении царства мы вспомним нам врожденное Православие и, конечно, не около воскресных школ и академий соберется народ русский»[1565].

Критика Бочковым современных порядков, в том числе монашества и православия, ведется, конечно, с консервативных позиций. Он не приемлет технический прогресс, недоволен отменой предварительной цензуры[1566], не в восторге и от отмены крепостного права, верноподданнически восхваляет Николая I. И в вопросах религиозных о. Антоний ориентируется на прошлое, на древнее как исконное и истинное — требует следовать старинным монашеским порядкам, древнему иконописанию, древнему церковному пению, которому он придавал важное значение: Бочков считал, что момент эстетический, момент красоты в церкви способствует духовному воспитанию человека[1567].

Однако при всем том позиция Бочкова не лишена и своеобразного демократизма. Для него характерна защита низов, униженных и оскорбленных, точно так же, как и острое ощущение социальных противоречий. Критика социальных пороков в современном обществе в трудах Бочкова неизменно направлена прежде всего против «сильных мира сего», барства, тех, кто у власти, и уже во вторую очередь против «испорченности» низов. «Что это за мир, где мы живем? Это полуад, — писал Бочков Е. Н. Шаховой 25 января 1872 года, незадолго до смерти. — Люди богатые живут в сумасшествии, если сравнить их прихоти с нуждами братии меньшой; а бедные погрязают во мраке неведения, дурных привычек и в грязи домашней. Выйти невозможно из этого состояния»[1568]. Прочитав в реакционной газете «Весть», что во всех народных бедах виновато пьянство, Бочков пишет: «Вина падает не столько на народ, как на правителей народных. «Весть» указывает где-то, как самый сильный аргумент, что народ мог бы и заплатить подать и сохранить остатки, если бы не пропил, не знаю сколько миллионов по статистическим указаниям. А чтобы ей указать, сколько пропито дворянством на шампанских и на других винах, в том числе и на простой водке, сколько миллионов вывезено за границу?.. И ныне, несмотря на крики «Вести», не демократия у нас правит и вершит дела, а родство, связи, покровительство, поблажки своему роду и племени, начиная от Сената до последнего земского дела. Включим туда же и Синод, во всем поблажающий своей всепоедающей касте»[1569].

Вот Бочков размышляет о расколе, и неожиданно ход его мыслей меняется: «А наше барство ничего не знает и знать не хочет. Их тянет в Париж магнитом, и туда уносятся все потовые и трудовые рубли простого народа»[1570]. Такого же рода демократизм заметен и в высказываниях Бочкова по вопросам литературы и в его художественных произведениях.

Как человек искренне и глубоко религиозный, Бочков видит единственный путь спасения в религии, в верности христианству, но вся беда в том, что «семян к возрождению христианского общества нет уже в нашей крови, в умах наших и в обычаях»[1571]. И конечные выводы Бочкова чаще всего смыкаются с уже отмеченными апокалиптическими мотивами: конец мира — близок!

Столь же сложны и противоречивы воззрения Бочкова 1850-1860-х годов на литературу. В словесности он ощущал себя архаистом, «старомодным» автором, представителем того поколения, к которому принадлежали Федор Глинка и Петр Вяземский[1572]. Его литературные симпатии и вкусы во многом определились еще в молодости, в 1820-е годы, при этом надо учесть, что эпоха та, с одновременным развитием романтизма и реализма, не отличалась внутренней цельностью. То же самое можно сказать и о литературных взглядах Бочкова. С одной стороны, многие его поэтические декларации 1860-х годов носят откровенно романтический характер[1573], с другой — он чрезвычайно высоко оценивает Грибоедова и его комедию «Горе от ума», отдавая ему предпочтение даже перед Пушкиным[1574]. Бочкову внутренне близка сатирическая линия: Фонвизин — Грибоедов — Гоголь. «Вот пророки времен наших; и напрасно Гоголь устыдился своей ядовитой правды!»[1575] — писал он, явно намекая на «Выбранные места из переписки с друзьями». Позиция для монаха-аскета уникальная и по-своему парадоксальная!

И все же Бочков не застыл на позициях своей молодости. С 1850-х годов он внимательно следил за новейшей русской литературой, и его суждения о произведениях отличаются нестандартностью, свежестью и... сочетанием трудно сочетаемого. Бочков высоко ставит духовные стихи старика Федора Глинки[1576], ему импонируют обработки христианских легенд Аполлона Майкова[1577], круг его литературных знакомств 1860-х годов ограничивается в основном религиозными писателями — Игнатием Брянчаниновым, А. П. Бащуцким и монашествующей поэтессой Марией (Е. Н. Шаховой). В то же время он горячий и неизменный поклонник поэзии Николая Некрасова. «Рад, что вы прочли Некрасова, — писал он Е. Н. Шаховой. — Это поэт современный: много правды, много теплого, неподдельного чувства в его прекрасных живых стихах. Он глубже проникнут народным русским горем, нежели бывшие великие поэты, не знавшие народного быта и не слыхавшие этого великого стона, которым еще и доныне полна Россия. Освобожденный от невольничества и продажи крестьянин никогда не освободится от беззаконного суда; горе и стон не умолкнут до Страшного пришествия Христа»[1578]. Одно из христианско-догматических положений «Аскетических опытов» святителя Игнатия Бочков оспаривал ссылкою... на «Арину, мать солдатскую» Н. А. Некрасова![1579]

Бочков высоко ставит Ивана Никитина и в то же время не приемлет Владимира Бенедиктова: «Он редко извлекал слезы, пленяясь собою, своею блестящею, рассыпною музыкою: это не Глинка поэзии. Но богатство и блеск его созвездий в свое время изумляли многих. Никитин своею эпитафиею («Вырыта заступом яма глубокая...» — СИ.) превзошел все литературное — модное и салонное; плач его над своею могилою чистыми, верными звуками большого сердца — не литература и не сочинение, а истинная поэзия природы. Конечно, и у Никитина нет христианского вышеестественного чувства: верующий не сказал бы его бесподобных стихов; но как сын степей он запел над собою жалобным голосом горюющей птицы. Но христианство доселе не имело поэта»[1580].

Для Бочкова идеал — возвышенная религиозная поэзия, утверждающая великие христианские истины, однако в современной литературе ему ближе всего Некрасов и Никитин. Бочков высоко ставил романы Ф. М. Достоевского о петербургских трущобах — это «верная картина модного Петербурга, который, как и утроба наша, исполнен нечистотами, хотя и покрывают их кринолинами»[1581]. Во всех этих утверждениях проявляется и глубокий стихийный демократизм Бочкова, не противоречивший его глубокой религиозности; и в то же время его симпатии склонялись к реализму, принципам которого Бочков часто следовал в своих собственных произведениях.

Эти литературные симпатии и антипатии Бочкова, без сомнения, оказали влияние на его собственное творчество. Оно весьма обширно и многообразно. В 1850-1860-е годы Бочков писал труды из истории Русской Церкви, главным образом, по проблемам монашества и монастырской жизни. Он создает всевозможные записки о своей жизни, а также литературные портреты деятелей Церкви[1582]. Из-под пера Бочкова выходят публицистические статьи с критикой внутренних порядков Российской Империи[1583]. Создает он и рассказы о монашеской жизни. Наилучший из них — «Сон болящей монахини Меланин»; в основу рассказа положено описание двух видений героини, построенных на контрасте: первый сон — об идеальном прекрасном монастыре, второй — о некоей страшной неволе[1584]. Наиболее ценную часть творческого наследия Бочкова составляют поэтические свершения.

Поэзия Бочкова дошла до нас далеко не полностью и в свое время не попала в печать — осталась в рукописях[1585]. Сам о. Антоний утверждал, что своих стихов «никогда не назначал для печати»[1586], в чем можно и усомниться: в одном из писем к Е. Н. Шаховой имеется указание на то, что Бочков все же посылал свои стихи в «Странник» и другие журналы, но там их отвергали[1587]. Действительно, стихи Бочкова, как он сам признавался, «не в духе нашего времени» и относятся к «исключительному роду» в поэзии тех дней[1588], то есть никак не вписываются в общее русло поэзии 1860-х годов, даже в картину тогдашней духовной поэзии в той мере, в какой мы можем о ней судить по публикациям в «Домашней беседе» и в других подобных изданиях. Но тем интереснее такая литература для нас.

Бочков писал стихи и в молодости, но тогда это были либо альбомные мелочи, либо переводы с французского. Если верить его собственным признаниям, с середины 1830-х годов Бочков замолчал и лишь с 1851 года вернулся к поэзии, написал несколько переложений из Четий-Миней[1589]; к 1852 году относится его стихотворение, посвященное старцу Леониду[1590].

Основной же корпус дошедших до нас стихотворений Бочкова относится к 1860-м годам. Сохранились две большие подборки его стихов, в значительной мере повторяющие друг друга. Подборка, хранящаяся в Центральном Государственном Историческом архиве, содержит 59 произведений, а подборка из Рукописного отдела Института русской литературы (Пушкинского Дома) — 47, включая и отдельные отрывки из более крупных вещей.

Свою поэзию Бочков воспринимал как поэзию христианскую и монашескую, которая еще отсутствует в России. •*Начиная со стихов Димитрия Ростовского и его современников и до сего дня, и до меня грешного, монашеская поэзия ничего не произвела полного, соответственного духу своему... Все рифмованные переложения псалмов разных священников, разных архимандритов, нотные и ненотные — всё это... слабо и непоэтично до крайности»[1591]. Вместе с тем Бочков признавался, что людям очень трудно уйти на всю жизнь в монашескую келлию, особенно трудно в наше время.

При всем том у Бочкова почти нет философско-религиозных стихов. «Христианскую философию и Богословие откровенно редко можно вылить в стихи, — признавался Бочков, и тут же добавлял: — Я в себе чувствую способность более к юродству, нежели к премудрости»[1592]. В другом письме 1860-х годов Бочков заметил: «...В последние годы моей жизни я отказался от попыток писать что-либо духовное, церковное, а перехожу в детство, хотя и не в евангельское: люблю шутки, смех и пустяки. К последнему роду принадлежат и письма мои»[1593]. Поэтому монашеская поэзия Бочкова носит достаточно специфический и совершенно не укладывающийся в традиционные рамки характер.

Конечно, кое-что тут объясняется особенностями дарования Бочкова. Он явно тяготел к описательной поэзии, к жанру эпического стихотворения. У Бочкова почти нет чистой лирики (как и лирики философской), в немногочисленных его коротких стихотворениях всегда присутствует эпический элемент. Он и сам осознавал эту особенность своего таланта: «Для меня картины легче лиризма. Истинный поэт соединяет те и другие»[1594].

Многое в произведениях Бочкова навеяно его впечатлениями от тогдашней монашеской жизни, отражая и тот дух критики, которым отмечены его письма. Оттого-то так и сильна сатирическая струя в поэзии Бочкова. Причем поэт даже тяготился своим сатирическим даром: «Страшно становится за себя и за ответственность пред Судиею, а удержаться не могу: сатира так и каплет с пера, и я премножество отгонял и уничтожил своих стихов в этом желчном роде. Разумеется, оправдаться могу лишь тем, что жизнь представляет несравненно более картин унижения, нежели возвышения. Петербургские трущобы и романы Достоевского чрезвычайно полезны не только праздным умам, но и самому правительству»[1595]. Далее следует уже приведенный выше отзыв о романах Достоевского. Отвечая на призыв матери Марии (Е. Н. Шаховой) писать в стиле плачей библейских пророков, Бочков заметил, что, увы, жизнь дает материал не для плачей, а для сатиры: «Теперь перенеситесь в комедию наших времен: курение дыма, пары, телеграфы, стук, треск; суета, болтовня, торопливость, пресса; журналы, всемирные названные опекуны и печальники человечества — всё стремится с шумом <...> Где и как будет говорить пророк? <...> О чем ему говорить, о чем плакать? Не о Петербурге ли, где, решительно скажу, нет места Христу голову подклонить <...> Поэтому и появляются наши Фонвизины, Грибоедовы, Гоголи. Вот пророки времен наших»[1596]. «Я не могу по слабости истощенного ума писать ничего возвышенного»[1597]. Последнее утверждение, конечно, не совсем справедливо: Бочков умел писать и «возвышенно», когда обращался к высоким темам, к описанию природы, но, пожалуй, действительно наибольшие удачи его ожидали на другом пути.

Всё поэтическое наследие Бочкова можно разделить на эпические произведения, рисующие положительные начала в жизни, близкие авторскому идеалу. Эти начала автор ищет почти исключительно в прошлом. Сюда относятся поэмы и стихотворения на библейские и евангельские притчи («Гефсимания», «Новая жертва» и др.), на исторические сюжеты (сохранившаяся лишь в отрывках большая поэма о восстании афонских монахов против турецкого ига в 1821 году; «Тивериада»; «Мститель» и др.) и в особенности многочисленные обработки преданий о святых, частью заимствованных из Пролога, Четий-Миней и других древнехристианских источников, частью же из устных сказаний, слышанных самим автором в его многолетних хождениях по монастырям («Живой плач», «Тихфинский пещерник», «Вонифатий и Аглаида», «Старинные гусли», «Пустынник и Ангел», «Пролог», «Чудо святителя Николая о ковре», «Примирение по смерти» и др.). В последнем цикле произведений весьма ощутимо влияние оптинского старчества, реального образа жизни оптинских подвижников. Идеал христианского жития, который утверждается в этих произведениях, достаточно близок их образу жизни. Не случайно старец Леонид стал героем одного из стихотворений Бочкова. Героем одной из лучших своих поэм «Живой плач» (1864) Бочков вывел валаамского юродивого Антона Ивановича Зиновьева, хорошо знакомого о. Феодору и о. Леониду[1598]. Именно в этих людях поэт находит воплощение истинной святости, столь редкой в те дни.

Сюда же в известной мере можно отнести описательные поэмы и стихотворения, рисующие картины природы, церковно-исторические и архитектурные достопримечательности (поэмы «Зеленецкий лес», «Севастия», «Успенский монастырь», стихотворения «Череменец» и др.), хотя в них уже порою встречаются и сатирические нотки. Весь дух поэзии Бочкова, в сущности, лишен философского аскетизма, его стихи отличаются душевной веселостью, своеобразным приятием природы, стремлением увидеть в ней красоту Божественного мира. В этом, возможно, также сказывается влияние Оптинского старчества. Таково большинство стихотворений афонского цикла, навеянного неоднократными посещениями Святой Горы (среди стихов этого цикла один из шедевров лиро-эпики Бочкова — «Источник Богородицы»[1599]). К этой же части творчества Бочкова относятся переложения псалмов и стихотворения, написанные в стиле этих переложений[1600].

Другую часть поэтического наследия Бочкова составляют сатирические и юмористические произведения, рисующие отрицательные стороны современной жизни, в том числе монашеской. Этот ряд сочинений — как бы противоположный полюс поэзии Бочкова.

Если в произведениях первой группы присутствует романтическое начало и элементы архаики, то в поэмах и стихотворениях второй группы сильнее ощущается реалистическое начало. Стиль и поэтическая образность произведений первой группы в большинстве случаев традиционны и в значительной степени ориентированы на поэзию 1820-х годов, на творчество Пушкина и Рылеева (встречаются прямые переклички с их поэзией)[1601]. Есть отдельные и чисто романтические произведения («Евнух безжизненный, безбрадый...»). Особой архаичностью и старомодностью отличаются стихотворения аллегорического характера и притчи («Орлы и петухи», «Две птицы», «Искры света»), а также примыкающие к ним немногочисленные философско-моралистические опусы типа стихотворения «Слезы и желчь». В них особенно дает о себе знать устарелость вкусов Бочкова. Хотя в стиле и образности сатирических произведений Бочкова мы тоже иногда находим элементы архаики, нечто характерное для поры молодости поэта, все же тут больше точек соприкосновения с современной реалистической поэзией.

К числу лучших сатирических произведений Бочкова относятся поэмы «Ангел-странник»[1602] и «Ангел-сборщик»[1603], — последнее автор называл «любимым моим чадом»[1604], — а также стихотворения «Ответ г. А. П. Б-му, будто бы видевшему меня в Петербурге»[1605] и «Кавалер-архимандрит»[1606].

Первые две поэмы весьма близки сюжетно и композиционно. В них Ангел получает от Бога наказ посетить Петербург и видит в столице многочисленные картины неправедной, пьяной, сытой и развратной жизни столичного высшего света и богатого купечества; их жизнь очень далека от норм и законов истинного христианства — Православия. В поэме «Ангел-сборщик» Ангел Рафаил принимает облик сборщика-монаха. Ни в столичном храме, ни в обществе столичных богачей он не встречает сочувствия и помощи, и лишь среди бедняков, обитателей петербургских трущоб, кстати описанных весьма реалистично и красочно, Ангел находит понимание и получает приношения на монастырь. В поэму включено очень характерное для Бочкова «пророческое» размышление о будущем России[1607].

В стихотворении «Кавалер-архимандрит» выведен «тип чисто российский и нигде кроме России невозможный»[1608] — явно списанный с натуры образ архимандрита «из хохлов», гордого, чванливого, корыстолюбивого. С обличением монашества, современной монастырской жизни, нравов белого духовенства встретимся и в других произведениях Бочкова[1609].

Бочков любил и жанр «фельетонного» обозрения в стихах, состоящего из отдельных, сюжетно не связанных друг с другом частей, среди которых есть и описательные картины современной жизни, и сатира, и отступления на исторические темы, и общие рассуждения. Таково, например, произведение под названием «Л. И. М.»[1610] (как расшифровывается, мы не знаем). В этих «обозрениях» особенно заметен основной недостаток всей поэзии Бочкова — многословие, обилие прозаизмов. Впрочем, он и сам сознавался в этом недостатке: «Стихи хоть и гладки, но не живы, иногда сбиваются на прозу»[1611].

К сожалению, многие произведения Бочкова до нас не дошли, и знаем мы о них лишь по упоминаниям в письмах. Так, можно составить себе представление о содержании шутливой поэмы об отце Герасиме, валаамском иеромонахе (по пересказу содержания в письме к Е. Н. Шаховой от 8 апреля 1864 г.)[1612]. Не дошла и стихотворная драма, действие которой происходило в Крымскую кампанию. Из пересказа в письме известен сюжет пьесы[1613].

Технический уровень поэзии Бочкова достаточно высок, не ниже большинства духовных поэтов той поры. Его стих отличается «гладкостью», в нем почти нет нарушений ритма или рифмы. Правда, стих Бочкова характеризуется известной старомодностью, что ощущалось и самим автором, хотя он старался учитывать достижения новейшей русской поэзии. В письме к Е. Н. Шаховой от 8 апреля 1864 года, упомянув о годах, когда он вовсе не писал стихов, Бочков заметил: «В эти 12 лет стихосложение уже так пошло вперед, что за ним мне следовать едва ли легко. Потом, когда начал читать новейшие журналы, то ужаснулся слабости своих трудов; не говорю о мыслях, но о конструкции. После Фета, Бенедиктова, Мея, Майкова, Некрасова все усечения сделались уже смешными: преклонении, воспламенении почти изгнаны из поэзии. Глаголы уступили место новым словам»[1614].

Действительно, словесно-образная структура стихов Бочкова несет на себе отпечаток архаичности, как, впрочем, и русская духовная поэзия вообще. Но нельзя не отметить исключительно разнообразный ритмический репертуар Бочкова: у него встречаются самые разные двух- и трехсложные размеры, вольные ямбы, образцы народного стиха и — что совершенно уникально в поэзии середины XIX века — подражания русской силлабике XVII — начала XVIII века. Это, конечно, не силлабический виршевой стих в чистом виде. Это тонкая и, как правило, удачная, неожиданно свежо звучащая стилизация под этот стих, которая иногда нужна автору для создания колорита древности, а иногда, наоборот, для создания комического эффекта, возникающего из противоречия между содержанием — современным и сатирическим — и формой его выражения (именно таков эффект употребления силлабики в шутливо-иронической поэме о злоключениях хромого монаха Панкратия в столице). Думается, что силлабика Бочкова должна привлечь внимание стиховедов.

Сам Бочков характеризовал свою поэзию как «анахронизм для нынешнего блестящего века». И все же его поэзия, на наш взгляд, любопытна и заслуживает специального анализа.

Конечно, фигура этого литератора второразрядная, если не третьеразрядная в истории русской поэзии, но то, что он совершенно забыт, несправедливо.

ДЕЛО О КРЕСТЬЯНАХ ПОМЕЩИКА СТРАХОВА [1615]