Э. Г. Карминес Р. Хакфельд

В 1994 г. отмечали (без лишнего шума) пятьдесят лет с начала новой эпохи в исследовании политического поведения. Мы считаем 1944 год началом ново­го этапа, потому что в тот год П. Лазарсфельд и его коллеги из отделения прикладных социальных исследований Колумбийского университета опубли­ковали первое академическое исследование выборов, где основное внимание уделялось отдельным избирателям. Их исследование, проведенное по мате­риалам президентской кампании 1940 г. в Эльмире (штат Нью-Йорк), было в чем-то достаточно примитивным, но в чем-то — весьма передовым. Кроме того, оно на долгое время определило парадигму исследования политическо­го поведения, о чем подробнее будет сказано ниже. Однако фундаменталь­ное значение этого исследования для современной эпохи состоит в том, что оно было сфокусировано на избирателе как таковом. Впоследствии это изме­нило такие области исследования, как гражданство и демократическая по­литика.

Социологи из Колумбийского университета были не единственными, кто обратил тогда внимание на отдельных граждан. Два другие направления, изуча­ющие демократическую политику с точки зрения отдельных избирателей, за­родились в послевоенный период. Серийное исследование американских нацио­нальных выборов и работа Э. Кемпбелла, Ф. Конверса, У. Миллера и Д. Стоукса (Campbell et at., 1960) имели точкой отсчета выборы 1948 г. Начало эконо­мических теорий демократии, пожалуй, было положено значительной рабо­той Э. Даунса (Downs, 1957). Все это вместе привело к образованию трех исследовательских школ: политической социологии, берущей начало в рабо­тах отделения прикладных социальных исследований Колумбийского уни-зерситета, социальной психологии, возникшей в исследовательском центре Мичиганского университета, и политэкономической школы, которая стала применять понятия рациональности и личного интереса при изучении пове­дения граждан.

Определяя отдельные школы и сосредоточиваясь на их различиях, мы рис­куем не увидеть общего, как говорится, за деревьями не увидеть леса. Цель этой главы состоит в том, чтобы показать, как каждая из трех традиций бросает вызов теории демократии. Каждая из них значительно преуспела в своей аргументации против этой теории, но в то же время они сблизились между собой по вопросу о месте граждан в демократической политике. Дей­ствительно, можно сказать, что все вместе они создали новую эмпирическую модель демократического гражданина, а следовательно, и новое понимание демократической политики. Однако это вовсе не означает, что важные разли­чия исчезли — освещению этой проблемы будет посвящена значительная часть главы. Особое внимание будет обращено на революцию, которую эти три школы произвели в изучении электоральной политики, на общие интеллек­туальные проблемы, интересующие их, и на то сближение, которое было достигнуто в ходе их развития.

Каково происхождение общности этих школ? Наиболее важно то, что все три школы отличает интерес к отдельному избирателю, что до сих пор остает­ся характерным для любого исследования политического поведения. Кроме того, каждая из них ставит вопрос, хотя и по-разному, о способности отдель­ных граждан действовать в условиях демократической политики, таким обра­зом, бросая вызов теории демократии. На самом деле, не будет преувеличени­ем сказать, что в области политического поведения этот вопрос был одним из важнейших на протяжении последних пятидесяти лет. Политические соци­ологи были вынуждены что-то противопоставить социальному детерминизму, противоречащему модели независимого гражданина. Политические психологи оказались в вакууме политических знаний относительно типичного граждани­на, в то время как теории демократии исходили из предположения, что его поведение зависит от решений проницательных и политически грамотных граж­дан. Политэкономы оказались, возможно, перед самой большой загадкой граж­данства: зачем рационально мыслящий индивид станет выполнять гражданс­кие обязанности, если его индивидуальный вклад, похоже, весьма незначи­телен и не важен?

В то же время каждая школа подвергает сомнению возможности отдельных граждан, а следовательно, и потенциал демократической политики в целом; три школы оказываются очень близкими в своих ответах на этот вопрос. Каж­дой из них в конце концов удалось достичь своего рода примирения между реальными гражданами и идеальными требованиями демократической поли­тики. На пути к этому примирению возникла новая модель гражданства, во многом общая для всех трех школ. Еще одним сближающим эти школы мо­ментом стало понимание гражданина как существа целенаправленного и инст­рументально мотивированного.

Тип целеустремленного, инструментально мотивированного гражданина, безусловно, воплощен в политэкономической традиции. Однако наиболее су­щественно то, что такое понимание гражданина и эта теоретическая традиция бросили серьезный вызов исследованиям политического поведения. Другими словами, политэкономическая традиция вдохновила как политическую соци­ологию, так и политическую психологию на пересмотр своих основных поло­жений относительно целеустремленных граждан и их поведения.

Глава начинается с краткого описания положений политэкономической школы. Затем будет показано, что, хотя модель демократического гражданства неминуемо вела в тупик, она же вызвала и возрождение интереса к изучению

целеустремленного, инструментально мотивированного гражданина в более общих исследованиях политического поведения. Авторы главы не ставили пе­ред собой цели рассказать обо всех исследованиях в области политического поведения, но выделить те динамичные направления, которые иллюстрируют новый взгляд на демократическое гражданство.

Экономисты бросают вызов

Пожалуй, наиболее значительно отличалась от традиционных взглядов на демократическое гражданство «экономическая теория демократии» Э. Даунса (Downs, 1957). Даунс показал, что если граждане действуют на основе инди­видуально понятого личного интереса, ничто не мешает им воздержаться от голосования на выборах. Сознательное неучастие в выборах — достаточно ра­зумная реакция. Если сопоставить плюсы и минусы участия, то его преиму­щества сводятся на нет микроскопически малой вероятностью того, что голос конкретного избирателя повлияет на исход выборов. Действительно, если опи­раться на такие расчеты, то становится совершенно очевидно, что единствен­ное разумное поведение — уклонение от голосования.

Аналогичный расчет может быть использован и при анализе других граж­данских действий. В частности, цена за информацию о политике часто оказы­вается гораздо выше цены голосования, и в таком случае здесь применима та же логика. Граждане могли бы действовать более дальновидно и лучше осуще­ствлять свои интересы, если бы их действия основывались на более каче­ственной и полной информации. Но что делать, если вероятность того, что единичное действие будет решающим, минимальна? Зачем тратить силы на получение информации?

Проведенный Даунсом анализ феномена сознательного отказа от действия и цены за повышение информированности повлек за собой расширение круга исследовательских проблем, связанных с коллективным действием. Особый резонанс получила работа М. Олсона о политической организации и проблеме сохранения членства в ней (Olson, 1965). Значение этих двух оригинальных исследований состоит в том, что они стимулировали интеллектуальную дея­тельность как в рамках политэкономической традиции, так и за ее пределами. Довольно много усилий было направлено на устранение противоречий между ожиданиями, основанными на политэкономических моделях, и эмпиричес­кой реальностью, такой, какой мы ее знаем. Почему при наличии достаточно сильных индивидуальных стимулов: быть свободолюбивыми и уходить от от­ветственности — люди участвуют в выборах, вступают в организации или продолжают интересоваться политикой? Возможно, задача примирения поли­тэкономических моделей и эмпирической реальности связана с проблемой политической организации. Сейчас широко признано значение принуждения, выборочных мотивов и институционального устройства (Ostrom, 1990) для долгосрочного поддержания и сохранения политической кооперации, хотя не все политологи единодушны в этом вопросе (Knoke, 1990; Chong, 1991).

Несколько сложнее проблема, связанная с наиболее распространенными и основными гражданскими обязанностями — решением участвовать в выборах я оставаться в курсе политических событий. В то же самое время как Даунс приводит довольно убедительный довод относительно сознательного уклоне­ния от голосования — в результате чего немало политологов признали пра-

вомерность личного отказа от участия — мы наблюдаем феномен массового участия. Кроме того, особенно если рассматривать Америку, уровень информи­рованности и участия наиболее высок среди образованных людей, т.е. тех, кто лучше способен понять, что исполнение гражданских обязанностей не отвечает их личным интересам. Таким образом, в вопросе функционирования демокра­тической политики простая и убедительная логика сознательного уклонения находится в противоречии с очевидной эмпирической данностью.

Немало чернил было потрачено в стремлении решить эту загадку. Начиная с 60-х годов, политэкономы пытаются примирить факт широкого участия и логику сознательного уклонения — чаще всего это стремятся сделать крити­ки, усматривающие в идее сознательного уклонения причину раскола. Здесь не самое подходящее место для развернутого обзора таких попыток (Aldrich, 1993; Jackman, 1993); достаточно сказать, что в основном они потерпели не­удачу. Наконец, что наиболее существенно, такие массовые явления, как стрем­ление узнать больше информации и голосование на выборах, нельзя понять позиции краткосрочных рациональных расчетов, поскольку, как показывает М. Фиорина, участие и получение информации — это виды деятельности, имеющие внутреннюю ценность. Люди осуществляют свои гражданские обя­занности потому, что им это нравится, или из-за чувства вины, или пото­му, что они не хотят выглядеть глупо в разговоре за обедом. Важно, что осуществление гражданских обязанностей является в конце концов ценнос­тью само по себе.

Означает ли это, что избиратели ведут себя не рационально? Или, что еще более важно, означает ли это, что бессмысленно рассматривать решение озна­комиться с информацией или участвовать в голосовании в контексте рацио­нального расчета? Это действительно абсурдные вопросы, и их абсурдность можно проследить по аналогии с примером чистого (рационального) поведе­ния потребителя. Один из авторов водит «Volvo», а другой — машину фирмы «General Motors». Покупатель «GM» уверен, что его соавтор, ездящий на «Volvo», имеет неправильные представления, ведущие к значительному расходу денег, которые можно было бы использовать с большей пользой — по крайней мере, по представлению покупателя «GM». Но его соавтору нравится «Volvo». Он даже хочет найти аргументы, чтобы доказать, что «Volvo» стоит лишних затрат, но в конце концов, ему просто нравится «Volvo». Позже, если обменный курс изме­нится, и «Volvo» станет еще дороже, соавтор, возможно, поумнеет и купит «Chevrolet». Таким образом, поведение соавтора, предпочитающего «Volvo», ир­рационально. Ему просто нравится «Volvo».

Говоря о том, что сознательное уклонение от участия в выборах — лучший выход для граждан, основывающих свое решение о голосовании на личном интересе в узком его понимании, Даунс показывает, что фактическое массо­вое участие можно лучше понять как проявление деятельности, ценной самой по себе. Граждане, которые прочитают «New York Times» и голосуют, не ирра­циональны, им просто нравится голосовать, или, возможно, им станет не­приятно, если они не проголосуют. Однако их предпочтения не определены. Если предвыборная кампания проводится отвратительно, если оба кандидата не привлекательны, если результат заранее предрешен или если в день выборов поднялась вьюга, они могут остаться и дома. Таким образом, их предпочтение при голосовании не абсолютно, это просто один из факторов, который прини­мается в расчет при решении о голосовании или уклонении от него.

К сожалению, обсуждение рационального гражданства пошло по невер­ному пути и зашло в тупик. Аргументы, касающиеся рациональности граж­дан, как правило, довольно слабы. Успеха политэкономическая традиция добилась в ином: в том, что подтолкнула другие направления исследования политического поведения пересмотреть свои позиции относительно целе­направленности политического поведения граждан. Многое в развитии дру­гих школ становится понятным на фоне вновь открытого политологами во­леизъявления граждан.

На самом деле, многие достижения в исследовании политического поведе­ния за последние сорок лет, начиная с работы Г. Саймона (Simon, 1957), явились ответом на требование экономистов — заново понять роль волеизъяв­ления граждан в действующей демократической политике. Мы не предполага­ем, что игровая теория стала или должна определить словарь политологов или что другие школы в исследовании политического поведения должны уступить место парадигме рационального выбора. Напротив, мы пытаемся доказать, что другие школы в исследовании политического поведения пересмотрели роль волеизъявления граждан в своей собственной интеллектуальной истории.