Преодоление смерти» и проблема происхождения языка

Вопросы, поставленные в конце предыдущей лекции, имеют принципиальное значение и вплотную подводят нас к проблеме происхождения языка. С самого начала оговоримся, что мы вовсе не собираемся дать окончательные ответы на многие возникающие в связи с этим вопросы — по той простой причине, что таких ответов в современной науке не существует. Проблема происхождения языка до сих пор остается открытой. Более того, весьма показательно, что в начале века весьма авторитетное Парижское лингвистическое общество приняло решение не принимать к рассмотрению работы, посвященные проблеме происхождения языка. Как нетрудно видеть, это решение очень сильно напоминает широко известное принципиальное решение Французской академии наук не принимать к рассмотрению проекты создания вечного двигателя.

В настоящее время насчитывается свыше семи теорий происхождения языка. Например, согласно одной из теорий язык возник в результате подражания человека тем звукам, которые его окружали (так называемая ономатопоэтическая гипотеза). Согласно другой точке зрения язык возникает в результате образования ассоциаций между эмоциональными выкриками, сопутствующими им жестами и образом того предмета, который вызвал эти выкрики и жесты. Разновидностью этой точки зрения является предположение, что звуковая речь возникла в качестве своеобразного заменителя языка жестов. Существуют также сторонники мнения о "естественной гармонии" между образом предмета и соответствующим ему звуком. По-видимому, во всех существующих точках зрения есть доля истины, но их разнообразие и отсутствие согласия между различными направлениями свидетельствуют — как и запрет Парижского лингвистического общества, — что проблема еще весьма далека от окончательного разрешения.

Еще раз подчеркнем, что ниже мы коснемся лишь некоторых аспектов этой сложной проблемы, не претендуя на окончательные выводы. При этом мы будем опираться на ряд принципиальных положений, выдвинутых представителем так называемого "диалогического мышления" Ойгеном Розенштоком-Хюсси (1888— 1973).

Очевидно, что возникновение человеческого языка имело биологические предпосылки, а именно сложные двигательные и звуковые формы сигнализации, присущие многим животным и, прежде всего, антропоидным обезьянам. К биологическим предпосылкам возникновения человеческого языка следует отнести также достаточно высокое развитие головного мозга предков человека, их голосового аппарата, а также стадный образ жизни, причем внутристадные отношения имели довольно сложную структуру. Собственно, проблема состоит в том, чтобы объяснить, как происходит переход от звуков в качестве средства непроизвольного выражения нервных стрессов и первых эмоций к звукам в качестве средства обозначения вещей, их свойств и отношений.

Имеющиеся в наличии археологические материалы убедительно свидетельствуют, что формирование членораздельной речи происходило в позднем палеолите, что по времени соответствует переходу от первобытного стада к первой родовой общине. И здесь мы возвращаемся к тем вопросам, которые были поставлены в конце предыдущей лекции. Если переформулировать их в краткой форме, то они будут выглядеть так: "Как устанавливается связь между живыми и мертвыми?" Ведь без такой связи, как мы видели, род не может существовать в качестве самотождественной человеческой общности.

Обычно сооружается так называемый "столб мертвых" (деревянный или каменный), на котором чаще всего вырезаются одни глаза (эволюция этого изобретения достигла своей кульминационной точки в надгробном памятнике). Смысл такого сооружения состоит в создании представления, что глаза умершего неотступно смотрят на живых, контролируя все их дела и поступки. Но ведь мертвые сами не могут ни говорить, ни петь и, разумеется, не могут отвечать на обращенные к ним вопросы. Умерший предок оказывается в состоянии по-настоящему контролировать живых лишь тогда, когда он может быть некоторым образом вызван и получит возможность говорить. А создать представление о таком вызывании духа можно с помощью маски.

Сказанным объясняется повсеместное распространение такого персонажа, как шаман (у разных народов этот персонаж называется по-разному — колдун, знахарь и др., но мы в наших лекциях будем пользоваться более близким для нас тунгусско-маньчжурским наименованием). Именно шаман надевает маску умершего предка и с помощью специальных приемов доводит себя до состояния высшего психического напряжения, экстаза. В этот момент, как считается, его душа покидает его тело и в него входит дух умершего предка. Шаман предоставляет свое тело этому духу, и умерший предок начинает говорить сквозь ротовое отверстие маски. Разумеется, шаман впадает в экстаз не в одиночестве, он является Центром ритуального танца, источником его ритма. В танце участвуют все члены рода, "уклоняющихся" нет и просто не может быть. Члены рода — "хор", а шаман — "солист".

Поэтому весьма правдоподобным выглядит предположение, что

именно в ритме, задаваемом шаманом, ритуального танца рядом со "столбом мертвых" и формируется род как совокупность потомков умершего предка. Все собравшиеся благодаря ритуальному танцу становятся его потомками ("публично" признают себя его потомками), даже если, действительно, физически ими не являются. Вероятно, это был первый акт человеческой свободы, поведение, не мотивированное природной (биологической) необходимостью. Хоровод и карусель — это, по-видимому, слабый отблеск некогда могущественного процесса "усыновления" и "удочерения" под взглядом ("перед лицом") умершего предка и под властью его голоса, звучащего сквозь маску шамана. Но о чем же может говорить этот голос? Очевидно, он должен требовать от живых отчета о сохранении установленного им порядка — о сохранении мира, о продолжении существования рода в качестве некоторого единого "социального" тела (ибо это последнее возможно лишь в условиях мира).

Мир, установленный и поддерживаемый умершим предком, — это мир не только между возрастными группами (поколениями), но и мир между полами. Поэтому именно род делает возможным брак (семью), а не наоборот. Если бы семья была первичной формой межчеловеческих связей, то род был бы просто не нужен. Ведь половое влечение как таковое может создать лишь кратковременный союз мужчины и женщины; он подвержен угасанию, "энтропийному" рассеянию (см. тему 1). В человеческом браке в отличие от простой половой связи могут быть периоды страстности, равнодушия, и даже неприязни, но в целом брачная связь не разрывается. В этом смысле человеческий брак оказывается борьбой против естественных (природных) процессов, это — длящийся мир между полами.

Как уже говорилось, человеческий брак построен на запрете инцеста, и соблюдение этого запрета, как и противодействие всему природному, требует усилия. Это усилие препятствует возвращению хаоса. Поэтому ни одна семья не может существовать вне связи с родом. Усилие, обеспечивающее защиту против хаоса, — это язык. В связи с этим мы намерены показать, что язык возникает отнюдь не для того, чтобы как-то назвать окружающие человека вещи и что-то просто сообщить другим людям. Функцию именования обыденных вещей и передачи повседневных сообщений язык приобретает позже.

Действительно, слова, возникающие из мимолетного контакта с вещами, тотчас же забываются: здесь также действует закон "энтропийного" рассеяния. Они могут сохраняться очень долго лишь тогда, когда порождены необходимостью защититься от опасности возвращения хаоса, от угрозы впадения в дочеловеческое, животное состояние. А это значит, что язык не мог возникнуть в сфере повседневности. Он мог сформироваться лишь на собраниях рода в состоянии экстаза.

Язык — это средство обеспечить единство рода, т.е. возможность для каждого человека проникнуть за пределы собственного рождения и собственной смерти, стать наследником умершего предка и предком будущего потомка. Поэтому было бы ошибкой выводить язык из отрывочных звуков, издаваемых животными, или системы жестов и мимики. Ибо все они называют (обозначают) предметы, доступные органам чувств. Подлинно человеческий язык должен был назвать невидимое, сверхчувственное (т.е. та, что выходит за пределы возможностей пяти органов чувств человека). Таковы, прежде всего, события до рождения человека и после его смерти.

Логика предшествующего изложения позволяет сделать вывод принципиальной важности: человек начинает говорить, для того чтобы "преодолеть" смерть. В самом деле, язык позволяет сохранить присутствие умершего предка (его социальную функцию) среди живых. Поэтому первой, исходной формой языка должно быть признано имя. По всей вероятности, первым именем следует считать имя умершего предка, выкрикиваемое во время ритуала погребения. Это имя — то, что остается после его смерти. Ритуал погребения устанавливает связь между живыми и мертвыми, т.е. между чувственным и сверхчувственным, а имя рассматривается в качестве внутренней, глубинной сущности того, кто нарекается этим именем.

Говоря об именах, следует рассеять одно существенное недоразумение, связанное с представлением, что имена — это непременно склоняемые, но неспрягаемые слова (а также некоторые несклоняемые существительные и прилагательные). Собственно говоря, грамматическое понятие имени идет от античных грамматик и вводится путем противопоставления глаголу. Между тем нас интересуют в данном случае не грамматические дефиниции (которые являются более поздним продуктом), а сам процесс называния (номинации). Под номинацией понимается образование языковых единиц, обладающих номинативной функцией, т.е. способных называть и вычленять определенные фрагменты действительности. В связи с этим очень важны так называемые элементные номинации, которые называют не всю действительность, а только некоторые ее элементы. В свою очередь, среди элементных номинаций выделяют "вещные" имена и имена "признаковые". Если первые соответствуют именам существительным, то вторые — прилагательным, глаголам и наречиям.

Таким образом, традиционно считается, что имена могут склоняться, но не могут спрягаться, а глаголы, напротив, могут спрягаться, но не могут склоняться. Однако историческая грамматика с достаточной степенью уверенности позволяет считать, что на начальных этапах развития языка граница между именами и глаголами не была столь резкой, поскольку глагол — это, в сущности, имя действия. Более того, есть много оснований считать, что первым падежом был отнюдь не именительный, а звательный. Все первые имена магичны, они понимаются как выражение некоторой внутренней, глубинной сущности носителя имени. В конечном счете предполагается тождество имени и того, кого (или что) оно обозначает. Поэтому через посредство имени, как считалось, можно оказывать магическое влияние на носителя имени. Отсюда стремление сохранить подлинное имя в тайне или заменить его поддельным именем (соответствующие сюжеты хорошо известны из мифологии и истории). Но магическое воздействие возможно лишь тогда, когда имя стоит в звательном, а отнюдь не в именительном падеже.

Действительно, звательный падеж провоцирует беседу, он означает приглашение повернуться и вступить в разговор. В этом смысле звательный падеж предполагает наличие жизни в том, к кому обращаются. Звательный падеж — это не нейтральное, хладнокровное описание, а сопряжение (спряжение) двух живых существ. А это означает, что в звательном падеже стерто различие между существительным (именем в узком смысле) и глаголом. Процесс называния мог использовать только звательный падеж, поскольку называние предполагало снятие обезличенности и пугающей непознаваемости человека, вещи или процесса. Называть — значило призывать открыть свою потаенную сущность, выведывать эту глубинную сущность с помощью магии имени. Кроме того, называние не могло не быть ритуальным действием, участники которого сплачивались в тождественном понимании сущности называемого.

Имя умершего предка магично в том смысле, что оно не только сплачивает людей вокруг себя, но и придает межчеловеческим связям вполне определенную структуру. Этим же объясняется перенос имен умерших на новорожденных: такой перенос означает реинкарнацию. С именами связана как бы особая энергия, переходящая от одного поколения к другому: имя — это своеобразный очаг творческого образования личности. Все это связано с тем, что имена — это особые точки концентрации, фокусы общественных взаимодействий. Именно в них концентрируется энергия новой, уже не животной, а человеческой общественной среды. В этом смысле имена всегда чего-то требуют от своих носителей, они — социальные императивы.

Поэтому имена способны творчески формировать тех, на кого они направлены. Если кого-то назвали "студентом", "офицером", "художником", то своими именами их носители притягивают к себе силовые линии общественных ожиданий, постоянно ощущая на себе социальный императив: "Будь студентом, офицером, художником!" Как писал известный русский религиозный мыслитель П.А. Флоренский, "если дитя названо, например, Наполеоном, то с детства от него будет ждаться нечто наполеоновское и, во всяком случае, отрицаться прямое отрицание его личностью наполеоновства. И это штампование младенца "под Наполеона" производится ежечасно, ежеминутно и повсюду, всеми, совокупною волею народа, как массовый гипноз, так что не может не отразиться на нем и не выработать в нем какого-то наполеоновства" (Флоренский. 1990. С.266).

Кроме того, имена обладают свойством взаимности. Именование предоставляет место в общности, приписывает общественную функцию, но вместе с тем определяет и место в общности самого называющего. Например, называя кого-либо сыном, мужчина определяет себя в качестве отца, называя кого-либо учеником, человек неявно именует себя учителем, называя некую силу Богом, человек указывает на себя как на человека и т.д. Таким образом, в именовании мы даем другому человеку, к которому мы обратились, возможность понять самого себя по тому, как мы к нему обратились. Именование становится для поименованного своеобразным зеркалом, в котором он видит, однако, не собственный образ самого себя, а свой образ, увиденный глазами других людей. И это расширяет и углубляет наше понимание самих себя. Поэтому взаимное именование — это создание совместной жизни. Имя соединяет людей.

Итак, имя в качестве сгустка энергии общественной среды — вот что переходит от погребения к инициации. Имя указывает человеку его место в общности, определяет его социальную роль. Поэтому ошибкой было бы думать, что люди сначала образуют человеческую общность (в противоположность стаду), а уже затем начинают говорить. Люди начинают и продолжают говорить для того, чтобы выйти из животного состояния, войти в человеческое состояние и пребывать в нем. Говорить — значит "преодолевать" смерть, делать мертвое духовно живым, а это требует усилий. Поэтому язык не может родиться в сфере повседневности. Для его рождения необходима особая среда, ситуации сверхсильного психического напряжения, вызванные особыми ритуалами. Лишь потом эта раскаленная лава изливается на повседневную жизнь и, остывая, становится средством удовлетворения обыденных потребностей. Язык рождается как клятва и обет, молитва и заговор, а не как повседневная, ни к чему не обязывающая болтовня. Язык «преодолевая» смерть, превращает ее в источник жизни.