Систематическая неуловимость я 5 страница

В обыденном употреблении слова "ощущение", "чувствовать" и "чувство" прежде всего обозначают восприятия. Ощущение – это ощущение чего-то, и мы чувствуем, как вибрирует или качается корабль, так же как видим трепетание его флага или слышим завывание его сирены. В этом смысле мы чувствуем вещи отчетливо или неотчетливо, как, например, отчетливо или неотчетливо распознаем их по запаху. Точно так же как мы видим глазами и слышим ушами, мы ощущаем вещи посредством своих рук, губ, языка или коленей. Для того чтобы выяснить, является или нет обыкновенный объект липким, теплым, гибким, твердым или рассыпчатым, нам не требуется на него смотреть, вслушиваться, нюхать или пробовать на вкус – нужно только пощупать его. Отчет об ощущении в этом простом бесхитростном смысле – это отчет о том, что обнаруживается при тактильном или кинестетическом наблюдении.

Правда, мы часто употребляем слова "чувствовать" и "ощущение" иным, хотя и производным от указанного, образом. Если человек, у которого болят глаза, говорит, что у него такое чувство, будто под веками песок, или другой человек, которого лихорадит, утверждает, что он ощущает жар в голове и холод в ступнях, то их нельзя переубедить, уверяя, что под веками нет никакого песка или что голова и ступни одинаковой температуры. Ибо в данном случае "чувствовать" означает "чувствовать так, как если бы", подобно тому как "выглядеть" часто значит "выглядеть так, как если бы". Но для того чтобы закончить предложение с "так, как если бы", нужна ссылка на некоторое положение дел, которое, если бы оно реализовалось, было бы обнаружено чувствами в первичном смысле этого слова – в том, в котором говорящий отозвал бы свое высказывание "Я чувствую под веком песчинку" назад, если бы убедился в том, что никакой песчинки там нет. Такой случай можно назвать "постперцептивным" употреблением глаголов "чувствовать", "выглядеть", "звучать" и остальных.

Однако имеется значительное несоответствие между глаголами "чувствовать", с одной стороны, и глаголами "видеть", "слышать", "пробовать на вкус" и "обонять" – с другой. Человек, у которого онемела нога, может сказать, что он не только не чувствует ею предметы, но и ее самою, тогда как на мгновение ослепленный или оглушенный человек сказал бы, что ничего не видит правым глазом или не слышит правым ухом, но он бы не сказал, что он не может видеть свой глаз или слышать свое ухо. Когда к онемевшей ноге возвращается чувствительность, ее обладатель снова в состоянии что-то сообщить как о дороге, так и о своей ступне.

Очевидно, что это первичное понятие ощущения не является компонентом родового понятия восприятия, ибо оно относится к нему как вид к роду. Я могу что-то видеть, при этом ничего не чувствуя, точно так же могу что-то чувствовать, при этом ничего не видя.

А что можно сказать о другом, теоретическом смысле слова "ощущение" – том смысле, в котором говорят, что зрение включает в себя наличие зрительных ощущений или впечатлений? Ощущения или впечатления в этом смысле не упоминаются людьми до тех пор, пока они хотя бы понаслышке не получат представление о физиологических, психологических или эпистемологических теориях. И все же задолго до того, как они что-то узнают про эти теории, они уже знают, как пользоваться глаголами восприятия типа "видеть", "слышать", "пробовать на вкус", "обонять" и "осязать" и продолжают точно так же использовать их и после знакомства с теориями. Так что теоретизированное понятие об ощущениях и впечатлениях не является частью их концепций восприятия. Нам следовало бы обсудить понятие восприятия у Платона, и если бы мы сделали это, то убедились бы, что нет ни малейшего повода сожалеть, что он еще не дорос до умения обращаться с понятиями зрения, слуха и осязания, поскольку еще не был посвящен в новейшие теории о сенсорных стимулах.

Физиологи и психологи иногда сокрушаются, а иногда гордятся тем, что не могут перекинуть мост через пропасть, разделяющую впечатления и те нервные возбуждения, которые их вызывают. Они принимают за факт существование этих впечатлений, но вот только каузальный механизм ставит их в тупик. Как можно усомниться в существовании чувственных впечатлений? Разве, по крайней мере со времен Декарта, не получило широкую известность положение, будто они служат исходными, простыми и неизменными элементами сознания?

Когда мы говорим, что человек что-то осознает, мы, как правило, имеем в виду, что он способен дать в этом отчет себе и другим без всякого исследования или специального обучения. Но этого-то как раз никто и никогда не делает со своими якобы имеющимися впечатлениями. Люди обычно готовы рассказать о том, что они видят, слышат, пробуют на вкус, обоняют или осязают. А также о том, что нечто выглядит так-то и так-то, что оно по звуку или на ощупь такое-то и такое-то. Но они не могут, да и не располагают для этого даже языковыми средствами, рассказать, каковы впечатления, которые у них есть или были. Так что представление о том, что подобные эпизоды имеют место, проистекает отнюдь не из изучения того, что и как говорят обычные здравомыслящие люди. Наивное "сознание" никогда не упоминает о них. Скорее, подобное представление возникает из особого рода каузальной гипотезы, утверждающей, что мое сознание вступает в контакт с воротным столбом только в том случае, если этот столб аффицирует некоторый процесс в моем теле, который в свою очередь аффицирует некий другой процесс, протекающий в моем сознании. Впечатления оказываются призрачными импульсами, постулированными в интересах пара-механической теории. Само слово "впечатление", заимствующее образ отпечатка на воске, выдает мотивы такой теории. Это беда философии, что подобная теория смогла возобладать и извратить язык, на котором мы высказываемся о том, что обнаруживаем посредством наших чувств. Тот факт, что мы благодаря ощущениям обнаруживаем, что вещи теплые, липкие, вибрирующие или упругие, является фрагментом нашего обычного знания, а не какой-то специальной теории. Соответственно, наличие у нас ощущений, когда мы видим, слышим или обоняем, было представлено просто как более обобщенное представление этого обычного знания. Теоретическая идея чувственных впечатлений была контрабандой введена в оборот под прикрытием обыденной идеи тактильного восприятия.

Я должен упомянуть и другое бесхитростное употребление слов вроде "ощущение" и "чувство". Иногда человек говорит не о том, что он чувствует под веком песчинку или что у него такое чувство, будто под веко попала песчинка, а то, что он чувствует боль в глазу или болезненное ощущение. Такие существительные, выражающие дискомфорт, как "боль", "зуд", "дурнота", истолковываются некоторыми теоретиками в качестве имен специфических ощущений, где слово" ощущение" берется в теоретизированном смысле как синоним другого теоретизированного термина – "впечатление". Однако если человека, испытывающего неприятные ощущения, спросят, что именно он чувствует, то он не удовлетворит вопрошающего теоретика, если ответит "боль", "дискомфорт", поскольку от него ожидают: "чувство покалывания", "саднящее чувство" или "чувство жжения". Ему придется использовать постперцептивные выражения, чтобы показать, что у него такое чувство, будто его колет что-то острое, саднит, как от песка, или жжет что-то раскаленное. То, что он испытывает легкое, значительное или сильное недомогание, – это уже информация другого рода, предназначенная для другого типа вопросов. Таким образом, предположение; что в существительных типа "боль", "зуд" и "дурнота" мы ко всему прочему имеем еще и зачатки словаря для выражения и описания впечатлений, ошибочно. Тем не менее, имеется интересное и, возможно, существенное различие между тем смыслом, в котором мне досаждает песчинка, и смыслом, в котором мне досаждают услышанный диссонанс или увиденная дисгармония цветов. Песчинка буквально раздражает мой глаз, тогда как диссонанс, режущий ухо, – это только метафора. Чтобы прекратить мучение, причиненное мне дисгармонией цветов, не нужны глазные капли, и, если меня спросят, какой глаз при этом больше страдает – правый или левый, мне нечего будет ответить, остается разве что объяснить, что глаза болят не буквально, не так, как от песчинок и ослепительного света.

Такие слова, как "недомогание", "отвращение", "печаль" и "досада", суть имена настроений. Но не таковы "боль", "зуд" и "дурнота" в их буквальном значении. Мы локализуем боль и зуд там, где мы локализуем песчинку или соломинку, которые ощущаем на самом деле или в воображении. И все же "боль" и "зуд" – это не существительные восприятия. Боль и зуд не могут, к примеру, быть отчетливыми или неотчетливыми, ясными или неясными. Зрительное или тактильное обнаружение чего-либо является достижением, тогда как фраза "У меня ужасный зуд" не сообщает о достижении и не описывает чего-либо установленного. Я не знаю, что еще можно сказать о логической грамматике подобных слов, хотя сказать следовало бы гораздо больше.

Глава VIII

ВООБРАЖЕНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Я уже упоминал о том терминологическом факте, что слово "ментальный" подчас используется в качестве синонима слова "воображаемый". Иногда симптомы ипохондрии не принимаются в расчет в качестве "чисто ментальных". Но гораздо важнее, чем этот лингвистический казус, тот факт, что среди теоретиков и простых людей бытует более-менее общая тенденция приписывать воображаемому своего рода иномирную реальность с последующей трактовкой сознаний в качестве скрытой среды обитания такого рода бестелесных сущностей. Операции воображения, конечно же, являются проявлением ментальных способностей. Но я в этой главе попробую показать, что попытка ответа на вопрос "Где же существуют те вещи и события, которые люди воображают существующими?" представляет собой стремление ответить на беспредметный вопрос. Они не существуют нигде, хотя и воображаются существующими, скажем, в этой комнате или в Хуане Фернандесе.

Ключевое значение имеет проблема описания того, что такое "увиденное мысленным взором" или "услышанное в голове". То, что называют "визуальными образами", "ментальными картинами", "слуховыми образами", а также, в некоторых случаях, "идеями", обычно признается за реально существующее, причем существующее где угодно, только не во внешнем мире. Поэтому сознания принимают за сцены, где действуют подобные сущности. Но, как я попытаюсь показать, общеизвестная истина, что люди постоянно что-то видят своим мысленным взором и что-то слышат внутренним слухом, не доказывает того, что действительно существуют те вещи, которые они видят и слышат, или того, что люди при этом что-то действительно видят и слышат. Многое, как, например, убийства на театральной сцене, обходится без жертв и не причисляется к реальным убийствам, так что созерцание чего-либо посредством некого умственного взора не предполагает ни существования увиденного, ни актов их лицезрения. Таким образом, они не нуждаются в убежище для существования или осуществления.

Заключительные соображения, представленные в конце предыдущей главы, охватывают также и кое-что из того, что говорится об ощущениях в этой главе.

ПРЕДСТАВЛЕНИЕ И ВИДЕНИЕ

Видеть – это одно, представлять (picture) же или мысленно видеть (visualise) – другое. Человек может видеть предметы только тогда, когда его глаза открыты и когда то, что его окружает, освещено; но он может созерцать картины мысленным взором и с закрытыми глазами, и когда все кругом погружено во мрак. Аналогично этому он может слышать музыку только в таких ситуациях, в которых ее могут слышать и другие люди, но мелодия может звучать в его голове и тогда, когда человек, находящийся рядом, вообще не слышит никакой музыки. Более того, он может видеть только то, что может быть увидено, и слышать то, что может быть услышано, и часто ему не удается услышать и увидеть того, что можно видеть и слышать. Однако в некоторых случаях он сам может выбирать, какие картины предстанут перед его мысленным взором и какие мелодии будут звучать в его голове.

Одним из способов, каким люди склонны выражать это различие, служит указание на то, что деревья они видят и музыку слушают, тогда как объекты, относящиеся к воспоминанию и воображению, они "видят" и "слышат" в кавычках. Жертву delirium tremens описывают не в качестве видящего змей, но как "видящего" змей. Это различие в способах выражениях усиливается еще и другим. Человек, который говорит, что он "видит" дом своего детства, часто применяет для описания своего видения такие прилагательные, как "яркий", "достоверный" или "словно живой", каковыми он вообще-то не стал бы обозначать то, что находится у него под носом. Ведь о кукле можно сказать "как живая", а о ребенке – нельзя; портрет может быть правдоподобным, а само лицо – нет. Другими словами, когда человек говорит, что он "видит" нечто, чего он на самом деле не видит, он знает, что происходящее с ним – нечто совершенно иное, чем акт зрения, просто потому, что этот глагол берется в кавычки, а "видимое" им может описываться как более или менее правдоподобное или яркое. Он может сказать: "Я мог бы быть там сейчас", но слово "мог бы" уместно здесь именно потому, что оно указывает, что он в данный момент там не находится. Тот факт, что при определенных условиях он перестает понимать, что он не видит, но всего лишь "видит" – как это бывает во сне, в бреду, при сильнейшей жажде, в гипнозе и в магическом шоу, – ни в коей мере не приводит к устранению различий между понятием видения и понятием "видения", во всяком случае, не в большей мере, чем то, что трудности в различении настоящей подписи от поддельной не заставляют нас стирать различия между понятием личного начертания собственного имени и понятием о его подлоге. Подделка описывается как хорошая или плохая имитация подлинника; настоящую же подпись вообще нельзя характеризовать в качестве имитации, поскольку она является тем самым подлинником, без которой нечего было бы имитировать.

Насколько визуальное наблюдение преобладает над остальными чувствами, настолько же у большинства людей визуальное воображение сильнее, чем слуховое, тактильное, кинестетическое, обонятельное и вкусовое, а следовательно, и язык, на котором мы обсуждаем эти проблемы, в значительной степени основан на языке зрения. Например, люди говорят о "представлении" и "визуализации" предметов, но у них нет соответствующих характерных отглагольных форм для обозначения воображения других видов.

Неутешительный результат налицо. Среди обычных объектов визуального наблюдения существуют как видимые вещи, так и их видимые подобия – лица и портреты, настоящие и поддельные подписи, горы и их снимки, дети и куклы, – что вполне естественно побуждает переосмыслить язык, описывающий воображение.

Если человек говорит, что он представляет свою детскую комнату, то мы испытываем искушение истолковать его замечание так, что оно означает созерцание не его детской комнаты, а другого видимого объекта, а именно картины его детской комнаты, только не на фотографии или на живописном полотне, а в виде некого дубликата фотографии, причем сделанного из материала какого-то другого сорта. Более того, эта выполненная не на бумаге бесплотная картина, наличие которой мы предположили в его созерцании, не из числа тех, что и мы тоже можем лицезреть, поскольку она висит не в рамке на стене перед нашим носом, но в некой галерее, в которую вхож только он один. И тогда мы склоняемся к выводу, что картина его детской комнаты, которую он созерцает, должна находиться в его сознании, а "глаза", с помощью которых он ее созерцает, – это не телесные глаза, каковые, возможно, мы видим закрытыми, но его умственные глаза. Тем самым мы невольно присоединяемся к теории о том, что "зрение" в конечном счете тоже есть зрение, а то, что "видится" человеком, дает столь же подлинное сходство и наблюдается столь же подлинно, как и картина, написанная маслом, которую может увидеть каждый. Правда, картина эта мимолетна, но таковы ведь и кинематографические кадры. Верно также и то, что она предназначена для одного зрителя, чьей галерее она принадлежит; но ведь и монополия – дело довольно обычное.

Я хочу показать, что понятие о представлении, мысленном видении или "зрении" правильно и полезно, но его использование не влечет за собою существования ни картин, которые мы созерцаем, ни галереи, где они эфемерно парят. Короче говоря, акт воображения происходит, но образы не видятся. Мелодии действительно крутятся в моей голове, но не существует мелодий, которые можно слышать в то время, когда они крутятся в моей голове. Правда, человек, представляющий свою детскую комнату, в определенной мере похож на человека, видящего свою детскую комнату, но это сходство заключается не в реальном взгляде на реальное подобие его детской комнаты, а в реальной кажимости того, что он видит саму эту детскую комнату, в то время, как на самом деле не видит ее. Он не наблюдает подобия своей детской комнаты, хотя и подобен ее наблюдателю.