Систематическая неуловимость я 4 страница

Когда описывают человека, увидевшего наперсток, то среди прочего говорят, что он имел по крайней мере одно зрительное ощущение. Однако помимо этого говорится и о многом другом. Теоретики обычно истолковывают это в том смысле, что описание человека, увидевшего наперсток, говорит одновременно и об одном, по крайней мере, зрительном ощущении, и о том, что он проделал или претерпел кое-что еще. Соответственно, они спрашивают: "Что еще дополнительно проделал или претерпел нашедший наперсток человек такого, без чего он не смог бы его найти?" В ответ следует рассказ о неких очень быстрых и незаметных умозаключениях, о внезапных и не остающихся в памяти интеллектуальных скачках, о влиянии понятий, управляющих зрительным восприятием, т.е. они считают, что поскольку утверждение" Он заметил наперсток" в логическом плане весьма сложно, то оно, следовательно, указывает и на весьма сложные процессы. А так как эти процессы протекают ненаблюдаемо, то постулируется, что они должны протекать в таком месте, где их и нельзя наблюдать, а именно в потоке сознания нашедшего наперсток человека.

Наш анализ того, что мы имеем в сознании, когда говорим, что некто узнает мелодию, может быть применен и к этому новому случаю. Разумеется, человек, заметивший наперсток, узнает то, что он видит, а это само собой предполагает не только наличие у него зрительного ощущения, но и то, что он однажды уже усвоил и не забыл, как выглядит наперсток. Он усвоил, как выглядят наперстки, достаточно хорошо для того, чтобы узнавать их в обычных условиях, при обычном свете, удалении и расположении. Когда он замечает наперсток подобным образом, он применяет эти свои умения, он реально проделывает то, чему научился. Зная, как выглядят наперстки, он может предвидеть, хотя актуально он и не нуждается в такой антиципации, как будет выглядеть этот наперсток вблизи или в отдалении. Когда же он, без всяких таких предвосхищений, приближается к наперстку или отдаляется от него, то наперсток выглядит именно таким, каким он был готов его увидеть. Когда реальные впечатления от наперстка соответствуют своему образцу, они удовлетворяют усвоенным им ожиданиям-предрасположенностям; в этом и заключается его наблюдение наперстка.

Ситуация с мелодией аналогична ситуации с наперстком. Если опознанию ничто не мешает, т.е. наперсток узнается наблюдателем с первого взгляда, то не требуется и никаких дополнительных размышлений, усилий или припоминаний. Ему не нужно ничего говорить по-английски или по-французски, про себя или вслух; не нужно вызывать в памяти или выдумывать новые образы; проявлять любопытство, строить догадки, остерегаться, припоминать прошедшие эпизоды – вообще не нужно ничего такого, что можно описать как мышление. Хотя, при хорошем владении языком, он смог бы проделать что-то из вышеперечисленного, если бы его попросили. Он думает, а не просто воспринимает зрительное ощущение в том смысле, что он воспринимает зрительное ощущение в состоянии сознания, направленном на видение наперстка. Подобно тому, как человек, который без всяких дополнительных подготовительных операций узнает мелодию по первым тактам, готов одновременно и к тому, что он уже слышал или слышит сейчас, и к тем тактам, которые ему только предстоит услышать (причем эта готовность направлена и в прошлое, и в будущее), так же и человек, с первого взгляда узнающий корову, подготовлен к многообразию сопутствующих впечатлений, звуков и запахов, мысль о которых совсем необязательно должна прийти ему в голову.

Возможно, нас ждет еще одно затруднение. Ведь даже если подобная оценка визуальной очевидности наперстков и слуховой очевидности мелодий верна, все же главный вопрос остается без ответа. Прежде всего, как мы узнаем, что существуют наперстки? Как человек от простых ощущений доходит до осознания того, что существуют физические объекты? Однако этот тип как -вопроса сомнителен, ибо в известном смысле все мы прекрасно знаем ответ. Мы знаем, как маленькие дети учатся различать, что одни шумы относятся к мелодиям, а другие – нет, что одни немузыкальные последовательности звуков, вроде детских считалочек, имеют характерный ритм, другие (например, звуки часового механизма) – узнаваемо монотонны, а такие, как треск, грохот, – случайны и беспорядочны. Нам известны также те игры и упражнения, с помощью которых мамы и няни учат этому своих чад. В том, как маленькие дети усваивают правила восприятия, содержится не больше эпистемологических загадок, чем в описании того, как дети учатся ездить на велосипеде. Они учатся этому на практике, и мы можем точно указать те ее виды, которые ускоряют это обучение.

Ясно, что одни рассказы про обучение на практике не дают ответа на поставленный выше вопрос. Этот вопрос не имел в виду ни уровней, которые проходят в своем развитии способности и интересы, ни вспомогательных средств или помех в этом развитии. Тогда что же имелось в виду? Наверное, задавший его человек мог бы сказать примерно следующее: "Быть может, и нет никакой философской загадки в том, как дети запоминают мелодии и узнают запомненное. Может быть, ее нет и в аналогичном усвоении правил, относящихся к зрительным впечатлениям, вкусам и запахам. Однако есть огромная разница между запоминанием мелодии и осознанием того, что существуют такие вещи, как скрипки, наперстки, коровы и дверные косяки. Осознание существования материальных объектов, в отличие от запоминания мелодии требует прорыва за границы зрительных впечатлений, шумов, вкусов и запахов на уровень общезначимого (public) существования, отличного и независимого от наших персональных ощущений. Причем под метафорическим выражением "прорыв за границы" имеется в виду осознание того, что подобные объекты существуют, на основании первоначального знания о существовании только этих ощущений. Загадка, следовательно, вот в чем: согласно каким принципам и исходя из каких предпосылок человек может с уверенностью заключить, что коровы и ворота существуют? Если же он без всяких умозаключений, а просто благодаря счастливому инстинкту верит в это, то с помощью каких умозаключений он может оправдать сами эти инстинктивные верования?" Другими словами, этот как -вопрос должен быть истолкован в духе вопроса Шерлока Холмса: "Какие улики подтверждают подозрения детектива, что убийцей был лесник?" Но сформулировав вопрос подобным образом, мы сразу увидим, что он неправомерен. Когда мы говорим об уликах, добытых детективом, мы имеем в виду вещи, которые он или его информаторы наблюдали или засвидетельствовали. Это могли быть отпечатки пальцев на бокалах или разговоры, подслушанные соглядатаями. Но ощущение не является чем-то таким, что может наблюдать или засвидетельствовать его владелец. Оно не улика. Подслушивание разговора включает в себя наличие слуховых ощущений, ибо это – внимательное слушание, а оно предполагает получение слуховых ощущений. Однако наличие ощущений – это не то же самое, что обнаружение улик. Улики находят, подслушивая разговоры и рассматривая отпечатки пальцев. Если бы мы не могли наблюдать одни вещи, то у нас не было бы улик, относящихся к другим вещам. И разговоры суть как раз нечто такое, к чему мы действительно прислушиваемся, так же как отпечатки пальцев и столбик калитки относятся к тому типу вещей, которые мы действительно наблюдаем.

Этот неправомерный как -вопрос невольно напрашивается отчасти из-за склонности ошибочно полагать, будто всякое обучение является результатом вывода из уже удостоверенного прежде. И тогда процессу восприятия чувственных данных приписывают роль установления достоверных начал. Конечно, мы учимся делать выводы из предварительно установленных фактов точно так же, как учимся играть в шахматы, кататься на велосипеде, узнавать воротные столбы, а именно на практике и, возможно, под чьим-то руководством. Применение правил вывода – это не условие обучения на практике, это просто одно из тех бесчисленных умений, которым мы учимся практически.

Как было показано, слушать и смотреть не означает просто иметь ощущения; это и не комбинированные процессы – наблюдения ощущений и умозаключения о внешних объектах. Человек, который слушает или смотрит, делает нечто такое, чего не делал бы, будь он глух; или слеп, или, что не то же самое, если бы он был рассеян, сбит с толку или совершенно незаинтересован; или, что опять-таки не то же самое, если бы он не был обучен пользоваться своими ушами и глазами. Наблюдение – это применение глаз и ушей. Но использование глаз и ушей не влечет за собой в некоем другом смысле использования визуальных и слуховых ощущений в качестве каких-то улик. Нелепо говорить об "использовании" ощущений. Нелепо даже говорить, что, наблюдая за коровой, я обнаруживаю ее "посредством" зрительных ощущений, ибо это также предполагает, что ощущения суть инструменты, т.е. объекты, которыми мы можем манипулировать подобно тому, как мы манипулируем видимыми и слышимыми вещами. Этот способ выражения вводит в заблуждение даже больше, чем если сказать, что умелое обращение с молотком начинается с умелого обращения со своими пальцами или что я контролирую молоток посредством контроля за своими пальцами.

Существует еще одна излюбленная модель для описания ощущений. Подобно тому как мука, сахар, молоко, яйца и корица служат сырьем, из которого кондитер выпекает торты, а кирпичи и бревна – материалом для строителя, точно так же и об ощущениях говорят как о сыром материале, из которого мы конструируем известный нам мир. В качестве противовеса еще более несообразным выдумкам эта модель обладала рядом важных достоинств. Однако понятия сбора, хранения, сортировки, распаковки, обработки, соединения и размещения, которые применимы к ингредиентам тортов и строительным материалам, неприложимы к ощущениям. Можно спросить, из чего сделан торт, но не из чего сделано знание. Можно спросить, что получится из данных ингредиентов, но нельзя спросить, что сочинит или сконструирует из своих зрительных и слуховых ощущений ребенок.

Итак, мы можем сделать вывод, что между узнаванием мелодий и узнаванием калитки нет никакой принципиальной разницы, хотя существует немало различий в деталях. Об одном из таких различий следует упомянуть, прежде чем перейти к другой теме. Уже на самом раннем этапе своего развития ребенок учится координировать визуальные, слуховые и осязательные средства и способы восприятия таких, например, вещей, как погремушки и котята. Узнавая, как те или иные вещи должны выглядеть, ощущаться и восприниматься на слух, ребенок тем самым узнает, и как они себя ведут: когда, например, погремушка или котенок издают звуки, а когда – нет. То есть он наблюдает за вещами экспериментальным образом. Однако прослушивание мелодии как относительно созерцательное занятие само по себе мало связано с координацией зрительных образов со звуками и оставляет мало места для экспериментирования. Но это различие лишь в степени, а не по существу.

Коротко остановимся еще на паре моментов. Прежде всего, говоря, что человек усваивает правила восприятия, я не имею в виду, что он открывает какие-либо причинные законы вроде законов физиологии, оптики или механики. Наблюдение обычных объектов предшествует обнаружению общих корреляций между специфическими классами таких объектов. Далее, говоря, что человек обладает правилами восприятия, т.е. знает, как обыкновенные объекты должны выглядеть, ощущаться и восприниматься на слух, я тем самым не приписываю ему способность формулировать или сообщать эти правила. Подобно тому, как большинство из нас знают, как завязывать несколько разных узлов, но не способны их описать или разобраться в их устном или письменном описании, точно так же мы с первого взгляда узнаем корову задолго до того, как сможем что-либо сказать о тех визуальных приметах, по которым мы ее узнаем. Проходит немало времени, прежде чем мы становимся способны начертить, нарисовать или даже просто узнать картинки с изображением коров. В самом деле, если бы мы не научились узнавать предметы на взгляд или на слух прежде, чем говорить о них, мы вообще никогда не сдвинулись бы с места. Способность говорить и понимать речь уже сама по себе предполагает узнавание произносимых и слышимых слов.

Хотя большинство приведенных мной примеров видения в соответствии с перцептивными правилами относятся к случаям безошибочного наблюдения вроде обнаружения воротного столба там, где он действительно находится, сам подход в целом справедлив и в отношении ошибочного наблюдения – когда, например, издалека "замечают" охотника там, где на самом деле стоит столб с почтовым ящиком, "различают" палку, хотя это только тень, или "узревают" змею на одеяле, на котором в действительности ничего нет. Неправильное восприятие предмета предполагает то же, что и правильное восприятие, а именно использование некоторой техники. Не тот невнимателен или неосторожен, кто не освоил какой-то метод, а только тот, кто, научившись, не применяет его должным образом. Потерять равновесие может лишь тот, кто способен балансировать; совершать ошибки – лишь тот, кто умеет рассуждать. Только тот, кто способен отличить охотника от почтового ящика, может их перепутать, и только знающий, как выглядят змеи, способен вообразить, будто он видит змею, не отдавая себе отчета, что это всего лишь наваждение.

ФЕНОМЕНАЛИЗМ

Применительно к нашей теме интересно обсудить, хотя бы кратко, теорию, известную как "Феноменализм". Эта теория утверждает, что подобно тому, как, допустим, разговор о крикетной команде – это в определенном смысле разговор об одиннадцати составляющих ее индивидуумах, так и разговор об обычном объекте вроде столба у ворот – это в определенном смысле разговор о чувственных данных, которые наблюдатель действительно воспринимает или мог бы воспринять посредством зрения, слуха или осязания. И подобно тому, как о крикетной команде нечего сообщить, кроме как о некотором ряде действий и переживаний ее членов, когда они играют, путешествуют, обедают и общаются в качестве команды, так и о столбе нельзя сказать ничего, помимо того, как он выглядит, воспринимается на слух, на ощупь и т.д. В самом деле, ведь даже говорить, как он выглядит и т.д. ошибочно, ибо "он" – это просто сокращение для совокупности упоминаний об этих образах, звуках и т.д., которые следует объединить в одно целое. Признается, что фактически эта программа неосуществима. Мы могли бы ценой долгих усилий оценить шансы крикетной команды, суммируя данные о ее результатах, привычках и настроениях отдельных членов, но мы не смогли бы сказать все, что мы знаем о воротном столбе, путем одного только описания относящихся к делу ощущений наблюдателя, которые он имеет или мог бы иметь. У нас нет словаря для "чистых" ощущений. Фактически мы можем специфицировать наши ощущения только со ссылкой на объекты обыденного опыта, к которым относятся и люди. Тем не менее, предполагается, что это лишь несущественный дефект языка, который может быть устранен в специально построенном языке, отвечающем всем требованиям логической строгости.

Одним из привлекательных мотивов этой теории было желание обойтись без скрытых сущностей и принципов. Ее поборники обнаружили, что современные теории восприятия постулируют ненаблюдаемые сущности и факторы, наделяющие предметы вроде воротных столбов свойствами, в обладании которыми ощущениям было отказано. В то время как ощущения скоротечны, столб постоянен. Он общедоступен, а ощущениями располагает только их носитель; столб не нарушает порядок причинности, тогда как ощущения беспорядочны. Столб представляет собою единство, тогда как ощущения множественны. Поэтому проявлялась тенденция говорить, будто позади того, что доступно для наших чувств, лежат скрытые и очень важные свойства воротного столба, а именно что он есть Протяженная Субстанция, Вещь-в-Себе, Центр Причинности, Объективное Единство и разные другие важные штуки высокопарного языка теоретиков. Соответственно, феноменализм пытается обойтись без этих бесполезных панацей, хотя, как я надеюсь показать, он и сам при этом не может ни определить, ни излечить ту болезнь, против которой они оказались бессильны.

У истоков феноменализма стоял еще один мотив, на этот раз не заслуживающий одобрения. Причем из этого же мотива берут свое начало как раз те теории, против которых и взбунтовался феноменализм. Речь идет о предположении, будто обладание ощущением само по себе является нахождением чего-то или же что в ощущении нечто "обнаруживается". Это близко к принципу теории чувственных данных, согласно которому обладание ощущением само по себе является частью процесса наблюдения, причем, по сути, единственным его видом, который заслуживает имени "наблюдение", поскольку гарантирован от ошибок. Мы можем реально установить с помощью наблюдения факты только о таких объектах, которые непосредственно даны нам в ощущениях, – таких, как цветовые пятна, шумы, покалывания и запахи. Высказывания только о таких объектах верифицируемы с помощью наблюдения. Отсюда, видимо, следует, что на самом деле мы не можем наблюдать воротные столбы, и, значит, не из наблюдения узнаем все то, что нам о них хорошо известно.

Теперь мы видим, что и феноменализм, и та теория, которой он противостоял, были изначально ошибочны. Последняя утверждала, что, раз мы можем наблюдать только чувственные объекты, то воротные столбы должны частично состоять из элементов, которые невозможно обнаружить посредством наблюдения. Феноменализм утверждал, что раз мы можем наблюдать только чувственные объекты, то высказывания о воротных столбах должны быть переводимы в высказывания о чувственных объектах. Истина же заключается в том, что выражение "чувственный объект" бессмысленно точно так же, как и выражение "высказывания о чувственных объектах". Неверно, что мы не можем наблюдать воротные столбы. Словосочетание "воротные столбы" – это пример дополнения, которое только и можно осмысленно подставить во фразу типа "Джон Доу смотрит на то-то и то-то". То, что воротные столбы сохраняются в течение долгого времени, особенно если обработаны креозотом; что в отличие от струи дыма они твердые и плотные; что в отличие от теней каждый может найти их во всякое время суток; что они несут на себе тяжесть ворот, но могут быть истреблены огнем, – все это можно узнать и узнается при помощи наблюдения и эксперимента. Точно таким же образом можно узнать, что воротные столбы могут по виду сильно напоминать деревья или людей и что при определенных условиях очень легко ошибиться насчет их размера и удаленности. Разумеется, подобные факты относительно этих столбов напрямую не даны чувствам и не открываются непосредственно в ощущениях. Но так вообще ничего не дается и не открывается, ибо обладание ощущением – это не обнаружение.

Из сказанного также видно, почему язык не позволяет нам формулировать те высказывания, в которые, согласно феноменализму, должны быть переводимы высказывания о воротных столбах. Происходит это не потому, что наши словари неполны, а потому что не существует самих объектов, для которых якобы недостает дополнительных способов выражения. Вопрос не в том, что мы располагаем словарем только для обычных объектов и лишены словаря для чувственных объектов, а в том, что само понятие чувственных объектов абсурдно. Поэтому дело не только в ошибочности убеждения, будто в идеале мы должны говорить не на языке столбов, а исключительно на языке ощущений, но и в том, что мы не можем описать ощущения как таковые, не прибегая к словарю, описывающему общедоступные объекты.

Нам могут возразить, что неуместно присваивать почетный титул "наблюдение" тем операциям, с помощью которых и мы, и астрономы обычно убеждаемся в существовании малиновок и спиральных туманностей. Мы не только часто ошибаемся, путая одни вещи с другими, но и лишены вообще каких-либо гарантий, что всякий раз не совершаем подобных ошибок. А "наблюдение" должно подразумеваться как безошибочный процесс.

Но почему? Если имеет смысл называть одного человека внимательным, а другого небрежным наблюдателем, то почему тогда мы должны брать свои слова назад и говорить, что ни один из них не наблюдает по-настоящему, ибо абсолютной тщательности не бывает? Мы же не говорим, что никто и никогда по-настоящему не рассуждает, только потому, что никто и никогда не имел гарантий от ошибок. Тогда почему мы должны предполагать, что существует некая безошибочная операция, единственно только и удовлетворяющая глаголу "наблюдать"? На самом деле глагол "наблюдать" в своем рабочем смысле принадлежит именно к тем глаголам, к которым применимы наречия вроде "тщательно", "небрежно", "успешно", "бесплодно", из чего видно, что в этом смысле не бывает такого наблюдения, которое не нуждалось бы и не соблюдало мер предосторожности против ошибок.

Один из мотивов, почему от наблюдения требуют гарантированной безошибочности, по-видимому, следующий. Было бы нелепо говорить, что есть или могли бы быть такие эмпирические факты, которые в принципе нельзя было бы обнаружить посредством наблюдения. А поскольку любое обычное актуальное наблюдение может быть ошибочным, то должен существовать особый тип безошибочного наблюдения, в терминах которого можно было бы определить "эмпирическое". Вот эту роль и отвели чувственному ощущению, ибо говорить об ошибочном ощущении, конечно, нелепо. Однако причина, почему ощущение не может быть ошибочным, заключается не в том, что оно является безошибочным наблюдением, а в том, что оно вообще не наблюдение. Называть ощущение "правдивым" так же нелепо, как называть его "ошибочным". Чувства не лживы и не правдивы. Не дает этот аргумент и права постулировать какой-либо иной тип автоматически истинного наблюдения. Все, что требуется, соответствует хорошо известным фактам, а именно нужно только, чтобы ошибки, возникающие при наблюдении, подобно любым другим ошибкам, можно было обнаружить и исправить. Так что, если какой-то эмпирический факт был по ошибке упущен из виду, то вовсе не обязательно, что это случилось из-за бесконечной серии ошибок. Требуется не какой-то особый удостоверяющий процесс, а обычные тщательно выполняемые процессы; не некие непогрешимые наблюдения, а обычные наблюдения, которые можно скорректировать; не панацея от ошибок, а обычные меры предосторожности против них, их выявление и исправление. Удостоверение – не процесс, черпающий из некоего кладезя достоверности, не некая надстройка над догадками. Это процесс движения к уверенности. Достоверность – это то, что мы устанавливаем, а не дело случая или чьей-то благой воли. Это плата за труд, а не дары откровения. Когда праздное понятие "Данного" уступит место трудовым будням "удостоверенного", мы распрощаемся и с феноменализмом, и с теорией чувственных данных.

Был и другой мотив, чтобы отстаивать вожделенную безошибочность наблюдения. В той или иной мере было осознано, что некоторые слова, описывающие наблюдение, типа "воспринимать", "видеть", "обнаруживать", "слышать" и "наблюдать" (в значении "находить"), представляют собой то, что я назвал "глаголами достижения". Подобно тому, как нельзя безуспешно победить в скачках или некорректно разрешить анаграмму, ибо глагол "победить" значит здесь "выиграть скачки", а глагол "решить" – значит "сделать правильную перестановку", точно так же человек не может ошибочно обнаруживать или неправильно видеть. Сказать, что он нечто обнаружил, значит иметь в виду, что он не ошибся, а сказать, что он нечто видит (в основном значении глагола), значит подразумевать, что он в этом не заблуждается. И дело тут не в том, что воспринимающий человек применил какую-то процедуру, защитившую его от ошибок, или обнаружил некую Способность действовать непогрешимо, а в том, что используемые глаголы восприятия сами по себе уже содержат дополнительное значение, что человек не ошибается. Однако когда мы используем более специфические глаголы "просматривать", "прослушивать", "искать" и им подобные, всегда можно сказать, что обозначенные ими операции могли оказаться ошибочными или бесплодными. Такого рода исследования уже ничто не застрахует от путаницы и тщетности. Уже элементарная логика "препятствует" тому, чтобы исцеление, обнаружение, решение или попадание в глаз быку могли быть безуспешными или безрезультатными. Тот факт, что врачи не могут исцелить безуспешно, означает не непогрешимость врачей, но всего лишь противоречивость высказывания, что успешный курс лечения оказался неуспешным.

Вот почему человек, утверждающий, будто он видел коноплянку или слышал соловья, берет назад свои слова, как только его убедят, что никакого соловья или коноплянки не было. Он не настаивает на том, что видел коноплянку, которой не существовало, или слышал воображаемого соловья. Так и человек, заявлявший, что он решил анаграмму, но которого затем убедили, что решение неправильное, отказывается от своих претензий. Он же не говорит, что в "строгом" или "чистом" смысле слова он нашел "искомый объект", который просто не совпал со словом, зашифрованным в анаграмме.

В основе едва ли не всех точек зрения, подвергнутых критике в данной главе, лежит, судя по всему, одно общее допущение, а именно что всякое знание приобретается либо путем выведения заключения из посылок, либо, в случае исходных посылок, посредством некоторого невыводного, "очного" отношения. Эта очная ставка традиционно именовалось "осознанием", "непосредственным усмотрением", "узнаванием", "прямым доступом", "интуицией" и т.д. – словами, которыми человек, не вооруженный эпистемологической теорией, никогда не обозначает какие-то особые эпизоды своей повседневной жизни.

Эта излюбленная дихотомия "либо через вывод, либо через интуицию", по-видимому, исторически коренится в преклонении эпистемологов перед геометрией Евклида. Истины геометрии – это теоремы и аксиомы, а поскольку геометрия долгое время служила образцом научного знания, то все другие процедуры обнаружения и обоснования истин благочестиво сводились к этой единственной специальной процедуре.

Однако предпосылка о таком подобии ложна. Существует множество других форм достоверного познания, которые не относятся ни к чисто пассивному созерцанию, ни к процедурам вывода. Рассмотрим ответы, которые мы ожидаем получить на следующие вопросы типа "Как и откуда вы знаете? ". "Откуда вы знаете, что в этой комнате двенадцать стульев?" – "Я их подсчитал". "Как вы узнали, что 9x17 равно 153?" – "Я перемножил числа, а затем проверил ответ, вычтя 17 из произведения 10x17". "Откуда вы знаете, как пишется слово "фуксия"?" – "Я справился по словарю". "Как вы узнали даты правления королей Англии?" – "Я выучил их наизусть для строгого учителя". "Откуда вы знаете, что у вас болит нога, а не плечо?" – "Но ведь это мои нога и плечо, не так ли?" "Откуда вы знаете, что огонь горит?" – "Я посмотрел дважды и ощутил это собственной рукой".

Ни в одной из этих ситуаций нам не пришлось ни строить каких-либо умозаключений, ни прибегать к подобию каких-либо аксиом. Не приходится нам и жаловаться на применимость этих различных техник открытия, разве что в случае сомнительного результата можно говорить о небрежности в их исполнении. Мы ведь не требуем, чтобы в теннис играли так, как будто это варьете.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Как я уже говорил во введении, есть что-то глубоко неверное в дискуссиях, которым посвящена эта глава. Я рассуждал так, будто бы мы знаем, как пользоваться понятием ощущения, излагал свои мысли с почти что формальным сожалением о нехватке у нас слов, описывающих "чистые" ощущения, и многословно распространялся о слуховых и зрительных ощущениях. Однако я убежден, что все это неудовлетворительно.

Иногда мы используем слово "ощущение" в некоей усложненной манере, желая показать свою осведомленность в современных физиологических, неврологических и психологических изысканиях. Мы упоминаем его наравне с такими научными терминами, как "стимул", "нервные окончания", "палочки и колбочки сетчатки глаза". И когда говорим, что вспышка света служит причиной зрительного ощущения, то думаем, что экспериментаторы в состоянии сейчас или будут способны в один прекрасный день рассказать нам, что же это за штука – зрительное ощущение. Но совершенно иначе обстоит дело с бесхитростным употреблением слов "ощущение" и "чувство", когда я говорю, забыв про всякие теории, что от удара током я ощутил покалывания в руке или что к моей онемевшей ноге возвращается чувствительность. В этом смысле мы уверенно говорим, что песчинка или ослепительный свет вызывают у нас в глазах неприятные ощущения, но никогда не скажем, что вещи, на которые мы обычно смотрим, вызывают у нас в глазах вообще какие-либо ощущения. После того как песчинка удалена, мы можем ответить на вопрос: "Как теперь чувствует себя ваш глаз?" Однако, когда мы переводим взгляд с земли на небо, мы не можем ответить на вопрос: "Как эта смена взгляда изменила ощущения в ваших глазах?" Опираясь на собственное знание, мы можем сказать, как изменилась панорама, а, вспомнив услышанные когда-то специальные теории, можем добавить, что, по-видимому, произошла смена раздражителей и изменились реакции в палочках и колбочках сетчатки. Но и в том, и в другом ответе нет ничего, что мы обычно называем "чувством" у нас в глазах.

Подобным же образом некоторые острые или едкие запахов вызывают в нас особые и поддающиеся описанию чувства в носу и в горле, однако большинство запахов не вызывают в носу подобных ощущений. Я могу отличить запах розы от запаха хлеба. Но я не стану наивно описывать эту разницу, говоря, что розы вызывают во мне один, а хлеб – другой вид чувства или ощущения, тогда как электрошок и горячая вода действительно вызывают у меня в руке различные виды ощущений.