Умирать не страшно, не видеть тебя страшнее». 6 страница

Тупо это все. Вчера ты чувствуешь себя здоровым и забываешь о болезни, занимаешься сексом со своей любимой, не думаешь о том, что в это время кто-то умирает.

И сразу становится не по себе. Черт возьми, ведь меня, Михаль и каждого сидящего ожидает та же участь, а вдруг кто-то даже сегодня?

ЧЕРТ! Как же не хочется умирать… ведь все так хорошо… у меня есть любимая девушка. И эта любовь взаимная, так кому нужна смерть? Зачем?

Неужели нельзя было остаться Густафу, хотя бы ему, чтоб он продолжал подбадривать нас? Ведь у него это получалось очень хорошо.

 

Про стоящее

…наверное, стоит пожениться.

 

Про Гамлета

Первые дни после праздников. О желаниях промолчу, продлить время все равно не смогу и толку тогда ныть? Лучше наслаждаться теми маленькими сказочными мгновениями, которые разделяю с Михаль, со своей семьей. И как же здорово наблюдать эти едва заметные изменения. Время не стоит на месте, каждый день происходит, что-то новое, яркое. Пытаюсь запомнить прожитый день, прочувствовать его вкус, задержать в памяти запахи и чувства.

В последнее время вдруг стал каким-то чересчур сентиментальным. Недавно, например, с Михаль смотрели мультик Уолта Диснея «Король Лев». И я плакал, когда убили Муфасу. И эти гонения бедняги Симбы по пустыням. Маленький львенок отрезанный от мира, от матери, у которого на глазах умер отец, в поисках спасения впадает из крайности в крайность. Ну, точь-в-точь Гамлет Так у этих львов сложно оказывается.

А что на счет шоколада? Я никогда не думал, что он такой вкусный. Что пузырьки пористого шоколада правда лопаются во рту, а молочный буквально тает. Раньше никогда не замечал, потому что все было привычным и казалось серым.

Вкус молока, запах хлеба, вид из окна, ветка яблони без яблок… целая куча привычных незаметных в жизни вещей вдруг приняли совершенно иной оттенок, у них точно появился свой характер, даже у дома есть свой запах. Последние события дают забыть о болезни и невольно веришь, а может, пронесет?

Наверное, стоит пойти просраться хорошенько, и всякая лейкемия обойдет стороной? Вот бы так и было.

Про удивительность

Насколько же все вокруг прекрасно и удивительно. Я имею в виду, запахи, чувства, вкусы! Была бы у меня специальная копилка, куда можно сложить любую понравившуюся вещь, любой запах или вкус. И к старости не терял возможность всякий раз занюхнуть свою копилку, токсикоман хренов. Но зато слышал бы аромат маминых печенюшек, благовония раннего утра, когда лучи проникает сквозь нечастые листья одинокой ветки, запах улицы после дождя.

 

Про крик

Когда мне становится совсем невмоготу, я кричу. Делаю это в подушку, чтобы родители не услышали. Кричу до посинения и хрипоты, настолько сильно, чтобы из меня вышли все эмоции, чтобы оставили тело полым и пустым, тогда в него точно в сосуд можно долить чего-то нового, добрых мыслей, например. Иногда крик не помогает, потому что страх становится сильнее. В такие моменты я просто смотрю в окно и разговариваю с веткой. На самом деле диалога не получается, зато она хороший слушатель, иногда даже поддакивает, в тех случаях, когда порыв ветра заставляет ее почесаться о мое окно. Если бы ветка умела говорить, чтобы она мне рассказала? Наверняка, поведала б историю своей несчастной судьбы, быть постоянно за пределами тепла.

 

Про СМСки

Словесный пинг-понг по телефону. СМСки уже давно устарели, сейчас мало, кто ими пользуется, разве что в редких случаях. Гораздо удобнее написать сообщение, воспользовавшись скайпом или чем-нибудь другим, но в этом чувствуется своя романтика. Если бы у нас с Михаль были пейджеры, то непременно бы ими воспользовался.

Это интересное занятие. Все, чтобы я сейчас не предпринял, предстает передо мной в новом свете, будь то переписка с любимой девушкой по телефону, просмотр фильмов, даже самых тупых, все как в первый раз.

Я пишу Михаль о том, как скучаю без нее. Она отвечает мне тем же, ставя неимоверно много смайликов в конце предложения. Пишу ей, как изголодался без нее, по сексу и говорю спасибо за те прекрасные мгновения, что она мне дарила.

Она отвечает, что это я дарил. Глупышка.

Михаль сообщает, что из-за Густафа она теперь стала бояться еще сильнее.

А я отвечаю, что это просто кариес. Надо только запломбировать больной зуб и все пройдет.

Но она не отвечает.

Она не отвечает на целую стайку коротеньких сообщений. Не отвечает на телефонный звонок и лишь только к вечеру:

- Алло, здравствуйте Рони, где Михаль?

Ноги еле держат, трясутся как у дрожащей от холода голодной шавки. Рони выдерживает секунды. Пытается, что-то сказать, но ее голос обрывается на длительную паузу.

- Рони, что с Михаль? – ищу рукой спинку стула, не отрывая взгляда от точек на стене.

- Она…

- Рони.

«Феликс, я в больнице. Это не кариес… это лейкемия)))» 19:18 Михаль

 

Про не честно

Снова привычный запах больницы. А я-то думал, что больше сюда не вернусь, только когда в морг повезут. Не честно!

Синие бахилы на черных ботинках. Черные ботинки на костлявых ногах. Костлявые ноги привинчены к худому, истощенному телу, точно я однажды рассыпался и в один день неумелый Джепетто склеил кусочки на скорую руку, не выстрогал из полена, а собрал из опилок хлипкого Пиноккио.

Волнуюсь, а потому иду впереди мамы и Троя, отец совсем отстал. Но, приближаясь к белой двери, с выгравированным номером 15, замедляю шаг. От напряжения сжимаю розу, шипы впиваются в ладонь, причиняя отвлекающую боль. Открыв дверь, что я увижу? Увижу ли мою привычную Михаль, или это будет уже совершенно другая девушка с короткой стрижкой?

- Феликс, - мама догоняет и подхватывает за руку.

- Я один…

И нужна тут роза? Толку от нее?

Кидаю цветок в мусорное ведро и на выдохе открываю дверь.

Снова эти белые стены, цвет, давящий на глаза. В белом нет радости, это немой цвет, глухой. Он без тайны и мистики, как например его антипод черный, он не яркий, как красный, не веселый, как желтый или зеленый. Символ пустоты, сияющей божественной пустоты. И в этой пустоте спит Михаль.

Кажется, она впитала в себя весь свет, от чего ее кожа больше не бронзовая, а бледная. Я провожу по ее руке и радуюсь – теплая.

Совершенно неважно знать о причине ее пребывания в больнице, что вдруг такое неожиданно случилось, что ее быстренько привезли сюда и уложили спать. Но опять, то непонятное чувство зарождается глубоко внутри. Теперь я знаю его имя – смирение.

Оно как белый цвет. Постоянное, пустое смирение, никак не развивается.

Смирение, принятие этой чертовой участи. Мне становится на все плевать, все равно умру я или нет, свершил какой благородный поступок в жизни или нет. Все материальные ценности, будь то покупка нового компа или одежды, путешествия или дом на берегу океана, самая вкусная еда или миллиарды на счету в банке – больше не имеет смысла, тянуться к этой дорогой мелочи. Остались я и мои чувства.

Я сажусь рядом на стуле. Всматриваясь в нежное лицо Михаль, разглядываю, синяки под глазами. Ее некогда сочные губы, сейчас походят на ссохшиеся дольки мандарина. Прислушиваясь, различаю спокойное дыхание, и, кажется, даже слышу стук сердца.

Во мне больше не осталось слез, чтобы выплакать все горе. Смог только:

And if I kiss you in the garden, in the moonlight, will you pardon me?

Come tiptoe through the tulips with me

 

Про страшное

Самое страшное в лейкемии, это то, что смерть не будет внезапной, как, например, при сердечном приступе, где дело одного дня, нескольких часов. Раз и ты труп. Нет же дается целая куча времени на то, чтобы хоть что-то сделать, но ясно же и дураку, ничего не выйдет. И вот жду, смотря на окно, засыпаемое снегом, сижу на измене.

Еще страшно было, когда узнал о болезни. На это уходит тридцать секунд, даже меньше:

- У тебя лейкемия! – говорю вслух.

Пять секунд.

Лейкемия и все тут, хоть ты лопни, но она уже есть, засела как улитка в панцире.

Но самое жуткое – это вот эти слова, которые вспоминаю изо дня в день: «Делай, что хочешь»! Они как бы лишают возможности бороться за жизнь, намекают, что время прошло и сейчас все, на что тебя хватит – это…

А что это? На что меня хватит? На еще одно переливание крови, которое отсрочит смерть на пару…?

 

Про эпитафии

- Здесь лежит идиот, - отвечаю на вопрос Михаль об эпитафиях.

Михаль улыбается и взъерошивает волосы на моей голове.

- А рядом с ним дура.

- Полная дура, - добавляю я.

- Идиотки более не встречала.

Минула еще одна неделя тщетных попыток спасти свою душу. Всегда задавался такими вопросами: Способен ли слепой перевести через дорогу слепого? Способен ли Бог создать такой камень, который не сможет поднять? Такие глуповатые вопросы и время на них не хочется терять вовсе, а вот они как ежедневное проклятия напоминают о себе. И я засыпаю вместе с ними и просыпаюсь.

- А если серьезно? Чтобы ты написал? – спрашивает моя поблекшая любимая.

Ее голос очень изменился, он стал таким тонким и тихим, но все еще узнаваемым. Мне кажется, каким бы не был ее голос, я все равно его узнаю, даже в толпе, так же как узнавал глотающую воздух Бэтти, бегавшую за мной по аллеям и паркам.

Бедная моя Михаль постепенно тухнет, как пламя маленькой свечи.

- У этого парня были железные яйца, но плюшевое сердце, - подумав немного, отвечаю с блеском в глазах.

- Дурак, - хохочет она

- Я серьезно.

Лежа на кровати, мы путешествуем по миру. Включенный лэптоп подсвечивает наши бледные лица, от того глаза Михаль кажутся синими, несмотря на то, что они карие. Рассматриваем фотографии чудес света, гуляем с помощью панорамных снимков по улицам Токио и Нью-Йорка. Совершаем скачок, и Лувр впускает в свои просторные залы. Мы падаем с вершины Эйфелевой башни, мы падаем с Пизанской башни, мы падаем со статуи Свободы, с небоскреба в Дубае, с Альпийских высот, со Стены Плача, с купола Храма Христа Спасителя, с Собора Парижской Богоматери. И взлетаем ввысь, выше всех небоскребов в мире, к звездам и усаживаемся на поверхность Луны…

Михаль стала бледная как Луна.

 

Про морфий

Михаль недолго продержали в больнице. Обычно, когда приговор уже подписан и остается ожидать его приведения в исполнения, врачи не любят возиться с «новой партией жмуриков». Теперь мою любимую навещает дежурная медсестра, которая находиться рядом на всякий случай, делает переливания крови, а скоро, как говорит Михаль, ей начнут колоть морфий, чтобы она не чувствовала боль, а пребывала в хорошем расположении духа, радовалась последним часам жизни.

Моя Михаль говорит, что ей нравится общаться с этой медсестрой, она очень умная женщина и рассказывает ей много интересного.

Про визиты

Когда начинают навещать люди – это может означать только одно. Потихоньку и мое время приходит. Пустые слова о жизни. Никто из моих гостей не знает, что нужно говорить, что рассказать, когда видят в каком состоянии, я лежу, намертво прикованный к кровати и провонявший лекарствами.

Эти пришельцы, не имеют понятия, о чем надо спрашивать, чтобы избежать любых слов, касающихся смерти. Они думают, что если начнут о ней говорить или как-то намекать, то непременно сделают еще хуже, чем есть на самом деле. Но вся проблема в том, что мне давно уже наплевать. Только ветка, спутница по жизни имеет хоть какое-то понятие. Все, что необходимо – тишина, быть рядом и молчать до тех пор, пока не станет ясно пора уходить. Жаль, что они не знают.

Сил хватает, чтобы написать Михаль, позвонить и слабым голосом, спросить, как она себя сегодня чувствует. Сил также хватает, чтобы ответить Грегу на его предложение:

- Да, почитай мне.

Психолог сидит на стуле напротив меня и до сих пор вызывает трепет и благоговение. Наверное, если он заболеет раком, то непременно его победит. Без всяких лекарств, одной лишь силой воли.

- Один доллар восемьдесят семь центов. Это было все. Из них шестьдесят центов монетками по одному центу. За каждую из этих монеток пришлось торговаться с бакалейщиком, зеленщиком, мясником так, что даже уши горели от безмолвного неодобрения, которое вызывала подобная бережливость. Деллa пересчитала три раза. Один доллар восемьдесят семь центов. А завтра рождество...

Грег неторопливо и внятно читает О. Генри «Дары волхвов», в надежде, что это поднимет мне настроение. Он прав, поднимает.

Я не дослушиваю до конца и засыпаю.

 

Про тишину

- Мама! Ма-ма, - кричу громко насколько возможно.

Она не заставляет себя ждать и прибегает с растерянным и напуганным видом:

- Что случилось?

- Мама, Михаль не отвечает, - тоже напуган.

Мы однажды договорились с Михаль, что будем переписываться всегда-всегда. И если в течение двух часов от кого-то из нас не поступит ответа, значит, что-то случилось. Я жду уже четыре часа.

Она меняется в лице, ее глаза забегали по комнате.

- Уф, у тебя запах в комнате стоит, кошмар, - направляется открыть окно, но в мою сторону не смотрит. – У нее все нормально. Я с утра разговаривала с Рони.

Как же! Как может, черт возьми, быть все нормально, когда она умирает?

- Ма-ам, - зову с упреком в голосе. – Что случилось?

- Милый, я же сказала…

- Она не отвечает, что-то произошло, - волнуюсь, чуть ли не плачу.

Мама даже вздрагивает, так резко я поднялся на кровати и уставился на нее диким взглядом.

- Я должен сходить к ней. Помоги мне подняться.

- Феликс, они с Рони уехали в больницу. Михаль, нужно сдать какие-то анализы и…

- Ты же не умеешь врать! – чуть ли не с вызовом говорю.

Что касается правды, тут у моей матери большие проблемы. Уж кто-кто, а она человек честных правил. Когда врет, то в глаза не смотрит, будто маленькая провинившаяся девочка.

- Мам, - зову я. – Скажи.

- Все хорошо. Феликс, лучше отдохни, ты слишком устал, - она говорит это, пересилив себя, даже улыбнувшись и погладив меня по щеке.

Остаюсь один, сидеть в комнате. Считать минуты.

Пять часов тишины.

 

Про фокусы

- Феликс, - зовет Трой.

- М?

- Хочешь, фокус покажу? – у брата от счастья светятся глаза.

- Валяй.

- Та-дам, - ликует он и распахивает шторы в стороны. Лучи солнца врываются в темную обитель и разгоняют царящее в моей комнате уныние. – Весна!

«Весна» - эхом проносится в моей голове.

Уже Весна!… А я и не заметил! Любимая ветка немного преобразилась, на корявом ее пальце набухали почки. Сил нет, чтобы порадоваться за природу.

 

Про Михаль

Точки…

Я смотрю впереди себя и вижу точки, оглядываюсь назад тоже они. Вся вселенная построена на миллиардах миллиардов миллионов точек. Бог, создавая Землю неустанно тыкал в нее ручкой или маркером, Он ставил точки над каждым творением, над каждой бляшкой, букашкой, травинкой, козявкой.

Там где она красуется - создание завершено, конец предложения.

Я наблюдал, как увядала моя девушка, до тех пор, пока не стал делать то же самое. Все начиналось с кожи, она выцветала и ссыхалась, обтягивала кости. Потом со временем волосы становились непослушными и блеклыми, улыбка все пропадала и пропадала… но до конца живыми оставались глаза, самые говорящие, самые живые глаза. По ним я мог определить, плохо ей или хорошо, хочет ли Михаль воды. Зачем я об этом думаю? И невольно задаюсь вопросом, а почему так? Хотя нет… еще как вольно. Я жду объяснений хоть от кого-нибудь. Какого Хрена? Какого ЧЕРТА я спрашиваю? КАКОГО Е*АНОГО ЧЕРТА?

Пока я сам был на ногах и мог навещать Михаль, мы еще несколько раз занимались сексом, хоть это было очень тяжело. Странное напоминание. Снова доказать себе - все делается не просто так? Два больных раком подростка трахаются! Будущее название психологического ужастика, у которого будет целая куча слюнявых фанаток. Или новый вид извращения, люди специально начнут вкалывать себе раковый вирус, чтобы потом вдоволь натрахаться. Должно быть необычно в непривычной форме заниматься сексом. И звучит это дико. Последняя близость – когда она, усталой рукой поглаживала мой член. В ее глазах еще было желание, еще светилась надежда, а мой пенис в это не верил, и я так и не смог кончить. Тем не менее! Мы занимались сексом, любили друг друга, дарили тепло, получали радость от соития.

В голове просто какой-то сумбур, а еще эта усталость и телефон с целой летописью смсок от моей девушки. Я и до сих пор отправляю ей послания, надеюсь на ответ. Около сотни признаний в любви.

Стук в окно. Ветка тоже по мне соскучилась за зиму, потому и стучится, хочет поздороваться, возможно, расскажет мне, как ей на холоде жилось. Она преданный друг, как собака, всегда рядом. В любое время года, чтобы не случилось. Надеюсь, что после моей смерти отец никогда ее не срубит.

Перелистывая прошлые мгновения, точно книгу я все-таки улыбаюсь, хотя душа моя рыдает и мечется. Смеюсь, вспоминая как хорошо нам было вдвоем. Это самый бесценный дар, который хочу сохранить до самой смерти. Память…

Хорошо помню - мы встретились в вонючей больнице, и гуляли по лесу, который стал хранителем тайны. Но все это было в прошлом, теперь, снова одиночество и тоска. Как жаль, что это все-таки не кино, там бы умерли вместе, рука об руку, под какую-нибудь трагически-романтическую музыку, да хотя бы под этого носатого Тайни Тима, который "На цыпочках через тюльпаны". А на наши похороны, родители закатят пирушку с бургерами, где-нибудь на природе. И такой конец все равно назовут хэппи-эндом, ведь все счастливы.… Но это жизнь. Не сказка!

Это жизнь - здесь я, моя комната, ветка, Трой, родители. Они, рядом, но в тоже время далеко.

Здесь везде точки.

В этой жизни есть кладбище с унылыми, однотипными надгробными камнями и цветами у них. И так хочется переписать историю. Исправить ошибки в прошлом, чтобы ничего не смогло привести к такому настоящему.

Теперь я остался один, сражаться с этой дурацкой безысходностью. По ночам прошу Бога, чтобы сегодня все закончилось. Быстрее бы все прекратилось. Нет больше сил, ждать. И нет сил, самостоятельно с этим покончить.

В сознании вспыхивают недавние времена, когда нам было хорошо,… когда я не держал ответа перед тем, что делаю.… А делал так, потому что считал правильным.

Я смотрю на высушенный лепесток тюльпана, который сохранил еще с того далекого дня.

«Вернись», ‑ шепчет мое сердце, а по лицу текут слезы. И все-таки плачу.

 

Про Троя

Мой брат уникален. Он говорит, что когда вырастет, станет настоящим космонавтом и обязательно откроет парочку новых планет, на которых будет кислород.

Родители отправили его в музыкальную школу, чтобы Трой научился играть на пианино. Отец, настаивал, чтобы его отдали в спорт секцию, но мама выбрала музыку, упрекнув отца, что он свое право уже использовал на мне и вот к чему это привело. Конечно, об итогах она не говорила, я сам до этого додумался.

Мама, пожалуйста, не обвиняй в этом отца. Он не виноват. Лучше помогите Трою достичь его мечты. Я только сейчас понял, насколько важно и полезно мечтать, насколько это закрепляет статус жизни.

Трою купили синтезатор и теперь он, сидя передо мной, неуклюже нажимает на клавиши и радуется каждому издаваемому звуку, как осел, завидев симпатичную ослицу. Брат пытается сыграть «к Элизе». Но из-за врожденной криворукости, у него мало что получается. Бедный братец, но я все равно его люблю. Каким бы писклей он не был.

 

Про ребенка

- Здорово Феликс, - голос из телефонной трубки до боли знакомый, но узнать никак не могу.

- Привет, - сипло отвечаю. – А кто это?

- Эй, ты не узнал?

- Нет.

- Это я. Курт, - голос немного дрожит, чувствуется волнение. – Как ты?

Что ему можно ответить? Выдавить из себя улыбку и с преувеличенным счастьем поведать, что вот уже какой день подряд без помощи не могу дойти до туалета.

- Бывало и лучше, - скупо отвечаю.

- Э-эм. Я, - Курт мешкает. – В общем, я понимаю, что сейчас не самое подходящее время. Но… и…

- Ближе к делу, - тороплю.

- Можно зайти? Я тут на улице стою.

Вот так неожиданность. Как если бы в Антарктиде началась оттепель.

- Ну, заходи…

Несмотря на то, что сержусь на своих друзей, в глубине души я давно всех простил. Никто не виноват, что так получилось.

Спустя некоторое время Курт стоит напротив и улыбается, кажется, не замечая, что от меня остался скелет, обтянутый в кожу.

- Как ты? – вновь спрашивает он.

- Как видишь.

Мама приносит ему чашку горячего чая, спрашивает немного про остальных и удаляется, наказав Курту обязательно передать привет его родителям. Мой друг пребывает в непонятной эйфории, делает глоток чая, сидя на стуле и улыбается, как пришибленный.

- Так, что? – делаю несмелую попытку завязать разговор. – Ты хотел мне, что-то сказать?

Вместо того чтобы начать говорить, Курт садится ко мне на кровать и смотрит, настолько долго и прямо, что мне становится не по себе.

- Я напился, - признается он, сверкая глазами.

- Я вижу, - холодно отвечаю.

- Феликс, прости меня. Я был дураком…

Ну вот, опять началась песня о прощениях и поощрениях. Уж кто-кто, а Курт любит извиняться, даже за то, в чем не виноват.

- Ничего страшного.

- На самом деле, мы часто тебя вспоминали, но честно боялись. Если бы ты знал…

Быстро устаю от его слов.

- Не хочу знать.

- Вот и славно, я говорить-то не особо хотел, - усмехается он.

Я тоже улыбаюсь, вдруг, неожиданно вспомнив о наших с Куртом похождениях.

- Дружище, у меня новость, - он выдерживает паузу и потом с гордостью добавляет. – Я стану отцом.

Не верю своим ушам.

- Серьезно?

- Прикинь, - он разводит руки в сторону, будто говорит: «вот такие пироги братец, это тебе не хухры мухры».

- К-как? – удивляюсь, даже рот разинув.

- А то ты не знаешь, - гордится Курт.

- Знаю, в смысле, кто?

- Не поверишь!

- Не верю.

- Хэлен.

Вот так приехали. Ну, мы с Диной и Томом, всегда знали, что между Куртом и Хэлен какие-то мутки, но никто и думать не думал, что дело может дойти до детей. Но от Куртова счастья мне стало не по себе. Я не увижу его ребенка. И Курта тоже никогда не увижу.

- Знаешь, - лицо его резко меняется. Он становится серьезным, хоть с его пошатыванием смотрится немного карикатурно. – Феликс, мы обсудили с Хэлен, что назовем малыша в твою честь, если родится парень, то это будет Феликс, если девочка, то Фелиция. Ты же не против?

Курт смотрит на меня, не отрывая взгляда, и на его глазах появляются слезы. Еще мгновение и планку срывает, он прячет лицо в ладонях, а до ушей доносятся всхлипы и невнятное:

- Черт. Мне будет тебя не хватать.

Эх Курт-Курт. Если б я сам знал, то непременно бы рассказал. Ну, конечно я не против. Более того, полностью уверен, что малыш вырастит крепким и здоровым, а главное он никогда не заболеет раком.

Я лежу на кровати и смотрю, как рыдает мой опьяненный друг, как он утирает слезы рукавом, но потом снова сокрушается в плаче. Да, пьяный друг – зрелище еще то, по нему можно картины писать. Тяжело принимать, что жизнь продолжается, и что ей как-то глубоко наплевать буду ли принимать участие в ее развитии или нет. Может в этом ее смысл? Неважно насколько ты сюда пришел, главное, что, ты был, и память о тебе останется навсегда. Ну, там генетическая например. Может быть, Курт объяснит будущему маленькому Феликсу или Фелиции почему так назвал своего ребенка, а потом он вырастет и уже расскажет своим детям: «был такой парень, лучший друг вашего деда и в честь него назвали меня». И вот уже несколько поколений, будут знать обо мне. Или наверняка у кого-нибудь на долгие годы заваляется журнал с моим интервью и нашедшие, перечитывая, заинтересуются, когда я был, когда жил и что делал. Они наведут обо мне справки и будут все знать.

Теперь моей смерти нашлось оправдание.

 

Про встречи

Я давно уже не хожу на встречи больных раком. Кажется, после смерти Густафа перестал. А зачем? Особой радости в этом нет. Тем более, сейчас, когда Михаль ушла. Это просто невыносимо.

Другое дело, прийти туда и увидеть, что все живы и здоровы, что лекарство от рака нашли примерно два дня назад, и это оказалось пресловутая репка…

Странно, что раньше меня пугала смерть. Сейчас, кажется, наоборот не хочу выздоравливать, быстрее бы уже это все закончилось. Нет, а серьезно, толку от того, что я овощ? Ну, умираю, медленно и верно, ну будет ко мне приходить ежедневно медсестра, колоть морфином, чтобы добрую половину времени я пребывал в неведении… и все равно итог один и тот же. Слишком надоел ждать.

 

Про Рони

Сегодня ко мне в гости пришла Рони. Она принесла с собой некоторые вещи Михаль: фотоальбом, любимую книгу - Джеймс Барри «Питер Пэн» и диски с музыкой. Так мать избавляется от груза, свалившегося на нее. Правильно делает! Либо хранить все вещи до самой смерти, лелея в памяти какой лапочкой-дочкой была ее дочка, либо избавиться от всего, продолжать жить, пусть и хладнокровно это звучит.

Она выглядит уставшей, но смиренной. Все еще скучает по дочери, но … что-то я не вижу смысла сказанного.

Ненавижу бессмыслие слов. Нет интонации и эмоций.

Рони сидит рядом со мной и рассказывает о Михаль. Любящая мать говорит много о том, какая дочь была хорошенькая маленькая, как однажды она потеряла ее на пляже в Тель-Авиве и почти на весь город объявляли о розыске. Еще Рони рассказывает мне о своей жизни, о тех первых минутах и переживаниях, когда врачи опустили руки.

Два раза подряд она говорит, что ненавидит своего бывшего мужа, но с ним провела лучшие годы своей молодости. Рони – обманщица. На пустом месте себя вокруг пальца водит. Слушаю и впитываю новую информацию как губка, пытаясь понять, зачем эта смуглая женщина, пересказывает мне свою жизнь. Или она со смертью дочери совсем помешалась, или кроме меня ближе человека в этом городе у нее нет.

Мы сидим в моей комнате. Я укрытый одеялом поджимаю по себя ноги, пытаюсь согреться, хотя в комнате очень душно. Рони рядом на стуле, в руках чашка чая, ее взгляд устремлен на стену истыканную точками. Мы сидим в тишине. Она давно замолчала, наговорилась вдоволь за этот час. Теперь тишина.

- Феликс, Михаль очень тебя любила, - Рони говорит так, будто вспомнила, что давно хотела этим со мной поделиться, это цель ее жизни.

Зачем? Ты! Мне! ЭТО ГОВОРИШЬ?!

Молчу в ответ. Когда я хочу уйти от ответа, начинаю сразу бегать взглядом по комнате, в надежде зацепиться за что-то стоящее, важное, нежели обсуждаемая тема. Но в этот раз ни точки, ни ветка на помощь не приходят.

- Ей было больно? – захлебываюсь этими словами, они сказаны против воли.

- Нет, - успокаивает женщина. – Нет.

Второе «нет», скорее чтобы убедиться самой.

- Феликс, я хочу тебя попросить, - она не смотрит мне в глаза – тонет в чашке с чаем.

- Если Бог все-таки есть и ты увидишь мою дочь, скажи ей, как сильно я ее люблю.

 

Она говорит тихо, возможно даже про себя, но я все понял и расслышал.

«Михаль, мама тебя любит. Очень сильно».

 

Про маму

Мама у меня одна. Возможно, это покажется нелепым словосочетанием, только потому, что по-другому быть не может. Мама, либо есть, либо нет и никто не в силах ее заменить. Если, конечно, это не мачеха, которая способна подарить чужому ребенку столько заботы и внимания, как своему.

Она много делает по дому. Вообще сплоченность нашей семьи достигается только благодаря ее стараниям. Были такие случаи, когда родители хотели развестись. Я не уверен, но мне кажется, что моя болезнь их сплотила, хотелось бы в это верить.

С самого детства, она была рядом. Она и сейчас рядом, спит в кресле, даже не подозревает, что я о ней думаю. А может быть и знает, но не подает вида, потому что слишком устала. Мне очень тяжело встать без помощи, а так хочется обнять ее.

Я мало ее обнимал. С детства, что угодно ставил на первый план, но только не объятия и поцелуи. Трой, вот он любит посюсюкаться, но не я. В его возрасте чувствовал себя гораздо старше, чем есть и каждый день – это ответственность перед самим собой. Но сейчас я понимаю, как глубоко заблуждался. Обнять и прижать к себе. И не отпускать до тех пор, пока не вылечусь.

Тихо… она спит,… не разбуди ее, своими стонами.

У мамы чуткий сон. Я думаю, что у всех мам так. Они не могут спать по ночам, не обдумав до конца, чем завтра накормить ребенка и во что его одеть. Они постоянно задаются вопросами, о погоде, о политике, о социальном статусе, о пользе рыбьего жира, например. Любая война где-нибудь далеко в Ираке, заставляет сходить их с ума, потому что страх за семью превыше страха за свою жизнь.

Моя мама не исключение.

Она накопитель информации. Познания в области «вкусных ужинов» или «типов шерсти, чтобы Трою связать теплые носки» - безграничны.