Существует другая история вероятности, отличная от той, которую я представил с Карнидом и Цицероном.
Вероятность вступила в математику с теорией игры на деньги и осталась там, в качестве простого вычислительного устройства. Недавно появилась целая отрасль "измерителей риска", специализирующаяся в применении вероятностных методов в оценке риска в социальных науках. Ясно, что шансы в играх, где правила ясно и явно определены, могут быть вычислены, а риски, следовательно, могут быть измерены. Но не в реальном мире, поскольку мать-природа не обеспечила нас ясными правилами. Игра – не колода карт (мы даже не знаем, сколько там цветов). Но так или иначе люди продолжают "измерять" риски, особенно если им за это платят. Я уже обсуждал Юмовскую проблему индукции и появление черных лебедей. Здесь я представляю нарушителей науки.
Вспомните, что я вел войну против шарлатанства некоторых видных финансовых экономистов в течение долгого времени. Смысл в следующем. Некий Гарри Марковиц получил кое-что, называемое Нобелевской премией по экономике, (которая в действительности даже не Нобелевская премия, поскольку она предоставляется Шведским центральным банком в честь Альфреда Нобеля, а не была учреждена этим известным человеком). В чем достижения Марковича? В создании сложного метода вычисления будущего риска, если вы знаете будущую неопределенность, другими словами, если рынки ясно определили правила – что явно является не нашим случаем.
Когда я объяснил эту идею шоферу такси, тот посмеялся над фактом, что кто-то думает, будто есть какой-либо научный метод понимать рынки и предсказывать их атрибуты. Так или иначе, когда кто-то вовлекается в финансовую экономику, вследствие культуры этой отрасли он с большой вероятностью забывает эти базовые факты.
Непосредственным результатом теории доктора Марковича был почти полный крах финансовой системы летом 1998 (как мы видели в главах 1 и 5), вызванный фондом LТСМ, которым руководили двое коллег доктора Марковича, тоже Нобелевские лауреаты. Это – доктора Роберт Мертон (тот самый из главы 3) и Майрон Шоулз. Так или иначе, они верили, что могут научно "измерять" свои риски. В истории с LТСМ они не допускали, что возможно непонимание ими рынков или что их методы могут быть неправильными. Это не было гипотезой, которую надо было рассматривать наравне с другими.
Так получилось, что я специализируюсь на получении прибыли от черных лебедей и поломок системы и делаю ставки против финансовых экономистов. Внезапно ко мне стали подлизываться. Доктора Мертон и Шоулз помогли разместить вашего покорного слугу на карте мира и поспособствовали рождению моей скромной фирмы, охотницы за кризисами – поскольку капитал начал перетекать к людям, которые делали точную противоположность тому, что делали они.
Можно было бы думать, что когда ученые делают ошибку, они двигают вперед науку, включая в нее то, что было извлечено из этого. Когда академики "взрывают" торговлю, можно было бы ожидать, что они объединят такую информацию в своих теориях и сделают некоторое героическое заявление в том смысле, что они были неправы, но что теперь они кое-что узнали о реальном мире. Ничего подобного. Вместо этого они жалуются на поведение своих коллег на рынке, которые атаковали их подобно стервятникам, ускоряя их крушение. Принятие того, что случилось, – очевидно, храбрый поступок и лишило бы силы все те идеи, которые они развивали в течение всей академической карьеры. Все руководители, занятые в обсуждении событий, приняли участие в маскараде науки – приводили специально найденные для этого случая объяснения и перекладывали на других вины на редкое событие (проблема индукции: как они узнали, что это было редкое событие?). Они тратили свою энергию на свою защиту, а не попытались сделать доллар на том, что они узнали. Снова сравните их с Соросом, который ходит, сообщая всем вокруг, кто имеет терпение его выслушать, что он склонен к ошибкам. Мой полученный от Сороса урок – каждая встреча в моем торговом зале должна начинаться с убеждения каждого в том, что мы являемся кучкой идиотов, которые не знают ничего и склонны к ошибкам, но наделены редкой привилегией осознавать это.
От похорон до похорон
Я заканчиваю следующим печальным замечанием об ученых в гуманитарных науках. Люди путают науку и ученых. Наука – величественна, но индивидуальные ученые опасны. Они – люди и испорчены людскими предубеждениями и пристрастиями. Возможно даже больше. Большинство ученых сильно мотивированы своим разумом, иначе они не имели бы столько терпения и энергии, чтобы выполнять Геркулесовы задания, которые стоят перед ними, например, проводить по 18 часов в день, совершенствуя свою докторскую диссертацию.
Ученый может быть вынужден действовать подобно дешевому адвокату скорее, чем чистый искатель истины. Докторская диссертация "защищена" соискателем. Это было бы редкое событие, если бы соискатель изменил свое мнение о предмете после того, как ему предоставят убедительный аргумент. Но наука лучше, чем ученые. Сказано, что наука развивается от похорон до похорон. После краха LТСМ появится новый финансовый экономист, который объединит такое знание в своей науке. Он будет отвергнут старшими, но опять же они будут намного ближе к дате своих похорон, чем он.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Бахус покидает Антония
Смерть Монтерланта. Стоицизм – это не жесткие губы, но иллюзия победы человека над случайностью. Легко быть героем. Случайность и личная элегантность
Когда аристократическому французскому писателю-классицисту Генри де Монтерланту сказали, что он должен (Ах!) потерять зрение из-за разрушительной болезни, он нашел более приличествующим расстаться с жизнью. Такой конец становится классикой. Почему? Потому что предписание стоика заключается в выборе того, что можно делать, чтобы управлять судьбой перед лицом случайного результата. В конце концов, каждому позволено выбрать между не-жизнью вообще и тем, что каждому дается судьбой; мы всегда имеем опцион против неопределенности. Но такое отношение не ограничивает стоика. Обе конкурирующие секты в древнем мире, и стоицизм, и эпикурейство, рекомендовали такой контроль над выбором (различие между ними лишь в незначительных технических особенностях – совсем не то, что понимается сейчас в обывательской культуре под этими философиями).
Быть героем необязательно означает такой чрезвычайный акт, как гибель в сражении или убийство другого – последнее рекомендуется лишь в узком наборе обстоятельств и рассматривается как трусость в противном случае. Наличие контроля над случайностью может быть выражено в манере действия в маленьком и в большом. Вспомним, что эпические герои оценивались по их действиям, а не результатам. Независимо от того, насколько сложны наши варианты выбора и насколько хорошо мы поднимаемся над шансами, случайность будет иметь последнее слово. В качестве решения нам оставлено только достоинство. Достоинство, определяемое, как выполнение протокола поведения, которое не зависит от непосредственных обстоятельств. Это не может быть оптимальным, но это, безусловно, помогает нам чувствовать себя лучше. Любезность при неблагоприятных обстоятельствах, например. Или решение не подхалимствовать перед кем-то, независимо от возможной награды. Или сражение на дуэли, чтобы спасти лицо. Или сигналы предполагаемой пассии: "Послушайте, я влюбляюсь в вас без памяти; вы завладеваете мною, но я не буду делать вещи, компрометирующие мое достоинство. Соответственно, небольшой выговор – и вы больше не увидите меня".
Эта последняя глава обсуждает случайность под совершенно новым углом – философским, но не в жесткой философии науки и эпистемологии, какую мы видели в части I с проблемой черного лебедя. Это более архаичный, более мягкий тип философии, различные руководящие принципы, согласно которым человек силы и достоинства имел дело со случайностью – в то время не было никакой религии (в современном смысле). Перед распространением того, что сегодня наилучшим способом будет определить, как средиземноморский монотеизм, древние не слишком-то верили во влияние своих молитв на повороты судьбы. Их мир был опасен, чреват вторжениями и разворотами фортуны. Они нуждались в существенных рецептах, чтобы иметь дело со случайностью. Эти верования мы рассмотрим далее.
