Немое кино

 

Утверждают, будто бы механизм восприятия времени мухой, в силу которого она ощущает приближение к ней ладони как снотворно долгий процесс, объясняется тем, что информация, которую она получает с помощью своих фасеточных глаз, несет такое немыслимое количество данных, что природе пришлось оснастить насекомое сверхбыстрым процессором.

На несколько секунд в комнате воцарилась полная тишина. На сколько именно — я не знаю. Я был мухой, и ладонь приближалась. «Глок», пистолет Уве Чикерюда, был направлен мне в грудь. Взгляд Класа Граафа — на мой лысый череп.

— А-га, — сказал он наконец.

Это единственное слово вместило все. Все о том, как мы, люди, смогли подчинить себе Землю, овладеть элементами и научиться убивать существ, превосходящих нас в силе и ловкости. Все о мощности процессора. «А-га!» увенчало собой шквал версий, поиск и отсеивание гипотез, беспощадную дедукцию — все то, что вело к неизбежному выводу:

— Ты сбрил волосы, Роджер.

Клас Грааф был — как уже говорилось выше — человеком умным. Он, разумеется, сумел установить не только тот банальный факт, что мои волосы пропали, но также сообразить, когда, где и почему. А это снимало все недоразумения, отвечало на все вопросы. Поэтому он лишь добавил, скорее в качестве утверждения, нежели вопроса:

— В разбитой машине.

Я кивнул.

Он уселся на стул в изножье кровати, качнулся на нем к стене, но так, что дуло пистолета продолжало смотреть на меня, не сдвинувшись ни на дюйм.

— И? Ты что, подложил волосы одному из трупов?

Я сунул левую руку в карман куртки.

— Стой! — крикнул он, и я увидел палец на спусковом крючке. Никакого взведенного курка. «Глок-17». «Дамка»!

— Это левая рука, — сказал я.

— Ладно. Только медленно.

Я медленно вытащил руку и бросил пакет с волосами на стол. Грааф тихо кивнул, не сводя с меня взгляда.

— Значит, ты понял, — сказал он. — Что передатчики находились на твоих собственных волосах. И что это она их туда пристроила — ради меня. Поэтому ты и убил ее, не так ли?

— Это утрата для тебя, Клас? — спросил я, откинувшись на спинку кровати. Мое сердце бешено колотилось, однако сам я ощущал в этот прощальный миг удивительную расслабленность. Смертный ужас плоти и спокойствие духа.

Он не ответил.

— Или она была только — как ты выражаешься — средством достижения цели? Издержкой производства?

— Зачем это тебе, Роджер?

— Затем, что я хочу знать — такие, как ты, в самом деле существуют или это только выдумки?

— Такие, как я?

— Люди, не способные любить.

Грааф улыбнулся.

— Если тебе правда нужно это знать, то можешь посмотреться в зеркало, Роджер.

— Я любил.

— Возможно, ты имитировал влюбленность, — сказал Клас. — Но любил ли ты по-настоящему? Я вообще-то вижу скорее подтверждение обратного — ты не позволил Диане того единственного, что ей было нужно в жизни, не считая тебя самого, — ребенка.

— Я собирался подарить ей ребенка.

Он снова улыбнулся.

— Значит, ты передумал? И когда же? Когда ты успел превратиться в раскаявшегося мужа? Когда узнал, что она с другим трахается?

— Я верю в покаяние, — сказал я. — В искупление. И в прощение.

— Поздно, — сказал он. — Диана не получила от тебя ни прощения, ни ребенка.

— От тебя тоже.

— В мои планы совершенно не входило делать ей ребенка, Роджер.

— А если бы и входило, ты бы все равно этого не смог, правда же?

— Разумеется, смог бы. Ты что, считаешь меня импотентом? — быстро проговорил он, так быстро, что только муха уловила наносекундное колебание.

Я сделал вдох.

— Я видел тебя, Клас Грааф. Так сказать, глазами лягушки…

— Что-то я не пойму — о чем ты, Браун?

— Я видел твои детородные органы ближе, чем мне бы хотелось.

Я увидел, как его рот приоткрывается, и тут же продолжил:

— В деревенском нужнике в окрестностях Элверума.

Рот Граафа шевельнулся, чтобы что-то произнести, но оттуда не донеслось ни звука.

— Так вот как тебя заставили говорить в том подвале в Суринаме? Воздействуя на твои тестикулы? Ногами? Ножиком? Они не отняли у тебя сладострастия, только семя, не так ли? Твои яйца, вернее, то, что от них осталось, выглядят так, словно их пришили назад толстой ниткой.

Теперь губы Граафа были сжаты. Прямая поперечная черта на окаменевшем лице.

— Теперь понятно, Клас, почему ты с таким остервенением преследовал по джунглям этого, по твоим же словам, довольно незначительного наркодилера. Шестьдесят пять дней, правильно? Потому что это ведь был он самый, не так ли? Лишивший тебя мужского начала. Способности создать копию тебя самого. Он отнял у тебя все. Почти все. Поэтому ты отнял у него жизнь. И я тебя понимаю.

У Инбау, Рейда и Бакли это, правда, уже подпункт три шага номер два: предложить для совершенного преступления морально приемлемый мотив. Но я уже не добивался признания от него, а признался сам:

— Я понимаю, Клас, потому что решил убить тебя по той же причине. Ты отнял у меня все. Почти все.

Изо рта Граафа донесся звук, который я истолковал как смешок.

— А у кого из нас тут пистолет, а, Роджер?

— Я убью тебя, как тогда убил твою поганую псину.

Я видел, как заходили желваки у него на скулах, когда он стиснул челюсти, как побелели костяшки пальцев.

— Ты ведь ее больше никогда не увидел, верно? Она закончила свои дни кормом для ворон. Наколотая на тракторную косилку Синдре О.

— Меня тошнит от тебя, Роджер Браун. Ты сидишь тут и рассуждаешь о морали, притом что сам — живодер и детоубийца.

— Тут ты прав. А тогда, посетив меня в больнице, ты ошибся. Что у нашего ребенка был синдром Дауна. Наоборот, все анализы подтверждали, что он был здоров. Я уговорил Диану сделать аборт, просто-напросто не желая делить ее с кем-то еще. Представляешь, какое неслыханное ребячество? Чистая, неприкрытая ревность к нерожденному младенцу. Я, наверное, сам в детстве недополучил любви — как ты считаешь? А может, и с тобой такая же точно штука, Клас? Или злоба в тебе от рождения?

Вряд ли Клас Грааф слышал мои вопросы — он уставился на меня с тем недоуменным выражением, которое свидетельствовало, что его мозг снова работает на полную катушку. Реконструирует, отслеживает каждую развилку выбора решения — обратно к стволу, к истине, к тому, с чего все началось. Есть! Простая фраза, сказанная в больнице: «…сделать аборт, поскольку у младенца якобы синдром Дауна».

— Так расскажи мне, — произнес я, видя, что он все понял. — Ты любил хоть кого-нибудь, кроме своей собаки?

Он поднял пистолет. Оставались последние секунды короткой жизни нового Роджера Брауна. В льдисто-голубых глазах Граафа плясали искры, голос превратился в шепот:

— Я собирался наградить тебя простым выстрелом в голову, Роджер, за то, что ты был достойной добычей для охотника. Но теперь думаю вернуться к первоначальному плану. Выстрелить тебе в живот. Я не рассказывал тебе, что это такое? Как пуля пробивает селезенку, а желудочный сок вытекает и жжет все остальные внутренности? И я погожу убивать тебя, пока ты не взмолишься об этом сам. А ты это сделаешь, Роджер.

— Не пора ли кончать трепаться и выстрелить, Клас? Не тянуть резину, как тогда в больнице?

Грааф снова улыбнулся:

— О, не думаю, что ты пригласил полицию и сюда, Роджер. Ты ведь убил женщину. Ты такой же убийца, как я. Мы все уладим с глазу на глаз.

— Подумай хорошенько, Клас. Почему, по-твоему, я рискнул отправиться в судебно-медицинское отделение и пудрил им там мозги, чтобы забрать у них пакет с моими волосами?

Грааф пожал плечами:

— Элементарно. Это улика с твоей ДНК. По-видимому, единственная, которую можно использовать против тебя. Они ведь думают, что того, кого они ищут, зовут Уве Чикерюд. Вряд ли ты собирался вернуть себе свою пышную гриву. Парик, что ли, сделать? Диана рассказывала, как ты дорожил своими волосами. Что для тебя это была компенсация твоего роста. Не очень большого, прямо скажем, а?

— Верно, — сказал я. — Но не совсем. Иногда охотник за головами забывает, что голова, за которой он охотится, способна думать. Я не знаю, лучше или хуже она думает без волос, но в данном случае она заманила охотника в ловушку.

Грааф медленно моргнул, и я заметил, как его тело напряглось, он почуял неладное.

— Не вижу никакой ловушки, Роджер.

— Вот же она, — сказал я и отодвинул вбок одеяло, лежавшее рядом со мной.

Я увидел, как его взгляд упал на труп Уве Чикерюда. И на пистолет-пулемет «узи», лежащий у того на груди.

Грааф среагировал молниеносно, навел на меня пистолет.

— Не вздумай, Браун.

Я протянул руки к пистолету-пулемету.

— Нет! — крикнул Грааф.

Я поднял оружие.

Грааф выстрелил. Грохот наполнил комнату.

Я направил ствол на Граафа. Тот привстал на стуле и выстрелил еще раз. Я нажал на спуск. Потом отпустил. Раздался хриплый рев свинца, режущий воздух, стены дома Уве Чикерюда, стул, черные брюки Класа Граафа, прекрасно развитые мышцы бедер под ними, пах и, как я надеялся, член, побывавший в теле Дианы, литую мускулатуру живота и органы, которые она защищает.

Он упал назад на спинку стула, пистолет грохнулся на пол. Вдруг снова стало тихо, было слышно только, как пустая гильза катится по паркету. Я склонил голову набок и поглядел на Граафа. Он в ответ уставился на меня глазами, черными от болевого шока.

— Теперь ты не сможешь пройти медкомиссию в «Патфайндере», Грааф. Сожалею. И никогда не сможешь украсть их технологии. Несмотря на всю твою основательность. На самом деле твоя проклятая основательность тебя и подвела.

Грааф простонал что-то, еле слышно и по-голландски.

— Твоя основательность привела тебя сюда. На последнее интервью. Потому что знаешь что? Ты именно тот человек, которого я искал для этой должности. Я не просто считаю — я уверен, что ты для нее оптимален. И это значит, что должность оптимальна для вас, уж поверьте мне, господин Грааф.

Грааф не отвечал, только смотрел вниз. От крови его свитер стал еще чернее. И я продолжил:

— Теперь вы станете козлом отпущения, господин Грааф. Тем, кто убил Уве Чикерюда, короче, вот этого субчика рядом со мной. — Я похлопал Уве по животу.

Грааф застонал и поднял голову:

— Что за чушь ты мелешь?

Голос его был полным отчаяния и в то же время безразличным, сонным.

— Вызови неотложку, Браун, ты ведь снова стал убийцей. Подумай сам, ведь ты же самоучка, ты не сможешь спрятаться от полиции. Звони прямо сейчас — и я тебя тоже пощажу.

Я поглядел на Уве. Он лежал так мирно в своей постели.

— Но ведь это не я тебя убиваю, Грааф. Это же Чикерюд, ты что, не понимаешь?

— Нет. Но господи, вызови ты эту чертову неотложку, ты что, не видишь, что я сейчас на хрен кровью истеку?

— Увы, слишком поздно.

— Слишком поздно? Ты что, решил бросить меня тут умирать? — В его голос прокралось что-то новое. Неужели плач?

— Ну пожалуйся, Браун. Только не здесь и не так! Я умоляю тебя, прошу тебя!

И правда плач. Слезы катились по его щекам. Наверное, неудивительно, если то, что он говорил про выстрел в живот, — правда. Я видел, как кровь вытекает из его штанин на сверкающие туфли от «Прада». Он сам взмолился о пощаде. Не смог сохранить достоинства в смерти, хоть и Грааф. Говорят, никто этого не может на самом деле, что видимая выдержка некоторых объясняется простой апатией от болевого шока. Самым унизительным для Граафа было, разумеется, то, что его гибель происходила на глазах у стольких свидетелей. А сейчас их станет еще больше. Ведь спустя пятнадцать секунд после того, как я отпер дверь дома Уве Чикерюда и вошел в комнату, не набрав «Наташа» на клавиатуре, автоматически включились камеры и одновременно сработал сигнал тревоги в «Триполисе». Я так и видел, как публика сгрудилась там у монитора, как недоуменно смотрит немое кино с Граафом в качестве главного и единственного видимого персонажа, наблюдая, как тот открывает рот, но не слыша слов. Видя, как он стреляет, как его самого находят пули, и костеря Уве на чем свет стоит за то, что ни одна камера у него не показывает того, кто находится на кровати.

Я взглянул на часы. Прошло четыре минуты после срабатывания тревоги и, по-видимому, три после того, как из «Триполиса» позвонили в полицию. Там, в свою очередь, позвонили в группу «Дельта», как полагается в случае вооруженного нападения. Той надо еще собраться. Потом доехать из центра до Тонсенхагена. Надо думать, первые полицейские машины появятся тут не раньше чем через четверть часа. Из семнадцати патронов в магазине Грааф отстрелял только два.

— Я пошел, Клас, с твоего позволения, — сказал я и открыл окно у изголовья кровати. — У тебя есть последний шанс. Подними пистолет. Если сможешь убить меня, то сможешь потом и «скорую» вызвать.

Он уставился на меня пустыми глазами. Ледяной ветер ворвался в комнату. Определенно наступила зима.

— Давай, — сказал я. — Что тебе, вообще говоря, терять?

Видимо, эта логика смогла пробиться в его оглушенный шоком мозг. И быстрым движением, гораздо быстрее, чем это представлялось возможным при его ранах, он кинулся на пол и схватил пистолет. Град пуль из пистолета-пулемета, свинец, этот мягкий, тяжелый, ядовитый металл, взметнул щепки паркета между его ног. Но прежде, чем автоматная очередь ударила снова, полоснув по груди, пройдя сквозь сердце и изрешетив оба легких, он успел сделать выстрел. Одиночный выстрел. Его звук эхом отдался от стен. И снова наступила тишина. Мертвая тишина. Только негромкое гудение ветра. Немое кино завершилось немым кадром, застыв на морозе, проникшем в комнату.

И кадр этот был безупречен.