Курацит

 

Я проснулся в восемь и позавтракал в одиночестве. Для человека с нечистой совестью Диана спала довольно крепко. Сам я сумел урвать от силы пару часов. Без четверти девять я спустился в гараж и закрылся изнутри. Из открытого окна по соседству доносился тяжелый рок, я опознал «Турбонегер» — не по музыке, а по их английскому произношению. Свет на потолке включился автоматически и озарил мой «вольво-S80», который величаво, но верноподданно ожидал своего владыку. Я схватился за ручку и тут же отскочил. На переднем сиденье сидел человек! Когда миновал первый испуг, я разглядел длинное, как лопасть весла, лицо Уве Чикерюда. Сказалась, видно, ночная нагрузка в последние сутки, потому что Уве сидел там с закрытыми глазами и полуоткрытым ртом. И спал он, очевидно, крепко, потому что, когда я открыл дверь, он по-прежнему не отреагировал. Тогда я гаркнул голосом, выработанным на трехмесячных сержантских курсах, куда поступил против воли отца: «Доброе утро, Чикерюд!» У него даже веки не шевельнулись. Я уже сделал вдох, чтобы сыграть побудку, когда увидел, что обивка на потолке раскрыта и оттуда торчит край картины Рубенса. Внезапный холодок, как если бы легкое облачко закрыло весеннее солнце, заставил меня вздрогнуть. И вместо того чтобы издавать и дальше всякие звуки, я взял его за плечо и чуть потряс. По-прежнему никакой реакции.

Я потряс сильнее. Его голова безвольно моталась туда-сюда.

Я взялся большим и указательным пальцами за то место на шее, где, как я полагал, проходит артерия, но не мог понять, что я чувствую — его пульс или отзвук моего колотящегося сердца. Но Уве был холодный. Слишком холодный, ведь такого же не может быть? Трясущимися пальцами я приподнял его веки. И все сразу стало понятно. Я рефлекторно отпрянул, когда на меня безжизненно уставились черные зрачки.

Я всегда считал себя человеком, способным ясно мыслить в критических ситуациях, человеком, которому несвойственно впадать в панику. Наверное, потому, что в жизни у меня практически не возникало ситуаций настолько критических, чтобы они могли вызвать панику. Если не считать того раза, когда Диана забеременела, — тогда я впал-таки в некоторую панику. Так что на самом деле я, наверное, паникер. Во всяком случае, теперь о себе заявили всякие малорациональные мысли. Что машину хорошо бы помыть. Что эту рубашку — с вышитым логотипом Диора — Уве Чикерюд, видимо, купил, когда ездил в отпуск в Таиланд. И что «Турбонегер» на самом деле то, чего про них никто не скажет, — а именно группа смирных и старательных зубрил. Но я понимал, к чему все идет, — а шло все к тому, что я теряю контроль над ситуацией, и тут я зажмурился и прогнал эту мысль ко всем чертям. Потом я снова открыл глаза, и, должен признаться, в этот момент я попытался приманить хоть крохотную надежду. Но нет, реальность осталась той же, труп Уве Чикерюда никуда не делся.

Первый вывод был прост: от Уве Чикерюда надо избавиться. Если кто-то обнаружит его тут, то выплывет на свет и все остальное. Я решительно подтолкнул Чикерюда к рулю, нагнулся над ним сзади и, обхватив за грудь, потащил наружу. Уве оказался тяжелый, а руки его задрались, точно он пытался вывернуться из моей хватки. Я снова поднял его и перехватил, но все повторилось — его ладони взметнулись к моему лицу, а палец даже зацепил угол моего рта. Почувствовав, как обкусанный ноготь царапнул мой язык, я принялся отчаянно плевать, но горький никотиновый вкус во рту все равно остался. Я опустил его на пол, открыл багажник, но когда попытался затащить его туда, то у меня в руках оказались его куртка и рубаха, а сам он остался сидеть на цементном полу. Выругавшись, я ухватился одной рукой за его брючный ремень, рванул и забросил его головой вперед в мое багажное отделение вместимостью четыреста восемьдесят литров. Голова глухо ударилась об пол багажника. Я захлопнул крышку и отряхнул ладонь о ладонь, как человек, хорошо выполнивший физическую работу.

Затем я снова подошел к водительскому месту. Никаких следов крови на накидке сиденья из деревянных массажных шариков, которой пользуются таксисты всего мира. Ну и от чего же тогда умер Уве, черт возьми? От инфаркта? Инсульта? От передоза какой-нибудь гадости? Поняв, что любительская диагностика сейчас — только напрасная трата времени, я уселся за руль и ощутил, что деревянные шарики сиденья еще, как ни смешно, теплые. Эта накидка была единственным, что я получил в наследство от отца, он пользовался ею по причине геморроя, а я — во избежание этой дряни, к которой был наследственно предрасположен. Внезапная боль в ягодице заставила меня дернуться, так что я больно ударился коленом о руль. Я вылез из машины. Боль исчезла — это, несомненно, был укол или укус насекомого. Я наклонился над сиденьем, но приглушенное освещение в салоне не позволяло ничего разглядеть. Может, я сел на полудохлую осу, которая потом уползла? Но для ос вроде бы уже поздновато. Что-то блеснуло между деревянными шариками. Я наклонился ниже. Из сиденья торчало тонкое, едва различимое острие. Бывает, что мозг срабатывает прежде, чем получит нужные сведения. Только этим можно было объяснить смутное предчувствие, от которого сердце едва не выскочило из груди еще прежде, чем я поднял накидку и увидел, что под ней лежит.

По размеру капсула была как раз с виноградину. И каучуковая, в точности как описывал Грааф. Не совсем круглая: дно было плоским, явно для того, чтобы игла шприца всегда торчала точно вверх. Я поднес резиновый шарик к уху и потряс, но ничего не услышал. К счастью для меня, все содержимое выдавилось в Уве Чикерюда, когда он сел на эту капсулу. Я потер ягодицу и прислушался к ощущениям. Голова чуть кружилась, но у кого она не закружится после того, как он затащит в багажник труп коллеги, а затем плюхнется задницей на шприц с курацитом — смертельное оружие, совершенно очевидно ожидавшее именно меня? Мне стало смешно, так на меня иногда действует страх. Я закрыл глаза и вдохнул.

Глубоко. Сосредоточенно. Смех ушел, разум вернулся. Это какая-то чертовщина, такого быть не может. Или? Ведь именно этого можно ждать от такой жестокой и психопатической личности, как Клас Грааф, если он захочет убрать мужа с дороги? Я пнул покрышку. Раз, два. На мыске моей туфли — от Джона Лобба — появилось сероватое пятно.

Но как Грааф получил доступ к машине? Как, черт его дери, он…

Дверь гаража скользнула вверх, и ответ сам шагнул мне навстречу.

 

Наташа

 

Диана стояла в дверях и смотрела на меня. Она одевалась явно в спешке, волосы торчали в разные стороны. А голос был едва слышным шепотом:

— Милый, что случилось?

Я посмотрел на нее, и у меня в голове пронесся тот же вопрос. И я почувствовал, как от ответов осколки моего уже разбитого сердца рассыпаются в порошок.

Диана. Моя Диана. Это не мог быть никто другой, кроме нее. Это она поместила яд под сиденье. Они с Граафом действовали сообща.

— Я хотел сесть и увидел, что из-под сиденья торчит эта иголка, — сказал я и протянул ей резиновый шарик.

Она подошла и осторожно взяла у меня орудие убийства. Осторожность ее уличала.

— Какое счастье, что ты не сел на нее, — сказала она, рассматривая вещицу. — Что это вообще такое?

О нет, она играет очень профессионально!

— Да не знаю, — сказал я небрежно. — А зачем ты пришла?

Она посмотрела на меня, рот ее приоткрылся, и какое-то мгновение я видел перед собой совершенно пустое, отсутствующее лицо.

— Я…

— Да, милая?

— Я лежала в постели и услышала, как ты спустился в гараж, но не услышала, как отъезжает машина. И решила, естественно, что что-то стряслось. И испугалась, конечно.

— Да что стряслось — какая-то иголка, и все, милая.

— Такие иголки могут быть опасны, любимый!

— Неужели?

— А ты что, не знаешь? СПИД, бешенство, всякие вирусы и инфекции.

Она сделала шаг ко мне, я узнал эти движения, смягчившийся взгляд, вытянутые губы — она собиралась обнять меня. Но не обняла, что-то остановило ее — наверное, что-то в моем взгляде.

— Ах да, — сказала она, посмотрела на резиновую капсулу и положила на верстак, которым я никогда не пользовался. Потом стремительно подошла, обвила меня руками, чуть наклонившись, чтобы сократить разницу в росте, прижалась подбородком к моему горлу и провела левой рукой сквозь мои волосы.

— Мне немножко страшно за тебя, понимаешь, сокровище мое?

Казалось, меня обнимает чужой человек. Все в ней переменилось, даже запах. Или это был его запах? Пахло отвратительно. Ее рука, ходя туда-сюда, делала массирующие движения, словно она мыла мне голову, словно ее восхищение моими волосами именно в этот миг достигло нового пика. Мне захотелось ударить ее, всей ладонью, наотмашь. Чтобы ладонь ощутила соприкосновение, хлопок кожи о кожу, прочувствовала боль и шок.

Вместо этого я закрыл глаза и позволил ей заниматься этим дальше, массировать меня, смягчать, обихаживать. Пожалуй, я тяжело болен.

— Мне пора на работу, — сказал я, когда понял, что конца массажу не предвидится. — Приказ о назначении должен быть готов к двенадцати часам.

Но она все не отпускала, и под конец мне пришлось высвободиться из ее объятий. Я заметил, как в уголке ее глаза что-то блеснуло.

— Что такое? — спросил я.

Но она не ответила, только покачала головой.

— Диана…

— Счастливо тебе, — шепнула она чуть дрогнувшим голосом. — Я люблю тебя.

И вышла.

Мне хотелось броситься следом, но я остался стоять. Утешать своего убийцу — какой в этом смысл? И какой вообще смысл теперь хоть в чем-то? Так что я уселся в машину, протяжно выдохнул и глянул на себя в зеркало заднего вида.

— Это надо пережить, Роджер, — прошептал я. — Собраться и пережить.

И я запихнул Рубенса обратно под обивку, застегнул ее, завел мотор, услышал, как позади опустилась дверь гаража, выпрямился и медленно поехал вниз по петляющей дороге в сторону центра.

Машина Уве стояла метрах в четырехстах от нашего гаража. Да ради бога — она может тут простоять не один месяц, до самого снега и снегоуборочной техники. Больше меня огорчало наличие трупа у меня в багажнике — от него надо как-то отделаться. Я призадумался. Парадокс: моя осторожность в общении с Уве Чикерюдом принесла свои плоды именно теперь. Как только я выгружу куда-нибудь этот труп, никто не найдет между нами никакой связи. Но вот куда мне его выгрузить?

Первой мыслью была мусоросжигалка в Грёнму. Упаковать труп во что-нибудь, потом подъехать к мусоросжигательной печке, открыть багажник и вывалить труп прямо на скат и вниз, в искрящееся море огня. Недостаток у этого плана был тот, что рядом могут оказаться другие мусоровозы, а также персонал самой мусоросжигалки. Может, сжечь его самостоятельно в каком-нибудь укромном местечке? Но человеческое тело горит довольно плохо, я читал, что в Индии такое огненное погребение занимает в среднем два часа. А если вернуться в гараж, когда Диана отправится к себе в галерею, и наконец воспользоваться верстаком и электролобзиком, подаренным мне тестем на Рождество без всякой задней мысли? Порезать труп на куски нужного размера, положить каждый в полиэтиленовый пакет, туда же пару камней, — и утопить пакеты в сотне разных лесных озер в окрестностях Осло? Я постучал кулаком себе по лбу. Порезать на куски, как я это себе представляю? Во-первых, я что, сам не видел в сериале «Место преступления», как работает следствие? Там капля крови, тут след зубца, указывающего на электролобзик тестя, — и меня взяли. Во-вторых, зачем напрягаться и уничтожать труп? Почему не найти какой-нибудь пустынный мостик и не столкнуть бренные останки Чикерюда с парапета? Труп, возможно, всплывет и будет найден — ну так и что же? Меня ведь ничто не связывает с убитым, я никогда не знал никакого Уве Чикерюда и даже не знаю точно, как пишется слово «курацит».

Выбор пал на Маридален. Ехать до этой деревушки всего минут десять, в тех местах полно всяческих озер и речек и довольно мало народу, во всяком случае в первой половине дня. Я позвонил Иде-Оде и сказал, что сегодня буду попозже.

За полчаса я проехал несколько миллионов кубометров леса и два Диснейленда, расположенных в неприлично тесном соседстве со столицей Норвегии. И вот на одной из боковых гравиевых дорожек я нашел мостик, который искал. Я выключил мотор и подождал минут пять. Ни людей, ни машин, ни домов поблизости видно не было, никаких звуков, кроме послышавшегося пару раз леденящего птичьего крика. Ворон? Кто-то черный, во всяком случае. Такой же черный, как эта неподвижная и таинственная водяная гладь всего в метре от деревянного мостика. Отлично.

Я вышел и поднял крышку багажника. Уве лежал в той же позе, в какой я его туда запихнул, лицом вниз, руки вдоль тела, тело изогнуто так, что зад торчит кверху. Я в последний раз огляделся по сторонам, чтобы удостовериться, что я один. Затем последовал бросок. Быстрый и точный.

Всплеск, раздавшийся, когда труп коснулся поверхности воды, оказался на удивление тихим, лишь легкий всхлип, словно озерцо решило стать моим сообщником в этом темном деле. Облокотившись на парапет, я смотрел на эти тихие, непроглядные воды. И думал, что мне делать теперь. И пока я думал, я вдруг увидел, как Уве Чикерюд поднимается мне навстречу: зеленоватое лицо с вытаращенными глазами, всплывающий мертвец с тиной во рту и водорослями в волосах. Я успел подумать, что нужно бы принять виски, чтобы успокоить нервы, когда лицо поднялось над поверхностью воды и приблизилось ко мне.

Я закричал. И мертвец закричал, хриплым голосом, словно в воздухе вокруг не осталось кислорода.

Тут он опять исчез — опять его поглотила черная вода.

Я всматривался вниз, в подводную тьму. Неужели это было на самом деле? Да точно было, черт возьми, эхо до сих пор перекатывается между вершинами деревьев.

Я перемахнул через парапет. Задержал дыхание, пока тело не погрузится в ледяную воду. Удар по пяткам докатился до самого затылка. Я обнаружил, что стою на твердом дне и вода мне чуть выше чем по пояс. Точнее говоря, дно, на котором я стоял, было не совсем твердое — под одной ногой что-то шевелилось. Я пошарил в мутной воде, ухватил что-то, что показалось мне водорослями, потому что под ними я ощущал твердое дно, и потянул наверх. Лицо Уве Чикерюда показалось снова, он сморгнул воду с ресниц, и опять раздался низкий хриплый вопль задыхающегося человека.

Это было уже слишком. В следующий миг у меня не было иного желания, кроме как выпустить Уве и выскочить из воды.

Но разве я мог так поступить?

Во всяком случае, я должен был сперва вытащить его на сушу возле мостика.

Сознание Уве снова взяло тайм-аут, и я не без труда удерживал его голову над водой. Несколько раз я поскальзывался на мягком, склизком дне, ходившем ходуном под моими навсегда испорченными туфлями от Джона Лобба. Но спустя несколько минут я все-таки выволок нас обоих на берег, а оттуда втащил в машину.

Я лег лбом на руль и перевел дух.

Чертова птица издевательски захохотала, когда колеса оттолкнулись от мостика и мы поехали прочь.

 

Я уже говорил, что никогда раньше не бывал в доме Уве, но адрес у меня был. Я открыл бардачок, вынул черный GPS-навигатор и набрал улицу и номер дома, одновременно по возможности уклоняясь от встречных машин. GPS посчитал, подумал и оптимизировал путь. Логично и без эмоций. Даже мягкий, сдержанный женский голос, который вел меня теперь, звучал невозмутимо, словно ничего не произошло.

Так и нужно, сказал я сам себе. Действовать четко, как машина, не делать глупых ошибок.

Полчаса спустя я уже прибыл по адресу. Старая крохотная развалюха стояла на самом верху склона, прижавшись к стене темно-зеленого ельника. Я остановил машину у крыльца, окинул взглядом дом и сразу же захлопнул дверь, хотя страхолюдную архитектуру выдумали, разумеется, не сегодня.

Уве сидел на переднем сиденье рядом со мной, тоже страшный, как водяной черт, и такой мокрый, что одежда на нем хлюпала, пока я проверял его карманы и наконец нашарил связку ключей. От тряски он чуть ожил и смотрел теперь на меня мутным глазом.

— Идти можешь? — спросил я.

Он уставился на меня, словно я был потусторонним существом.

Нижняя челюсть выдавалась вперед еще сильнее обычного, так что он выглядел как помесь каменной статуи с острова Пасхи и Брюса Спрингстина.

Я обошел машину, выпустил его и подтолкнул к дверям. Открыл их первым же ключом и подумал, что наконец все в порядке, теперь всего-то осталось просто втащить его внутрь. Я уже шагнул в дом, когда спохватился. Сигнализация. Совершенно ни к чему, чтобы теперь сюда понаехала куча охранников из «Триполиса» или чтобы камеры засняли тут меня с полумертвым Уве Чикерюдом.

— Какой пароль? — гаркнул я Уве в ухо.

Он вздрогнул и стал выворачиваться из моих рук.

— Уве! Пароль!

— А?

— Мне надо сигнализацию отключить, чтобы войти.

— Наташа… — пролепетал он с закрытыми глазами.

— Уве! Возьми себя в руки.

— Наташа…

— Пароль!

Я влепил ему пощечину, так что он вытаращил глаза:

— Да говорят же тебе, мудила. НАТАША!

Я отпустил его, услышав, как он плюхнулся на пол, и подъехал к воротам. Панель сигнализации была спрятана за дверью, я уже усвоил, что монтеры из «Триполиса» всегда норовят ее повесить именно там. Маленькая красная лампочка мигала, показывая, что пошел обратный отсчет до срабатывания тревоги. Я набрал имя русской потаскухи. И вспомнил, прежде чем нажать последнее «а»: Уве, у него же дислексия. Черт его знает, как он пишет ее имя. Но оставшиеся мне пятнадцать секунд почти истекли, и спрашивать его уже поздно. Я нажал «а» и закрыл глаза, приготовившись к звуку сирены. Подождал. Тишина. Я снова открыл глаза. Красная лампочка перестала мигать. Я перевел дух — наконец можно не думать о том, сколько секунд мне осталось.

Когда я снова вошел в дом, Уве там не было. По его мокрым следам я прошел в гостиную. Каковая, со всей очевидностью, использовалась одновременно для досуга, работы, еды и сна. Во всяком случае, в одном ее конце, у окна, стояла двуспальная кровать, в другом висел на стене плазменный телевизор, а посередине стоял журнальный столик с остатками пиццы в картонной коробке. Вдоль длинной стены стоял винторезный станок, а на нем — отпиленный ствол дробовика, который Уве, по-видимому, собирался усовершенствовать. Сам он заполз на кровать и теперь лежал там и стонал. От боли, надо думать. Я слабо представлял себе, что именно делает курацит с человеческим телом, но понимал, что ничего хорошего.

— Ну как ты? — спросил я и подошел поближе.

И задел что-то ногой, оно выкатилось на вытертый паркет, — я глянул под ноги и увидел, что пол вокруг кровати усеян стреляными гильзами.

— Я умираю, — стонал Уве. — Что случилось?

— Ты сел в машине на шприц с курацитом.

— КУРАЦИТ? — Он поднял голову и уставился на меня. — Ты имеешь в виду яд курацит? Что этот долбаный курацит теперь внутри меня?

— Да. Но его там явно не хватило.

— Не хватило?

— Чтобы лишить тебя жизни. С дозой он маху дал.

— Он? Кто — он?

— Клас Грааф.

Голова Уве упала обратно на подушку.

— Блин! Не говори только, что ты нас слил! Ты че, сдал нас, Браун?

— Нет, конечно, — ответил я и придвинул стул к изножью кровати. — Этот шприц на сиденье — это что-то… что-то другое.

— Что-то другое? Не то, что мы обчистили его квартиру? Как, едрена вошь, такое может быть?

— Я не хочу об этом говорить. Короче, это он на меня охотится.

— Курацит! — завопил Уве. — Мне надо в больницу! Браун, я умираю! Какого хрена ты привез меня сюда? Звони один-один-три, немедленно! — Он кивнул в сторону чего-то на тумбочке, что я поначалу принял за пластмассовую статуэтку, представляющую собой двух голых женщин в так называемой позиции шесть-девять, но это оказалось телефоном.

Я сглотнул.

— Тебе нельзя в больницу, Уве!

— Нельзя? Мне надо! Ты слышишь, придурок? Я же умру? Сдохну!

— Послушай меня. Когда они узнают, что ты отравлен курацитом, то тут же позвонят в полицию. Курацит просто так в аптеке не купишь, это сильнейший в мире яд, вроде синильной кислоты. Ты тут же загремишь на допрос в КРИПОС.

— Ну и что? Я буду молчать — могила!

— Ну и как ты все это объяснишь?

— Придумаю что-нибудь.

Я покачал головой:

— У тебя нет шансов, Уве. По крайней мере, когда они запустят Инбау, Рейда и Бакли.

— Чего?

— Ты сломаешься. Тебе лучше оставаться тут, понимаешь, нет? Тебе вон уже лучше.

— Да что ты в этом смыслишь, Браун? Ты, может, врач? Ни фига, ты хренов хедхантер, а у меня сейчас легкие горят огнем. У меня дырка в селезенке, а через час почки откажут. Мне надо, блин, в госпиталь! НЕМЕДЛЕННО!

Он приподнялся в постели, но я подскочил и снова прижал его к кровати.

— Слушай, я пойду поищу молоко в холодильнике. Молоко нейтрализует яд. Ничего другого в больнице с тобой все равно делать не будут.

— Только вливать в меня молоко?

Он снова попытался встать, но я отпихнул его назад, и вдруг мне показалось, что он перестал дышать. Глаза закатились, рот раскрылся, голова завалилась назад на подушке. Я склонился к его лицу и констатировал, что он таки дышит мне в лицо вонючим табаком. Тогда я заметался по дому в поисках чего-нибудь, что облегчило бы его мучения.

Единственное, что я смог найти, — это пули и порох. В аптечке, украшенной, как полагается, красным крестом, было полно коробочек, в которых, согласно надписи на них, находились патроны с пулями калибра 9 мм. В выдвижных ящиках на кухне тоже оказалось немало коробок с боеприпасами, некоторые коробки были подписаны «blanks» — холостые патроны, то, что мы на сержантских курсах называли фуфлом. Это ими Уве, видимо, отстреливал телепрограммы, которые ему не нравились. Больной человек. Я открыл холодильник, там — на той же полке, что и пакет обезжиренного молока «Тине», — лежал серебристый пистолет. Я достал его. Рукоять была ледяная. С выгравированной на стали маркой — «глок-17». Я взвесил пистолет в руке. Курка у него, по всей очевидности, не было, а в стволе вполне могла находиться пуля. Иными словами, достань и стреляй, например, если ты сидишь на кухне и к тебе вдруг заявляется незваный гость. Я взглянул на камеру наблюдения на потолке. Пожалуй, Уве Чикерюд куда больший параноик, чем я до сих пор допускал, притом что мы вроде бы обсуждали его диагноз.

Я взял с собой пистолет и пакет молока. По крайней мере, можно будет приструнить Уве, если снова от рук отобьется.

Заглянув в гостиную, я обнаружил, что он опять сидит на кровати. Обморок, значит, был симуляцией. В руке он держал изогнувшуюся и лижущую пластмассовую женщину.

— Пришлите за мной машину «скорой помощи», — произнес он в трубку громко и внятно и глянул на меня с вызовом. Он, безусловно, мог себе это позволить, потому что в другой руке держал оружие, которое я смутно помнил по фильмам. «Худ» из «Предвестников бури», бандитская расправа. Короче, это был «узи». Удобный маленький пистолет-пулемет, страшное и достаточно смертельное оружие, чтобы стало не смешно. И направленное на меня.

— Нет, — крикнул я. — Не делай этого, Уве! Они же позвонят в полиц…

Он выстрелил.

Словно кукурузные зерна запрыгали по сковородке. Попкорн. Я успел подумать это, успел подумать, что вот под какую музыку я умру. И, ощутив нечто в животе, глянул на пол. Увидел струйку, вытекающую из моего бока и струящуюся по коробке с молоком. Белая кровь? Тут до меня дошло наконец, что все наоборот, что он пробил как раз молочную упаковку. Машинально и с некоторой покорностью я поднял пистолет, отчасти удивляясь, что я это могу, и нажал на спуск. Звук подхлестнул мою ярость: выстрел оказался, во всяком случае, куда громче, чем у этого чертова «узи». Тут этот пидорский пулемет резко умолк. Я опустил пистолет и успел увидеть, как Уве смотрит на меня, наморщив лоб. А во лбу, над самой морщиной, чернеет аккуратная дырка. В следующий миг его голова бесшумно откинулась назад и шмякнулась на подушку. Ярости моей как не бывало, я моргал и моргал, казалось, у меня на сетчатке повторяется и повторяется телевизионная картинка. Что-то подсказывало мне, что Уве Чикерюд навряд ли вернется еще раз.

 

Метан

 

Я гнал по шоссе Е-6, давя на газ под стук дождя по ветровому стеклу и отчаянные взмахи дворников «мерседеса-280SE», принадлежавшего Уве Чикерюду. Было четверть второго. Прошло всего пять часов с тех пор, как я проснулся, а я уже успел, целый и невредимый, благополучно избежать покушения, подстроенного моей женой, спихнуть труп моего напарника в озеро, потом там же спасти этот труп, оказавшийся живехоньким, только для того, чтобы этот живехонький попытался пристрелить меня самого. А потом, после неожиданно удачного выстрела, — успел расстроиться, что он снова труп, а я — убийца. А до Элверума оставалось еще полпути.

Брызги дождя висели над асфальтом молочной пеленой, и я машинально наклонился вперед, чтобы не проскочить указатель поворота. Потому что место, куда я ехал теперь, не имело адреса, который можно было бы загрузить в патфайндеровский GPS-навигатор.

Прежде чем отъехать от дома Уве Чикерюда, я вытащил из шкафа сухую одежду, какую нашел, взял ключи от его машины и выгреб у него из бумажника все карточки и наличные. Его самого я так и оставил лежать на кровати. Даже если сигнализация включится, его кровать — это единственное место, не попадающее в поле наблюдения ни одной из камер. Кроме того, я прихватил пистолет «глок», потому как ни к чему оставлять орудие убийства на месте преступления. И связку ключей с ключом от дома, где мы обычно встречались, в окрестностях Элверума. Это было место для медитации, планов и озарений. А еще — место, где никто меня не увидит, потому что никто не знает, что я знаю, что это место существует. Кроме всего прочего, это было единственное место, куда я мог теперь податься, если не хотел вовлечь Лотте во всю эту историю. А история, блин, в чем, собственно, история? Да в том, что я вдруг стал мишенью для чокнутого голландца, чьей профессией как раз и является охота на людей. А того и гляди и для полиции, если она вдруг окажется чуть сообразительнее, чем мне кажется. Мой единственный шанс — осложнить им жизнь. Я должен, к примеру, сменить машину, потому как мало что идентифицирует личность так однозначно, как семизначный регистрационный номер. Услышав звук автоматически включившейся сигнализации после того, как я запер за собой дверь дома Уве, я поехал назад, в сторону собственного дома. Было ясно, что Грааф может меня там поджидать, поэтому припарковался я на боковой дороге чуть в стороне. Положил свои мокрые вещи в багажник, вытащил Рубенса из-под обивки салона и сунул в папку, запер машину и пошел прочь. Машину Уве я нашел на том же месте, где видел ее утром, кинул папку на сиденье рядом с водительским местом и взял курс на Элверум.

И вот поворот на боковую дорогу. Он появился внезапно, надо было сконцентрироваться, чтобы вовремя затормозить. Отвратительная видимость, скользкий асфальт, одно движение — и машина вылетит в кусты у обочины, а как раз сейчас ни встреча с копами, ни свернутая шея мне совершенно ни к чему.

И вот я уже в сельской местности. Клочья тумана висели над фермами и холмистыми лугами по обе стороны дороги, которая постепенно делалась все более узкой и извилистой. Меня поливали фонтаны из-под колес фуры с надписью «Кухни „Сигдал“», пока, на мое счастье, не показался съезд на проселок, где я мог уже ехать сам по себе. Выбоины в асфальте сделались крупнее и многочисленнее, а фермы, наоборот, стали меньше и попадались реже. Снова съезд на проселок. Гравийный. И еще один. Долбаная глухомань. Тяжелые от дождя, низко висящие ветки скребли по машине, как пальцы слепца, пытающегося опознать незнакомца. Через двадцать минут езды со скоростью улитки я остановился. Примерно тогда же я увидел дом.

Я натянул на голову капюшон свитера, прежде принадлежавшего Уве, и рысцой побежал к амбару с пристройкой, заметно покосившейся. По мнению Уве, это объяснялось тем, что Синдре О, фермер-нелюдим, живущий тут, до того скуп, что выстроил пристройку без фундамента, и она с каждым годом все глубже уходит в глину, сантиметр за сантиметром. Сам я ни разу не общался с этим типом, Уве это взял на себя, но я видел его пару раз издали и узнал теперь сутулую, тощую фигуру, стоящую на крыльце дома. Одному богу известно, как он расслышал шум машины в таком дожде. Между его ног терся жирный кот.

— Здрасте! — крикнул я, еще не добежав до крыльца. Ответа не последовало.

— Здравствуйте, О! — повторил я. Ответа по-прежнему не было.

Я остановился под дождем у подножия крыльца и ждал. Кот направился ко мне, мягко ступая по ступенькам. Я-то думал, кошки терпеть не могут дождь. У него были миндалевидные глаза, как у Дианы, и он прижался ко мне, как старый приятель. Или, может быть, словно я был ему совершенно чужой. Фермер опустил винтовку. По словам Уве, О пользовался оптическим прицелом старой винтовки, чтобы видеть, кто пришел, потому что он слишком жадный, чтобы купить себе нормальный бинокль. Но из тех же соображений он не мог себе позволить патронов, так что опасаться было нечего. Я полагал, что такой ритуал, кроме всего прочего, способствовал снижению количества гостей. О сплюнул через перила крыльца.

— А че етот Чикерюд, а, Браун? — Голос у него был скрипучий, как несмазанная дверь, а имя Чикерюд он выплюнул, словно ругательство. Откуда он узнал мою фамилию, я понятия не имел, но уж во всяком случае не от Уве.

— Приедет позже, — сказал я. — Можно, я поставлю свою машину у вас в амбаре?

О снова сплюнул.

— Ето тебе встанет. И машина ета не твоя, а етова Чикерюда. На чем он тады доберется?

Я глубоко вздохнул:

— На лыжах. Сколько надо?

— Пятьсот в сутки.

— Пять…сот?

Он презрительно ухмыльнулся:

— Или пусть стоит на дороге бесплатно.

Я пролистнул три двухсотки из бумажника Уве и поднялся на крыльцо, где Синдре О уже держал наготове костлявую ладонь. Он сунул купюры в пухлый бумажник и снова сплюнул.

— Сдачу можно и потом, — сказал я.

Он, не отвечая, вошел в дом и захлопнул за собой дверь.

Я задним ходом заехал в амбар и в темноте чуть не врезался в острые стальные зубья косилки. К счастью, косилка, прицепленная к синему трактору «Мэсси Фергюсон», находилась в поднятом положении. Так что вместо того, чтобы пробуравить мне задний бампер или проколоть покрышки, она только царапнула меня по крышке багажника, вовремя предупредив, не то десять стальных копий прошили бы мне заднее стекло.

Я поставил «мерседес» возле трактора, вынул папку и побежал наверх к домику. К счастью, ельник был такой густой, что почти не пропускал дождя, и, когда я наконец заперся внутри простого деревянного сруба, волосы мои были на удивление сухими. Я подумал было растопить печь, но отказался от этой мысли. Потратить столько усилий на то, чтобы спрятать машину, а потом сигнализировать с помощью дыма, что в доме кто-то есть, — это неостроумно. Только теперь я понял, как проголодался.

Я снял с себя джинсовую куртку Уве и повесил на спинку стула на кухне, прошелся по шкафам и нашел наконец единственную консервную банку мясной тушенки с картошкой, еще с прошлого раза, когда мы с Уве тут были. В шкафчиках не нашлось ни столовых приборов, ни открывалки, но я сумел пробить дырку в жестяной крышке стволом «глока». Я уселся и пальцами стал пихать в себя из банки ее жирное, соленое содержимое. Потом уставился на дождь за окном, льющий на лес, и маленький двор между домом и уборной. Зайдя в спальню, я сунул папку с Рубенсом под матрас и улегся на нижнюю койку двухъярусной кровати — подумать. На долгие раздумья меня не хватило. Видимо, вышел весь адреналин, произведенный организмом за сегодняшний день, потому что я вдруг открыл глаза и обнаружил, что спал. Я глянул на часы. Четыре часа дня. Вытащив мобильник, я обнаружил на нем восемь неотвеченных звонков. Четыре от Дианы, вероятно разыгрывающей роль встревоженной жены, пока Грааф, наклонившись и глядя ей через плечо, интересуется, где меня черти носят. Три от Фердинанда, который, видимо, ждет приказа о назначении или по крайней мере инструкций, как дальше действовать с «Патфайндером». А один номер я сразу не узнал, потому что в свое время удалил его из списка. Но, как оказалось, не из памяти и сердца. И, глядя на этот номер, я подумал, что у меня — человека, за свои тридцать с лишним лет на этой планете собравшего вокруг себя столько однокашников, бывших пассий, коллег и деловых знакомых, что они занимают два мегабайта в «Аутлуке», — есть на самом деле единственный человек, кому я точно могу довериться. Девушка, с которой я был знаком всего три недели. Ну да, трахался три недели. Кареглазая датчанка, которая одевается как чучело, отвечает односложно и чье имя, если произносить по-датски, состоит всего из трех звуков — Лод. И я не знал, для кого из нас это печальнее.

Я позвонил в справочную и попросил дать мне один зарубежный номер. Большинство коммутаторов в Норвегии в четыре уже закрыты, очевидно потому, что все уже ушли домой, судя по статистике — к своей больной половине, в стране с самым коротким рабочим днем, самым большим бюджетом здравоохранения и самым длинным больничным. Но коммутатор «ХОТЕ» ответил как ни в чем не бывало. Я не знал ни имени, ни названия отдела, но решил попытать счастья.

— Can you put me through to the new guy, dear?

— New guy, Sir?

— You know. Head of technical division.

— Felsenbrink is hardly new, Sir.

— To me he is. So, is Felsenbrink in, dear?[15]

Спустя четыре секунды меня соединили с голландцем, который не только оказался на работе, но говорил бодро и любезно, несмотря на то что была уже одна минута пятого.

— I'm Roger Brown from Alfa Recruting.[16]

Это правда.

— Mister Clas Greve has given us your name as a reference.[17]

Ложь.

— Right,[18]— сказал мой собеседник без малейшего удивления в голосе.

— Clas Greve is the best manager I've ever worked with.[19]

— So you…[20]— начал я.

— Yes, Sir, my most sincere recommendations. He is the perfect man for Pathfinder. Or any other company for that matter.[21]

Я помедлил. И передумал.

— Thank you, Mister Fenselbrink.[22]

— Felsenbrink. Any time.[23]

Я сунул телефон в карман брюк. Непонятно почему возникло чувство, что я сделал какую-то ошибку. Снаружи лило как из ведра, и в отсутствие лучшего занятия я вытащил Рубенса и стал рассматривать при свете из кухонного окошка. Яростное лицо охотника Мелеагра, пронзающего добычу. И вдруг сообразил, кого он мне напомнил, когда я впервые увидел картину: Класа Граафа. Тут до меня словно дошло. Совпадение, конечно, но Диана мне как-то говорила, что ее имя — это римское наименование Артемиды, греческой богини охоты и деторождения. И ведь это Артемида послала охотника Мелеагра, не так ли? Я зевнул и стал искать себя на этой картине, прежде чем сообразил, что перепутал. Все наоборот, Артемида как раз наслала чудовищного вепря. Я тер глаза, усталость ощущалась по-прежнему.

Вдруг я понял: что-то произошло, что-то изменилось, но я, занятый разглядыванием картины, не обратил на это внимания. Я глянул в окно. Это звук. Дождь кончился.

Я убрал картину обратно в папку и решил припрятать ее как следует. Мне придется выйти из избушки — надо в магазин, да и еще есть дела, а к этому скользкому Синдре О у меня нет ни малейшего доверия.

Я осмотрелся — взгляд упал на уборную за окном. Крыша из редких дощечек. Идя через двор, я подумал, что зря не надел куртку. Первый ночной заморозок может случиться когда угодно.

Уборная представляла собой строение с односкатной крышей и минимумом удобств: четыре стены, через щели которых осуществлялась естественная вентиляция, и деревянный стульчак с круглой дыркой, прикрытой четырехугольной, грубо сколоченной крышкой. Я снял со стульчака три пустые картонные трубки от рулонов туалетной бумаги, телевизионный еженедельник, с обложки которого смотрели булавочные зрачки Руне Рюдберга,[24]и влез на стульчак. Подтянулся к потолочным доскам, свободно лежащим поверх балок, и в очередной раз пожалел о недостающей мне паре сантиметров роста. Наконец я подцепил одну из досок, запихнул папку внутрь и положил доску на место. И стоя там, на стульчаке, широко расставив ноги, я вдруг оцепенел и уставился в просвет между досками стены. Снаружи было совершенно тихо, если не считать звука падающих с деревьев дождевых капель. Кроме этого, я не слышал ни звука, ни треска веток, ни хлюпанья шагов по мокрой тропе. Ничего, кроме поскуливания собаки, стоявшей на опушке рядом со своим хозяином. Сиди я в доме, я бы их не увидел, они стояли так, что не попадали в поле обзора из окна. Собака была литой снаряд из мышц, челюстей и зубов, упакованный в тело боксера, только поменьше и поплотнее. Позволю себе напомнить: я терпеть не могу собак. Клас Грааф был в камуфляжном плаще и зеленой кепке. Никакого оружия он в руках не держал, а уж что там было у него под плащом, оставалось только гадать. Вдруг я понял, что для Граафа это оптимальное место. Пустынное, никаких свидетелей, спрятать труп ничего не стоит.

Вдруг хозяин и собака одновременно пошевелились, словно подчиняясь неслышной команде.

Сердце стучало от страха, и все-таки я не мог отвести от них восхищенного взгляда — как они быстро и совершенно бесшумно движутся с опушки, вдоль стены дома и дальше — не медля — в дверь, которую оставили распахнутой настежь.

Я знал, что у меня остаются секунды, потом Грааф обнаружит, что в доме никого нет. Найдет куртку на спинке стула, свидетельствующую, что я где-то поблизости. И… блин!.. увидит «глок» на кухонном столе рядом с пустой консервной банкой. Мозг работал туго и пришел к единственному выводу: у меня нет ничего — ни оружия, ни пути к отступлению, ни плана, ни времени. Стоит только броситься бежать, и через десять секунд максимум на горле у меня окажется двадцать кило голландской собачатины, а в затылке девятимиллиметровая пуля. Если коротко, я в полном дерьме. В этой связи мой мозг должен был впасть в панику. Но вместо этого он сделал то, чего я от него совершенно не ожидал. Мысль замерла и вернулась назад. К этому «в полном дерьме».

План. Отчаянный и во всех смыслах отталкивающий. Но, однако, имеющий как минимум одно достоинство: он был единственным.

Я взял одну из трубок от туалетной бумаги и сунул в рот. Проверил, насколько плотно я могу обхватить ее губами. И поднял крышку. Вонь ударила в лицо. На глубине полутора метров виднелся септик, в котором стояла жидкая смесь испражнений, мочи, туалетной бумаги и дождевой воды, стекавшей вниз по стенкам. Чтобы вывезти септик в лес на откачку, нужно минимум два человека, и работка эта — кошмарная. В буквальном смысле слова. Мы с Уве как-то попытались это сделать, и потом три ночи подряд мне снилось плещущее дерьмо. Сам Синдре О от этого дела явно увиливал: полутораметровый септик был полон до краев. Что в данной ситуации меня как раз устраивало в высшей степени. Даже нидертерьеру не унюхать тут ничего, кроме нечистот.

Я положил крышку стульчака себе на голову, ухватился обеими руками за края дырки и медленно опустился внутрь. Ощущение было нереальное — погружаться в дерьмо, ощущать легкое давление фекалий, пока я ввинчивался в них, вытянув лодыжки. Крышка все это время лежала у меня на голове, пока та не оказалась ниже края дырки. Обоняние мое, по-видимому от перегрузки, начисто отключилось, и я ощущал только, что усиленно заработали слезные железы. Верхний, самый жидкий слой в септике был ледяной, но ниже было на самом деле довольно тепло — наверное, из-за всяких там химических реакций. Кажется, я где-то читал, что в таких вот деревенских нужниках накапливается метан, что можно насмерть отравиться, надышавшись им как следует. Наконец я почувствовал твердое дно под ногами и сел на корточки. Слезы струились по щекам, из носа тоже текло. Я откинул голову, чтобы картонная трубка смотрела строго вверх, закрыл глаза и попытался расслабиться, чтобы преодолеть рвотный рефлекс. А потом снова осторожно опустил голову. Слуховые проходы заполнило дерьмо и тишина. Я заставлял себя дышать через картонную трубку. Ничего, получалось. Только потихоньку, неглубоко. Потому что было бы символично — наглотаться этого дела и умереть, захлебнувшись в наших с Уве собственных экскрементах, но к подобного рода иронической смерти я не испытывал ни малейшего влечения. Я хотел жить.

Издалека донесся звук — кто-то открыл дверь.

Вот оно.

Вибрация тяжелых шагов. Глухой удар. И все стихло. Стук лап по полу. Собака. Крышку подняли. Я знал, что как раз теперь Клас Грааф смотрит на меня. Внутрь меня. Он смотрел в отверстие картонной трубки, ведущей непосредственно внутрь меня. Я дышал так тихо, как только мог. Картон трубки размок и размяк, я понимал, что она скоро перестанет держать форму и слипнется.

Тут что-то стукнуло. Что это?

Следующий звук ни с чем нельзя было спутать. Внезапный взрыв, перешедший в свистящий, жалобный кишечный тон, который вскоре замер. И как точка — блаженный стон.

Вот черт, подумал я.

И был прав. Спустя пару секунд я услышал влажный плеск и ощутил дополнительную тяжесть на моем обращенном кверху лице. На мгновение смерть представилась мне как приемлемая альтернатива — но это скоро прошло. На самом деле парадокс: никогда мне не было меньше смысла жить, чем теперь, и в то же время никогда я не желал этого сильнее. Еще один натужный стон, сейчас будет второй залп. Только бы не попал в отверстие трубки! Я ощутил панику, почувствовал, что воздуха в трубке уже не хватает.

Снова плеск.

Голова у меня кружилась. Бедра уже затекли от скрюченной позы. Я немного распрямился. Чуть выставил лицо над поверхностью. Моргал и моргал. Теперь я смотрел точно в белый волосатый зад Класа Граафа. А на фоне белой кожи отчетливо вырисовывался солидный, н-да, более чем солидный, весьма и весьма внушительный член. И поскольку даже страх смерти не может пересилить в мужчине зависть к чужому пенису, я подумал о Диане. И я понял, там и тогда, что если Клас Грааф не убьет меня, то я сам убью его. Грааф поднялся, свет упал в дырку, и я увидел — что-то не то, чего-то не хватает. Зажмурив глаза, я снова пошел на погружение. Головокружение сделалось нестерпимым. Неужели я умираю от отравления метаном? Наступила тишина. Что, все уже? Я уже сделал вдох через трубку, когда почувствовал, что в ней ничего нет, что я вдыхаю пустоту. Что-то перекрыло мне воздух. Инстинкт победил, я забарахтался. Вверх! Мое лицо поднялось над поверхностью в тот момент, когда наверху что-то стукнуло. Я снова заморгал. Сверху было темно. Тут я услышал тяжелые шаги, звук распахнувшейся двери, топот собачьих лап, и вот дверь снова закрылась. Я выплюнул картонную трубку и понял, что произошло: что-то белое перекрыло ее отверстие, туалетная бумага, которой Грааф подтерся.

Я вылез из септика и, глядя в щели между досок, увидел, что Грааф пустил собаку в лес, а сам пошел в дом. Пес взял курс наверх, к вершине горы. Я следил за ним, пока его не поглотил лес. И в этот миг — наверное, от внезапной легкости, от мелькнувшей надежды на спасение — я разрыдался. Нет, сказал себе я. Никаких надежд. Никаких чувств. Бой продолжается. Анализируй! Давай, Браун! Думай. Начни с простого. Окинь взглядом всю доску. Вот так. Как Грааф тебя нашел? Откуда он, черт его дери, узнал про этот лесной домик? О котором Диана понятия не имеет. У кого он все выспросил? Нет ответа. Ну, нет, и ладно. Мне надо сматываться, и тут у меня два преимущества. Во-первых, начинало смеркаться. Во-вторых, одежда, пропитанная дерьмом, — прекрасный камуфляж. Но головная боль и головокружение сделались сильнее, так что стало невозможно ждать, пока окончательно стемнеет. Скользя, я выбрался на край септика, ноги мои оказались на склоне позади уборной. Присев, я окинул взглядом опушку леса. Отсюда — в амбар, в машину, и сматываться. Ключи ведь в кармане, правильно? Я пошарил по карманам. В левом — несколько купюр, кредитные карточки, моя и Уве, и связка ключей от дома. Правый карман. Со вздохом облегчения я нащупал ключи от машины под мобильником.

Мобильник.

Точно!

Мобильник пеленгуется базовой станцией. Наверное, с точностью до района, а не населенного пункта, но когда одна из базовых станций «Теленора» зарегистрировала мой телефон в этой местности, альтернатив оказалось не так много: жилье Синдре О тут единственное на километры вокруг. Разумеется, это предполагает, что у Класа Граафа есть связи в «Теленоре». Но я уже ничему не удивлялся. Наоборот, все прояснялось. И этот Фельсенбринк, который разговаривал так, словно сидел и дожидался моего звонка, только подтверждал мои подозрения. Нет, это не любовный треугольник между мной, моей женой и похотливым голландцем. Если я правильно понимаю, я угодил в гораздо большие неприятности, чем мог себе представить.

 

14. «Мэсси Фергюсон»

 

Осторожно высунувшись из-за уборной, я посмотрел на дом. Окна были черные, в них ничего не видно. Грааф, стало быть, свет решил не включать. Ладно. Все равно тут мне делать нечего. Дождавшись порыва ветра и шелеста деревьев, я бросился бежать. За семь секунд я добежал до опушки и оказался под прикрытием деревьев. Но эти семь секунд меня почти доконали, в голове стучало, и кружилась она так, как в детстве, когда отец в первый и единственный раз повел меня в парк аттракционов. Мне в тот день исполнилось девять, это как раз был подарок — и кроме нас с отцом, в парке никого не было, не считая группы подвыпивших подростков, передававших друг другу бутылку из-под колы с чем-то прозрачным. Отец на своем отчаянном ломаном норвежском бешено торговался насчет цены на единственный аттракцион, который работал, — адскую машину, сделанную, очевидно, только для того, чтобы швырять тебя туда-сюда круг за кругом, пока тебя не вырвет всей съеденной сахарной ватой и родители не утешат потом попкорном и шипучкой. Я отказывался рисковать своей жизнью на этой шаткой разбитой конструкции, но отец настоял и сам помог застегнуть ремни, которые должны были спасти меня. И вот теперь, четверть века спустя, я оказался снова в том же дрянном, сюрреалистическом парке аттракционов, и вокруг так же несет мочой и блевотиной, а меня душат страх и тошнота.

Рядом послышалось журчание ручья. Я достал мобильник и кинул в воду. Хрен ты меня теперь найдешь, чертов индеец из каменных джунглей! И я побежал по мягкой лесной подстилке в сторону фермы. Тут под соснами уже легла темнота, но лес был чистый, без подлеска, так что найти дорогу оказалось нетрудно. Уже через пару минут я увидел фонарь во дворе Синдре О. Я пробежал чуть дальше, так, чтобы между мной и его домом находился амбар. Были все основания предполагать, что О захочет объяснений моего нынешнего состояния, а телефонный звонок ленсману станет следующим логическим шагом. Я подкрался к двери амбара и поднял щеколду. Толкнул двери и вошел внутрь. Голова. Легкие. Я моргал в темноте, не в силах разобрать, где машина, а где трактор. Что делает этот проклятый метан с человеком? От него что, слепнут? Метан. Метанол. Н-да, что-то в этом есть.

Сопение и легкий, почти неслышный стук лап позади. И все стихло. Я сразу понял, что к чему, но не успел обернуться. Пес прыгнул. Все было тихо, только мое сердце перестало биться. В следующий миг я упал вперед. Не знаю, способен ли нидертерьер подпрыгнуть так, чтобы вцепиться в загривок среднего роста баскетболиста. Но я — о чем я, кажется, уже упоминал, — не баскетболист. Так что я упал вперед прежде, чем боль взорвалась в моем мозгу. Когти царапнули мне спину, и я услышал звук разгрызаемого мяса и хрустнувших костей. Моих костей. Я попытался схватить животное, но руки меня не слушались, словно челюсти, сомкнувшиеся у меня на загривке, блокировали связь тела с мозгом — приказы оттуда просто не могли пройти. Я лежал на животе и не мог даже выплюнуть опилки, набившиеся в рот. С пережатой артерией. Мозгу не хватало кислорода. Поле зрения сузилось. Я вот-вот потеряю сознание. Значит, вот как я умру, в пасти у жуткого жирного куска собачатины. Весьма огорчительно, прямо скажем. До такой степени, что можно и озвереть. Кожу обожгло огнем, ледяная ненависть наполнила тело, просачиваясь к самым кончикам пальцев. Дьявольская радость и внезапная, вибрирующая сила, дающая жизнь и сулящая смерть. Я поднялся во весь рост с этой псиной, висящей у меня на загривке живым палантином. Пошатываясь, попытался отбиться от нее руками, но не сумел ее ухватить. Я понимал, что этот прилив энергии — последняя, отчаянная попытка моего тела спастись, мой последний шанс, что счет уже пошел на мгновения. Поле зрения съежилось, как в фильме про Джеймса Бонда, во вступительной заставке — а в моем случае заключительной, — и вот уже все черно, кроме дырочки, в которую ты видишь чувака в смокинге, целящегося в тебя из пистолета. И в эту дырку я увидел синий трактор «Мэсси Фергюсон». И последняя мысль посетила мой мозг — терпеть не могу собак. Шатаясь, я повернулся спиной к трактору, перенес тяжесть пса с носков на пятки и рухнул навзничь. Нас подхватили острые зубья тракторной косилки. И я понял по звуку пропарываемой собачьей шкуры, что, по крайней мере, не покину этот мир в одиночестве. Тут поле зрение схлопнулось, и мир стал черным.

 

Должно быть, меня в нем какое-то время не было.

Я лежал на спине и смотрел в разинутую собачью пасть. Тело собаки, казалось, парило в воздухе, скорчившееся, как эмбрион. Два стальных штыря вонзились в спину животного. Я поднялся на ноги, вокруг все поплыло, и пришлось сделать пару шагов в поисках опоры. Я ощупал ладонью шею — из нее текла кровь, в тех местах, где кожу пропороли собачьи зубы. И понял, что схожу с ума: вместо того чтобы идти к машине, я все стоял и не мог отвести взгляда. Я совершил чудо. Калидонский пес пробит копьем. В самом деле прекрасное зрелище. В особенности тем, что он и мертвый разевал пасть. Наверное, неожиданная боль заставила его разжать челюсти, а может, эта порода собак только так и умирает. Как бы то ни было, я любовался яростным и одновременно жалким выражением этой морды, словно пес не только успел понять, что прожил слишком короткую собачью жизнь, но и сполна прочувствовал последнее унижение вот такой позорной смерти. Мне хотелось плюнуть на него, но во рту пересохло.

Вместо этого я нашарил в кармане ключи и поплелся к «мерседесу» Уве, открыл дверь и повернул ключ зажигания. Безрезультатно. Я попробовал снова, нажав на газ. Мертвяк. Прищурившись, я поглядел сквозь переднее стекло. Застонал. Вышел и поднял крышку капота. Было так темно, что я сумел разглядеть только торчащие обрезанные провода. Я не понимал, куда и откуда они должны идти, но сообразил, что именно они обеспечивают маленькое чудо — что машина едет. Чтоб его черти съели, этого полунемца! Надо думать, Клас Грааф все еще сидит в лесном домике и ждет, когда я вернусь. Но видимо, уже задумался, что стряслось с его зверем. Спокойно, Браун. О'кей, единственное, на чем я могу отсюда выбраться, — это трактор Синдре О. Не слишком быстрый транспорт, Грааф легко меня догонит. Значит, я должен найти машину, на которой приехал он сам, — серебристый «лексус» наверняка стоит на обочине дороги — и обезвредить его так же, как он обошелся с «мерседесом».

Быстрым шагом я устремился к дому Синдре О, отчасти рассчитывая, что тот выйдет на крыльцо, мне даже отсюда было видно, что входная дверь приоткрыта. Но он этого не сделал. Я постучал и толкнул дверь. В сенях я увидел винтовку с оптическим прицелом и перепачканные навозом резиновые сапоги.

— О?

Это прозвучало не как фамилия, а как мольба о продолжении истории. Каким бы оно ни было.

Затем я вошел в дом, повторяя это идиотское обращение из одного звука. Я словно бы уловил какое-то движение и обернулся. И увидел то, от чего кровь застыла в жилах. Черное, звероподобное двуногое чудовище замерло в ту же секунду, что и я, и теперь смотрело на меня распахнутыми белыми глазами, словно горящими на фоне черноты. Я поднял правую руку. Оно подняло левую. Я поднял левую, оно — правую. Зеркало. Я выдохнул с облегчением. Засохшее дерьмо облепило меня с ног до головы: туфли, тело, лицо, волосы. Я пошел дальше в дом. Толкнул дверь в гостиную.

Человек сидел в кресле-качалке и скалился. Толстый кот сидел у него на руках и щурил на меня свои блядские миндалевидные глаза, как у Дианы. Потом он потянулся и спрыгнул на пол. Лапы мягко коснулись пола, и он направился было ко мне, виляя задом, но вдруг остановился. В самом деле, от меня пахло не розами и не лавандой. После длительных колебаний кот все-таки направился ко мне с громким и настойчивым мурлыканьем. Приспособленцы они, эти кошки, и хорошо соображают, когда им понадобится новый хозяин, который их будет кормить. Потому что на прежнего рассчитывать уже не приходится.

Оскал Синдре О объяснялся тем, что от углов его рта в стороны шли кровавые полоски. Иссиня-черный язык торчал из разрезанной щеки, и мне были видны десны и зубы на нижней челюсти. Теперь угрюмый крестьянин напоминал Паку-Мана из древней компьютерной игрушки, но вряд ли эта широкая улыбка от уха до уха стала причиной его смерти. Еще два кровавых штриха перекрещивались у него на горле. Удушение сзади, гарротой — нейлоновой леской или тонкой стальной проволокой. Я со свистом выдохнул через нос, пока мозг сам бросился реконструировать произошедшее без всякой дополнительной команды с моей стороны: Клас Грааф проезжал мимо фермы и увидел на мокрой глине следы моей машины, которые сворачивают во двор. Наверное, он проехал дальше, поставил машину, вернулся пешком, заглянул в амбар и увидел там мою машину. Синдре О наверняка все это время стоял на крыльце. Подозрительный и хитрый. Сплевывал и отвечал уклончиво, когда Грааф стал расспрашивать его обо мне. Интересно, денег ему этот голландец предложил? И вошли ли они в дом? Во всяком случае, Синдре О явно оставался начеку, потому что, когда Клас Грааф накинул на него сзади гарроту, фермер ухитрился опустить подбородок, так что петля не попала на горло. Они боролись, леска или проволока соскользнула на подбородок, и Грааф потянул ее и разорвал Синдре щеки. Грааф был силен, и смертоносная удавка наконец оказалась на горле злосчастного старикана. Немое свидетельство немого убийства. Но почему Грааф не поступил проще, не воспользовался пистолетом? Как-никак отсюда больше километра до ближайшего жилья. Наверное, чтобы не спугнуть меня, если я где-то рядом. Вдруг меня осенило: да у него просто не было никакого огнестрельного оружия. И я тут же выругался про себя. Потому как теперь оно у него есть, я сам поднес его ему на тарелочке — оставить «глок» на кухонном столе в домике, это каким надо быть идиотом?

Я услышал, как что-то капает, и глянул на кота, устроившегося между моих ног. Розовый язычок ходил туда-сюда, лакая кровь, стекавшую по моей разорванной рубашке и капающую на пол. Я почувствовал, как мной овладевает одуряющая усталость. Сделал три глубоких вдоха. Надо сосредоточиться. Начать думать, действовать, это единственный способ не подпустить к себе парализующий страх. Прежде всего — найти ключи от трактора. Я бродил наобум из комнаты в комнату и открывал шкафы. В спальне обнаружилась единственная пустая коробка от патронов. В коридоре я нашел шарф и туго намотал на шею, так что кровь наконец перестала капать. Но ключей не было. Я посмотрел на часы. Грааф мог уже спохватиться и начать искать собаку. Наконец я снова вернулся в гостиную, наклонился над трупом Синдре и проверил его карманы. Есть! Даже с логотипом «Мэсси Фергюсон» на брелоке. Времени мало, но нельзя допустить ни малейшей небрежности, надо все делать как можно тщательней. Значит, так: когда найдут Синдре О, то место убийства будет тщательно обследовано, в том числе на предмет следов ДНК. Я помчался на кухню, намочил полотенце и вытер свою кровь во всех комнатах, куда заходил. Стер все возможные отпечатки пальцев со всех вещей, к которым прикасался. Когда я уже стоял в сенях, собираясь уходить, взгляд мой упал на винтовку. А что, если мне наконец повезло, вдруг там остался патрон? Я схватил винтовку и взялся за то, что, видимо, было затвором, дернул, потянул, услышал щелчок в этом, как его, казеннике, что ли, и наконец открыл камору ствола. В ней виднелась только красноватая ржавчина. Патрона не было. Послышался звук, я поднял взгляд. Кот стоял на пороге кухни и смотрел на меня печально и жалобно: я ведь не оставлю его тут? Чертыхнувшись, я пнул эту вероломную тварь, тот отскочил и бросился в гостиную. Затем я протер винтовку, поставил на прежнее место и закрыл за собой дверь, пихнув ее ногой.

 

Трактор заревел заводясь и продолжал реветь, когда я выезжал из амбара. Я не дал себе труда закрыть за собой дверь. Потому что слышал, как ревет мотор: «Клас Грааф! Браун пытается смыться! Скорей, скорей!»

Я дал полный газ. Отправился по той же дороге, по которой сюда приехал. Только теперь темень была полнейшая, и свет тракторных фар плясал на дорожных выбоинах. Я безуспешно искал «лексус», он ведь должен стоять где-то здесь. Нет, наверное, я не прав, он поставил его где-нибудь подальше. Я провел рукой по лицу. Зажмурился, выдохнул — я не устал, я не вымотан, вот так!

Полный газ. Настойчивый, протяжный рев. Куда теперь? Прочь. Свет фар сузился, темнота словно напирала снаружи. Снова ощущение туннеля. Скоро сознание меня покинет. Я вздохнул так глубоко, как только мог. Кислорода в мозг! Спасайся, бодрствуй, живи!

В монотонном реве мотора появился новый обертон.

Я понял, что это, и крепче уцепился за баранку.

Другой мотор.

В зеркале заднего вида блеснули фары.

Сзади неторопливо приближалась машина. А почему бы и нет? Мы одни в этой глухомани, у нас вся вечность в запасе.

Единственное, что мне оставалось, — это не пропустить его вперед, чтобы он не мог загородить мне дорогу. Я вырулил на середину гравийной дороги и пригнулся как можно ниже к рулю, чтобы стать как можно менее удобной мишенью для «глока». За поворотом дорога вдруг сделалась прямей и шире. И Грааф, словно зная это заранее, прибавил газа и поравнялся со мной. Я резко взял вправо, чтобы спихнуть его в кювет. Но поздно, он успел проскочить вперед. Я уже и сам приближался к кювету и, отчаянно крутанув руль, снова выехал на гравий. Я опять был на дороге. Но впереди горел красный свет. Точнее, два. Тормозные огни, свидетельствующие, что машина впереди остановилась. Я тоже затормозил, но продолжал сидеть, не выключая мотора. Я не хотел умереть тут, в хуторской глуши, как бессловесная овца. Мой единственный шанс теперь — дождаться, чтобы он вышел из машины, и раздавить его, насмерть, раскатать гигантскими задними колесами, словно пряничное тесто — скалкой с крупным рисунком.

Водительская дверь распахнулась. Я слегка нажал на газ, проверяя, насколько быстро реагирует мотор. Не очень-то быстро. Голова закружилась, и поле зрения снова стало сворачиваться, но я заметил появившуюся из машины и приближающуюся ко мне фигуру. Я прицелился, обеими руками цепляясь за остатки сознания. Высокий, тощий. Высокий, тощий? Клас Грааф не высокий и не тощий.

— Синдре?

— What?[25]— отозвался я, хотя отец энергично вколачивал в меня, что надо говорить: «I beg you pardon?», «sorry, Sir?», «how can I accommodate you, madame?».[26]Я сполз вниз по сиденью. Он не разрешал матери сажать меня на колени. А то парень вырастет неженкой. Отец, ты видишь меня? Что, неженка я? Можно, я посижу у тебя на коленях, отец?

И я услышал, как чудесный норвежский говорок пропел в темноте, чуть запинаясь:

— Are you from the…[27]мм, психушка?

— Психушка? — повторил я.

Он подошел сбоку к кабине, и я смотрел на него искоса, из последних сил цепляясь за руль.

— Ой, простите, — сказал он. — У вас вид, как… как у… Вы что, упали в навозную яму?

— Да, свалился нечаянно.

— Понял. Я остановил-то вас, потому как вижу, трактор-то Синдре. А еще у вас собака висит на косилке.

Значит, я все-таки недостаточно сосредоточился. Ха-ха. Я просто-напросто забыл про эту собаку, слышишь, отец? Слишком мало крови осталось в мозгу. Слишком много…

Пальцы утратили чувствительность и соскользнули с руля. И я вырубился.