Gllsus4

 

Я проснулся с дикой головной болью.

Приподнявшись на локте, я увидел торчащий кверху аппетитный, упакованный в трусики Дианин зад, — она рылась в сумке и карманах одежды, в которой была вчера.

— Ты что-то потеряла? — спросил я.

— Доброе утро, любимый, — сказала она, но я понял, что утро у нее не такое доброе. Что ж, тут она не одинока.

Я вылез из постели и поплелся в ванную. Увидел себя в зеркале и понял, что предстоящий день должен быть лучше, хоть умри. Обязан быть лучше. И будет лучше. Я открутил кран душа и стоял под ледяными струями, слыша, как Диана негромко чертыхается в спальне.

— «And it's gonna be… — фальшиво распевал я наперекор всему, — PERFECT!»[11]

— Все, убегаю, — крикнула Диана. — Я люблю тебя.

— И я тебя люблю, — крикнул я, но не был уверен, что она услышала, потому что в этот момент за ней захлопнулась дверь.

В десять я уже сидел в офисе, пытаясь сосредоточиться. Моя голова ощущалась как прозрачный пульсирующий головастик. Я отметил, что Фердинанд уже несколько минут открывает рот и двигает по-всякому губами, по-видимому произнося слова разной степени интересности. И что потом он, не закрыв рта, перестал шевелить губами, а вместо этого уставился на меня, что я истолковал как ожидание моего ответа.

— Повтори вопрос, — сказал я.

— Я говорю, здорово, что я провожу заключительное интервью с Граафом и заказчиком, но ты должен мне сперва немножко рассказать о «Патфайндере». Мне надо хоть что-то знать, чтобы не выглядеть уж совсем такой блондинкой! — И тут его голос перешел в придурочный фальцет.

Я вздохнул:

— Они производят крошечные, почти невидимые передатчики, которые можно прикрепить к человеку, чтобы потом его можно было найти с помощью приемного устройства, подключенного к самой продвинутой системе GPS. Приоритетное использование спутников, совладельцами которых они являются, и так далее. Передовые технологии, то бишь эти «патфайндеры» — кандидат на поглощение. Почитай их годовой отчет. Что-нибудь еще?

— Да читал я! Все, что касается их продукта, — тайна, покрытая мраком. А этот Клас Грааф ведь иностранец. Как сделать, чтобы наш сугубо националистический заказчик это скушал?

— В это не лезь, этим я сам займусь. Да не грузись ты так, Ферди.

— Ферди?

— Ну да, я тут подумал — Фердинанд ведь слишком длинно. Правда классно?

Он недоверчиво посмотрел на меня:

— Ферди?

— Ну, не в присутствии клиентов, конечно. — Я улыбнулся, чувствуя, как слабеет головная боль. — Ну что, мы готовы, Ферди?

Да, мы были готовы.

До самого обеда я жрал парацетамол и поглядывал на часы. В обед пошел в ювелирный напротив «Суши&Кофе».

— Вот эти, — сказал я, ткнув пальцем в бриллиантовые серьги на витрине. Денег на карточке хватило. Пока что-то еще оставалось. А темно-красный бархат, обтягивающий коробочку, был нежным на ощупь, как мех щенка.

После обеденного перерыва я продолжил жрать парацетамол и смотреть на часы. Около пяти я сумел припарковаться у тротуара на Инкогнито-гата. Мне повезло — и те, кто тут работает, и те, кто живет, видимо, находились в пути. Начался дождь, и мои подошвы чавкали по асфальту. Папка была легкая. Копия оказалась весьма среднего качества, и разумеется, за нее заломили несусветные пятнадцать тысяч шведских крон, но сейчас это было не очень существенно.

Если в Осло и есть изысканная улица, то это Оскарс-гате. Дома — это все разнообразие архитектуры с преобладанием неоренессанса. Неоготические фасады, ухоженные палисаднички — именно тут в конце девятнадцатого века обосновались директора компаний и высшие чиновники. Навстречу мне шел мужчина с пуделем на поводке. Серьезных собак в центре нет. Мужчина смотрел сквозь меня. Центр. Я свернул к дому 35, описанному в интернете как «ганноверский вариант псевдосредневекового стиля». Интереснее другое — там же говорилось, что испанское посольство отсюда уже переехало, так что мне, надо надеяться, удастся избежать навязчивого внимания их наружных видеокамер. Возле дома я никого не заметил — только темные окна слали мне молчаливый привет. По словам Уве, подъезд и квартира открываются одним и тем же ключом. К двери подъезда он, по крайней мере, подошел. Я устремился вверх по лестнице. Решительным шагом. Не топая и не крадучись. Человек, который знает, куда идет, и которому незачем прятаться. Ключ при мне, так что не придется стоять на площадке и возиться с замком, покуда все звуки громким эхом отдаются в тишине этого старого и гулкого здания.

Третий этаж. Никакой таблички с именем на двери, но я знаю, что это — здесь. Двустворчатая дверь с рельефными стеклами. Я не был так спокоен, как надеялся, — сердце колотилось о ребра, и я не попал ключом в скважину. Уве как-то говорил, что первое, что нарушается от страха, — это мелкая моторика. Он вычитал это в книжке о ближнем бое — что человек утрачивает способность перезарядить оружие, когда сам находится под прицелом. Впрочем, со второй попытки ключ вошел в замок и повернулся в нем — легко, беззвучно и мягко. Я нажал на дверную ручку и потянул дверь на себя. Толкнул вперед. Но она не открывалась. Я потянул снова. Какого черта? Неужели Грааф врезал дополнительный замок? И об этот чертов замок разобьются все мои мечты и планы? Почти в панике я дернул дверь на себя изо всех сил. Она с грохотом распахнулась, и стекла задребезжали на весь подъезд. Я скользнул внутрь, осторожно прикрыл дверь за собой и выдохнул. Вспомнилась вчерашняя дурацкая мысль. А вдруг потом мне будет не хватать вот этого напряжения, к которому я так привык?

На первом же вдохе нос, рот и легкие наполнились запахом растворителей — для латексной краски, лака и клея.

Я перешагнул через ведерки с краской и рулоны обоев в дверях и вошел в квартиру. Дубовый в шашечку пол, застланный крафт-бумагой, деревянные панели, строительная пыль, старые окна, которые явно будут заменены. Анфилада парадных комнат, каждая с небольшой бальный зал. Я обнаружил наполовину отделанную кухню по другую сторону центральной гостиной. Строгие линии, металл и массив дерева, стоит немыслимо, я видел в каталоге «Поггенполя». Войдя в комнату для прислуги, я увидел дверь за книжным шкафом. Я вполне допускал, что она может быть заперта, но знал, что наверняка найду в квартире инструмент, чтобы ее вскрыть.

Этого не понадобилось. Она сама распахнулась — петли тихонько скрипнули, словно предостерегая.

Я шагнул в темную пустую продолговатую комнату, вынул фонарик из-за подкладки комбинезона и повел бледно-желтым лучом по стенам. Там висели четыре картины. Три из них были мне не знакомы. А четвертая… Я встал перед ней и ощутил ту же сухость во рту, как в тот раз, когда Грааф выговорил ее название.

«Охота на калидонского вепря».

Казалось, свет пробивается из-под нижних, почти четырехсотлетних, слоев краски. Вместе с пятнами теней он придавал охотничьей сцене очертания и форму — Диана называла это светотенью.

Картина оказывала почти физическое воздействие, втягивала внутрь как магнит, — это было как встретиться с харизматической личностью, о которой знал прежде только по рассказам и фотографиям. Но эта красота застала меня врасплох. Гамма, правда, была мне знакома по его более поздним и более известным картинам из Дианиного альбома — «Охота на львов», «Охота на гиппопотама и крокодила», «Охота на тигров и львов». В книге, которую я читал вчера, говорилось, что это полотно — первая картина Рубенса с охотничьим сюжетом, источник его более поздних шедевров. Свирепый калидонский вепрь был наслан богиней Артемидой в окрестности города Калидона за непочтение к ней местных жителей. Но лучший в Калидоне охотник, смертный юноша Мелеагр, сумел в конце концов заколоть чудовище копьем. Я глядел на Мелеагра, на его обнаженное мускулистое тело, его исполненное гнева лицо, что-то смутно мне напоминавшее, на копье, которое вот-вот вонзится в тело зверя. Так напряженно и в то же время торжественно! Так обнаженно — и в то же время таинственно! Так просто. И бесценно.

Я снял картину, вынес на кухню и положил на стол. Под старинной рамой, как я и предполагал, находился подрамник, к которому крепился холст. Я достал два самых простых и необходимых инструмента, которые взял с собой: шило и кусачки. Скусил почти все гвоздики, кроме тех, которые понадобятся мне снова, вытащил их, освободил подрамник и с помощью шила стал расшатывать штифты в пазах. Я провозился дольше, чем рассчитывал, Уве все-таки прав насчет мелкой моторики. Но спустя двадцать минут копия уже находилась в раме, а оригинал — в папке.

Я повесил картину на место, закрыл за собой дверь, проверил, не оставил ли следов, и вышел из кухни, сжимая папку в потной руке.

Проходя по гостиной, я бросил взгляд в окно и увидел древесную крону, наполовину оборванную ветром. Не успевшие облететь огненно-красные листья подсвечивались косыми лучами пробивающегося сквозь тучи солнца, так что казалось, что ветки охвачены пламенем. Рубенс. Краски. Это его палитра.

То был магический миг. Миг торжества. Миг преображения. Такой миг, когда отчетливо видишь, как решения, казавшиеся такими трудными, вдруг предстают как очевидные. Я хочу стать отцом, я собирался ей сказать об этом вечером, но ощутил это именно теперь. Здесь, сейчас, на месте преступления, с Рубенсом под мышкой и этим великолепным, величественным деревом перед глазами. Вот миг, который следовало бы увековечить в бронзе, — как память, как вечный сувенир, принадлежащий нам с Дианой, чтобы иногда доставать его в дождливые дни. Это решение, подумается ей, незапятнанной, было принято в миг просветления и без всякой иной причины, кроме любви к ней и нашим будущим детям. И только я, лев, глава прайда, буду знать суровую правду: что горло зебры было перекушено после прыжка ей на загривок, что холм был залит кровью ради них, моих невинных львят. Да, так да укрепится наша любовь. Я достал мобильник, снял перчатку и набрал номер ее телефона от «Прада». Я пытался сформулировать фразу, пока дожидался соединения. «Я хочу подарить тебе ребенка, любимая…». Или: «Любимая, позволь мне подарить тебе…»

И тут зазвучал аккорд Gllsus4 Джона Леннона:

«It's been a hard day's night…»[12]Что да, то да. Я взволнованно улыбался.

Пока до меня не дошло.

Я ведь слышу это здесь!

Ерунда какая-то.

Я опустил трубку.

И вдалеке, но достаточно отчетливо, расслышал, как «Битлз» начинают играть «А Hard Day's Night». Ее рингтон.

Мои ноги, словно залитые бетоном, застыли на крафт-бумаге, покрывающей пол.

Вот они начали двигаться на звук, покуда сердце стучало тяжко и медленно, как бьют в литавры.

Звук доносился из-за двери, приоткрытой в коридор с внутренней стороны парадных комнат.

Я открыл дверь.

Это была спальня.

Кровать посреди комнаты была аккуратно застлана, но ею явно пользовались. В изножье лежал чемодан, а сбоку стоял стул, на спинке висела какая-то одежда. В незакрытом шкафу виднелся костюм на вешалке. Тот самый, в котором Клас Грааф был на интервью. Где-то тут, в спальне, пели на два голоса Леннон и Маккартни — с той энергетикой, которой на более поздних дисках у них уже никогда не было. Я огляделся. Встал на коленки. Наклонился. И увидел его. Телефон от «Прада» лежал под кроватью. Видимо, выскользнул из кармана ее брюк. Возможно — когда он их с нее сорвал. А она не хватилась телефона, пока… пока…

Перед глазами возник ее соблазнительный зад, когда она сегодня утром лихорадочно рылась в своей одежде и сумочке.

Я снова поднялся. Слишком быстро, наверное, потому что комната заходила ходуном. Я оперся о стену.

Включился автоответчик, раздался щебечущий голос:

— Привет, это Диана. Сейчас я не могу подойти к телефону…

Ясное дело.

— Но вы ведь знаете, что нужно сделать…

Да. Знаю. Какая-то точка в мозгу зафиксировала, что я схватился за стенку голой рукой и надо не забыть потом вытереть.

— Удачного дня!

С этим, пожалуй, сложнее.

Отбой.