Любить или воспитывать. 7 страница

– Хороши, пока они для удовольствия, а не для мелькания картинки. Сейчас очень много людей просто мечется по земному шару…

– Ага! Поняла! Знаю, что вы хотите мне сказать. Не надо никуда ездить. У нас во дворе уже расцвели одуванчики. Можно сесть на асфальт спиной к помойке и через долгое созерцание одного одуванчика постичь всю гармонию мира… Возможно. Но это не для меня. И не для Шуры. У него вообще-то гиперактивность. Я с нею к вам и собиралась. Ну не сложилось…

Шура похож не только на отца, но и на нее. Они одинаково зависимы: он – от самых ярких стимулов своего детского мира (неудивительно, что ими оказываются «хулиганы»), она – от сильных стимулов мира взрослого – моды, брендов, общепринятых стандартов «правильной» жизни. Оба приносили и еще принесут жертвы на этот алтарь… Но она этого не видит. И не хочет об этом слышать и говорить. Единственная слабая надежда, что десятилетний мальчишка вроде бы что-то понимает…

– Этот ваш кружок, про который вы ему говорили… Он туда просится. Но это же звери, грязь. Я буду еще думать. Лучше бы, конечно, теннис или дополнительный английский…

Она ушла. Надо признать: это была моя неудача. К сожалению, одна из многих.

Как заставить ребенка учиться

– Мы дома уже исчерпали все резервы, поэтому приняли решение обратиться к специалисту, – энергично сказала мать и рубанула воздух ребром ладони. Мне сразу показалось, что кое-какие резервы еще остались. – Вы наверняка с такими случаями уже сталкивались, поэтому скажите нам сразу: как мы можем заставить его учиться?

Я оглядела рослого и крепкого на вид мальчишку лет десяти, внешне очень похожего на мать, и пожала плечами:

– Заставить? Да никак не можете.

–?!

– Понимаете, есть такая поговорка: лошадь можно привести к воде, но нельзя заставить ее пить. Это правда.

– Но что же нам делать? – мать опустила руки на колени и понурилась. – Его выгонят из школы…

– Сами виноваты – разбаловали. С самого начала, – вступила в разговор молчавшая до сих пор бабушка. – Часто болел, жалели, все было можно – и то, и это. Ах, у ребеночка горлышко болит, ах, ребеночек без отца растет – давай ему игрушечку купим, пусть он подольше телевизор посмотрит… Я дочери говорила: с самого начала драть надо было за непослушание как сидорову козу, и все было бы в порядке. Мы в деревне в школу за три километра каждый день бегали, и никто нас не подгонял, взрослые засветло на ферму, а ты печь растопи, воды принеси…

– Погодите, погодите… – вполне домостроевская, хотя и выросшая в советской деревне бабушка явно уводила наш разговор от темы. – Давайте вернемся к Жене. Обстоятельства сложились так, что ему не надо по утрам топить печь и носить воду…

– Вот! – бабушка подняла крючковатый палец, по-видимому, услышав в моих словах поддержку своей позиции.

– Дайте мне Женину медицинскую карту и расскажите все с самого начала, – попросила я мать. – Особенно внимательно – про первый год жизни ребенка. Вы тогда высыпались?

– Да какое там! – махнула рукой мать. – Он то и дело просыпался и орал как резаный. Врачи говорили: зубки, животик… Я его к себе в кровать клала, было получше, но он так вертелся все время и, простите, – она улыбнулась, – ко мне присасывался… Потом, когда мы уже с мужем разбежались, все прошло. Стал спать хорошо, с вечера до утра. И сейчас так спит, в школу не добудиться, приходится водой брызгать…

Я уже нашла в карточке Жени интересующую меня запись невролога – ПЭП (перинатальная энцефалопатия, в нынешней классификации ее обозначают как ППЦНС – перинатальное поражение центральной нервной системы). Надо думать, все это произошло оттого, что ребенок родился крупным «головастиком» – больше четырех килограммов весом.

До школы все было неплохо. Женя ходил в ясли, а потом в самый обычный детский сад. Там считался в меру драчливым и непоседливым, но воспитательницы его любили, потому что он всегда первым откликался на любую игру и был готов помочь – расставить стульчики, унести или принести коробки с игрушками. В школе проблемы начались сразу, с первого класса, – учиться Жене не понравилось с самого начала.

– Пригрозишь, что телика вечером не будет, – сядет за уроки уже под вечер и сделает тяп-ляп за пару минут, а чтобы постараться и покрасивше – такого и в заводе не было, – рассказывала мать.

На уроках Женя отвлекался, болтал, пускал бумажных голубей и, естественно, пропускал все объяснения учительницы, а потом не мог выполнить задания. С одноклассниками то дрался, то дружил, но никогда не жаловался. А про школу однажды еще в первом классе сказал: неинтересно мне учиться, не буду я туда ходить. Мать отмахнулась от «этих глупостей» и приступила к ежедневной корриде – усаживанию сына за уроки.

К третьему классу вопрос стоял острее некуда – двойки за все контрольные по русскому и математике, учительница, которая вначале говорила, что Женя соображает вполне по возрасту, теперь настоятельно советует: забирайте, он не усваивает программу, потому что попросту ничего не делает на уроках. Я не могу его заставить, у меня еще двадцать девять детей.

– Я учительницу понимаю: у нас он один, так мы тоже заставить не можем, – качает головой бабушка.

– Все пробовали? – спрашиваю я.

– Все! – уверенно говорит мать. – Упрашивала. Плакала. Орала. Договоры составляли (это мне соседка посоветовала, она в книжке прочла). Конфеты за оценки покупала. С ремнем рядом стояла. Компьютер на месяц выключала и телевизора лишала. К друзьям на двор не пускала. Ничего!

Быстренько тестирую Женю. Интеллект, как я и ожидала, в пределах нормы. Истощаемость внимания.

– Вы все время пытались его чего-то лишить, – говорю я. – В надежде, что на освободившееся место вползет тяга к учению. С точки зрения закона Ломоносова – Лавуазье это правильно, но в вашем случае закон сохранения вещества и энергии не сработал.

Мать взглянула на меня с откровенным испугом: неужели у них все настолько плохо, что даже базовые законы природы отказываются работать?!

– Теперь для разнообразия попробуем добавить. Но! – при этом убрать все, что уже было и доказало свою неэффективность.

– И тряпку? – внезапно встревает в разговор Женя.

– И тряпку, – твердо говорю я, не очень понимая, о чем речь, но индукционно, от мальчика, проникаясь ненавистью к этой самой тряпке.

– Так он же тогда вообще ничего делать не будет! – вскрикивает бабушка.

– А что добавить? – спрашивает мать.

– Женя по-прежнему готов расставлять стульчики и носить коробки? – осведомляюсь я.

– Да-да, – кивает бабушка. – Если со мной в магазин, сумки принести, или пропылесосить, или с собакой погулять, или даже прибить чего – тут у нас с ним никаких ссор не бывает, он всегда готов!

Черт побери, жил бы он в той бабкиной деревне, топил бы по утрам печь и бегал в ту же школу как миленький, если, конечно, ее еще не закрыли как малокомплектную…

Пишу записку учительнице, ляпаю печать.

– Делаете вместе какой-нибудь не глобальный ремонт в квартире, ездите в лес жарить сосиски (возьмите парочку Жениных одноклассников), идете в аквапарк… Что вы сами-то любите?

– Когда-то рисовать любила, ходила в художественную школу…

– Отлично! Вместе придумываете и рисуете смешные комиксы про школу и нерадивого ученика Петю.

– И девочку еще, отличницу, и ихнюю собаку, – добавляет Женя. – И кота с помойки.

– Да-да, – киваю я. Мне уже хочется посмотреть получившуюся историю.

– А уроки-то? – тянет шею бабушка. – Уроки?!

– Уроки тяп-ляп делает сам Женя. Что непонятно, спрашивает. Вы всегда на его стороне. Помогаете вовсю. Что-то – механическое – можно даже сделать за него. У него дефицит и истощаемость внимания. Не боритесь, например, за заполнение дневника или аккуратное оформление чего-то, сделайте это сами.

– На шею сядет…

– Не сядет. Зачем? Вы же будете вместе, а не против него. Он сейчас еще не понимает, зачем учиться тому, что неинтересно. Но он готов помочь вам в домашних занятиях и так же охотно разделит школьные, если вы признаете, что это ваше общее дело и вам оно сейчас нужно даже больше, чем ему. В дальнейшем, если все пойдет хорошо, ситуация изменится на противоположную.

– Ох и ни черта же себе! – вздохнула мать.

– А что же вы думали!

Учительница, которой нужно было учить тридцать детей, охотно загрузила Женю «общественными» делами. Он носил пособия, переставлял все те же стулья, строил класс перед входом в столовую и даже, как я посоветовала матери, обучился подавать учительнице пальто, когда они с классом ездили на экскурсии. Приключения хулигана Пети и отличницы Маши (и их собаки!) получали почти ежедневное продолжение. Женины друзья принимали участие в сочинении комиксов и с нетерпением ждали очередного выезда «на сосиски». Кухню и санузел покрасили, разрисовали звездочками и планетами потолок. Попутно Женя заинтересовался астрономией. Устроили «сосисочной» компанией ночной выезд с картой и лазерной указкой – искать созвездия. Те из приятелей, кого не взяли, плакали от рассказов. Уговорили учительницу, сходили классом в планетарий. Женя пришел в восторг и прямо там записался в кружок «Увлекательная наука».

Борьба за уроки прекратилась совсем. В Жениных тетрадках по-прежнему грязь и ужас, но задания он выполняет. Учительница иногда ставит ему даже четверки. По физкультуре, труду и рисованию у Жени твердые пятерки. Летом он очень хочет побывать в родной деревне бабушки. Обещали свозить – там осталась младшая бабушкина сестра и ее семья.

«И повесь костюм!»

Наши дети приходят в мир, не зная, как он устроен. Их нужно так многому научить! И иногда очень сложно отделить важное от неважного…

С Левушкой и его семьей мы жили и росли в одном дворе. По современной классификации Левушка был типичным «ботаником» – играл на скрипке, много читал и даже играл с нами в девчоночьи игры – классики, резиночку, «десяты» с мячом.

В отличие от большинства детей, Левушку не надо было заставлять заниматься музыкой – упражнялся он много, упорно и охотно. Был очень одарен: лет с двенадцати выступал с концертами, с тринадцати пытался сам сочинять музыку.

При всем этом Левушка был патологическим неряхой-растеряхой. Забыть портфель, уходя в школу, и куртку на скамейке во дворе, вложить остатки пирожка в тетрадку по русскому языку, а грязные кеды после урока физкультуры завернуть в белую, тщательно выглаженную футболку – все это было для Левушки обычным делом. Теперешние эскулапы любят списывать подобные штуки на синдром дефицита внимания и чуть ли не лечить таблетками, но во времена нашего детства о таких диагнозах слыхом не слыхали.

Мама Левушки, тетя Циля, честно и упорно пыталась бороться с рассеянностью сына: проверяла наличие портфеля и его содержимое, требовала аккуратно заправлять кровать, выносить мусор (для развития чувства ответственности) и стояла над сыном во время ежеутренней чистки зубов (отправившись в ванную, Левушка мог позабыть, зачем он туда пришел, и выйти сухим и неумытым, зато с новой трактовкой трудного этюда Шопена). Но особенным пунктом программы тети Цили всегда оставался Левушкин концертный костюм (может быть, это был даже фрак, но я по малолетству не очень в этом разбиралась)…

Когда бы я ни зашла к Левушке в гости (а заходила я часто, ибо была страстным книгочеем, а Левушкины родные разрешали мне пользоваться их богатой семейной библиотекой), я слышала пронзительный голос тети Цили (и сейчас, набирая на компьютере эти слова, я слышу его как наяву): «Лева, повесь костюм!» Вариаций было немного, и, думаю, большинство читателей слышали их в детстве и легко вспомнят: «Человек, который не умеет следить за своими вещами, ничего не добьется в жизни!», «Приучаться к порядку надо с молодости!», «Неужели ты не понимаешь, что я старалась, гладила его, отпаривала… Ты не ценишь труд матери!», «Сначала нужно сделать то, что нужно, а потом уже…» Когда мы немного повзрослели: «Лева, к тебе пришла девушка, а твоя одежда валяется… Что она подумает?» И над всем этим – трагическим рефреном, с заламыванием рук: «Лева, повесь костюм!!!»

Прошло много лет. Сейчас Левушка – довольно известный, востребованный музыкант и композитор (больше, правда, в Америке). Живет он на две страны, много гастролирует по миру. Вполне счастлив в своей самореализации. Мы с ним общаемся эпизодически, в основном по электронной почте. Несколько лет назад он пожаловался мне, что в квартирах у него по-прежнему бардак, он теряет вещи, по утрам не может найти носки, стыдится принимать гостей (школа тети Цили!), но не может нанять прислугу, так как имеет привычку записывать свои творения на самых непотребных клочках бумаги, которые прислуга однозначно воспринимает как мусор… Попросил совета специалиста. Я предложила ему придумать собственную систему организации пространства. Например, кидать все в одну половину комнаты или квартиры, а вторую оставлять пустой для хранения особо важных бумажек и приема гостей. Спустя какое-то время Левушка ликующе сообщил мне, что думал в указанном мною направлении и решил проблему носков. Он вешает их на люстру и по утрам легко находит…

– С вечера вешаешь? – уточнила я. – Не забываешь?

– Нет! – темпераментно воскликнул Левушка. – Разом всю пачку! У меня люстра большая! Хватает больше чем на неделю!

Вздохнув, я проглотила все комментарии…

Недавно я была в своем старом дворе, в центре города. Увидев, что в квартире тети Цили горит свет, я решила заглянуть на огонек. Вдруг Левушка в России и гостит у матери?

Левушки не оказалось. Постаревшая тетя Циля суетливо обрадовалась мне и усадила пить чай. Из общих тем для разговора были лишь нынешние успехи Левушки и наше общее детство. Я с улыбкой вспомнила про костюм.

Тетя Циля тяжело вздохнула:

– Ах, Катенька! Какой же я была дурой!

–?

– Я так редко вижу его теперь. А в детстве он был со мной каждый день… И как я тратила это время? Ведь с ним всегда можно было интересно поговорить – о музыке, о книгах, об отношениях людей… Ты же помнишь, – я энергично кивнула. – Вот видишь, ты, девочка, понимала, а я… Ведь Лева так и остался несобранным! Кто это мне сказал, что я могу его изменить? Где я прочитала или услышала эту глупость? Ведь я иногда по полдня ходила за ним с этим костюмом! Что бы мне самой не взять его и повесить! И сколько было бы свободного времени для общения с моим дорогим мальчиком…

Теперь я довольно часто рассказываю эту историю моим клиентам из числа тех, кто долго и безуспешно пытается изменить своих детей в соответствии с некими жесткими, иногда даже вычитанными откуда-то правилами. Накаляются и рвутся отношения, ходят постоянно раздраженными все участники событий… «Но ведь он же должен…», «Но ведь я же должна его приучить…»

«На столе должен быть порядок», «Встал – застели за собой постель», «Палочки должны быть попендикулярны» (последнее – кто не помнит – цитата из «Двух капитанов» Каверина).

Действительно должны? Действительно это то, без чего нельзя обойтись?

Или перед нами «Левушкин костюм», которым вполне можно пожертвовать ради доверительных и плодотворных отношений с ребенком?

Спасатель миров

– Я про вас узнал, потому что в газете писали!

– О господи… – я даже не стала спрашивать, в связи с чем обо мне писали в газете, но мальчишка счел нужным пояснить:

– Там было о том, что всякие начальники собрались в Смольном и решали про компьютерные клубы: то ли нужно, то ли не нужно их закрывать…

Я моментально вспомнила и сразу заинтересовалась. Дело в том, что эта тусовка в Мариинском дворце, на которую меня как-то случайно (как практического психолога) позвали, состоялась лет пять – семь назад. Обычная говорильня ни о чем, единственная запомнившаяся мне деталь: у всех собравшихся мужчин-депутатов на руках был маникюр. Я сидела молча, в голове вертелась строчка из Пушкина с отчетливым вопросительным знаком в конце… Но сколько же тогда было лет мальчишке?! Семь, восемь? И в этом возрасте он уже читал газеты, интересовался судьбой компьютерных клубов и запоминал на всякий случай фамилии участников совещания?!

– Послушай, но ты же тогда, наверное, только в школу пошел…

– Да, во второй класс. Мать к вам тогда приходила с моим старшим братом, он деньги из дома украл и как раз в этом клубе и потратил. Она нам про газету и сказала: вот, глядите, это как раз тот психолог из нашей поликлиники…

– А, так вот что… – все прояснилось. Я выдохнула с облегчением.

Как оказалось, преждевременно.

– Вы должны знать, – сказал парнишка, назвавшийся Альбертом (из немцев, что ли? – подумала я. Вполне, кстати, могло быть – внешность «истинного арийца», взгляд прямой, похож на юношу-укротителя с Аничкова моста). – Вы же там, среди них, и как раз по этому делу. Если вы не в курсе, то я просто не могу сообразить, как мне еще узнать…

– А что надо узнать-то?

– Если догадался я, значит, и другие тоже. Я же, конечно, не самый умный. И значит, где-то обязательно должны быть люди, которые пытаются предотвратить. Я хочу им помогать, быть среди них. Я готов, физически и морально, я учусь в математической школе, изучаю два языка и еще могу научиться – много и быстро. Я ничего не боюсь.

– Так, – я снова насторожилась. Бред? Галлюцинации? Интересно, кем он меня видит и считает? Участником жидомасонского заговора? Глубоко законспирированным «человеком в черном»? Жаль, что я не помню его семью, мать, брата… Но сколько их было, таскавших деньги из дома на эти чертовы клубы… – Альберт, ты не мог бы объяснить конкретней, о чем речь? Я пока не совсем тебя поняла.

– Как вы думаете, почему, если Вселенная бесконечна в пространстве и во времени, мы до сих пор не встретили представителей более развитых цивилизаций, свободно передвигающихся между звездами и галактиками?

Наверное, он принимает меня за инопланетянку, решила я, с глубокой печалью думая о вердикте психиатра и о том, что я скажу матери Альберта.

– Два варианта, – сказала я вслух. – Либо они зачем-то шифруются. Либо, достигнув определенной стадии развития, приблизительно как у нас сейчас, гуманоидные цивилизации попросту гибнут. Возможно, в ужасных междоусобных войнах.

– Нет, – сказал Альберт. – Они просто теряют волю к внешнему познанию. Неужели вы не видите, что сейчас прямо вокруг вас это уже происходит? Или вы просто меня проверяете?

Я заколебалась. Что лучше – сказать «проверяю» (тогда он быстро и четко изложит содержание своего бреда или галлюцинаций) или честно признаться, что я ничего такого особого не вижу (он может разочароваться во мне и уйти, и тогда психиатру, о котором не писали в газетах, придется к нему заново пробиваться)?

Была и еще одна причина для колебаний: я, вопреки очевидности, вообще не чувствовала в нем психиатрии (обычно, если она есть, чувствую едва ли не с порога). Но что же тогда?

– Не вижу, – в конце концов призналась я. – А может быть, просто не понимаю, о чем речь. Поясни.

– Вы когда-нибудь играли в сетевую онлайновую игру последнего поколения?

– Нет.

– Тогда вам не понять. Там все есть. Там красиво. И понятно. И не опасно. И ты можешь там жить, учиться, развиваться, менять обличья, влюбляться, дружить, враждовать. И все это не вставая с кресла, за вполне умеренную сумму денег. Там комфортно. А когда выходишь обратно в настоящий мир, то возникает ощущение… пронизывающего сквозняка. И хочется спрятаться обратно. И это только начало, примитив. Все же развивается огромными темпами. Вы понимаете, что с ними стало?

– С кем?

– С другими цивилизациями. Они вовсе не вымерли. Просто закуклились и сидят на своих планетах. Вся внешняя наука остановилась, космос просто никому не нужен. Они живут вот в этих внутренних выдуманных мирах. Может быть, для них уже машины их выдумывают. И мы к этому идем. Все мои друзья, у которых хорошо работают мозги, хотят быть разработчиками компьютерных игр… Вы, может быть, этого и не чувствуете, и не видите, потому что вы другие. Вы в любом случае доживете свою жизнь в реале, у вас все главное в нем, так вы сформировались, вам, наверное, даже и подумать смешно, что может быть иначе…

– Альберт, но что же делать? – серьезно спросила я. – Если магистральный путь эволюции во вселенной действительно таков и все более развитые там уже сидят…

– Нельзя сдаваться, – убежденно сказал Альберт. – Всегда можно что-то сделать. Я уверен: если вовремя спохватиться, говорить об этом на все углах, – найдутся люди, можно предотвратить. А если у нас будут космические корабли, мы же сможем полететь туда и дать и им, нашим братьям по разуму, свободу выбора…

– Они ведь уже выбрали…

– Нельзя сказать о человеке, с которым случился инсульт, что он выбрал быть парализованным, – глядя мне в глаза, возразил Альберт. – Если у кого-то есть лекарство, он должен попытаться поставить его на ноги. Так я вижу. А вы видите иначе?

Я долго молчала.

– Почему вы ничего не говорите? – спросил Альберт.

– Я удивлена. Я просто первый раз в жизни вижу человека, который на полном серьезе собирается спасать мир. И даже не один мир, а много. Не человек-паук, не бэтмен, не супермен, не в кино или в книге, а в самом что ни на есть реале, – честно ответила я.

– Вы считаете меня психом?

– Нет, теперь уже нет. Я, пожалуй, тобой восхищаюсь, – прислушавшись к себе, сформулировала я.

На глазах Альберта выступили слезы. Усилием воли он загнал их обратно. Это трудно, но возможно.

– Вы мне верите, но вы никого не знаете, – сказал он, и в его словах не было вопроса.

Я кивнула.

– А вы сами?

– Я уже немолода, Альберт. Я в реале и могу уже только вот тут, по соседству. Немного помогать тем, кто пришел. Миры – нет, миры мне уже не по зубам. Но я желаю тебе удачи.

– Спасибо. Я не знаю, получится ли у меня, но я в любом случае не сдамся. Никогда, пока я жив. И я практически уверен, что не буду одинок. Есть другие…

– Конечно, есть, – кивнула я.

И подумала: спасатели миров часто бывают одинокими даже в толпе приверженцев. Он еще этого не знает… Но все-таки: пусть у него все получится!

Последний перекресток

– Если бы вы только знали, как я вас ненавидела! – воскликнула молодая женщина, усаживаясь в кресле.

Я несколько напряглась (а кто не напрягся бы на моем месте?) и даже не нашлась, что сказать. «Я вас не знаю»? «А за что, собственно?»? «И что же вам теперь от меня надо?»? Все это казалось неправильным.

Ребенку, который вежливо спросил: «Можно взять?» – и, получив утвердительный ответ, принялся расставлять на ковре игрушечную кухню, на вид было не больше четырех лет. Быть у меня они могли года два назад, не раньше (рискованных советов матерям младенцев я не даю), и я должна была запомнить или мать, или мальчика.

– Мне было тогда двенадцать лет, – продолжила женщина, печально, но вроде бы совершенно не агрессивно улыбаясь.

Я начала мысленно перебирать самые безумные истории времен начала моей практики, но ни на чем не могла остановиться. Тогда на меня чаще обижались родители, а подростки, наоборот, обычно оставались довольны разговором – я, иногда демонстративно, работала исходя из интересов ребенка. Что же такое я проделала лет пятнадцать назад, что она до сих пор это помнит, а теперь… теперь что? Наконец-то пришла в чем-то разобраться? Не поздновато ли?!

– Я должна была прийти год назад. Мама меня просила. Но я все как-то откладывала… какие-то дела… или, может быть, просто собиралась с силами…

Наконец у меня появилась возможность что-то спросить, и я не преминула ею воспользоваться:

– Что произошло год назад? О чем просила вас ваша мама?

– Год назад мама умерла. Незадолго до смерти она просила меня: после… в общем, сходить к вам и рассказать.

– Мои соболезнования…

Моя растерянность вернулась в полном объеме, ибо я все-таки работаю в детской поликлинике, и с последней волей умирающего человека мне по работе сталкиваться еще не приходилось. Что же там такое было?

– Вы посоветовали маме отдать меня в интернат. Она так и сделала.

– Я?!

С ума сойти! Женщина, сидящая передо мной, выглядела совершенно нормальной. Никаких девиаций, хорошо одета, правильная речь, симпатичный ребенок… Что же с ней творилось в двенадцать лет? Почему я не помню этого, явно экстраординарного, случая? И как это я могла дать ее матери такой дикий совет?! Скорее всего, тут какое-то недоразумение.

– Простите, но это, наверное, недоразумение…

– Нет-нет, никаких недоразумений. Меня вы вообще не видели и, конечно, помнить не можете. И дело было вовсе не во мне. Дело было в моей маме.

Мать-алкоголичка? Наркоманка? Мои мысли заметались, как тараканы по кухне. Я не помнила!

– Моя мама была серьезно больна. Онкология. Врачи давали ей год от силы. У нее не было родственников. Она пришла к вам просто поговорить, но не удержалась и стала просить совета…

Хоп! Я наконец вспомнила эту женщину.

Это был очень тяжелый визит, один из тех, когда понимаешь, что именно психологическая помощь нужна человеку, как воздух, но помочь ничем не можешь. Просто не знаешь как. И не в силах в этом откровенно признаться, начинаешь нести первостатейную, под руку подвернувшуюся чушь, сам себя не одобряя и презирая… Потому я и забыла ее. Обыкновенное вытеснение по кому-то там из классиков жанра.

Ей было совсем немного лет. Она была худощавой и, должно быть, вообще-то миловидной. Все портили черные круги под глазами и дешевый парик.

– Моей дочке всего одиннадцать, – говорила она. – Я не боюсь смерти. Совсем, поверьте. Жизнь не особенно баловала меня, но в общем я ей признательна. Но я готова выть от ужаса при мысли о том, что станет с моей дочкой после того, как я умру. У нас никого нет.

– А отец? Бабушки, дедушки?

– Я родила ее без отца. Он был со мной, но сразу говорил, что не хочет ребенка. Когда я забеременела и сказала, что не буду делать аборт, он просто исчез. Даже не знаю, где он сейчас. Мои родители жили в деревне, под Воронежем. Отец погиб, когда я была маленькой. Мама умерла два года назад…

– Есть разное лечение…

– Официальная медицина честно сделала для меня все, что положено. Больше они ничего не могут. В экстрасенсов и колдунов я не верю. К сожалению, и ни во что прочее тоже. Было бы очень удобно думать, что я смогу следить за своей дочкой с небес и даже иногда о чем-то предупреждать и что-то советовать ей, но – увы… Вы верите в Бога?

– К сожалению, тоже нет.

– Но вот вы психолог, близки к медицине… Поймите, просто сидеть и ждать скорой смерти – это же невыносимо, – с отчаянием заключила она.

– А дочка – знает? – спросила я.

– Да, – она кивнула. – Мы очень близки. Я не смогла от нее скрыть, мне показалось это нечестным, ведь она остается здесь, и ей тоже нужно подготовиться, прикинуть возможности, варианты. Мы много разговариваем… Скажите: неужели ну совсем-совсем ничего нельзя еще сделать?

Я опустила глаза, не в силах выносить ее взгляд.

Молчание длилось, иногда прерываясь какими-то незначащими репликами. Я малодушно ждала, когда она попрощается и уйдет. Но ей было просто некуда идти. Дочка в школе…

– Есть всякие шарлатаны, – глядя в пол, подчеркнуто грубовато сказала я. – И от психологии – тоже. Но мы не все знаем о мире и не всегда можем различить, где прячется зерно истины. Вам важны имена? – она отрицательно покачала головой. – Тогда так. Смотрите: вы шли по жизни вот этим путем и пришли туда, где вы сейчас находитесь. Положение далеко от блестящего, и мы обе знаем, куда эта дорога приведет в самом скором времени. Если бы вы шли другой дорогой, возможно, все сложилось бы иначе. Время, конечно, назад не поворачивается. Но кто знает, прошли ли вы уже последний перекресток, на котором можно с этой дороги свернуть? Только поворот должен быть очень резким, иначе снесет в прежнюю колею…

– Как это? Куда свернуть? Объясните, я не понимаю! – она слушала со вполне понятной жадностью.

– Вы по профессии бухгалтер. С детства об этом мечтали?

– Нет, конечно, – она даже улыбнулась. – Кто же с детства мечтает быть бухгалтером? Просто это везде нужно, а мне в городе устраиваться надо было, дочку растить. А тут и дома всегда подработать можно… было, – она с усилием добавила прошедшее время.

– А мечтали вообще-то?

– Ну конечно! Как все девчонки, наверное, – актрисой. В Инну Чурикову была влюблена. В самодеятельности на усадьбе играла. Когда автобуса не было, за пять километров на репетиции бегала. В десятом классе всем классом спектакль поставили, вместе с учительницей литературы. «Двенадцатая ночь» – Шекспир, не как-нибудь. В райцентре играли и в трех колхозах. Успех был…

– А после? В чем смысл?

– Последние годы – только дочка, – твердо, глядя мне в глаза, сказала она.

– Перекресток – это все изменить. Немедленно. Все.

– Как?

– Уехать отсюда. Подальше, например, в Сибирь. Устроиться в театр, например, в Красноярске. Или в Норильске. Хоть подметать. Хоть костюмы шить. Хоть в массовку, рот открывать. Только не бухгалтером.

– А дочка как же? У нее школа.

– Дочку – в интернат, – сглотнув, сказала я. – Если вывернетесь, потом заберете ее к себе.

– А как же оформить?

– Покажете чиновникам справку с диагнозом, скажете, что завтра уезжаете на лечение в тайгу, к колдуну. Они сразу все сделают.

Она смотрела на меня огромными, обведенными черной каймой, блестящими глазами.

– Кто не рискует, тот не пьет шампанского, – сказала я.

– Мне уже нечем рисковать, – и, еще помолчав, добавила: – Спасибо, я подумаю. До свидания.