В этой Тайне заключено Зло?

Ирина Черепанова

ДОМ КОЛДУНЬИ

Язык творческого Бессознательного

«КСП+»

MOCК

ББК81 446

Черепанова И. Ю.

446 Дом колдуньи. Язык творческого Бессознательного. М.: «КСП+», 1999, 416 с.

ISBN 5-89692-021-0

Значительно переработанное, дополненное и исправлен­ное издание известного труда лингвиста и психотерапевта Ирины Черепановой посвящено исследованию суггестивных аспектов языка.

В книге представлен обширный справочный материал и приводится системное описание суггестивных текстов на разных уровнях языка. В отличие от традиционных методов НЛП, данная работа знакомит читателя с тем, как сделать простую речь внушающей средствами языка

Для профессиональных коммуникаторов различных профессий: филологов, психотерапевтов, логистиков, про­фессионалов СМИ, рекламы, политики и т. п.

ISBN 5-89692-021-0

Черепанова И. Ю., 1996, 1999 Изд-во «КСП+», 1999

 

ВВЕДЕНИЕ

В этой Тайне заключено Зло?..

 

(Что такое суггестивная лингвистика)

— Я знаю этого Неведомого Бога, — сказал ма­ленький священник со спокойным величием уве­ренности, твердой, как гранитная скала.

— Мне известно его имя, это Сатана. Истинный Бог был рожден во плоти и жил среди нас. И я говорю вам. где бы вы ни увидели людей, коими правит тайна, в этой тайне заключено зло. Если дьявол внушает, что нечто слишком ужасно для глаза, — взгляните. Если он говорит, что нечто слишком страшно для слуха, — выслушайте.. И если вам померещится, что некая истина невыно­сима, — вынесите ее.

Г. К. Честертон

По-настояшему боишься только того, чего не по­нимаешь

Ги де Мопассан

Вечность... Звезда... Тайна...

И тут же — Дом Такой родной, такой привычный. Дом, в кото­рый так необходимо вернуться после долгих странствий, найти уют и покой, счастье или горе. Дом у каждого свой. Комната в общежи­тии. Дворец Двухкомнатная «хрущевка». Замок. Лачуга. Юрта.

А есть еще один — универсальный и сокровенный «Домом кол­дуньи» назвал французский психоаналитик С. Леклер мир лич­ностных смыслов, неподконтрольных сознанию.

«Дом колдуньи»—таинственная область психики, порождение совместной работы сознания и установки. «Есть странные, непред­виденные продукты сознания, которые установка уводит на пери­ферию сознаваемого или вообще за его пределы. Она как бы "не

И. Черепанова. Дом колдуньи.

дает их осознать — и здесь разгадка пресловутого «вытеснения». Иногда эти химерические образования возвращаются нашему «я»: чаще в сновидениях, чем наяву, чаще при неврозе, чем при душев­ном здоровье. Но почему сознание не может востребовать подоб­ный материал в любую минуту? Очевидно, потому, что так реализу­ется принцип психологической защиты: стремление избежать пере­живаний мучительного и унизительного характера. Стремление, разумеется, бессознательное, внятное для установки, а не для созна­ния. И оно не сводится к избеганию душевной боли. Это еще защи­та от иррационального, от того, что «ни в какие ворота не лезет», а в голову все-таки приходит.

Возникшее в сознании, а затем унесенное установкой за его пределы продолжает существовать в человеческой душе. Сатурново кольцо полусмыслов, полуобразов, получувств постоянно обраща­ется вокруг всего, что мы способны осмыслить. Это окружение за­дает тон оркестру сознания, оно определяет ритмику и нюансиров­ку исполняемой музыки, аранжирует "темп", а подчас кладет перед музыкантом незнакомые ноты. Хорошо ли это? Изумительно! И совершенно необходимо. Вопреки страхам Фрейда, "дом колдуньи" населен не одними чудовищами.

Появляются и чудовища. Они плохи не сами по себе. Они плохи тогда, когда непомерно усиливается или резко ослабевает психоло­гическая защита. То есть когда под влиянием невзгод и неудач ус­тановка начинает слишком уж ограничивать поток сознания, либо слишком широко допускать в этот поток опасные примеси из сфер бессознательного» (Добрович, 1981, с. 116—117).

Вот то немногое, что нам известно о «доме колдуньи», о нашем собственном доме. Условной «дверью» в него А. Добрович считает психотерапию, которая восстанавливает нормальную психологиче­скую защиту личности: смягчает, если механизмы защиты стали уродливо жесткими и деформируют сознание и поведение человека, или укрепляет, если они вконец расшатались. В идеале — это осо­бое общение с человеком, которое возвращает ему всю полноту его душевной жизни, сознательной и бессознательной. «Сознание дела­ется шире, гибче, утонченней — и бессознательное не мешает этому. Со своей стороны, бессознательное начинает естественнее выходить наружу, окрашивая в волнующие и значительные тона мысли, стремления, мечты — и сознание не пугается этого. Достигнута гармония между двумя сторонами психики: словно два надежных крыла взмахивают содружественно. Это вовсе не "слияние", а равно­весие начал при сохранении автономии каждого. Бессознательное не вывернуто наизнанку перед сознанием — нет! Оно лишь частично подверглось "дренажу", поскольку так было необходимо для устра­нения невроза. Но оно для излеченного человека по-прежнему "дом колдуньи", кладовая тайн ("Только тайна дает нам жизнь Только тайна", — писал Гарсиа Лорка). Сознание не заковывается в цепи гипнотических внушений, которые были сделаны как бы "за спиной" у критической мысли. Никоим образом! Из этих внушений оно ото­брало то, что сочло интимно-своим; слова, услышанные на сеансе гипноза, поистине превратились в часть собственных мыслей — предположений, убеждений. Психотерапия заново открыла человеку радость мышления, анализа, страстность поиска истины. Психотера­пия увела его от бесплодного самокопания — к жизни, каждому яр­кому часу которой следует радоваться, как подарку» (1981, с 117).

Из этого гимна психотерапии становится ясно, что мало оты­скать дверь, нужен еще и подходящий ключ с определенной, точной и причудливой формой. Во многом он сложен, в одном — прост: он открывает дверь.

Ключ к «дому колдуньи» — Язык, который несет в себе Тайну Суггестии.

Люди издавна осознали особую роль слова, «магичность» и всемогущество слова. М. М. Маковский в книге «Удивительный мир слов и значений» приводит множество примеров такого особо­го отношения к слову у разных народов: «Лексемы со значением "слово" (а также "говорить") могут, с одной стороны, соотноситься со значением "резать", а с другой — со значением "блестеть, сиять, гореть" ("вредить, портить, ругать"): заклинания обычно произно­сились над огнем» (1989, с. 177). По данным того же автора, лексе­мы «слово», «речь», «говорить» по происхождению связаны с такими значениями, как «храм», «рок», «гореть», «красный», «бить», «ре­зать», «связывать» (завораживать человека), «брать в плен», «дви­гать», «крутить», «находить», «схватить», «звук», «копье», «сна­ряд», «чадить», «пламя», «лезвие», «молва», «репутация», «похва­ла», «слава», «учение», «свет», «молитва», «солнце», «раненый», «немой» (потерявший способность говорить в состоянии религиоз­ного экстаза) (там же, с. 177—178).

И. Черепанова. Дом колдуньи.

Слово врачует, слово убивает, слово открывает дверь «дома колдуньи».

«А войти-то как? —

Выходом

А речи-то как? —

Выкрутом»,—

такой совет дает желающему войти в «дом колдуньи» героиня поэмы М.Цветаевой «Переулочки». Выкрутом — значит, найти ключ, который бы открывал дверь.

Возможно ли это? Веками люди пытались найти идеальные сло­ва, породить лечебные тексты — заговоры, молитвы, мантры, фор­мулы гипноза и аутотренинга Самые удачные из них запоминали, переписывали, передавали из поколения в поколение. Человек, про­фессионально владеющий языком, считался чародеем. Вербальная магия — наука и искусство — жива и поныне. Колдуны, экстрасен­сы, психотерапевты, модные «нэлперы» — все они «ключники» бес­сознательного. И все-таки ближе всех к разгадке тайны «дома кол­дуньи» стоят лингвисты, филологи — люди, изучающие Тайны языка.

Кто такой филолог? «Как ни глубоко различны культурно-исторические облики лингвистов, от индусских жрецов до совре­менного европейского ученого языковеда, филолог всегда и всю­ду — разгадчик чужих "тайных" письмен и слов и учитель, передат­чик разгаданного или полученного по традиции. Первыми филологами и первыми лингвистами всегда и всюду были жрецы. История не знает ни одного исторического народа, священное пи­сание которого или предание не было бы в той или иной степени иноязычным и непонятным профану. Разгадывать тайну священных слов и было задачей жрецов-филологов» (Волошинов, 1929, с. 88-89). Жрецы разгадывали, колдуны создавали, совсем как в одном из рассказов Г. К. Честертона об отце Брауне: «Преступник — творец, сыщик — критик. Когда вы знаете, что делает преступник, забегай­те вперед. Но если вы только гадаете — идите за ним. Блуждайте там, где он; останавливайтесь, где он; не обгоняйте его. Тогда вы увидите то, что он видел, и сделаете то, что он сделал. Нам остается одно: подмечать все странное» (1980, с. 11).

По одному из определений современной философии, человек — это текст, следовательно, его задача — гармонично «вписаться» в другие тексты, найти свои заветные слова. Поможет ему в этом особая языковедческая наука — суггестивная лингвистика

Интересно, что максимальное количество упреков я, как автор работ в этой области, услышала по поводу «опасности» такого рода исследований и «спекуляции» на мифах населения.

Опасность действительно есть. Но еще опаснее — неведение. А что касается «мифов населения» — все равно существует устойчи­вое общественное мнение о том, что некие спецслужбы обладают «психотронными полигонами» и у них есть тайная власть, невиди­мая сила, способная причинить вред любому. И еще люди по-прежнему верят в ведьм, колдунов и сверхъестественные силы, изу­чают магию (под каким бы названием она не преподносилась), и за­щитные механизмы страха в них не ослабевают. Каждому хочется стать Победителем, быть счастливым и любимым, понять других и себя. Магия языка — вот дверь в подсознание, условие самосовер­шенствования Важным становится не только что говорить, но и как.

Появление «суггестивной лингвистики» и есть, по сути, попыт­ка вынести невыносимую истину, сделать шаг не только к созна­нию, но и к тайнам бессознательного. Влиять, воздействовать, уп­равлять, манипулировать (действия, направленные на других)... А с другой стороны — оберегаться, защищаться, предостерегаться, огораживаться (служить собственной безопасности).

Если в Природе существуют Тайны, бесполезно делать вид, что их нет — точно так же как незнание закона не освобождает от от­ветственности. Только «человек толпы» пытается откреститься от ясного понимания закономерностей манипулирования и.. проиг­рывает.

Традиционно наука пытается обойти все, что так или иначе вы­ходит за рамки объяснимого. Непонятные явления отрицаются и относятся к области суеверий или мистики: «В естественном состоя­нии все, кроме сумасшедших и сумасшествующих (колдуны, ша­маны, заклинатели), говорят нормально, то есть понятно», — утвер­ждает лингвист А. М. Пешковский (1959, с. 56).

И все-таки, самое странное в чудесах то, что они случаются. Облачка собираются вместе в неповторимый рисунок человеческо­го глаза. Дерево изгибается вопросительным знаком как раз тогда, когда вы не знаете, как вам быть. Нельсон гибнет в миг победы, а некий Уильяме убивает случайно Уильямсона (похоже на само­убийство!). Короче говоря, в жизни, как и в сказках, бывают совпа­дения, но прозаические люди не принимают их в расчет. Как заме­тил некогда Эдгар По, мудрость должна полагаться на непредви­денное.

Как войти в «дом колдуньи»? Действовать вопреки разуму, полагаться на непредвиденное, обратиться к тем источникам, ко­торые доныне изучались под иным углом зрения. «Надо уметь использовать взаимосвязано все, что обретено человечеством на пути своего становления: рациональное и иррациональное, эсте­тическое и мистическое — не надо бояться этого слова, ведь им обозначается прием, которым издревле пользовалось человечест­во» (Налимов, 1993, с. 31).

Наука и мистика встречаются в той части исследований, кото­рая посвящена бессознательному, подсознательному, постсозна­тельному («дому колдуньи»), и связующим звеном между ними яв­ляется суггестия.

«Суггестия — одна из самых таинственных проблем человече­ства. Под ней (под "внушением") понимается возможность навязы­вать многообразные и в пределе даже любые действия. Последнее предполагает возможность их обозначить Между этими предель­ными рубежами умещается (развивается) явление суггестии» (Поршнев, 1974, с. 416).

Понятие «суггестии» уместно связать с понятием «установка личности». Если определить установку как «неосознаваемую изго­товку психики к определенному восприятию, решению, действию» (Добрович, 1980, с. 36), тогда «суггестию» можно представить как арсенал средств и приемов направленного воздействия на установ­ки личности (установку на излечение, на улучшение самочувствия и пр.) и постсознательное («дом колдуньи»).

Суггестия является компонентом обычного человеческого об­щения, но может выступать и как специально организованный вид коммуникации, формируемый при помощи вербальных (слово, текст) и невербальных (мимика, жесты, действия другого человека, окружающая обстановка) средств. Вербальные структуры, выде­ленные по функциональному признаку (обладающие функциональ­ной самостоятельностью), удовлетворяющие требованиям связности и цельности, в дальнейшем будут именоваться текстами, а тек­сты, специально созданные и используемые для воздействия на ус­тановку личности и общества, суггестивными текстами.

Необходимость вербальных средств для достижения суггестии ясно показывает, что эта проблема является в такой же степени лингвистической, как и медицинской (психологической) и требует своего разрешения Исследование лингвистических аспектов сугге­стии (т. е. средств и приемов изменения установок личности и обще­ства, обеспечивающих эффективность суггестивных текстов) явля­ется предметом изучения суггестивной лингвистики.

Суггестивная лингвистика — осознанный вход в подсознание и «дом колдуньи», возможность целенаправленного воздействия на установки личности. В заговорах, заклинаниях, молитвах, ман­трах — ключ к «дому колдуньи» — тот, который естественно от­крывает дверь нашего подсознания.

Суггестивная лингвистика — это и философия, и набор теоре­тических знаний, и универсальные практические методы, основан­ные на мастерском (и осознанном!) владении языком. Кроме всего остального, это еще и удачно определенная «ниша» — само мгно­венное распространение термина это доказывает «Работает» уже само словосочетание «суггестивная лингвистика», потому что каж­дый человек проводит свою жизнь в непрерывном общении и по­пытках манипулировать другими людьми. У кого-то это получается хуже, у кого-то лучше, а слово «гипноз» вызывает священный тре­пет. Таким образом, «суггестивная лингвистика» — это качествен­ная лингвистическая теория, объясняющая воздействие языка на подсознание и... ежедневная практика. Оказывается, каждому из нас нужно хоть на какое-то мгновение стать Богом и найти свое Слово, изумиться собственной уникальности и неповторимости. Необхо­димо найти свою точку отсчета защитить себя от внешних воздей­ствий и научиться добиваться поставленных целей Сейчас люди предоставлены сами себе; церковь не оказывает прежнего влияния, равно как и идеологические государственные структуры У людей опускаются руки и развиваются неврозы. Медики и педагоги увели­чивают количество неврозов за счет ятрогении и дидактогении. Тут и приходит на помощь суггестивная лингвистика — защищает, ус­покаивает, совершенствует, помогает подняться в полный рост. Эти знания необходимы тем, кто занимается рекламой и политической рекламой, обучает детей и взрослых, врачует души. Вход в «дом колдуньи» открыт каждому...

Необходимость появления суггестивной лингвистики можно объяснить существованием настоятельного социального заказа на изучение лингвистических аспектов суггестии, связанного с тем, что общество нуждается в немедленной терапии.

Выделяют несколько моделей терапии, охватывающих, в сущ­ности, все области профессиональной коммуникации: медицин­скую, психологическую, философскую, социальную. Поэтому одной из задач суггестивной лингвистики можно считать разработку спе­циальных методов лингвистической терапии для профессиональных коммуникаторов различных профилей.

Научить суггестивной лингвистике столь же сложно, как и нау­чить языку, потому что в ней переплетаются и наука, и искусство, и точный расчет, и вдохновение. Ситуация, как в книге М. Анчарова: «Однажды в университете я заспорил со студентом-биологом, есть ли коренная разница между искусством и наукой или на каком-то уровне они сливаются. Студент, высокий и красивый, был уверен, что это так и есть, и спорил со мной, спорил.

И тогда я ему сказал, в чем разница.

— Вот я выхожу на улицу, тусклый, как дым в курилке, и вижу: серый асфальт, серый забор, серая ворона, серое небо... Муть... А на другой день я выхожу на улицу с предвкушением радости и вижу: серый асфальт!.. Серый забор!.. Серая ворона!.. Серое небо! — и прекрасные до слез... Что же изменилось?. Я... Может такое быть в науке? Она же объективна!» (1988, с. 35).

По-видимому, необходимо «включить» носителей языка в творческие языковые процессы, создать личностную положитель­ную установку на овладение суггестивными тайнами языка, помочь увидеть динамическую сущность и магическое действие Текста. Речь идет о рационально-эмотивном подходе к языку и личности в целом.

Эта книга создавалась многими людьми во время учебных и те­рапевтических групп, бурных обсуждений после лекций и докладов: столкнувшись впервые с суггестивной лингвистикой в ее практиче­ском проявлении, многие в буквальном смысле слова «ошарашива­ются» внешней простотой метода «вербальной мифологизацией личности» и теми результатами, которые удается получить. «Нэлперы» называют достигнутое состояние «сверхресурсным». Что ж, им, инженерам человеческих душ, виднее.

Одной из серьезнейших проблем современного общества (как у нас, так и на Западе) является потеря идеалов. «Человек может даже не знать, что у него есть идеал, и не длмать об этом. Он это обнару­живает иногда случайно, если в том, что он прочел, или увидел, или услышал, его что-то неожиданно тронуло. Тронуло неожиданно для него самого — это и есть идеал. Тронуло неожиданно — и внезапно выбило, к примеру, слезу. Для этого, для выбивания слезы, тоже есть проверенные правила и рецепты. Но это все дела нервные, или, как выражаются, эмоциональные Однако тронуло "идеалом" — это нечто другое. Тронуло "идеалом" — это значит восхитило чем-то, иногда до слез — "над вымыслом слезами обольюсь". Восхити­ло — это значит похитило и вознесло куда-то ввысь, выше той нор­мы, в которой он живет. И человек радуется открывшейся неожи­данно для него самого и в нем самом способности восхищаться. Это и есть — "затронуть душу"» (Анчаров, 1988, с. 26). Таков философ-ско-художественный подход к проблеме, тем более, что способом затронуть душу М. Анчаров считает искусство, то есть сочинение. А часто ли приходится творить современным людям, особенно — себя, свою личность? Нейро-лингвистическое программирование предлагает нам творчество по правилам, то есть по эталонам. В то же время лингвисты, этнографы, литературоведы озабочены «вымыванием» из языка народно-поэтического слова, пословиц, поговорок.

Потребность возвращения к фольклорным корням, к чистым истокам живого слова связывается с потребностью личностного осознания себя: личность — это тот, кто нашел свое место в жизни и занимает свое место в жизни, а не чужое. И это первый признак личности, а может быть, выяснится, что он главный. И тогда он занимает свое место, как нота на своей строке. И тогда он может быть кем угодно — и вождем, и ученым, и токарем — кто к чему предназначен своей природой и условиями, которые создались до его рождения, но для которых он годится лучше всего. И если он об этом догадался, то он все равно — крылоносец.

Интересно, что саму борьбу с «культом любой личности» М. Анчаров связывает с тем, что «где-то созрела достаточная злоба не на культ, а на личность», которая сейчас полетит, потому что личность. В понимании и лингвистов и философов личность и полет связываются через языковое выражение эстетического идеала (способом в данном случае является метафорическое на­именование героя).

А как же быть с личностями реальными, особенно с теми, кото­рые живут без идеалов, а потому не могут насладиться ни покоем, ни волей? Как быть с людьми, которые «такие же как все» — то есть совершенно не осознают своей уникальности, неповторимости, а значит, не уверены в своем праве на любовь, творчество, да и во­обще существование? Помочь таким людям пытается общество: врачи-психотерапевты, учителя, массовая культура. Но общество предлагает в основном эталоны, а нужны идеалы, мифы. По А. Ф Лосеву «миф есть в словах данная личностная история. Он есть чудо, как чудом и мифом является весь мир». И еще: «это энер-гийное самоутверждение личности в выразительных функциях, это — образ личности, лик личности. Миф насыщен эмоциями и реальными жизненными переживаниями; он, например, олицетво­ряет, обоготворяет, чтит или ненавидит, злобствует» (1982). На­стаивая на принципиальной словесности, бытийности (реальности) и эмоциональности мифа, А. Ф. Лосев вместе с тем утверждает в работе «Диалектика мифа», что «всякая живая личность есть так или иначе миф» (там же).

В рамках суггестивной лингвистики разработан групповой ме­тод вербальной мифологизации личности (ВМЛ), позволяющий словесно закрепить результаты работы психотерапевта и группы при помощи «якорного» аутосуггестивного текста с интериоризо-ванными положительными коннотациями. Суть метода в том, что во время работы психотерапевтической группы создается личный «миф» пациента, который помогает закрепить благотворное со­стояние и периодически (по мере необходимости) в него возвра­щаться. ВМЛ (лингвосинтез) позволяет предельно использовать возможности родного языка в психотерапии, связывает слово, об­раз и текст-личность в единое целое.

Кроме этого, мифологические группы помогают изменить от­ношение к языку, общению, включить творческие резервы лично­сти, дать толчок к преодолению различных барьеров. Побывавшие в такой ситуации люди отмечают не только изменение внутренних установок, но и улучшение общего состояния, эмоциональную приподнятость, чувство радости, гармонии. Не в этом ли смысл любой модели терапии — философской, медицинской, социальной, психо­логической? Ведь естественное стремление каждого человека ока­зывать воздействие на других есть ни что иное, как попытка дока­зать миру и людям свою самость, свою уникальность и проблема состоит в том, чтобы не нарушать при этом мировой гармонии, не­ких этических законов. Экологичность воздействия поэтому не только в наличии эталонов, но и в знании законов суггестии и еже­дневном тренинге. Очень часто психотерапевт (а равно педагог, политик, коммерсант) в роли хорош, но стоит ему только перемес­титься в сферу обыденного житейского общения вдруг теряет всю свою привлекательность и становится серой, заурядной личностью. При этом рушатся межличностные связи, теряется вера в себя, на­ступает раздвоение личности, возникают неврозы Тяжело постоян­но играть роль — это как парадный костюм, который хочется по­скорее скинуть в жаркий день, или новые туфли, успевшие натереть ноги — красиво, но неудобно, и больно, и нестерпимо.. Создать свой миф, найти свое место и занять его — значит войти в гармо­нию с миром и людьми, а заодно и понять хоть часть тайн языковой суггестии. Так заключено ли зло в этой Тайне?

О чем эта книга?

О языке, вербальной магии, психотерапии. О суггестивной лин­гвистике — науке, пытающейся приоткрыть Тайну воздействия языка на установки личности и массовое сознание. О суггестии и языковых универсалиях. О том, что происходит в нашем «подвале сознания». О различных мифологических домах (от пещер до кос­моса). О мифах и суггестивной роли Божества О колдуне в каждом из нас, ведьмах, порче и психологической защите.

Поскольку данное исследование направлено, прежде всего, на изучение языковых аспектов суггестии, весь фактический материал преподносится преимущественно в лингвистической интерпретации.

В книге широко представлен фактографический материал (таб­лицы), исходные тексты мифов и писем, а также дается расшифров­ка фонограмм некоторых семинаров. Иначе говоря, делается по­пытка проанализировать процесс внушения наяву (так как состоя­ние объекта воздействия метода ВМЛ можно отнести к особому виду транса) и результаты этого вмешательства. Что из этого полу­чилось и как это все приложить на практике — судить Вам, уважаемый Читатель. Но лично у меня эта процедура вызывает трепетное состояние, приходится преодолевать внутренний барьер обыденно­сти и входить в «дом колдуньи» на цыпочках, с величайшей осто­рожностью А вдруг в этой Тайне действительно кроется Зло? Что ж, увидим, услышим, почувствуем...

Путешествие по «Дому колдуньи» кому-то может показаться трудным, кому-то — легким как воскресная прогулка по набереж­ной, может удивить, восхитить, испугать, но вряд ли оставит рав­нодушным. Каждый из нас в душе колдун: стоит только присмот­реться к себе и к миру, прислушаться к языку, почувствовать свою силу. И тогда универсальное возродится в индивидуальном, не­удачник станет Победителем и сможет зажечь свои звезды-тексты.

У каждого свой «дом колдуньи». Попытаемся войти в него. И да будет с нами удача!

 

В оный день, когда над миром новым Бог склонял лико свое, тогда Солнце останавливали словом, Словом разрушали города.

Н. Гумилев

То, что кажется странным, редко остается необъясненным.

Лихтенберг

Дом у каждого свой. Неожиданный образ «дома колдуньи» на­ходим в поэме М. Цветаевой «Переулочки»:

«Две колдобины. Тень. Разваленный плетень, Без следочку — да в темь, Всех окошечек — семь».

Это странный и опасный дом, в котором

«Свет до свету горит, Должно требу творит Богу жертву кадит, С дуба требовать».

В этом доме звоньба, урчба и Тайна. А еще — колдунья, про­фессионально владеющая языком, задуряющая.

Страшен и притягателен «дом колдуньи» и нет спасения от это­го совершенного зла, ведущего к смерти. Или к просветлению?

Поэма написана М. И. Цветаевой в апреле 1922 года по моти­вам известной былины «Добрыня и Маринка». Цветаева переосмыслила фольклорный сюжет и сместила в нем акценты. По были­не, живущая на киевской Игнатьевской улице Марина Игнатьев­на — колдунья, чародейка и «распутница». Сжигая следы Добрыни, она пытается приворожить его, однако погибает от его справедли­вой карающей руки (см.: Н. М. Щербанов, 1990). В поэме Цветае­вой герой безымянен, абстрактен и пассивен. Героиня (тоже безы­мянная) — мудрая, сильная, хотя и грешная женщина, одерживает победу. Она завораживает, заговаривает, «задуряет» «доброго мо­лодца» не только и не столько земными соблазнами, сколько небес­ными, райскими. «"Переулочки"... история последнего обольщения (душою, в просторечии', высотою)», — писала Цветаева (Соч, 2, с. 532). Сама Марина Ивановна так объясняла свою поэму коррес­понденту-критику Ю. Иваску спустя 15 лет. «Раскройте былины и найдите былину о Маринке, живущей в Игнатьевских переулочках и за пологом колдующей — обращающей добрых молодцев в ту-ровзадуряющей. У меня — словами, болтовней, под шумок которой все и делается: уж полог не полог — а парус, а вот и речка, а вот и рыбка и т. д. И лейтмотив один: соблазн, сначала "яблочками", по­том речною радугою, потом огненной бездной, потом — седьмыми небесами... Она — морока и играет самым страшным.

А конь (голос коня) — его богатырство, зовущее и ржущее, пыта­ется разрушить чары, и — как всегда — тщетно, ибо одолела — она:

Турий след у ворот — то есть еще один тур и дур».

По оценке самой поэтессы, с одной стороны, «эту вещь из всех моих... больше всего любили в России, ее понимали, то есть от нее обмирали — все, каждый грамотный курсант» (Соч., 2, с. 532-533). А с другой стороны, Цветаева писала Б. Пастернаку о поэме 10 марта 1923 г.: «Очень хочу, чтобы Вы мне написали о "Переулоч­ках", что встает? Фабула (связь) ни до кого не доходит, — только до одного дошла: Чаброва, кому и посвятила, но у него дважды было воспаление мозга! Для меня вещь ясна, как день, все сказано. Другие слышат только шумы, и это для меня оскорбительно. Это, пожалуй, моя любимая вещь, написанная, мне нужно и важно знать, как — Вам. Доходят ли все три царства и последний соблазн? Ясна ли грубая бытовая развязка?»

Иными словами, поэма представляет собой ярчайший образец вербальной магии, пример осознанной суггестии: Цветаевой «вещь ясна», тогда как обычная знахарка шепчет свои заговоры, не заду­мываясь над их смыслом.

Потрясает поэма также чувством «интереса к русской старине и единства с жизнью своих предков». Сам образ колдуньи неслучаен и весьма характерен для русского национального восприятия при­роды и женского естества. Недаром мы встречаемся с поэмой и ее героиней в романе И. Ефремова «Лезвие бритвы» (переполненного, кстати, рассуждениями о психиатрии, суггестии, ведовстве).

«Прежде Гирин не любил и не понимал поэзии Цветаевой, но Сима открыла в ее великолепных стихах глубокую реку русских чувств, накрепко связанных с нашей историей и землей.

Под аккомпанемент первобытных звуков льющейся воды, ше­лестящей травы и отдаленного плеска моря, в прозрачных, как га­зовая ткань, весенних сумерках, она читала ему "Переулочки" — поэму о колдовской девке Маринке, живущей в переулочках древ­него Киева. Молодец Добрыня едет в Киев, и мать не велит ему ви­деться с этой девушкой, потому что она превращает добрых молод­цов в туров. Конечно, Добрыня первым делом разыскивает Маринку. Той нравится Добрыня, и начинается заклятие. Сперва чарами природы, потом телом прекрасным, потом ликом девичь­им... Мороком стелется, вьется вокруг него колдовство, и вот толь­ко две души — ее и его — остаются наедине, заглядывая в неизме­римую глубину себя. Сгущается морок, и, наконец, удар копытом, скок, и от ворот по тонкому свежему снегу турий след» (1992, с. 131-132).

Кстати, «переулок», по определению В. Даля, «поперечная ул-ка; короткая улица, для связи улиц продольных» (1994, т. 3, с. 235). «Переулочки» Цветаевой — тексты заговорные, используемые для соединения двух людей; для обострения всех чувств и доведения их до абсурда. Героиня — ведьма; ведает, что творит. По определению того же И. Ефремова, «Слово "ведьма" происходит от "ведать" — знать и обозначало женщину, знающую больше других, да еще воо­руженную чисто женской интуицией. Ведовство — понимание скрытых чувств и мотивов поступков у людей, качество, вызванное тесной и многогранной связью с природой. Это вовсе не злое и бе­зумное начало в женщине, а проницательность. Наши предки изме­нили это понимание благодаря влиянию Запада в средневековье и христианской религии, взявшей у еврейской дикое, я сказал бы — безумное, расщепление мира на небо и ад и поместившей женщину на адской стороне. А я всегда готов, образно говоря, поднять бокал за ведьм, проницательных, веселых, сильных духом женщин, рав­ноценных мужчинам!» (там же, с. 125-126).

Произнесший эти слова герой романа Иван Гирин — врач, фи­зиолог, психиатр — чрезвычайно много рассуждает о суггестии, гипнозе, тайнах подсознания. И это не случайно. Одна из основных движущих сил развития человеческого ин­теллекта — желание воздействовать на себе подобных — находит реальное воплощение в понятии «суггестия» (внушение).

Суггестия является компонентом обычного человеческого об­щения, но может выступать и как специально организованный вид коммуникации, формируемый при помощи вербальных (словесная продукция) и невербальных (мимика, жесты, действия собеседника, окружающая обстановка и т д.) средств.

Феномен суггестии традиционно относили к областям магии, религии, медицины и психологии, и именно представителям данных направлений принадлежит львиная доля работ, посвященных ука­занной проблеме.

Каковы же общепринятые традиционные представления о суг-гест ии?

Магия (религия) издавна прибегала к внушению как к способу воздействия людей друг на друга. Сначала такое воздействие при­менялось интуитивно и только с развитием науки колдуны также попытались дать явлению суггестии свое объяснение.

В V в. до н. э. Геродот сообщил, что в наиболее развитой асси­ро-вавилонской медицине заклинания, магические формулы или сожжение фигурок демонов сопутствовали приему снадобий — этим изгонялись злые духи, которые были главными причинами болезни. В папирусе Эберса, составленном за 2000 лет до н. э. да­ны рецепты 900 снадобий от различных недугов, употребление ко­торых предлагалось обязательно сочетать с заклинаниями, в кото­рых слова следовало произносить четко и повторять их по нескольку раз.

Заклинаниями и возложением рук на голову больного врачева­ли халдейские и египетские жрецы, персидские маги, индусские брамины и йоги. Римские писатели Марциал, Агриппа, Апулей и Плавт поведали об усыплении прикосновением рукою, сопровож­даемом заклинаниями.

Исцеляя некоторых больных внушением, служители религиоз­ных культов демонстрировали свое могущество, чудодейственную силу. Исцеление проводилось жрецами в храмах, возведенных в честь бога медицины Эскулапа в Древнем Риме, Асклепия в антич­ной Греции, Сераписа в эллиническом Египте. Больше других про­славилось святилище Асклепия в Эпидавре, названное асклейпио-ном. Лечение в асклейпионе начиналось с разработанной системы внушения. Совершались пышные ритуалы, включавшие в себя жертвоприношения, курение благовоний, принятие ванн, читались молитвы. Больных укладывали на шкуру дикого кабана, принесен­ного в жертву, и усыпляли. Некоторым из них снилось, будто сам бог указывает им средства излечения — это и было предписанием для дальнейшего лечения (см.: Линецкий, 1983).

Можно выделить несколько положений, принимаемых служи­телями магических и религиозных культов за аксиомы:

1. Человек состоит из вечной души и бренного тела Апулей ут­верждал, что «прикосновением, заклинаниями и запахами можно так усыпить человека, что он освобождается от своей грубой телесной оболочки и возвращается к чистой, божественной бессмертной при­роде».

2. Всякое добро, помощь и содействие, а также всякое зло, вред и несчастье происходят от стихийных духов (богов).

3. Идея обладает динамическим свойством: «делая внушение на срок, мы закладываем в импульсивный центр субъекта зерно некое­го динамического существа, точный момент появления которого на свет мы определяем текстом внушения. Это динамическое существо будет в свое время действовать изнутри наружу; следовательно, оно не чувство, ибо существенной особенностью чувства является дей­ствие снаружи вовнутрь. Это идея, которую воля гипнотизера оза­ряет специальным динамизмом и в виде зародыша вкладывает в импульсивное существо субъекта, чтобы она в определенный день активно проявила заключенную в ней энергию, приведя в действие соответствующий центр. Это род одержимости» (Папюс, т. 1, 1992, с. 52). Эфемерных динамических существ, создаваемых человече­ской волей (субъектов суггестии) оккультисты и маги называют элементарными существами или элементалами (а также лярвами, астроменталами).

4. Люди, владеющие техникой внушения, обладают якобы осо­бой, только им присущей «жизненной силой», «животным магне­тизмом», который они способны передавать другим людям. Из­вестный врач и химик XVI столетия Теофраст Бомбаст Парацельс (1490-1541) считал изначальным источником магнетизма планеты и звезды. Целебная сила магнитов в том, что они вытягивают бо­лезнь.

5. Вся магическая сила в огромной степени зависит от веры. П. Хасон в «Учебнике белой магии» утверждает: «вера — это то, что отбрасывает все остальное и расчищает поле для мгновенного действия. Это одна из тех ценных опор, которая поддерживает Вас временно, в течение всего Вашего магического действия и позволяет Вам поверить в неизбежность успеха, который является его слугой.

Это средство достижения особого состояния внушения себе времен­ной мании величия, без которой невозможно колдовство». Ту же мысль находим у Парацельса. «Пусть предмет нашей веры будет действительный или ложный — последствия для вас будут одни и те же. Таким образом, если вера моя в статую святого Петра будет такая же, как в самого святого Петра, я достигну тех же эффектов, как их достиг бы верой в самого святого Петра. Все равно истинная это вера или ложная, она будет чудеса творить всегда».

Таким образом, многие идеи, которые будут впоследствии раз­работаны учеными, были высказаны еще колдунами и религиозны­ми деятелями, хотя церковь препятствовала развитию научных представлений о внушении, так как это мешало сакрализации рели­гиозных таинств.

В первой половине XVII столетия умами передовых мыслите­лей овладело учение выдающегося французского философа Рене Декарта (см.: 1936), которому принадлежит открытие рефлекса. Он относил рефлекторные механизмы только к низшим формам нерв­ной деятельности, а произвольное поведение связывал с наличием в теле души, которая побуждает к различным страстям

Но наряду с этим у Декарта есть и следующее утверждение: ес­ли в пище, которую едят с аппетитом, неожиданно встречается ка­кой-нибудь очень грязный предмет, то впечатление, вызванное этим случаем, может так изменить состояние мозга, что после него нель­зя будет смотреть на эту пищу иначе как с отвращением. Гениаль­ный мыслитель предугадал здесь элементы внушения, хотя офици­альная медицина того времени еще не приемлет такого понятия (См.: Линецкий, 1983, с 8-9).

Суггестия в медицине

Во второй половине XVIII в. венский врач Франс Антон Мес­мер (1734-1815) создал учение о «животном магнетизме». По его воззрениям, человек обладает свойствами магнита (причем отдель­ные люди одарены магнетической силой в особой степени) и гипно­тические феномены вызываются магнетическим «флюидом», спо­собным передаваться от субъекта к субъекту, оказывая целебное воздействие. «В клинике Месмера "магнетизирование" первона­чально осуществлялось при помощи пассов, вызывающих конвуль­сивные кризы, а в последующем в связи с увеличением количества пациентов проводились коллективные сеансы. Для усиления эффек­та ожидания в помещении создавалась определенная атмосфера: полумрак, выразительно задрапированные окна и стены, курился ладан, звучала музыка. Неожиданно появляйся Месмер, облачен­ный в лиловые одежды, и величественно прикасался руками к ожи­дающим магнетического воздействия больным, которые для прове­дения магнетических "флюидов" держались за металлические стержни, исходящие из дубовой бочки, наполненной магнитами. У пациентов развивался истерический припадок с судорогами, после чего наступал сон с последующим выздоровлением» (Овчиннико­ва О. В. и др., 1989, с. 10). Месмер полностью отрицал роль психо­логического фактора и речи, хотя в заключении комиссии Француз­ской академии наук (1784 г.) отмечается: «Воображение без магне­тизма вызывает конвульсии... Магнетизм без воображения не вызывает ничего» (см.: Линецкий, 1983, с. 9-14; Тремнер, 1991, с. 11-13).

Ученик Месмера — магнетизер-любитель маркиз Шастенэ де Пюисегур открыл сомнамбулическую стадию гипноза, описал явле­ние постгипнотической амнезии и сообщил о возможности словес­ной связи с загипнотизированным человеком {раппорта). Пюисегур был пионером в проведении прямого словесного внушения, не опо­средованного какими-либо ритуалами.

В 1819 г. португальский аббат Фариа, который несколько лет провел в Индии и там изучил методы индийских магов, сделал важ­ное открытие, что достаточно нескольких слов, чтобы вызвать у восприимчивых людей состояние сомнамбулизма. Усыпление про­водилось повелительным приказом: «Спите!». Сон был фоном дру­гих внушений. В опубликованных трудах Фариа доказал неприча­стность сторонних сил к внушению; причину явления он видел в самом субъекте, подвергаемом внушению,— в его воображении.

Английский хирург Дж. Брэд (1795-1860) ввел технику гипно­тизирования с помощью зрительной фиксации и словесного внуше­ния. В 1843 г. он выпускает книгу «Неврология, или Трактат о нервном сне, рассматриваемом в его отношениях к животному маг­нетизму, со включением многочисленных успехов применения его к лечению болезней». Внушенный сон Брэд назвал гипнозом (от греч. hypnos — сон). Термин быстро привился, вытеснив популярное сло­во «магнетизм».

«Но удивительное дело,— отмечает Л. М. Линецкий,— сам по себе термин сыграл и отрицательную роль. Сложилось так, что гипнозом начали называть не только внушенный сон, но и другие внушения, которые ничего общего со сном не имеют. Гипноз слился с внушением вообще, хотя является только одним из множества его проявлений. Известно, что внушать можно и в бодрствовании, между тем внушение больше исследуется в рамках гипноза. Если до Брэда научная история внушения была связана с врачеванием, то со времен Брэда она связалась еще с гипнозом. Это тем более удиви­тельно, что сам Брэд проявлял интерес к внушению в бодрствова­нии» (1983, с. 17).

Во второй половине XIX столетия центром изучения внушения и гипноза становится Франция.

В небольшом университетском городке Нанси, близ Парижа, сельский врач Амвросий Август Льебо (1823-1904) применял пря­мое словесное внушение для лечения больных, а профессор из уни­верситета Нанси Ипполит Бернгейм (1840-1919) был твердо убеж­ден в том, что все проявления гипноза сводятся только к внушению. Он признается главой нансийской школы, а «столько раз проклятая наука о внушении» (по выражению Льебо) усилиями Бернгейма получает права гражданства. Девизом нансийцев стала фраза: «Гипноза нет, есть только внушение».

Одновременно в Париже в стенах Сальпетриерской психиатриче­ской больницы формируется сальпетриерская школа. Ее возглавил метр неврологии того времени, член Французской Академии наук Жан Мартен Шарко (1825-1893). Шарко выдвигал на передний план физические воздействия, а внушению отводил второстепенную роль, считал применение гипноза в клинической практике вредным и делал поспешный вывод о том, что люди, расположенные к гипнозу, стра­дают болезненными отклонениями нервной системы.

В конце XIX в. изучение гипноза и внушения в медицинских кругах приобретает все более научный характер, хотя филологи по-прежнему отстранены от решения задач такого плана. Тем не менее, представителям медицины с неизбежностью приходится признавать очевидные факты взаимозависимости языка и суггестии.

Неонансийская школа. Глава — аптекарь Эмиль Куэ (1857-1926) — решающее значение во внушении придавал воображению: «Нет внушения, есть только самовнушение». В начале 900-х годов в Нанси открылась клиника, в которой больные обучались приемам целебного самовнушения. Куэ называл своих больных учениками. Прежде всего «ученики» должны были поверить в возможность са­мовнушения. Для этого предлагалось внушить себе. «Я падаю впе­ред» или «Я падаю назад»; скрестив пальцы рук, внушать себе, что невозможно их разъединить и пр. Убедившись в том, что он овла­дел приемами самовоздействия, «ученик» с закрытыми глазами ше­потом внушал себе избавление от беспокоящих явлений. Это вну­шение он повторял по нескольку раз в день — перед сном и тотчас после пробуждения, а также в других ситуациях (см.: Линецкий, 1983, с. 22-24). И хотя В. М. Бехтерев на четверть века опередил Куэ в лечении самовнушением (аутотренингом), он с большим интере­сом отнесся к самому Куэ и его методу и писал в статье «Самовнушение и куэизм как исцеляющий фактор»: «Нет надобно­сти говорить, что популярности своей Куэ обязан и своей обаятель­ной личности, и своему бескорыстию, и всей той атмосфере, кото­рая постепенно создавалась вокруг его имени, благодаря успешным результатам его лечения, состоящего столько же в самовнушении, сколько в массовом внушении во время самой его беседы, и во вре­мя его демонстраций, и во время последнего общего терапевтиче­ского внушения... Успех Куэ есть успех убежденного проповедника, и надо быть Куэ, чтобы достигать подобных же результатов».

В России изучение внушения и гипноза имеет свою историю.

Так, А. А. Токарский (1859-1901) в работе «Гипнотизм и вну­шение» (1888 год) писал: «Я не хочу этим приравнивать явления внушения к простым рефлекторным актам низших мозговых цен­тров. Принимая ясно выраженный характер рефлексов, явления эти остаются, тем не менее, психологическими, так как в цепи разви­вающихся явлений находится также идея. Это условие резко отли­чает простой рефлекс от акта внушенного, хотя последний по неиз­бежности своего развития и не отличается от первого». По мнению А А. Токарского, в гипнозе происходит расстройство ассоциации. Это лишает человека возможности правильного, адекватного вос­приятия действительности»: оно становится ложным, галлюцина­торным, в результате чего кора головного мозга перестает сдержи­вать низшие (подкорковые) мозговые образования.

Профессор Харьковского университета В. Я. Данилевский (1852-1939) связывает гипноз не только с рефлекторными механиз­мами, но и с эмоциональным состоянием: гипнотизация человека, по его мнению, сводится к принуждению, сосредоточению внима­ния и угнетению воли.

В. М. Бехтерев по праву считается основоположником отечест­венной психотерапии. С 1890 года он разрабатывает систему само­внушения, которую особенно охотно применяет в лечении больных алкоголизмом. Больной должен был многократно перед сном и после пробуждения произносить вполголоса: «Я дал себе зарок не только не пить, но и не думать о вине; теперь я совершенно освободился от па­губного соблазна и о нем вовсе не думаю». В. М. Бехтерев заложил Фундамент исследования социально-психологического значения внушения. В 1897 г. он выступил в Военно-медицинской академии с речью «Внушение и его роль в общественной жизни», где впервые проанализировал роль внушения в межличностных отношениях и в происхождении психических эпидемий, обосновал принципы и пре­имущества коллективной гипнопсихотерапии и показал, что внушае­мость личности в коллективе повышается.

Школа И. П. Павлова рассматривала гипноз как частичный сон, частичное торможение, переходное состояние между бодрство­ванием и сном, а также выделяла уравнительную, парадоксальную и ультрапарадоксальную фазы. В частности, в парадоксальной фазе, названной фазой внушения, на сильные раздражители реального мира отмечается либо слабая реакция, либо отсутствие ее, а слабые словесные воздействия вызывают сильную реакцию, что обеспечивает максимальную эффективность словесного внушения. Слово как универсальный специфический условный раздражитель (сигнал сигналов) может вызывать в соответствии с его сложным смысло­вым значением самые разнообразные реакции, связанные с воздей­ствием любых физических стимулов, сигнализируя и заменяя их.

Параллельно 3. Фрейд изложил свою интерпретацию механиз­ма внушения в работе «Массовая психология и анализ человеческо­го "Я"», где утверждал, что для гипнотической связи, представ­ляющей собой подобие влюбленной самоотдачи, характерны ус­тупчивость, снятие критики по отношению к гипнотизеру, отсутст­вие самостоятельности и инициативы, концентрация на личности гипнотизера, занимающего место идеала «Я» (всемогущего отца, вождя массы). Особенности массовой психологии 3. Фрейд объяс­нял механизмом филогенетической памяти, хотя отмечал, что даже при полной суггестивной податливости сохраняется «моральная совесть» загипнотизированного (см.: Фрейд, 1991, с. 71-138).

Резюмируя результаты изучения суггестии в медицинском и психологическом аспектах, выделим следующие важные для нашего исследования положения:

1. Внушение соотносилось с воображением и эмоциями.

2. Был обнаружен раппорт — возможность словесной свя­зи с загипнотизированным человеком.

3. Выявили наличие прямого и косвенного словесного внушения.

4. Внушение рассматривалось в узких рамках гипноза, а в гипнозе видели много общего с обычным сном.

5. Открыты приемы целебного самовнушения (ауто­тренинга).

6. Отмечено влияние личности гипнотизера на процесс внушения.

7. Суггестивное воздействие связывали с расстройством ассоциации (диссоциацией) психики.

8. Внушение начали связывать с межличностными отно­шениями, происхождением психических эпидемий.

9. Установили, что внушаемость личности в коллективе повышается, хотя «моральная совесть» загипнотизированного сохраняется даже при полной суггестивной податливости.

10. Слово признано универсальным специфическим ус­ловным раздражителем — сигналом сигналов, способным за­менять воздействие любых физических стимулов.

При этом, хотя «в построении теоретической концепции гипно­за происходит освобождение от односторонности и все более начи­нает проявляться тенденция к междисциплинарному подходу (сближение и объединение физиологии, психоанализа, эксперимен­тальной психологии» (Овчинникова О. В. и др., 1989, с. 16-17), лин­гвистика по-прежнему остается в стороне, не считая суггестию объ­ектом, достойным внимания в связи с отсутствием специальных методов исследования латентных вербальных механизмов.

На эту особенность обратил внимание Б. Ф Поршнев, создавая теорию палеопсихологии, осмысливая начало человеческой исто­рии: «О внушении написано много исследований, но, к сожалению, в подавляющем большинстве медицинских, что крайне сужает угол зрения. Общая теория речи, психолингвистика, психология, физио­логия речи не уделяют суггестии сколько-нибудь существенного внимания, хотя, можно полагать, это как раз и есть центральная тема всей науки о речи, речевой деятельности, языке» (1974).

Обратимся к традиционным определениям внушения. В. М. Бехтерев определяет суггестию как «оживление у испытуемо­го или прививание ему путем слова соответствующего внешнего или внутреннего раздражения» (1991, с. 336). К. М. Варшавский утверждает: «Не следует смешивать убеждение с внушением. Убеж­дение — это воздействие одного человека на другого доводами ра­зума; это сознательное восприятие слова. Внушение — это также словесное воздействие, но воспринимаемое без критики» (1973, с. 4). «Внушение есть универсальное явление общественной жизни, не­отъемлемое свойство любого нормального человеческого общения» (О. В. Овчинникова и др., 1989, с. 72). А. М. Свядощ приводит сле­дующее определение: «Внушение (suggestio) — подача информации, воспринимаемой без критической оценки и оказывающей влияние на течение нервно-психических процессов. Путем внушения могут вызываться ощущения, представления, эмоциональные состояния и волевые побуждения, а также оказываться воздействие на вегета­тивные функции без активного участия личности, без логической переработки воспринимаемого» (1982, с 205). Иными словами, суг­гестия традиционно определяется как воздействие на человека (прежде всего, словесное), воспринимаемое им без критической оценки — латентное (скрытое) вербальное воздействие.

Наиболее часто суггестия целенаправленно и сознательно ис­пользуется в медицине и изучается преимущественно в связи с во­просами психотерапии.

Часть исследователей (А Г. Иванов-Смоленский, К. И. Плато­нов и др.) называют психотерапию речевой терапией. Ряд других авторов (В. Н. Мясищев, А М. Свядощ) не согласны с таким опре­делением, «так как информация может передаваться и безречевым путем, поскольку ее несут не только речь врача, но и сопутствую­щие ей мимика, жесты, интонация и весь внешний облик говоряще­го» (Свядощ, 1982, с. 199). Особенно настаивают на вторичности слова, как это ни странно звучит, представители направления, име­нуемого «нейро-лингвистическим программированием» (НЛП), ут­верждающие, что воздействие происходит преимущественно на не­вербальном, кинестетическом уровне.

Диалектически «примиряют» обе концепции мнение психотера­певта А. Б. Добровича, предлагающего рассматривать речь и все сопутствующие ей компоненты как «пучок языков» (1981). Это вполне соответствует исследованиям современных психолингви­стов, посвященным изучению невербальных компонентов коммуни­кации (см., напр.: Горелов, 1980; 1987; 1991). Вполне естественно поэтому, что с какой бы точки зрения ни изучалось явление сугге­стии, специалисты различных профилей приходили к выводу о не­обходимости комплексного подхода для ее описания.

Об отношении к языку и суггестии магов и представителей ме­дицины мы уже писали выше. Добавим только, что принимающим аппаратом признаны лобные доли коры головного мозга: «Оче­видно, можно даже сказать, что лобные доли есть орган внушаемо­сти» (Поршнев, 1974, с. 187).

При этом упрощенное отношение к проблемам вербальной суг­гестии не всегда позволяет медикам объяснить полученные в ходе экспериментов результаты. Конечно, в случае задач низшего поряд­ка, связанных с простейшими физиологическими реакциями организма, все достаточно просто: выработав сосудистый рефлекс на тепло или холод (фиксируемый специальным прибором — плетиз­мографом) — можно наблюдать аналогичные реакции и на соот­ветствующие вербальные команды (см.: Рожнов, Рожнова, 1987, с. 197-198).

Однако по мере усложнения коммуникативных задач появля­ются противоречия, снять которые можно только на уровне согла­сования параметров текстов в соответствии с определенными ком­муникативными целями. Так, Н. И. Чуприкова отмечает' «Извест­но, например, что в ряде случаев подчинить поведение высшим со­циальным требованиям представляет трудную задачу, с которой люди не всегда в равной степени успешно справляются» (1967, с 3-5). Прямая словесная инструкция не всегда обеспечивает точную и однозначную реакцию личности и нуждается в дополнительном (часто также вербальном) подкреплении. В. С. Мерлин показал, что словесная инструкция затормозить проявление ранее выработанной оборонительной реакции на условный раздражитель действует у одних испытуемых с хода, у других с заметными затруднениями. В последнем случае на помощь привлекались поощряющие мотивы: например, экспериментатор говорит, что опыт проводится не про­сто в научных целях, но имеет задачей выяснить профпригодность испытуемых, — и теперь они успешно справляются с задачей за­тормозить движение. Значит, эта мотивировка устранила, сняла некое противодействие инструкции, которое имело место. У неко­торых испытуемых В. С. Мерлин обнаружил, наоборот, ярко выра­женную преувеличенную («агрессивную») реакцию после получения словесной инструкции на торможение: вместо отдергивания пальца при появлении условного сигнала (которое инструкция требовала затормозить) они с силой жмут рукой в противоположном направ­лении. Значит, к инструкции приплюсовался некоторый иной сти­мул: либо гетерогенный, либо просто негативный, антагонистиче­ский (см.: Поршнев, 1974, с. 185).