Предмет и методы работы средневекового историка

 

В сознании историографов латинского средневековья события прошлого по существу отождествлялись с рассказом о них. Один из первых ученых-энциклопедистов латинской Европы ИСИДОР СЕВИЛЬСКИЙ (ок. 570 – 636) считал историю рассказом, сообщающим о том, что было в прошлом. Слова «деяния», «события» нередко помещались в заглавия исторических сочинений и обозначали описание жизни отдельных народов. Историография мыслилась скорее как рассказ о событиях прошлого, нежели как их исследование в современном смысле слова.

В средневековье не было создано универсальной классификации историографических жанров. Довольно часто делалось Различие между историей (деяниями) и хроникой (анналами). В историях (деяниях) приоритет отдаётся повествованию.

 

 

Здесь излагаются события, интерпретируются причинно-следственные связи. Истории (деяния) пространны, хроники (анналы) кратки, ориентированы на фиксацию событий во временной последовательности. Это погодные записи, призванные фиксировать лишь, «голые факты». Сочетать две последовательности, логическую и хронологическую, долго не находили возможным даже историки позднего средневековья. С течением времени развивались смешанные жанровые формы – произведения, соединяющие широкую хронографическую перспективу и точность датировки с литературной выразительностью связного исторического повествования. Чаще всего этот синтез истории и хронографии так и называли: «история и хроника». Более дробная спецификация жанров средневековой историографии носит весьма условный характер и отражает скорее своеобразие конкретных предметов исторического описания.

Самосознание средневековой историографии выражалось в чёткой идентификации ею своего предмета и предназначения. Они описывались чрезвычайно широким понятием «достойное памяти», которое подразумевало намерение помнить из прошлого нечто важное, обладающее значением. В поле зрения средневековых историографов практически не попадали вопросы социальной или хозяйственной жизни. Следуя античной традиции, некоторые историографы предпосылали своему изложению этногеографические введения, иные имели вкус к картографии. Ни то и ни другое, однако, не сделалось правилом. Подобные сведения черпались из книжной традиции, даже если, на взгляд современного исследователя, противоречили собственной осведомленности автора. Предметом исторического повествования было, прежде всего, историческое существование политически сообществ. Историк описывал события (войны, взаимоотношения представителей светской и церковной элиты, факты истории церкви), за которыми стояла картина возникновения, развития и преемственности институтов власти – светских или церковных. Авторы ориентировались на отыскание в истории неизменного – преемственность с прошлым представлялась наилучшим оправданием существовавшего порядка вещей, тогда как перемены рисовались обманчивыми и опасными. Ход истории персонифицировался в деяниях королей, князей, епископов, которые действовали не как отдельные личности, но воплощения общественно полезных функций, олицетворения неких институтов или общества в целом.

Историография латинской Европы определяла свою оригинальность двояким образом: как через совокупность унаследованных от античности представлений об исторических сочинениях, так и в контексте религиозной экзегетики – практики прочтения и истолкования библейских текстов.

 

 

Библейская экзегеза выделяла историю государств и народов как особый уровень событий Священной истории, а исторический смысл – к особый способ их понимания. Историческое толкование библейских текстов сводилось к выявлению их буквального значения. Историческая интерпретация была отлична от аллегорической (иносказательной), тропологической (моральной) и анагогической (мистической). Историческое прочтение библейских событий и образов предваряло собой все последующие, являясь, по словам теологов, фундаментом духовного познания (Иероним) и всякой науки (Гуго Сен-Викторский).

Содержащееся в Ветхом Завете историческое предание, понятое как изложение вполне реальных и датируемых фактов, стало для христиан их собственным – даже в большей мере, чем воспоминания о римской предыстории латинского Запада. Ветхозаветная традиция служила образцом средневековых исторических сочинений, она воплощала в себе абсолютный образец истории как таковой. Это история Божьего народа на пути к Спасению. Божественное откровение даётся ему в перипетиях истории, причём вмешательство Бога в ход земных дел влечёт последствия вселенского масштаба и всемирно-исторического значения. Христианский Бог предстаёт и богом истории; следовательно, знание истории для богопознания отнюдь не безразлично. Средневековая историография во многом явилась побочным продуктом учёного христианского благочестия.

Включенная в качестве особого и необходимого компонента в систему библейской экзегезы, история была признана учёной культурой средневековья как род научной практики, что было чуждо античной традиции. Однако историческая интерпретация занимала низшее место в ряду иных возможных истолкований смыслов событий и явлений. Анализ исторического процесса в средние века – зачастую не что иное, как приложение к историческому материалу аллегорического, тропологического и анагогического способов понимания священных текстов, и единственный его смысл – историческая теология. Вместе с тем религиозно-теологическая спекуляция, целью которой было расположение реальных событий в процессе осуществления Священной истории и действия Провидения среди людей, не могла вытеснить и иные уровни рассуждения о прошлом и настоящем, в частности, речь идёт об установлении последовательности отдельных событий и выявлении причинных взаимосвязей между Действиями их участников, движимых вполне конкретными «земными» мотивами.

Христианская концепция истории как линейного (протянувшегося от дней Творения до Страшного суда), конечного и универсального процесса, охватывающего все народы, отразилась в отдельных памятниках средневековой историографии.

 

 

Их авторы стремились включить истории отдельных народов и правителей в контекст этой всемирной истории. Грядущее казалось им столь же реальным и очевидным, как прошлое и настоящее. Один из выдающихся историков средневековья епископ Оттон ФРЕЙЗИНГЕНСКИЙ (после 1111–1158), изложив в семи книгах своей «Хроники» (1143–1146) всемирную историю от Адама до 1146 г., в восьмой повествует о грядущем конце света.

Средневековой историографией было воспринято учение Августина о шести периодах истории: от Адама до потопа, от потопа до рождения Авраама, от рождения Авраама до воцарения Давида, от воцарения Давида до Вавилонского пленения, от Вавилонского пленения до страстей Христовых; о наступивших последних временах, предел которым положит только Второе пришествие. К ветхозаветному преданию (Книге пророка Даниила восходит представление о четырех царствах, или империях Иероним определял их как вавилонскую, персидскую, македонскую и римскую. В средневековой историографии последняя была отождествлена с империей германских государей, легитимность которой подтверждалась идеей прямой преемственности с Римской империей. Падение Рима должно было означать завершение истории человечества и канун Судного дня, а потому ожидания гибели или краха средневековой Германской империи время от времени приобретали актуальность религиозного характера

Подобные универсальные историко-теологические схемы как правило, не находили прямого отражения в практике историописания. Относительное летосчисление, характерное для античной традиции, сохранялось и в средние века. Хронология событий определялась по годам правления императоров либо от даты введения городского консулата (в анналах городов Север ной и Средней Италии). Однако постепенно Рождение, Крещение, Страсти Христа утверждаются в качестве фундаментальных вех мировой истории, задающей шкалу летосчисления. Отсчёт времени от Рождества Христова вводится в историографию первым английским историком БЕДОЙ ДОСТОПОЧТЕННЫМ (672/673 ок. 735) в 731 г. и получает распространение в XI в. Обычно историческое повествование имело своего рода хронологически каркас, внутри которого произвольно группировались факты прошлого. Действительное отображение развития мира и общества не входило в число притязаний большинства историков средневековья.

Определение истории как правдивого рассказа о минувшем отражает её положение в сфере средневековых наук и литературы. Написание исторических сочинений не было включено в систему «семи свободных искусств» – устойчивого образовательного канона средневековья – в качестве особой дисциплины, однако осознавалось как форма интеллектуальной деятельности.

 

 

Не располагая собственными формальными правилами, средневековая историография подчинялась принципам, лежавшим в основе отдельных дисциплин средневекового научного знания: Гуго Сен-Викторский называл историографию «привеском» к «семи свободным искусствам». Историография, с одной стороны, заимствовала свои правила у дисциплин тривиума – начального цикла средневекового образования: у грамматики – идею выбора событий, достойных памяти, у риторики – требование истинности сообщаемого, у диалектики – культуру формальной организации мысли и аргументации. С другой стороны, средневековые историки руководствовались и нормами дисциплин, составлявших вторую образовательную ступень – квадривиум, сформированный «науками о счислении» (музыкой, арифметикой, геометрией, астрологией). Знание этих наук было необходимо при составлении хронографий как инструмент для расчёта времени и определения правил его движения. Средневековая историография, таким образом, ещё не сложилась как отдельная отрасль знания. Об этом свидетельствует и полное отсутствие теоретических руководств по истории вплоть до первой половины XV в.

Ни в средневековой школе, ни затем в университете история не сделалась полноценным предметом преподавания. Читая Тита Ливия, Лукиана, Саллюстия, Светония, Валерия Максима, ученики постигали грамматику, перенимали стиль, а заодно и жизненную мудрость. На протяжении столетий история воспринималась как «школа жизни». Пожалуй, лишь ЭРАЗМ РОТТЕРДАМСКИЙ (1466 – 1536) впервые был обеспокоен тем, что история учит и дурному. Между тем никому не приходило в голову сравнивать историю с «подлинными науками»: перед лицом теологии, правоведения и политической теории история оставалась лишь вспомогательной дисциплиной.

Лучшие умы сторонились истории, находя для себя более достойное поприще. Средневековые интеллектуалы считали историографов презренными людьми, а интерес к трудам древних вызывал недоверие и насмешки. Формирование среды профессиональных интеллектуалов и становление средневековых университетов имели для историографии пагубные последствия. Историография подчинялась нуждам преподавания и профессиональной (теологической и юридической) эрудиции. Образованные клирики охотно довольствовались самым поверхностным взглядом на историю, какой давали краткие учебные пособия и энциклопедии.

 

 

Комплекс произведений, получивших широкое и повсеместное распространение в латинской Европе, не был велик. Помимо «исторических книг» Библии, систематически и повсеместно копировались и использовались всего полтора десятка сочинений. Наряду с трудами римских авторов (Лукиана, Саллюстия) Цезаря, Светония, Тита Ливия) и Иосифа Флавия (автора широко распространенных «Иудейских войн» и «Иудейских древностей») в этот круг входили латинские переводы ранних христианских историков – «Церковная история» и «Хроника» Евсевий Кесарийского, «История против язычников» Павла Орозий «Трехчастная история» Кассиодора и труды первых историков средневековья – «Хроника» Исидора Севильского, «Церковная история» Беды Достопочтенного. Все эти памятники возникли не позже VIII в. В XI–XIII вв. этот список пополнили ещё несколько сочинений. Причины их популярности были различны. Так, «История бриттов» (до 1138) английского историка ГАЛЬФРИДА МОНМУТСКОГО (ок. 1100 – 1154/1155), повествующая о короле Артуре, привлекала занимательностью. Популярность героя и имперская пропаганда, связанная с официальной канонизацией, привели к широкому распространению вымышленной «Истории Карла Великого», будто бы написанной его сподвижником епископом Турпином, упоминаемым в рыцарском эпосе. Другие исторические сочинения представляли собой энциклопедические и вместе с тем достаточно простые историко-библейские и историко-религиозные очерки. Они привлекали тем, что был удобны для использования в широкой образовательной, церковно-назидательной и теологической практике. Примечательно, что и после изобретения книгопечатания, существенно удешевившего и упростившего процесс обращения книг, именно два десятка латинских сочинений имели наибольший, всеобщий и долговременный успех.