Глава двадцатая. Он почувствовал подрагивание кровати от чьих-то тяжелых удаляющихся шагов

 

Он почувствовал подрагивание кровати от чьих-то тяжелых удаляющихся шагов. Человек, который явился сюда и просигналил ему вопрос, а затем долго-долго стоял, постигая ответ, ушел. Он снова остался наедине с медсестрой, наедине со своими мыслями.

У него начались дурные предчувствия. Так же, как прежде, когда он опасался каких-то ошибок в своих подсчетах времени, сейчас его снова охватил стихийный ужас и по телу пробегала колючая болезненная рябь. Сегодня он так старательно морзил, что, кажется, упустил самую суть того, что хотел сказать. Или, может, он забыл код и получилась какая-то мешанина букв, лишенная всякого смысла? Мысли так сумбурно проносились в его мозгу, что под их натиском он, возможно, и не сумел изложить их разумно и четко. Возможно, между ним и тем, что он, внутренне кровоточа, хотел донести до них, встало еще десять тысяч других препятствий. Или, наконец, быть может, этот человек пошел переговорить с начальством и скоро вернется с ответом?

Вот в чем дело. О господи, пожалуйста, пусть это будет так, другого быть не может! Этот человек скоро придет с ответом.

Теперь ему оставалось только лежать и отдыхать, он очень устал. Ему казалось, будто он видит дурной сон наяву, подобно человеку, который обессилел от разнузданной попойки, и теперь его мутит и тошнит, и все ему противно, и он ждет только самого плохого. Ведь он морзил неделями, месяцами, если не годами, отбивание точек и тире заменяло ему время, он вкладывал в него всю свою энергию, все свои надежды, всю свою жизнь.

Он замер.

Опять задрожала кровать. О великий, милосердный бог, благодарю тебя, вот он, наконец, вот он, итог! Вот оно, мое торжество, мое воскресение из мертвых. Вот она, моя жизнь, отозвавшаяся в половицах и в пружинах моей кровати, запевшая словно все ангелы небесные.

Чей-то палец прикоснулся к его лбу и начал сигналить.

 

ВАША ПРОСЬБА

ПРОТИВОЗАКОННА

КТО ВЫ

 

Палец продолжал постукивать по его лбу, передавая буквы, слова, но он уже не пытался понять. В голове внезапно стало пусто, легко и совершенно спокойно. Но это длилось несколько секунд. Затем он стал вдумываться в полученный ответ. Нет ли здесь ошибки? Точно ли передан смысл?

Наконец, он понял, что так оно и есть.

Он почти слышал крик боли, вырывающийся из его сердца. Это была резкая, страшная и очень личная боль. Ее испытываешь только тогда, когда тот, кому ты не причинил никакого зла, вдруг отворачивается от тебя и без всякой причины говорит тебе — прощай, прощай навсегда. Без всякой к тому причины.

Он ничего им не сделал и не по своей вине доставил им столько хлопот, а они заточили его в непроницаемости, втиснули обратно в утробу, в могилу, да еще приговаривают — прощай, не тревожь нас, не возвращайся к жизни, — мертвый должен оставаться мертвым, с тобой все кончено.

Но почему же?

Он никого не оскорбил. Он старался доставлять им возможно меньше хлопот. Правда, он стал для них большой обузой, но ведь не умышленно же. Он не воровал, не пьянствовал, не лгал, не убивал. Он был мужчиной, был парнем — не лучше и не хуже любого другого. Но его отправили на войну и там тяжело ранили, и теперь он пытался выбраться из своей тюрьмы, чтобы хоть кожей ощутить свежий, прохладный воздух, почувствовать движение людей вокруг себя. Это — все, чего он желал. И вот именно ему, не обидевшему никого на свете, они говорят — спокойной ночи, прощай, лежи и помалкивай, не беспокой нас, ты по ту сторону жизни и по ту сторону смерти, ты даже по ту сторону надежды, ты ушел, ты кончился навсегда, спокойной тебе ночи и прощай…

И вдруг, в одно страшное мгновенье, ему открылось все: они хотели лишь одного — забыть его. Он был на их совести, поэтому они отказались от него. Но из всех людей на земле только они могли бы помочь ему. Они были его последней апелляционной инстанцией. Он мог сколько угодно возмущаться их приговором, буйствовать и вопить, — это ничего не дает. Они приняли решение. Ничто не может их поколебать. Он всецело зависит от их жалости? Но они безжалостны. У него не остается никакой надежды. Да и на что надеяться? С тем же успехом можно добиваться очной ставки с самой Правдой.

Каждая минута его жизни, с тех пор когда он проснулся во мраке, в немоте и ужасе, была полна ожиданием того дня или того года, когда он вернется к людям. И это ему удалось. Он вернулся к ним, но они отвергли его. Прежде, даже в самые страшные часы, его поддерживала какая-то смутная надежда. Она одна не давала ему впасть в оцепенение, спасала от безумия, светилась далеким огоньком, к которому он не переставал продвигаться. Теперь этот огонек погас и ничего не осталось. Не осталось никаких лазеек, чтобы продолжать обманывать себя. Эти люди не желали иметь с ним дела. Темнота, заброшенность, одиночество, тишина, ужас, нескончаемый ужас, — такой отныне будет его жизнь. Ни проблеска надежды на облегчение страданий. Таким будет все его будущее. Значит, вот для чего мать произвела его на свет. Выходит, он должен проклясть ее, проклясть солнечный свет, и господа-бога, и все хорошее и достойное, что есть на земле. Покарай их, господи, покарай их, подвергни всем пыткам, какие испытал ты сам. Нашли на них мрак, и тишину, и немоту, и беспомощность, и жуткий страх, тот великий страх, что засел во мне сейчас, то отчаяние и одиночество, на которые я обречен навсегда. Нет.

Нет, нет, нет. Он не позволит им этого. Невозможно, чтобы один человек так поступал с другим. Никто не должен быть так жесток. Они чего-то не поняли, ему не удалось растолковать им все до конца. Но он не сдастся, он будет упорно твердить свое, пока его не поймут. В конце концов, они ведь хорошие люди, они хорошие, добрые люди, им только надо понять…

И он опять начал морзить.

Он опять начал морзить и с мольбой, смиренно, запинаясь, объяснять им, чтобы они, пожалуйста, вынесли его из госпиталя, дали ему подышать свежим воздухом. Пусть его, пожалуйста, поймут. Он хочет почувствовать себя в окружении свободных и счастливых людей, ведь он сам — тоже человек. Все дело только в этом, больше ни в чем. А насчет его турне в стеклянном ящике — бог с ним, об этом можно и забыть. Просто он думал заработать таким образом деньги, чтобы всем было лучше. Только и всего. Он одинок. В этом все дело — он очень одинок. Других доводов он привести не мог. Он вообще ничего не может и лишь пытается объяснить им, что под кожей, покрывающей его тело, скопилось столько ужаса, столько одиночества, что он вправе просить их о таком пустяке, как свобода, которую он, между прочим, в состоянии и оплатить.

Продолжая морзить, он почувствовал ладонь сестры — она бережно гладила его лоб, успокаивала его. Хорошо бы увидеть ее лицо, подумал он. Руки у нее легкие, значит, и лицо, наверное, нежное. Затем культей левой руки он ощутил что-то влажное, прохладное. Он сразу понял: мужчина, просигналивший ему ответ, протирает его спиртовым тампоном. О боже, подумал он, я знаю, что это значит, пожалуйста, не надо, пожалуйста. И тут же почувствовал острый, смертельный укол иглы. Ему снова ввели наркотик.

Господи, подумал он, они не дают мне даже говорить. Они больше не хотят даже слушать меня. У них одно на уме — довести меня до сумасшествия, и когда я буду опять посылать им свои радиограммы, они скажут — да он же, бедняга, свихнулся, не стоит обращать на него внимание, его дело табак. Так вот чего они добиваются — сделать из меня сумасшедшего. А я так упорно сопротивляюсь, я оказался таким сильным, что они могут бороться со мной только с помощью наркоза.

Он стал тонуть, погружаться вглубь, вглубь, туда, куда они и хотели его загнать. Он почувствовал пощипывание во всем теле, и вдруг перед ним опять возникло прежнее видение. Он увидел желтый песок и плывущие над ним волны горячего воздуха. А над этими волнами он видел Христа в развевающихся одеждах, в терновом венце, с которого капала кровь. Он видел Христа, идущего из Таксона и трепещущего в пекле пустыни. И откуда-то издалека доносился плач женщины, и сквозь рыдания слышалось — мой сын, мой мальчик, мой сын…

Отчаянным усилием воли он заглушил этот голос, прогнал от себя видение. Еще нет. Еще нет. Еще он не добился своего. Но он и впредь будет говорить с ними, будет продолжать сигналить. Пусть он обливается потом — ничто не остановит его. Он не позволит им опустить крышку гроба. Он будет вопить, и царапаться, и драться, как любой человек, которого пытались бы похоронить заживо. До последней секунды жизни, пока не угаснет сознание, он не перестанет бороться, не перестанет морзить. Он будет действовать без передышки, морзить непрерывно — и во сне, и под наркозом, и при острой боли, — морзить вечно. Пусть они не отвечают ему, пусть не замечают, но, по крайней мере, они никогда не смогут забыть, что, пока он жил, он был человеком, который все время, не зная роздыха, взывал к ним.

Его сигналы все более замедлялись, и видение снова явилось, и он отогнал его, но оно вновь возникло. Голос женщины слышался то тише, то громче, будто его доносили порывы ветра. А он все морзил.

Он морзил. Но зачем? В самом деле, зачем?

Почему они не желают иметь со мной дела? Почему заколачивают гроб? Почему не дают мне говорить? Почему не хотят показать меня людям? Почему не хотят, чтобы я был свободен? Прошло пять или, пожалуй, шесть лет с тех пор, как меня вышибли из мира живых. Война, надо думать, уже окончилась. Никакая война не может длиться столько лет — ведь убивают так много людей, что скоро их станет не хватать. Но если война окончилась, значит, всех мертвых уже похоронили, а пленных отпустили. Почему же не освободить и меня? Почему я должен оставаться в заключении? Я не совершил преступления. По какому праву они удерживают меня? Как объяснят эту бесчеловечность?

Почему? Почему? Почему?

И вдруг он прозрел. Он увидел самого себя каким-то новоявленным Христом, человеком, несущим в себе все семена нового миропорядка. Он был новым мессией полей сражений и говорил людям — каков я, такими можете стать и вы. Ибо ему открылось будущее, он вкусил его и теперь жил им. Он видел аэропланы, летавшие в небе, он видел небеса будущего, где от этих аэропланов было черным-черно. Теперь же ему открылась картина ужасов внизу, на земле. Он видел мир влюбленных, но разлученных навек, мир никогда не сбывшихся мечтаний, никогда не осуществившихся планов. Он видел мир мертвых отцов, искалеченных братьев и иступлено кричащих, помешанных сыновей. Он видел мир безруких матерей, и у их груди — безголовых младенцев, пытающихся выкричать свое горе из глоток, пораженных ядовитым газом. Он видел вымершие от голода города, черные, холодные и неподвижные, и единственное, что двигалось или звучало во всем этом мертвом и страшном мире, были аэропланы, затмившие все небо, а далеко-далеко, на горизонте, раздавался громовой гуд тяжелых орудий, и после разрывов снарядов над голой, истерзанной землей всплывали облака порохового дыма.

В этом и состояла вся суть, он постиг ее и открыл им свой секрет. Они же, отвернувшись от него, тоже как бы открыли ему свою тайну.

Он олицетворял собой будущее, являл собой совершенно точный образ этого будущего они же пуще всего боялись, чтобы хоть одна живая душа увидела, каково оно, это будущее. Они уже смотрели вперед, уже вглядывались в грядущее, и где-то им уже виделась новая война. Для ведения этой войны им понадобятся люди, но если эти люди увидят, что их ждет, то не станут воевать. Вот почему они скрывают будущее, вот почему утаивают его под грифом «совершенно секретно». Они понимают — если все маленькие люди, все молодые ребята увидят это будущее, то сразу же начнут задавать всякие вопросы.

Они станут задавать вопросы и находить на них ответы, и тем, кто посылает их драться, они скажут — эй вы, изолгавшиеся ворюги, сволочи, мы не желаем воевать, не желаем быть мертвыми, хотим жить, мы — это мир, мы — это будущее, и что бы вы ни говорили, какие бы ни произносили речи, какие бы ни выкрикивали разные лозунги, мы не дадим вам искромсать нас на мясо. Хорошенько запомните — весь мир это мы, мы и еще раз мы, без нас его не станет. Мы делаем хлеб, и одежду, и винтовки, мы — и ось колеса, и его спицы, само колесо, без нас вы были бы голодными, голыми червями. И мы не умрем. Мы бессмертны, мы — источник всякой жизни. Мы — самые уродливые, самые презренные люди этого мира, но мы же и самые прекрасные его люди, и нас тошнит от него, и мы крайне измучены. С этим миром мы покончили раз и навсегда, ибо мы живы и не желаем погибнуть. Если же вы собираетесь начать новую войну, если снова в кого-то надо выпускать снаряды и пули, если снова надо убивать людей, то мы этими людьми не будем. Мы не будем ими, слышите! Мы — это те, кто выращивает пшеницу и превращает ее в хлеб, кто делает одежду, и бумагу, и дома, и черепицу, кто строит плотины и электростанции и натягивает длинные гудящие провода высоковольтных линий, кто перегоняет нефть, превращая ее в бензин, керосин и солярку, кто изготовляет лампы накаливания, и швейные машины, и экскаваторы, и автомобили, и самолеты, и танки, и пушки… О нет, мы не станем умирать! Умирать будете вы!

Умирать будете вы. Те, кто гонит нас в бой, кто натравливает нас друг на друга и хочет, чтобы один сапожник убивал другого сапожника, чтобы один рабочий убивал другого рабочего, чтобы один человек, который всего-навсего хочет жить, убивал другого человека, который тоже всего лишь хочет жить. Запомните это! Зарубите это на носу, вы, ведущие дело к новой войне! Запомните это, вы, «патриоты», злобствующие сеятели ненависти, изобретатели громких фраз! Запомните это так, как не запоминали еще ничего за всю вашу жизнь!

Мы — люди мирного труда, и мы не желаем войн. Но если вы разрушите наш мир, если лишите нас работы, если попытаетесь натравить нас друг на друга, — мы будем знать, что делать. Если вы скажете нам — нужно обеспечить всем людям демократию, то мы примем эти слова всерьез, и клянемся Христом-богом, — мы этого достигнем. Мы используем винтовки, которые вы насильно вручили нам, используем их для защиты самой нашей жизни, ибо угроза нашему существованию таится не по ту сторону окопов, не там, за нейтральной полосой, — она здесь, внутри наших границ, мы увидели это своими глазами, и мы это знаем.

Дайте нам в руки винтовки, и мы пустим их в ход. Дайте нам лозунги, и мы их осуществим. Затяните боевые гимны, и мы подхватим их, как только вы умолкнете. Нас не единицы, не десятки, не десятки тысяч, не миллионы, не десятки миллионов и даже не сотни миллионов, — нас миллиард, два миллиарда — вот сколько нас на свете! У нас будут лозунги, и гимны, и винтовки, и все это мы пустим в ход. И мы будем жить. Не обольщайтесь — мы будем жить. Мы хотим быть живыми, и ходить, и разговаривать, и есть, и петь, и смеяться, и чувствовать, и любить, и растить своих детей в полном спокойствии, в безопасности, чтобы они стали достойными и мирными людьми. А вы? Вы, властители и хозяева, продолжайте! Продолжайте готовить новое смертоубийство, вооружайте нас! Мы же обратим это оружие против вас!

 

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

[1]Беллоский лес — часть французского департамента Эн, место кровопролитных сражений осенью 1914 и летом 1918 гг. (Примеч. перев.)

 

[2]Святой Николай, Санта Клаус — в странах английского языка Дед Мороз, рождественский дед. (Примеч. перев.)