Языковые средства эмоционально-экспрессивной функции речи

Использование языка в метаязыковой функции обычно связано с какими-то трудностями речевого общения — например, при разговоре с ребенком, иностранцем или любым другим человеком, не вполне владеющим данным языком, стилем, профессиональной разновидностью языка или арго.

Слыша незнакомое слово, например сканер, человек может спросить: Что значит сканер? или: Что такое сканер? Допустим, его собеседник отвечает: Это такая приставка к компьютеру, которая может нужный тебе текст или изображение передать с листа бумаги в компьютер. В данной случае вопрос о слове сканер и объяснение в ответ - это конкретные проявления метаязыковой функции языка. Часто, однако, говорящий, не дожидаясь вопроса, стремится предупредить возможное непонимание и включает в свою речь попутные пояснения, например: К сожалению, у них в редакции нет сканера, такой штуковины, которая считывает с листа рисунок или текст и показывает его на экране. Так что твой текст придется вначале ввести, и потом уже переводить.

В условиях, когда один из собеседников не полностью владеет используемым языком, время от времени оказывается нужным проверять надежность "канала связи" — например, убедиться, что первокласснику известно слово процент, иностранцу — выражение на всякий пожарный, бабушке, — допустим, слово фартит или аттестация. В таких случаях говорящие могут включить в свою речь попутные замечания о самой речи: пояснить слова и выражения, которые, по их мнению, не вполне понятны собеседнику.

В метаязыковых комментариях говорящие также могут оценивать слово или его уместность в речи, мотивировать свой выбор решения, подчеркнуть индивидуальные оттенки смысла. Ср. метаязыковое назначение вводных клише вроде так сказать, как говорится, фигурально выражаясь, выражаясь высоким штилем, широко говоря, что называется, как говорят военные, было бы грубостью называть это [так-то], извините за выражение, если говорить прямо, собственно говоря, по правде сказать, по счастливому выражению [такого-то], если угодно, скорее, дескать, мол, де и т. п. Например, говоря Это, если угодно, настоящая капитуляция, говорящий подчеркивает раскованность, переносный характер и вместе с тем точность употребления слова капитуляция; слушающий же может переспросить, не согласиться, предложить свой выбор слова и тоже его прокомментировать: Ну уж, капитуляция. Скорее, равнодушие.

Помимо "текущих" вставных характеристик речи самим говорящим (в сущности говоря, как это модно сейчас называть, по словам моей бабушки, так называемый и т. п.), к метаязыковым средствам относятся все те лексико-грамматические средства, с помощью которых люди говорят и пишут о языке, — средства различения "своей" и "чужой" речи, обозначения процессов и участников речевого общения, названия проявлений речи (слово, пословица, диктант...), языковедческой терминологии.

По-видимому, языки могут различаться характером и разнообразием своих метаязыковых средств. У. Вейнрейх считал типологически значимой характеристикой лексического запаса языка то, насколько эффективен данный язык для своего собственного описания (степень "циркулярности", определяемое™ слов друг через друга; см.: Новое в лингвистике. Вып. 5. Языковые универсалии, 1970, 221).

Рефлективность языка (т.е. возможность мысли и речи о языке с помощью его же лексико-грамматических средств) — это одна из тех семиотических универсалий[14], которая отличает язык людей от языка животных. Метаязыковые операции осуществляются на базе левого ("рационального") полушария. В онтогенезе современного человека факты метаязыковой рефлексии возможны на третьем-четвертом году жизни и обычны начиная с пятого-шестого. Это внимание к языку проявляется в сопоставлении слов, исправлении чужой и своей речи, в языковых играх, в комментировании речи.

Метаязыковая функция реализуется во всех устных и письменных высказываниях о языке — в том числе на уроках и лекциях по языку и языкознанию, в грамматиках, словарях, в учебной и научной литературе о языке. В сущности, возникновение языкознания как профессионального занятия части говорящих можно рассматривать как результат возрастания социальной значимости метаязыковой функции языка.

"Праздничная" разновидность языковой способности человека (эстетическая функция речи)

По Якобсону, поэтическая (или эстетическая) функция речи связана с вниманием к "сообщению ради самого сообщения" (ср. самовитое слово Велимира Хлебникова). Ее механизмы во многом правополушарной природы. Эстетическое отношение к языку проявляется в том, что говорящие начинают замечать сам текст, его звуковую и словесную фактуру. Отдельное слово, оборот, фраза начинает нравиться или не нравиться, восхищать своей ладностью, точностью, глубокой осмысленностью, красотой. Эстетическое отношение к языку, таким образом, означает, что речь (именно сама речь, а не то, о чем сообщается) может восприниматься как прекрасное или безобразное, т.е. как эстетический объект.

Эстетическая функция языка заметнее всего в художественных текстах, однако область ее проявлений шире. Эстетическое отношение к языку возможно в разговорной речи, дружеских письмах, в публицистической, ораторской, научно-популярной речи — в той мере, в какой для говорящих речь перестает быть только формой, только оболочкой содержания, но получает самостоятельную эстетическую ценность.

Реалистическая художественная литература, опережая психологию и лингвистику, не раз подмечала, как само звучание или строй слова способны нравиться или не нравиться, возмущать, волновать, радовать. Л.Толстой в "Войне и мире" замечает, как гусарский полковник, докладывая об исходе боя, дважды с видимым удовольствием произносит звучное и очень военное слово наповал. Николенька Иртеньев в "Юности", говоря о своей "комильфотной ненависти" к новым товарищам, признается, что эти чувства возбуждали "в особенности их манера говорить, употреблять и интонировать некоторые слова. Например, они употребляли слова: глупец вместо дурак, словно вместо точно, великолепно вместо прекрасно, движучи и т.п., что мне казалось книжно и отвратительно непорядочно" (гл.43). В рассказе Чехова "Мужики" женщина каждый день читает Евангелие и многого не понимает, "но святые слова трогали ее до слез, и такие слова, как "аще" и "дондеже", она произносила со сладким замиранием сердца".

Эстетическая функция языка обычно связана с такой организацией текста, которая в чем-то обновляет, преобразует привычное словоупотребление и тем самым нарушает автоматизм повседневной речи (разговорной, деловой, газетной). Преобразование может затрагивать лексическую и грамматическую семантику (метафора, метонимия и другие виды переносного употребления слов и форм); далее, обновленной может быть синтаксическая структура высказываний и сверхфразовых единств (фигуры экспрессивного синтаксиса); наконец, преобразуется звуковая организация речи (явления ритма, рифмы, аллитерации, звукописи). Речевой автоматизм разрушается также неожиданным и вместе с тем художественно оправданным выбором слов: таких слов, которые не "лежат на поверхности" речевого сознания и поэтому минимально предсказуемы (ср. художественную ценность старинного, или диалектного, или просторечного слова; ср. также экспрессию точно употребленного редкого слова). В силу разнообразных связей между всеми сегментами и уровнями текста преобразование его отдельного компонента отзывается на характере целого. Новизна, неожиданность художественной организации текста, обостряя восприятие, повышает осязаемость текста, в результате сама языковая оболочка текста становится частью его содержания. Однако, по-видимому, секрет воздействующей ("внушающей" и "заражающей") силы эстетически значимого текста связан не только с обновленностью его языковой ткани, но и с особой значимостью для восприятия самой структуры художественного текста. Благодаря ритму, рифме, особой точности и весомости каждого слова, "складности" произведения в целом художественные тексты представляют речевые структуры, обладающие особой устойчивостью к преобразованиям. Такая устойчивость вызывает у слушателя или читателя ощущение того, что воспринимаемый текст — это единственно возможное языковое воплощение "вот этого" содержания (ведь именно о художественном тексте сказано: "Из песни слова не выкинешь"), и одновременно — ощущение достоверности и значительности содержания, заключенного в тексте. Интересны в этой связи те страницы романа Ю. Тынянова "Пушкин", где моделируется ощущение слова поэтом. Для семилетнего Пушкина рифма в стихах "была как бы доказательством истинности происшествия". И позже, в Лицее: "Кто писал без рифмы — писал, боясь проверки...", "... рифмы, подтверждающие верность всего".

Эта внушающая сила искусного слова[15] связана с древнейшими механизмами воздействия на человеческую психику, общими для искусства, магии, ритуала. С. М. Эйзенштейн в неопубликованной работе по теории искусства писал, что сущность этого воздействия состоит в вовлечении сознания в круг чувственного, дологического мышления, где человек "утратит различие субъективного и объективного, где обострится его способность воспринимать целое через единичную частность, где краски станут петь ему и где звуки покажутся имеющими форму (синэстетика), где внушающее слово заставит его реагировать так, как будто свершился самый факт, обозначенный словом (гипнотическое поведение)" (цит. по: Иванов 1976, 70). Наиболее сильным внушающим фактором структуры художественного текста С. М. Эйзенштейн считал ритм.

Эстетическая функция языка расширяет мир эстетических отношений человека. Вместе с тем преобразования речи, способные сделать текст эстетически значимым, нарушают автоматизм и стертость речи, обновляют ее и тем самым открывают новые выразительные возможности в языке. Вот почему А. К. Гаврилов назвал художественную речь "праздничной разновидностью языковой способности человека" (История 1985, 146), а Ян Мукаржовский заметил: "Основное значение поэзии для языка состоит в том, что она является искусством" (Пражский лингвистический кружок 1967, 427).