все вранье: не бывает на свете послушных детей

Глава II

…расспроси меня обо всем,

чтобы и ты свихнулась от этой идеи…

все вранье: не бывает на свете послушных детей

«Вранье» Хоронько Оркестр)

 

Сегодня погода на удивление тиха. После того, как моя милая соседка красная и взволнованная умчалась в свой тихий омут, я незамедлительно отправилась на место встречи.

Двор наш, который объединяет все детские воспоминания жителей домов №1, 2, 3 и 4, очень длинный. Нередко, пока пройдешь его от начала (дома №1) до конца (дома напротив №3), забудешь куда шел. Очень приятное для меня место, оно хранит множество воспоминаний. Они до сих пор бегают по земляным тропинкам и громко визжат. С тропинок этого зеленого двора мечтают сойти все дети округи, а их родители с тоской понимают, что никогда снова не встанут на них.

Пока я иду мимо этого цветника, мне вновь невольно приходят на ум сцены из детства. В этом беззаботном возрасте у нас всегда много друзей, а потом они куда-то разбредаются, вырастают и набирают вес (иногда по тяжести, а иногда в обществе). В моей, тогда казалось, неразлучной компании, кроме меня, было еще пять человек и девочка-призрак. Мне настолько отчетливо представились их образы, что мне показалось, как меня окликнул знакомый, но давно забытый голос. Я обернулась. На качелях сиделадевочка семи лет, а ее звонкий, местами писклявый голос прерывался скрипом качелей. Она окликнула меня по имени и с тошнотворно-приветливой улыбкой предложила мне присоединиться к ее увлекательному занятию. Постепенно восстанавливая ее в своей памяти, я без малейшего удивления отправилась к ней.

Качели скрипели.

– А я вот звонила, звонила к тебе в домофон, а твоя мама говорила, что ты не выйдешь. Я думала, что тебя наказали, но такого, кажется, еще никогда не было. Ты, наверное, кушала, да? А то никто не выходит, не могут же все кушать… – начинала тараторить белокурая девочка, которая даже начинала задыхаться от своего скороговорения, потому часто и глубоко вдыхала ржавый воздух. В особо эмоциональных местах своей речи, целиком которую помещать сюда бессмысленно, она резко отталкивалась ногами от воздуха, заставляя качели взлетать все выше и выше.

Качели скрипели.

Девочку я узнала. Это была Мила со своими до безобразия покусанными ногтями, но белоснежными гольфиками и глянцевыми голубыми туфельками. Ее пышному синему платью в горошек завидовали все со двора, а свои белые банты она развязывала и дарственно преподносила своим подружкам, еще не умеющим хорошо скрывать зависть. В семье Мила была единственным и долгожданным ребенком, потому в меру воспитанной, в меру избалованной, в меру общительной и в меру самостоятельной.

Качели скрипели.

С опозданием опомнившись и все же замолчав, девочка собрала свою пышную юбку и уступила мне место рядом. Качели остановились.

Скрипели не качели.

Мои глаза начали беспокойно искать источник этого до скрежета в зубах противного звука. В густой зелени двора виднелись два силуэта, по очереди поднимающихся в воздух и опускающихся обратно на землю. Мы переглянулись с Милой, уже начиная понимать, что происходит. Когда мы успешно миновали заросли, нашему вниманию представилась довольно странная картина: на зеленой площадке стоит ржавая дрезина, на ручках которой то вверх, то вниз взлетают как две капли воды похожие близняшки. Имен их, к сожалению, я вспомнить не смогу, ввиду достаточно убедительного прошедшего времени, потому имена заимствую за неумением называть корабли. Пускай девочек звали Бобо и Пепе. Думаю, настоящие их имена были менее колоритные, нежели они сами, раз в памяти не отложились. На вид они были младше нас. Это были худые девчонки с темными и жидкими косами до колен. Об их семье я ничего сказать не могу – никогда не видела их родителей. На каждой был обычно надет серый сарафан-прямоугольник с давно выцветшими воротниками. Данная встреча была не исключением. Глядя на выглядывающие из-под их коротких юбок желтые прищепки, крепившие чулки к трусам, мне впервые пришло осознание того, с каких же пор девочки носят эти прямоугольники…

– Что вы делаете? – раздался неубедительный нежный голосок блондинки, которая, как и я, была в легком недоумении.

– Мы качаем нефть! – хором ответили сестры. Они заливались громким хохотом от очередного безделья.

 

Бобо на мгновение задержалась в воздухе, навалившись всем своим телом на поручень, и описала глазами круг в небе, после чего, вновь брякнув маленькими каблучками туфель о железную поверхность, с довольной улыбкой обратила свой пытливый взгляд на меня и Милу.

Ох, этот взгляд даже после стольких лет заставил меня поежиться. Гетерохромия, говоря научным языком. Языком простым – разные цвета радужной оболочки глаз. Пожалуй, благодаря этой редкости даже самый скучный человек сможет стать особенным. Этим девочки также отличались от остальных и сближались друг с другом. Кроме того, Бобо была слепа на один глаз, что придавало ее взгляду свою изюминку. Она часто пользовалась этим, поскольку зависающий, местами незрячий глаз мог напугать детей и взволновать взрослых. В данном случае этот испытывающий взгляд мог читаться как: «Расспроси меня обо всем, чтобы и ты свихнулась от этой идеи».

 

– Что ж… – начала я, – где вы раздобыли такую штуку?

– Она осталась после шахты, где мы добывали алмазы, разве ты не помнишь? – с удивлением отозвалась взлетающая в воздух Пепе.

 

Мила, видимо вновь посчитав, что я совершенно в подобных вопросах беспомощна, решила взять ситуацию в свои руки:

– А вы… – тут она споткнулась, взбираясь на ступеньку дрезины, не успев начать речь. Удержавшись на ногах, Мила презрительно мотнула своей маленькой ножкой, видимо отмахиваясь от моря нефти, в которое она только что вляпалась, и поднялась на уровень к девочкам. – А вы хорошо поработали. Что вы будете со всем этим делать?

 

– Я куплю Пепе золотые зубы, как она и хотела.

 

– А я… – ее сестра замерла, уронив взгляд на розовый кирпичик жвачки, которую распаковывала Мила. Розовая тянучка этих двоих не особо волновала, а вот очередная наклейка, которая вошла бы в их богатую коллекцию – очень даже. – А я… а я куплю у тебя карточку, как я и хотела.

 

Понимая свое превосходство и важность своей персоны в сложившейся ситуации, Мила издала глубокий театральный вздох и медленно опустила жвачку себе на язык. Она развернула наклейку на ладони, испытывая терпение каждой из сестер. Бобо или Пепе? Пепе или Бобо?

– Какие тут цветочки… – промурлыкала Мила, – ну, так и быть… – она неспешно подняла руку с желанной картинкой, чтобы решить рождающийся спор.

Случайно или нарочно, но Мила выпустила из рук наклейку, и та угодила прямо в бушующее море нефти. Бобо и Пепе готовы были рвануть за ней, но вдруг на картинку наступил кроссовок.

Над головами детей возвышалась она – пятнадцатилетняя Клара, которая превосходила нас на то время во всем: в росте, в длинных ногах, в возрасте, в крутости. Худая, с задевающей облака макушкой, с острыми выпирающими ключицами и локтями, с черными, как уголь, волосами и глазами девушка намотала на палец, кожа которого плотно прилипала к кости, провод от свисающего вниз наушника. Она только сейчас заметила выглядывающий из-под носа кроссовка уголок наклейки и виновато растянула губы в подобии улыбки. Как бы стесняясь своего тела и роста, девушка присела на корточки и подняла картинку. Сейчас каждый понимал – дальнейшее решение спора зависит от нее.

Скрип затих.

После недолгого, но мучительного молчания, Клара взяла на себя смелость предложить:

– Я хочу ее выкинуть, и мы все об этом забудем, хорошо?               

 Говорят, на таких Коробки держатся. От удивления Мила отпустила поручень, и пронзительный, возмущенный, режущий скрип в последний раз раздался в ответ. Не хорошо. Будь Клара помладше, она бы точно получила парочку добротных пинков от негодовавших сестер. Но она была старше, а значит, как принято считать, и умнее. Наверное, потому и догадалась перевести тему.

– Может быть, сыграем в палача?

Излюбленная старая игра, отказать участвовать в которой еще никому не удавалось. Потому забывшие обо всем Мила, Бобо, Пепе, Клара и подоспевшая к началу игры Клепа, собрались на площадке у круглого столика, только недавно высохшего от покраски, потому манившего своим едким запахом.

Клепа была самая активная из всех. Маленькая, округленькая, с немытой головой и узкими небольшими глазками. Клепа всегда брала с собой плюшевого мишку с вшитым в него магнитом, к которому прилипают любые

мелочи, за что первое время она постоянно извинялась, а потом, смекнув, какая полезная это штука, почти как кладоискатель, стала тихо складывать свои накопления в глубокие широкие карманы. Всегда можно было узнать, когда ее охота за мелочью была неудачной – она наказывала за это мишку казнью и на петле вешала его на кухне своего первого этажа так, что всем была видна его позорная участь.

Возвращаясь к игре, скажу, что за неимением настроения развлекаться, я разместилась на тех самых качелях, которые не скрипят совершенно и с которых открывается хороший вид на происходящее. Так вот, небольшой экскурс:

 

В этот раз удача решила наградить королевским титулом Милу и запачкать кровью руки Бобо. Суть игры заключается в том, что Король, вспоминая все грехи простых смертных (сегодня Пепе, Клары и Клепы), выносит заключение и советуется с Палачом, который обязан выполнить поручения Правителя. Наказанные однажды, в следующий раз будут яростнее биться за титул Его Величества. Конечно, наказания обычно приобретали форму щекотки, изымания конфет, кукареканья под столом, но задания со временем становились только интереснее. Мне всегда казалось, что когда-нибудь копившаяся годами обида вылилась бы годам к двадцати в приказы об обрубании пальцев и лишении зубов. Так и случалось. Игра переставала нести свою изначальную функцию. Она становилась местом решения всех конфликтов, дуэлью, Дворовым Страшным Судом (ДСС). С появлением игры рождались слухи о чрезвычайно жестоких и неоспоримых приказах Правителя другого конца площадки в виде отрубания хвоста котенка – любимца провинившегося, обривание головы налысо, продевания игл под ногти, отрезания уха и даже повешение. И все надеялись, что это лишь слухи и больное воображение сплетниц.

Я медленно раскачивалась на качелях, пока наблюдала за поеданием провинившейся песка. Спустя время я почувствовала на себе чей-то пронзительный, шершавый и тяжелый взгляд. Во дворе все были слишком заняты бездельем, чтобы отвлекаться на проявление каких-то немых чувств ко мне, пусть даже и отрицательных. Особенно отрицательных. Мои глаза начали искать источник моих волнений. Они бегло огибали все мое поле зрения: игровую площадку, ограждающую ее от тревог зелень, тонкие стены домов. На последних они и задержались, остановив свое внимание на маленьком темном силуэте, виднеющимся из окна высокого этажа. Конечно, я узнала ее – ту самую соседку, которая, как сосуд, была переполнена всевозможными чувствами обиды, ревности, жалости к самой себе. Она была так далеко, но я чувствовала, как она горько жалела, что отказалась пойти со мной в гости под таким же жалким, как она сама, предлогом: «Мне нечего надеть». Конечно, ей было горько и обидно, что я не разделила ее желания запереться в квартире и протяжно вздыхать, соболезнуя и примеряя на себя все тяготы ее нелегкой жизни.

Я долго всматривалась в невнятный силуэт, пытаясь разглядеть знакомое мне лицо, но тут меня отвлек кашель, раздавшийся где-то совсем рядом. Я обернулась. Рядом со мной на качелях сидела девочка, имя которой я никогда не знала или не помнила. Не помнила, впрочем, и ее саму. Сейчас почему-то я решила вида этому не подавать, подумала, что обидно, когда тебя не помнят. Она задумчиво следила за игрой и иногда вздрагивала на сценах, которые особенно производили на нее впечатление. Она заметила мой взгляд и виновато улыбнулась, как бы извиняясь за свое существование. Весь ее образ представлял что-то невнятное и неподдающееся описанию. Это был сгусток неуверенности, нерешительности и тысяч извинений.

 

– Почему ты не играешь с ними? – спросила я, ожидая получить ответ вроде «они не хотят».

–Я играю. У меня роль Охранника и Смотрителя, – с горечью в голосе и жалкой улыбкой заявила босая.

 

Я всегда была уверена, что такие тихие, сутулые, в длинных мятых белых платьях, с косами девочки – самые сильные люди на свете. Я до сих пор уверенна в этом. Мне ли не знать, как они стыдятся этих кос, которых с такой любовью заплетает им мама, как ненавидят эти бесформенные платья, которые скрывают их тощие ноги в синяках, как презирают себя за то, что презирают других. Как это сложно ужиться в своем теле и сохранить свой образ в толпе самоуверенных крашеных девиц со стриженными по последней моде волосами в коротких юбках, которые они подтягивают все выше, чтобы любой мог восхититься их красными кружевными трусами. Это тихое существо, которому выпала радость исполнять роль Смотрителя – вымирающий вид: их в Коробке осталось совсем мало. Она была старше всех нас и Клары в том числе, но однажды ее вынесла волна из круга ровесниц, однажды она потерялась среди тех, кто помладше, однажды она стала Охранником и осталась им навсегда. Она охраняла ничего, сидя целыми днями на качелях одна и радовалась, как собака, любому, кто смог заметить ее. Наверное, это было ее проклятие. Каждый на этой площадке стыдился себя: кто-то за его огромный рост, кто-то за дырки на гольфах, кто-то за скобки на зубах, а кто-то за то, что не смог подойти по всем параметрам. И если бы мы создали тогда свой «Клуб Неудачников», то охранник была бы Биллом Денбро. Я думала, что она была бы самым сильным звеном в нашей цепи, потому что даже я не уверена, смогла бы я столько вынести, как она.

Пока я сидела с ней на качелях, я хотела извиниться перед ней за то, что не помню ее, что не приобрету ничего, если вспомню. Я хотела ей соврать, что если она потерпит еще немного, то обязательно дождется признания со стороны окружающих. Хотела сказать, что, наверное, мне приятнее с ней просто сидеть, чем болтать часами напролет с теми ненормальными, что сейчас едят песок, орут друг на друга и таскают за косы. Но я ничего не сказала, потому что знала, что нужно было это делать раньше и что сейчас уже ничего не изменить. Я знала, что с ней я сижу в последний раз, а потом никогда не услышу о ней. Знала, что Клара будет гулять с детьми еще год, а потом навсегда уйдет со двора и погрузится с головой в учебу, а после в работу. Знала, что Клепа спустя пару лет найдет магнит побольше и ничего хорошего из этого не выйдет. Знала, что сестры укатят со двора дрезину и уплывут на ней в море захватывать другие пиратские корабли, а в очередном бою потерпят поражение. Знала, что Мила будет неизлечимо больна, что самые известные врачи мира не смогут оторвать ее от зеркала и кружевных платьиц. Знала, что на наше место придут другие ребята таскать котов за хвосты и «курить» хрустящие палочки, а потом я впервые увижу, как во время их ожесточенной драки впервые зашатаются стены нашей Коробки. Тогда это будет первый знак, чтобы что-то исправить. Он не на шутку напугает всех нас. Мы будем собирать разбившееся окна, но не поймем, что именно нужно починить. А жаль.