Глава 3 Один из непритязательных4 12 страница

  

[Image 169] / [H1 171] Я ступаю на новую землю. Ничто принесенное не утечет назад. Никто не снесет то, что я построил. Моя башня из железа и не имеет швов. Дьявол закован в ее основание. Кабиры построили ее и мастера-строители были принесены в жертву мечом на зубчатой стене башни. Как башня увенчивает вершину горы, на которой стоит, так и я стою над своим разумом, из которого вырос. Я стал твердым и больше не могу быть разрушен. И больше не отступлю назад. Я господин самого себя. Я восторгаюсь своей властью. Я силен и прекрасен и богат. Бескрайние земли и голубое небо раскинулись перед мной и склонились перед моей властью. Я ничем не обязан никому и никто не обязан мне. Я служу себе и сам себе слуга. Потому у меня есть то, что мне нужно.[237]

Моя башня росла несколько тысяч лет, неуничтожимая. Она не обрушится. Но она может быть надстроена и будет надстроена. Немногие различают мою башню, потому что она стоит на высокой горе. Но многие увидят и не различат ее. Потому моя башня останется неиспользованной. Никто не взберется по ее гладким стенам. Никто не взгромоздится на ее остроконечную крышу. Только тот, кто найдет вход, скрытый в горе и поднимется через лабиринты во внутренности, достигнет башни и счастье тому, кто обозрит вещи отсюда и тому, кто живет самим собой. Она было достигнута и создана. Она возникла не из мешанины человеческих мыслей, а была выковано из пылающего жара внутренностей; что принесли материал к горе и освятили строение собственной кровью как единственные хранители тайны ее происхождения. Я построил ее из низшего и высшего не с поверхности мира, а по ту сторону ее. Потому она нова и странна, и башни на равнинах населены людьми. Она твердое основание и она начало.[238]

  

[H1 172] Я соединился со змеей потустороннего. Я принял все потустороннее в себя. Из него я построил свое начало. Когда эта работа была завершена, я был удовлетворен, и мне было любопытно знать, что еще может лежать за пределами меня. Потому я приблизился к своей змее и любезно спросил ее, не хочет ли она сползать для меня за новостями о том, что происходило по ту сторону. Но змея была изнуренной и сказала, что не расположена к этому.

  

4 [1][239] Я: «Я не хочу никого принуждать, но кто знает? Мы еще можем найти что-нибудь полезное». Некоторое время змея колебалась, а затем исчезла в глубинах. Вскоре я услышал ее голос: «Думаю, я достигла Ада. Здесь повешенный». Уродливый человек с искаженным лицом стоит передо мной. У него торчащие уши и горб. Он сказал: «Я отравитель, приговоренный к виселице».

Я: «Что ты сделал?»

Он: «Я отравил родителей и жену».

Я: «Зачем ты это сделал?»

Он: «Чтобы прославить Бога».

Я: «Что? Прославить Бога? Что ты имеешь в виду?»

Он: «Во-первых, все, что происходит, во славу Бога, а во-вторых, у меня собственные идеи».

Я: «И что у тебя на уме?»

Он: «Я любил их и хотел быстрее доставить из несчастной жизни в вечное блаженство. Я дал им крепкий, слишком крепкий стаканчик на ночь».

Я: «И это не заставило тебя понять, в чем был твой собственный интерес?»

Он: «Теперь я был одинок и весьма несчастлив. Я хотел жить ради двух своих детей, которым предвидел лучшее будущее. Мое здоровье было лучше, чем у жены, потому я хотел жить».

Я: «Твоя жена согласилась с убийствами?»

Он: «Нет, она точно одобрила бы их, но ничего не знала о моих намерениях. К сожалению, убийство было раскрыто, и я был приговорен к смерти».

Я: «Ты встретил своих родственников по ту сторону?»

Он: «Это странная и невероятная история. Я подозреваю, что я в Аду. Иногда кажется, что моя жена тоже здесь, а иногда я не уверен, как не уверен и в самом себе».

Я: «Каково это? Скажи мне».

Он: «Время от времени она, кажется, говорит со мной, и я отвечаю. До сих пор мы не говорили ни об убийстве, ни о наших детях. Мы лишь говорим о том, о сем, только об обыденных вещах, небольших проблемах повседневности, но совершенно безлично, словно мы больше не имеем отношения друг к другу. Но истинная природа вещей ускользает от меня. Родителей я вообще не вижу; думаю, я еще встречу свою мать. Мой отец однажды был здесь и сказал что-то о своей трубке, которую где-то потерял».

Я: «Но как ты проводишь время?»

Он: «Я думаю, здесь с нами нет времени, так что нечего проводить. Вообще ничего не происходит».

Я: «Разве это ужасно скучно?»

Он: «Скучно? Я никогда об этом не думал. Скучно? Возможно, но здесь нет ничего интересного. На самом деле, тут все одно и то же».

Я: «Разве дьявол тебя не мучает?»

Он: «Дьявол? Никогда его не видел».

Я: «Ты пришел с той стороны, и тебе нечего сообщить? Мне трудно в это поверить».

Он: «Когда у меня еще было тело, я думал, как было бы интересно поговорить с кем-то из мертвых. Но теперь такая перспектива для меня ничего не значит. Как я сказал, все здесь безличное и исключительно фактическое. Насколько я знаю, вот что они говорят».

Я: «Уныло. Думаю, ты в глубочайшем Аду».

Он: «Мне все равно. Думаю, теперь я могу идти, не так ли? Прощай».

Неожиданно он исчез. Но я повернулся к змее[240] и сказал: «И что должен означать этот скучный гость с той стороны?»

З.: «Я встретила его там, беспокойно шатающегося вокруг, как и все остальные. Я выбрала его как одного из лучших. Он поразил меня как хороший пример».

Я: «Но неужели потустороннее столь бесцветно?»

З.: «Похоже, да; там не было ничего, кроме движения, когда я пробиралась. Все вздымается туда и сюда по мрачному пути. Там вообще нет ничего личностного».

Я: «Так что тогда с этим проклятым личностным качеством? Сатана недавно произвел на меня сильное впечатление, он был будто бы квинэссенцией личностного».

 З.: «Еще бы, он ведь вечный противник, и к тому же ты никогда не сможешь примирить личностную жизнь с абсолютной».

Я: «Эти противоположности нельзя объединить?»

З.: «Это не противоположности, а просто различия. Настолько же день противоположен году, а бушель — локтю».

Я: «Это многое объясняет, но несколько скучно».

З.: «Так всегда, когда говорят о потустороннем. Оно продолжает опустошать, особенно с тех пор, как мы уравновесили противоположности и поженились. Я думаю, мертвые скоро исчезнут».

  

[H1 176] [2] Дьявол — это сумма тьмы в человеческой природе. Тот, кто живет в свете, стремится стать образом Бога; тот, кто живет во тьме, стремится стать образом дьявола. Поскольку я хотел жить в свете, солнце вышло для меня, когда я прикоснулся к глубинам. Они было темны и змееподобны. Я соединился с ними и не подчинил их. Я принял на себя унижение и покорность перед самим собой в том, что принял природу змеи.

Если бы я не стал подобным змее, дьявол, сущность всего змееподобного, сохранил бы эту часть власти надо мной. Это дало бы дьяволу господство, и он бы заставил меня заключить с ним пакт, как он уже ловко обманул Фауста.[241] Но я опередил его, соединившись со змеей, как мужчина соединяется с женщиной.

Так я лишил дьявола возможности повлиять, которая проходит только через змеиность,[242] которую обычно приписывают дьяволу, а не себе. Мефистофель — это Сатана с учетом моей змеиности. Сам Сатана — квинтэссенция зла, обнаженная и потому не соблазняющая, даже не умная, чистое отрицание без всякой убеждающей силы. Потому я защитился от его разрушающего влияния, схватил его и крепко опутал. Его потомки служили мне, и я принес их в жертву мечом.

Так я построил прочную структуру. Так я сам обрел стабильность и длительность и смог выдержать неустойчивость личного. Потому бессмертный во мне спасен. Вытащив тьму с той стороны к свету дня, я опустошил свое потустороннее. Потому требования мертвых исчезли, так как они были удовлетворены.

Мертвые мне больше не грозили, ведь я принял их требования, хотя принял змею. Но с этим я также привнес в свой день нечто от мертвых. И это было необходимо, ведь смерть — самая долгая из всех вещей, и ее нельзя отменить. Смерть дает мне длительность и твердость. Пока я хотел удовлетворить только мои собственные требования, я был личностен и потому жил, ощущая мир. Но когда я осознал требования мертвых во мне и удовлетворил их, я позабыл прежние личностные устремления и мир должен был принять меня за мертвеца. Ибо великий холод приходит ко всякому, кто в преизбытке своих личностных стремлений осознал требования мертвых и хочет удовлетворить их.

Хотя он чувствует, словно таинственный яд парализовал живые качества его личных отношений, голоса мертвых продолжают молчать в его потустороннем; угроза, страх и беспокойство прекращаются. Ибо все, что некогда жадно таилось в нем, больше не живет с ним в его дне. Его жизнь прекрасна и богата, потому что он стал самим собой.

Но каждый, кто постоянно хочет лишь удачу других, уродлив, ведь он калечит самого себя. Убийца тот, кто хочет принудить других к счастью, ведь он убивает собственный рост.[243] Дурак тот, кто истребляет свою любовь ради любви. Такой личностен к другому. Его потустороннее серо и безлично. Он принуждает собой других; потому он проклят на принуждение себя к холодному ничто. Тот, кто осознал требования мертвых, изгнал свое уродство в потустороннее. Он больше не давит на других в гордыне, а живет сам в красоте и говорит с мертвыми. Но приходит день, когда требования мертвых тоже удовлетворены. Если он продолжает пребывать в одиночестве, красота падает на потустороннее, и пустошь приходит на эту сторону. Черная стадия приходит вслед за белой, а Небеса и Ад навеки здесь.

  

5 [1] [H1 179] Теперь, когда я нашел красоту во мне и с собой, я сказал своей змее:[244] «Я оглядываюсь назад, словно на завершенную работу».

Змея: «Еще ничего не завершилось».

Я: «Что ты имеешь в виду? Не завершилось?»

Зм.: «Это только начало».

Я: «Думаю, ты лжешь».

Зм.: «С кем ты споришь? Ты знаешь лучше?»

Я: «Я ничего не знаю, но я уже привык к мысли о том, что мы достигли цели, по крайней мере, временной. Если даже мертвые почти исчезли, что еще может произойти?»

Зм.: «Но тогда живой должен впервые начать жить».

Я: «Это замечание определенно может быть глубоко значимым, но кажется не более, чем шуткой».

Зм.: «Ты становишься невыносим. Я не шучу. Жизни еще предстоит начаться».

Я: «Что имеешь в виду под жизнью?»

Зм.: «Я говорю, жизни еще предстоит начаться. Ты не чувствовал сегодня опустошенности? Ты называешь это жизнью?»

Я: «Ты говоришь правду, но я пытаюсь относиться ко всему так хорошо, насколько могу и довольствоваться тем, что есть».

Зм.: «Это может успокаивать. Но ты должен выдвигать гораздо большие требования».

Я: «Этого я опасаюсь. Я не могу допустить, что способен удовлетворить собственные требования, но и не думаю, что их можешь удовлетворить ты. Хотя, может быть, я снова недостаточно тебе доверяю. Полагаю, это из-за того, что я стал к тебе ближе и нашел тебя столь изысканной».

Зм.: «Это ничего не доказывает. Только не думай, что сможешь когда-нибудь постигнуть меня и объять».

Я: «Так что это? Я готов».

Зм.: «Ты удостоился награды за то, что уже достигнуто».

Я: «Приятно думать, что за это может быть расплата».

Зм.: «Я дам тебе расплату в образах. Смотри».

  

[H1 181] Илия и Саломея! Цикл завершен и врата мистерий снова открылись. Илия ведет Саломею, видящую, за руку. Она краснеет и опускает глаза, мило хлопая ресницами.

И.: «Вот, я даю тебе Саломею. Да будет она твоей».

Я: «Ради Бога, что мне делать с Саломеей? Я уже женат и мы не среди турков».[245]

И.: «Ты, несчастный человек, какой ты нудный. Разве это не прекрасный подарок? Разве ее исцеление не твоих рук дело? Разве ты не примешь ее любви как заслуженной платы за неприятности?»

Я: «Это кажется мне довольно странным подарком, скорее ношей, чем радостью. Я счастлив, что Саломея благодарна мне и любит меня. Я тоже ее люблю — немного. Между прочим, забота, которую я ей оказал, скорее, была буквально выдавлена из меня, чем оказана свободно и намеренно. Если мое частично непреднамеренное суровое испытание имело столь славный исход, я уже полностью удовлетворен».

Саломея — Илие: «Оставь его, он странный человек. Одному небу известны его мотивы, но он, кажется, серьезно. Я не уродлива и уж конечно вообще желанна».

Саломея — мне: «Почему ты отвергаешь меня? Я хочу быть твоей служанкой и служить тебе. Я буду петь и танцевать перед тобой, отгонять для тебя людей, услаждать тебя, когда тебе грустно, смеяться с тобой, когда тебе весело. Я сохраню все твои мысли в сердце. Я буду целовать слова, которые ты мне говоришь. Я буду собирать для тебя розы каждый день, и все мои мысли будут лишь о тебе и будут окружать тебя».

Я: «Благодарю тебя за любовь. Прекрасно слышать, когда ты говоришь о любви. Это музыка и старая, далекая ностальгия. Смотри, мои слезы падают от твоих добрых слов. Я хочу встать перед тобой на колени и целовать твои руки тысячи раз, потому что они хотят дать мне любовь. Ты так прекрасно говоришь о любви. Слов о любви никогда не может быть много».

Сал.: «Зачем лишь говорить? Я хочу быть твоей, всецело и полностью твоей».

Я: «Ты как змея, обвившаяся вокруг меня и выдавливающая мою кровь.[246] Твои сладкие слова вьются вокруг меня и я стою, будто распятый».

Сал.: «Почему все еще распятый?»

Я: «Разве ты не видишь, что безжалостная необходимость швырнула меня на крест? Меня калечит невозможность».

Сал.: «А ты не хочешь прорваться сквозь необходимость? Действительно ли это необходимость?»[247]

Я: «Слушай, я сомневаюсь, что тебе суждено принадлежать мне. Я не хочу вмешиваться в твою предельно необыкновенную жизнь, потому что не смогу помочь тебе довести ее до конца. И чего ты добьешься, если однажды я отложу тебя, как ношеную одежду?»

Сал.: «Твои слова ужасны. Но я люблю тебя так сильно, что и сама отложу себя, когда придет твое время».

Я: «Я знаю, что для меня величайшим мучением будет дать тебе уйти. Но если ты можешь сделать это для меня, и я для тебя это сделаю. Я уйду без сожаления, ведь я не забыл сон, в котором видел свое тело лежащим на острых иголках, а бронзовое колесо катилось по моей груди, раздавливая ее. Я должен думать об этом сне всегда, когда думаю о любви. Если так должно, я готов».

Сал.: «Я не хочу такой жертвы. Я хочу принести тебе радость. Разве я не могу быть для тебя радостью?»

Я: «Я не знаю, может да, а может нет».

Сал: «Так по крайней мере проверь».

Я: «Попытка — то же, что действие. Такие попытки дорого стоят».

Сал.: «Ты не заплатишь такую цену ради меня?»

Я: «Я скорее слишком слаб, слишком истощен после всего, что вынес из-за тебя, чтобы принять на себя еще какие-то задачи для тебя. Я буду раздавлен».

Сал: «Если ты не хочешь принять меня, то и мне нельзя принять тебя?»

Я: «Дело не в принятии; если уж на то пошло, дело в даянии».

Сал.: «Но я отдаюсь тебе. Просто прими меня».

Я: «Если бы это что-то решало! Но быть опутанным любовью! Просто подумать об этом уже ужасно».

Сал.: «То есть ты требуешь, чтобы я была и не была в одно и то же время. Это невозможно. Что с тобой такое?»

Я: «Мне недостает сил возложить на свои плечи другую судьбу. На мне и так слишком много».

Сал.: «Но что если я помогу тебе нести эту ношу?»

Я: «А как ты можешь? Тебе придется нести меня, неприрученный груз. Не должен ли я нести его сам?»

И.: «Ты говоришь правду. Пусть каждый сам несет свой груз. Тот, кто хочет нагрузить своей ношей другого, его раб.[248] Каждый может тащить себя сам».

Сал.: «Но отец, не могу ли я помочь ему нести часть его ноши?»

И.: «Тогда он будет твоим рабом».

Сал.: «Или моим господином и хозяином».

Я: «Им я не буду. Ты должна быть свободным существом. Я не вынесу ни рабов, ни господ. Я жажду человека».

Сал.: «Разве я не человек?»

Я: «Будь своим господином и своим рабом, не принадлежи мне, а лишь себе. Так ты оставишь мне мою человеческую свободу, которая для меня ценнее права владения другим человеком».

Сал.: «Ты отсылаешь меня?»

Я: «Я не отсылаю тебя. Ты не должна быть далеко от меня. Но дай мне от своей полноты, а не от жажды. Я не могу удовлетворить твою бедность, как и тебе не успокоить моей жажды. Если твой урожай богат, пошли мне плодов со своего сада. Если ты страдаешь от изобилия, я изопью из переполненного кубка твоей радости. Я знаю, что она будет бальзамом для меня. Я могу удовлетворить себя только за столом удовлетворенных, а не за пустыми чашами тех, кто тоскует. Я не похищу своей платы. У тебя ничего нет, так как ты можешь давать? В той мере, в какой ты даешь, ты также и требуешь. Илия, старец, слушай: твоя благодарность необычна. Не отдавай свою дочь, научи ее стоять на ногах. Она полюбит танцевать, петь или играть на лютне перед людьми, и она полюбит их сверкающие монеты, брошенные к ее ногам. Саломея, спасибо за твою любовь. Если ты действительно любишь меня, танцуй перед толпой, радуй людей, чтобы они восславили твою красоту и твое искусство. И если твой урожай богат, брось мне одну из своих роз через окно, и если ключ твоей радости переполнен, станцуй и спляши для меня еще. Я жажду радости людей, их полноты и свободы, но не их нужды».

Сал.: «Какой ты сложный и непостижимый человек».

И.: «Ты изменился с тех пор, как я видел тебя в последний раз. Ты говоришь другим языком, и он мне не знаком».

Я: «Мой дорогой старец, хотел бы я верить, что ты нашел меня изменившимся. Но ты, кажется, тоже изменился. Где твоя змея?»

И.: «Она потерялась. Думаю, ее украли. С тех пор все для нас омрачилось. Потому я был бы счастлив, если бы ты хотя бы принял мою дочь».

Я: «Я знаю, где твоя змея. Она у меня. Мы достали ее из преисподней. Она дала мне твердость, мудрость и магическую силу. Она нужна нам в вышнем мире, иначе преисподняя получила мы преимущество, к нашему ущербу»

И.: «Прочь, проклятый вор, да покарает тебя Бог».

Я: «Твое проклятие бессильно. Тот, у кого есть змея, неподвластен проклятиям. Нет, будь благоразумен, старец: тот, кто обладает мудростью, не может быть жадным до власти. Только тот, у кого есть власть, отказывается использовать ее. Не плачь, Саломея, удача — это то, что ты создаешь сама, а не то, что к тебе приходит. Уходите, мои печальные друзья, уже поздняя ночь. Илия, сотри ложные проблески власти из своей мудрости, а ты, Саломея, ради нашей любви, не забудь о танце».

  

[2][249] Когда все для меня свершилось, я неожиданно вернулся к тайнам, к тому первому взгляду на иномировые силы духа и желания. Как я достиг удовлетворения собой и власти над собой, Саломея потеряла удовлетворение собой, но научилась любви к другому, а Илия потерял силу своей мудрости, но научился признавать дух другого. Так Саломея потеряла силу искушения и стала любовью. Добившись удовлетворения в себе, я также хотел любви к себе. Но это было бы слишком, она бы удушающе стянула меня железным обручем. Я принял Саломею как удовольствие, и отверг ее как любовь. Но она хочет быть со мной. Так как мне любить самого себя? Любовь, я думаю, принадлежит другим. Но моя любовь хочет быть со мной. Я страшусь этого. Да оттолкнет ее от меня сила моего мышления, в мир, к вещам, к людям. Ибо что-то должно соединять людей вместе, что-то должно быть мостом. Вот труднейшее искушение, если даже моя любовь хочет меня! Тайны, приподнимите вновь свои завесы! Я хочу довести эту битву до конца. Приди, змея темной бездны.

6[250] [1] Я слышу, что Саломея все еще плачет. Чего она хочет, или чего все еще хочу я? Это проклятая плата, плата, к которой не прикоснуться без жертвы. Плата, требующая еще большей жертвы после того, как ее коснешься.

Змея: «Ты намереваешься жить без жертвоприношения? Жизнь должна тебе чего-то стоить, не так ли?»

Я: «Я думаю, я уже заплатил. Я отверг Саломею. Этой жертвы не достаточно?»

Зм.: «Для тебя слишком мало. Как было сказано, тебе позволено требовать с себя».

Я: «Ты многое подразумеваешь своей проклятой логичкой: жертвенное требование? Этого мне не понять. Очевидно, моя ошибка обернулась мне пользой. Скажи, разве не достаточно, что я принуждаю свое чувство к окружению?»

Зм.: «Ты вообще его не принуждаешь; лучше было бы, если бы ты перестал мучаться из-за Саломеи».

Я: «Если ты говоришь правду, это не очень хорошо. Потому Саломея до сих пор плачет?»

Зм.: «Да, потому».

Я: «Но что делать?»

Зм.: «Ах, ты хочешь действовать? А можно еще и подумать».

Я: «Но о чем тут думать? Я признаю, что не знаю, о чем тут думать. Может, у тебя есть совет. У меня такое чувство, что я должен подняться выше головы. Я не могу этого сделать. Как ты думаешь?»

Зм.: «Я ничего и не думаю, и совета у меня нет».

Я: «Так спроси потустороннее, иди на Небеса или в Ад, может, совет там».

Зм.: «Меня вытягивают вверх».

Затем змея превратилась в маленькую белую птицу, которая вспорхнула в облака, где и исчезла. Я долго провожал ее взглядом.[251]

Птица: «Ты меня слышишь? Сейчас я далеко. Небеса так далеко. Ад гораздо ближе к земле. Я нашла для тебя кое-что, отвергнутую корону. Она лежит на улице в неизмеримом пространстве Небес, золотая корона».

И вот он уже лежит[252] в моей руке, золотой королевский венец, с буквами, выгравированными внутри; что там сказано? «Любовь никогда не перестает»[253]. Дар с Небес. Но что он означает?

П.: «Вот и я, ты доволен?»

Я: «Частично — в любом случае я благодарю тебя за этот значимый подарок. Но он загадочен, и твой подарок делает меня почти подозрительным».

П.: «Но дар пришел с Небес, ты же знаешь».

Я: «Он безусловно прекрасен, но ты хорошо знаешь, что мы постигли из Небес и Ада».

П.: «Не преувеличивай. В конце концов, есть разница между Небесами и Адом. Я, конечно, думаю, что судя по тому, что я видела, на Небесах происходит столь же мало всего, как и в Аду, хотя, наверное, по-другому. Даже то, что не происходит, не может произойти особенным образом».

Я: «Ты говоришь загадками, которые могут свести с ума, если принять их близко к сердцу. Скажи, как ты понимаешь эту корону?»

П.: «Как я понимаю? Никак. Она говорит сама за себя».

Я: «Ты имеешь в виду эту надпись на ней?»

П.: «Именно; полагаю, она имеет для тебя смысл?»

Я: «До некоторой степени. Но это оставляет вопрос в пугающей неопределенности».

П.: «Как и должно быть».

И птица неожиданно превращается обратно в змею.[254]

Я: «Ты лишаешь мужества».

Змея:[255] «Только тех, кто не в согласии со мной».

Я: «Так я и не в согласии. А кто в согласии? Такое повисание в воздухе ужасающе».

Зм.: «Эта жертва так трудна для тебя? Ты должен быть способен повиснуть, если хочешь решит проблемы. Посмотри на Саломею!»

Я, Саломее: «Я вижу, Саломея, ты все еще рыдаешь. С тобой еще не кончено. Я колеблюсь и проклинаю свое колебание. Я повешен ради тебя и ради себя. Сначала я был распят, теперь я просто повешен — что менее благородно, но не менее мучительно.[256] Прости меня за то, что хотел тебя погубить; я думал о спасении тебя, как когда исцелил твою слепоту самопожертвованием. Возможно, в третий раз мне ради тебя отрубят голову, как твоему прежнему другу Иоанну, который принес нам Христа в агонии. Ты ненасытна? Ты все еще не видишь способа стать благоразумной?»

Сал.: «Возлюбленный мой, что я могу для тебя сделать? Я полностью отреклась от тебя».

Я: «Так почему ты все еще плачешь? Ты знаешь, я не выношу, когда ты в слезах».

Сал, «Я думала, ты неуязвим с тех пор, как завладел черным змеиным жезлом».

Я: «Эффект жезла кажется мне сомнительным. Но в одном отношении он мне помог: по крайней мере, я не задыхаюсь, хотя и был вздернут. Магический род, видимо, помогает мне вынести повешение, определенно отвратительно доброе деяние и помощь. Не хочешь ли ты наконец перерезать веревку?»

Сал.: «Как я могу? Ты висишь слишком высоко.[257] Высоко на макуше древа жизни, до которой мне не добраться. Помоги себе сам, знающий змеиную мудрость».

Я: «Следует ли мне продолжать висеть еще?»

Сал.: «Пока не придумаешь, как себе помочь».

Я: «Так скажи мне по крайней мере, что думаешь о короне, которую птица моей души достала с Небес».

Сал.: «Что ты говоришь? Корона? У тебя есть корона? Счастливчик, на что тебе жаловаться?»

Я: «Повешенный король рад был бы поменяться местами с каждым благословенным нищим на проселочной дороге, который не повешен».

Сал. (восторженно): «Корона! У тебя есть корона!»

Я: «Саломея, сжалься надо мной. Что такое с короной?»

Сал. (восторженно): «Корона — ты будешь коронован! Какое счастье для тебя и меня!»

Я: «Увы, зачем тебе корона? Я не могу этого понять и испытываю невыразимые мучения».

Сал. (жестоко): «Виси, пока не поймешь».

  

Я остаюсь безмолвным, повешенным высоко над землей на раскачивающейся ветви божественного древа, из-за которого прародители не смогли избегнуть греха. Мои руки связаны и я совершенно беспомощен. И вот я вишу три дня и три ночи. Откуда придет помощь? Вот садится моя птица, змея, которая надела платье на свои белые перья.

Птица: «Мы получим помощь с облаков, стелящихся над твоей головой, раз ничто больше не может нам помочь».

Я: «Ты хочешь получить помощь с небес? Как это возможно?»

П.: «Я отправлюсь и попробую».

Птица взлетела жаворонком, становясь все меньше и меньше, и, наконец, исчезла в плотной серой завесе облаков, покрывавших небо. Я долго провожал ее взглядом, и не различил ничего, кроме бесконечного серого облачного неба надо мной, непроницаемо серого, гармонично серого и неразборчивого. Но надпись на короне — она разборчива. «Любовь никогда не перестает» — значит ли это вечное повешение? Я не зря был подозрительным, когда птица принесла мне корону, корону вечной жизни, корону мученичества — грозные вещи опасно двусмысленны.

Я измотан, измотан не от повешения, но от борьбы с неизмеримым. Загадочная корона лежит далеко внизу под ногами, на земле, поблескивая золотом. Я не парю, нет, я вишу, или даже хуже, я повешен между небом и землей — но не устал от повешения, я могу позволить его себе навечно, но любовь никогда не перестает. Неужели это действительно правда, любовь никогда не перестает? Если это было благословенное послание для них, что это для меня?

«Это полностью зависит от представлений», — неожиданно сказал старый ворон, сидящий на высокой ветви недалеко от меня, в ожидании похоронного пиршества погрузившийся в философствование.

Я: «Почему это полностью зависит от представлений?»

Ворон: «От твоих представлений о любви и других».

Я: «Я знаю, несчастливая старая птица, ты имеешь в виду небесную и земную любовь.[258] Небесная любовь будет совершенно прекрасна, но мы люди и, как раз потому что мы люди, я настроил себя на то, чтобы быть целостным и полноценным человеком».

В.: «Ты идеолог».

Я: «Глупый ворон, пойди прочь!»

Вот, рядом с моим лицом, шевельнулась ветвь, и черная змея обвилась вокруг нее и смотрит слепящим жемчужным мерцанием своих глаз. Не моя ли это змея?

Я: «Сестра, и черный жезл магии, откуда ты пришла? Я думал, что видел, как ты улетала в Небеса птицей, а теперь ты здесь? Ты пришла с помощью?»

Змея: «Я лишь половина себя; я не одна, а двое; я одно и другое. Я здесь лишь как змееобразная, магическая. Но магия здесь бесполезна. Я лениво обвиваюсь вокруг ветви, ожидая дальнейшего развития. Ты можешь использовать меня в жизни, но не в повешении. В худшем случае, я готова провести тебя в Аид. Я знаю туда дорогу».

Черная форма сгущается передо мной из воздуха, Сатана, презрительно смеющийся. Он зовет меня: «Смотри, что выходит из примирения противоположностей! Отрекись, и вмиг опустишься на зеленеющую землю».

Я: «Я не отрекусь, я не дурак. Если сужден такой исход, пусть все так и закончится».

Зм.: «Где твое непостоянство? Пожалуйста, помни об этом важном правиле в искусстве жить».

Я: «Тот факт, что я вишу здесь, достаточно непостоянен. Я жил непостоянно ad nausem [до отвращения]. Чего еще ты хочешь?»

Зм.: «Возможно, непостоянства там, где ему положено быть?»

Я: «Прекрати! Как мне понять, где должное место, а где нет?»

Сатана: «Каждый, выходящий на суверенный путь с противоположностями, отличает левое от правого».

Я: «Молчи, ты заинтересованная сторона. Если бы только моя белая птица вернулась с помощью; боюсь, я слабею».

Зм.: «Не глупи, слабость — это тоже путь, магия возмещает ошибки».

Сатана: «Что, ты никогда не осмеливался на слабость? Ты хочешь стать совершенным человеком — разве люди сильны?»

Я: «Моя белая птица, полагаю, ты не можешь найти путь назад? Ты поднялась и улетела, потому что не могла жить со мной? Ах, Саломея! Вот она идет. Иди ко мне, Саломея! Еще одна ночь прошла. Я не слышал твой плач, но я повешен и все еще вишу».

Сал.: «Я больше не плакала, ведь добрая удача и неудача уравнялись во мне».

Я: «Моя белая птица покинула меня и еще не вернулась. Я ничего не знаю и ничего не понимаю. Это связано с короной? Говори!»

Сал.: «Что мне сказать? Спроси себя».

Я: «Я не могу. Мой разум как свинец, я могу лишь завывать о помощи. Я не могу понять, падает ли все или стоит неподвижно. Моя надежда в моей белой птице. О нет, неужели белая птица значит то же, что повешение?»