Когда отступили воды Босфора 6 страница

2. Крайняя нищета вовсе не означает, что невозможно дать несчастным надежду на победу (так продолжал Grand Pacha, а время было уже далеко за полночь). Единственное: мы не можем сейчас начать войну против внешних врагов. А внутренние? Разве причина нашей нищеты и наших бед — не наши собственные грешники, ростовщики, кровопийцы, деспоты, которые внешне выглядят праведниками? Ты ведь и сам понимаешь, что надежду на счастье и победу можешь дать своим несчастным братьям только объявлением войны внутренним врагам! Ты отлично знаешь, что вести эту войну будут не отважные герои, а доносчики, палачи, полицейские. Надо показать отчаявшимся виновного в их нищете, да так, чтобы они поверили, что, когда ему отрубят голову, на землеустановится рай. Последние триста лет мы только этим и занимаемся. Чтобы дать надежду нашим братьям, указываем на виновных, живущих среди них. А поскольку надежда нужна, как хлеб, люди верят. Самые умные и порядочные из виновных понимают, что все вершится согласно таким рассуждениям, и поэтому, совершив небольшой проступок, они еще до вынесения приговора умножают свою вину в десять раз, чтобы таким образом дать надежду несчастным братьям. Некоторых мы даже прощаем, и они присоеди няются к нашей охоте за виновными. Надежда, как и Коран, питает не только духовную, но и мирскую нашу жизнь, ибо надежду и свободу мы ждем оттуда же, откуда ждем хлеб.

3. Я знаю, ты силен и можешь совершить все нелегкие дела, которых ждут от тебя, тыв состоянии в мгновение ока найти в толпе виновных и даже, пусть и неохотно, подвергнуть их пыткам, все это ты можешь, потому что ты — Он. Но сколько можно тешить людей надеждой? Через некоторое время они увидят, что дело не идет на лад. Хлеба у них не станет больше, и надежда, связанная с тобой, станет улетучиваться. Они опять начнут терять веру в Книгу и в оба мира и снова погрузятся в глубокое уныние, безнравствен ность, духовную нищету, в которых недавно пребывали. Самое ужасное, что они станут сомневаться в тебе, ненавидеть тебя. Доносчики начнут испытывать угрызения совести перед теми, кого они с радостью сдали твоим палачам и мучителям; полицейские и тюремщики так устанут от бессмысленности своих занятий, что их не утешат ни имеющиеся у них новейшие орудия пыток, ни даруемая тобой надежда; они решат, что несчастные, висящие на виселицах, как гроздья винограда, зря были принесены в жертву. И в день Страшного суда ты увидишь, что они больше не верят ни тебе, ни историям, которые ты им рассказываешь; а когда не будет истории, в которую все верят сообща, у каждого появится своя история, каждый будет верить в нее и захочет ее рассказать. По заму соренным улицам многолюдных городов, по их грязным площадям, где никак не могут навести порядок, миллионы нищих будут бродить со своими рассказами, неся их гордо, как венец мучеников. И тогда в их глазах ты перестанешь быть Им: ты станешь Даджалом, а Даджал — тобой! И они захотят верить не твоим, а его, Даджала, рассказам. Я или кто — то вроде меня, вернувшийся с победой, станет Даджалом. И он скажет этим несчастным, что ты годами обманывал их, нес им не надежду, а ложь, что ты — не Он, а Даджал. Впрочем, возможно, в этом и не будет необходимости, потому что или сам Даджал, или какой-нибудь несчастный, убедившись, что ты много лет обманывал его, ночью на темной улице разрядит пистолет в твое бренное тело, которое прежде считалось неуязвимым для свинца. Вот так, из-за того, что ты долгие годы, давая им надежду, обманывал их, однажды ночью на грязной мостовой, к которой ты уже привык и даже начал любить ее, найдут твое мертвое тело.

Любовные истории в снежной ночи. Те, кто бродит с немощными в поисках историй и легенд.

 

Мевляна

 

Когда Галип вышел на проспект, часы показывали второй час ночи, но по улицам, покрытым снегом, все еще бродил народ. «На улице за английским консульством, — припомнил Галип, — есть одно заведение, открытое до утра, куда ходят не только провинциалы, приезжающие из Анатолии транжирить деньги, но и приличная публика!» Подобные сведения с иронией сообщали иллюстрированные журналы, которые любила рассматривать Рюйя.

Перед старинным зданием отеля «Токатлаян» Галип столкнулся с Искендером. Заметно было, что тот изрядно выпил. Оказывается, он показывал телевизионной группе Би-би-си Стамбул «Тысячи и одной ночи» (собаки у мусорных ящиков, торговцы наркотиками и коврами, пузатые танцовщицы, исполняющие танец живота, сводники и т. п.). В кафе на окраине, куда он повел англичан, какой-то человек с портфелем затеял из-за чего-то ссору (не с ними), и полицейские уволокли его, а второй участник спора выпрыгнул в окно и удрал. После скандала сидеть в кафе больше не хочется, и они идут дальше искать приключений, Галип, если хочет, может к ним присоединиться. Они прошлись по Бейоглу, купили сигареты без фильтра для Искендера и отправились к дому, на котором была вывеска «Ночной клуб».

Галипа встретили шумно, но без особого интереса. Красивая англичанка с Би-би-си рассказывала историю. Оркестр умолк, выступал фокусник: он доставал из коробок коробки, а из них еще коробки. У ассистентки были кривые ноги, а внизу живота виднелся след кесарева сечения. Галип подумал, что такая женщина могла родить не ребенка, а только сонного кролика, вроде того, что она держала в руках.

Сидящие за столом по очереди рассказывали любовные истории. Искендер переводил рассказ англичанки. Галип внимательно вслушивался, пытаясь по выразительному лицу женщины угадать начало рассказа, которое он пропустил. Из того, что он услышал, было ясно, что какая-то женщина (Галип подумал, что это сама рассказчица) пыталась растолковать мужчине, с которым была знакома с девяти лет, смысл изображения на византийской монете, найденной водолазом на дне моря; мужчина, ослепленный любовью к женщине, никак не мог увидеть то, что видела она, но зато он сочинил любовные стихи. "Таким образом, — перевел Искендер, — двоюродные брат и сестра поженились благодаря византийской монете, поднятой со дна моря водолазом. Женщина изменилась под воздействием волшебного лица, отчеканенного на монете. Но мужчина не заметил этого. И до конца жизни женщина жила в одиночестве в башне. (Галип подумал, что женщина бросила мужчину.) Галипу показалось наигранным сочувствие к «человеческим» чувствам, которое изображали сидящие за столом. Он не ожидал, что все будут, как он, радоваться, что красивая женщина покинула никчемного мужчину. Но такой трагический конец истории «красивой» женщины был совершенно нелепым, и после завершающей, произнесенной с пафосом эффектной фразы наступило тягостное молчание.

Следующим рассказчиком был пожилой фотограф.

Лет тридцать назад в его маленькое ателье зашел слуга и пригласил мастера в один из домов, расположенных вдоль трамвайной линии в Шишли (Фешенебельный район в центре Стамбула). Отправляясь по указанному адресу, он терялся в догадках: почему для съемок развлечений богатых позвали именно его, работающего в ресторанах, а не кого-нибудь из его коллег, гораздо больше подходящих для подобного случая. Его встретила молодая красивая вдова и предложила хорошие деньги за то, что фотограф каждое утро будет приносить ей копии всех фотографий, которые отснимет в ночных ресторанах Бейоглу за ночь.

Фотограф принял предложение, ему было любопытно: он подумал, что за этим может стоять любовная история, и решил, насколько будет можно, последить за заказчицей-шатенкой с серо-голубыми глазами. Через два года работы на женщину он понял, что она не ищет конкретного мужчину, знакомого или увиденного на фотографии, — из сотен фотографий, которые он приносил ей по утрам, она отбирала понравившиеся, просила увеличить, каких-то мужчин просила сфотографировать в других позах, но это были совершенно не похожие друг на друга мужчины — ни по возрасту, ни по типу лица. Они «сотрудничали» несколько лет, это их сблизило, поскольку у них было что-то вроде общей тайны. Иногда женщина говорила фотографу: «Что ты мне приносишь фотографии этих людей с пустыми, бессмысленными глазами, какие они невыразительные!»

Но однажды на фотографии, где множество людей сидели за столом, она увидела среди бессмысленных лиц необычное, сияющее лицо и поняла, что ее поиски в течение одиннадцати лет не прошли даром. В ту же ночь фотограф снова сфотографировал крупным планом это удивительное молодое лицо, на котором читалось чистое, простое и откровенное — любовь. Они узнали, что человек, у которого было такое лицо, работал в Карагюмрюке (Район в европейской части Стамбула) часовым мастером в маленькой мастерской, ему было тридцать три года; на лице его, по словам женщины, явно читались буквы любви, но фотограф их не видел, и женщина гневно назвала его слепым. Следующие несколько дней женщина провела в волнении, как невеста, которой предстояли смотрины; она страдала, как влюбленная, знающая наперед, что обречена на неудачу; потом наступал момент, когда ей казалось, что брезжит свет надежды, и тогда она предавалась мечтам о возможном счастье. За неделю женщина украсила все стены дома сотнями фотографий часовщика, сделанных под разными предлогами.

Фотографу удалось сфотографировать часовщика с очень близкого расстояния. Но после этого часовой мастер вдруг пропал. Женщина буквально сходила с ума. Она отправила фотографа в Карагюмрюк, но мастера не было ни в мастерской, ни дома. Через неделю фотограф снова поехал в Карагюмрюк, и оказалось, что мастерская продается, а дома — никого. С того дня женщина не желала смотреть ни на какие фотографии, кроме фотографий часовщика. В тот год осень наступила рано, задули холодные ветры. Как-то фотограф приготовил очередную серию фотографий и утром пришел к женщине. Дверь открыл всегда не в меру любопытный привратник и сообщил, что госпожа куда-то уехала. Фотографу оставалось только, зная начало, домыслить конец этой истории.

Но настоящий конец он узнал через несколько лет из газетного заголовка: «Плеснула в лицо азотной кислотой!» Ревнивую женщину звали иначе, чем женщину из Шишли, она не подходила по возрасту и не была на нее похожа; муж, в лицо которого она плеснула азотную кислоту, был не часовым мастером, а прокурором небольшого городка в Центральной Анатолии. Ни одна из подробностей, приведенных в газете, не вязалась с мечтательной женщиной и красивым часовым мастером, но, прочитав слово «кислота», фотограф тотчас догадался, что речь идет именно о них; он понял, что много лет они были вместе, что они использовали его и устроили все эти игры для того, чтобы сбежать вдвоем. Увидев в тот же день в другой бульварной газете обожженное лицо часовщика, лишенное всякого выражения, он убедился, что прав в своих предположениях.

Фотограф понял, что его рассказ вызвал интерес зарубежных журналистов, оценен по достоинству, и, чтобы закрепить свой успех, добавил последнюю деталь с таким видом, будто открывал военную тайну: та же фотография обожженного кислотой лица (спустя несколько лет) была опубликована в той же бульварной газете как фотография последней жертвы войны, длившейся много лет на Среднем Востоке. Под фотографией была подпись: «Как говорится, все — во имя любви».

Сидящие за столом охотно позировали фотографу. Галип заметил двух знакомых журналистов и лысого человека, который показался ему похожим на агента по рекламе; было еще несколько незнакомых ему людей. За столом установилась атмосфера легкой симпатии, какая бывает между людьми, делящими крышу на одну ночь или попавшими вместе в несерьезную аварию. Всем было интересно. Огни сцены давно погасли, в зале было тихо и безлюдно.

Слово взял лысый старик, которого Галип принял за агента по рекламе. Искендер рассказал Галипу, кто этот старик: он встретился с ним в холле отеля «Пера палас» в те хлопотные дни, когда составлял программу для английских журналистов, стараясь ее максимально уплотнить, и разыскивал Джеляля — да, кажется, это было как раз в тот день, когда он звонил Галипу. Человек стал помогать в поисках Джеляля, сказав, что знаком с ним и у него тоже есть дело к журналисту. Старик появлялся время от времени и оказывал англичанам кое-какую помощь: он был отставным военным и имел весьма широкие связи. Очевидно, что он не работает, любит делать добрые дела, ищет друзей и хорошо знает Стамбул.

Рассказ лысого оказался рассказом-загадкой: старый чабан, изнуренный солнцем, днем возвращается домой, загоняет овец, входит в дом и видит в своей постели горячо любимую жену с любовником: на мгновение растерявшись, он хватает нож и убивает обоих. Сдавшись властям, он защищает себя перед кадием (Кадий — судья шариатского суда), утверждая, что убил не жену, а незнакомую женщину, которая оказалась с любовником в его постели. Чабан рассуждает просто: долгие годы они жили в любви, женщина, которую он хорошо знал, верил ей, не могла так обойтись с ним; это значит, что и женщина в постели была другая, и он был не он. Чабан искренне верил в превращение, считал, что само солнце подало ему знак. Он, конечно, готов отвечать за преступление, совершенное тем, другим человеком, в которого он преобразился в момент преступления, но настаивал на том, чтобы убитых им мужчину и женщину считали ворами, бесстыдно воспользовавшимися его постелью. Каким бы ни было наказание, он его отбудет, а потом отправится искать жену: ведь он не видел ее с того дня, когда его чуть не хватил солнечный удар, а когда найдет, то с помощью жены будет искать свою собственную потерянную личность. К какому наказанию приговорил кадий чабана?

Слушая ответы сидящих за столом на вопрос отставного полковника, Галип думал о том, что он то ли слышал, то ли где-то читал этот рассказ раньше, но где — никак не мог припомнить. Он решил, что вспомнит, откуда знает и рассказ, и лысого человека, когда посмотрит фотографии, которые фотограф уже проявил и раздавал присутствующим; тогда он скажет лысому, кто он на самом деле, и таким образом раскроет тайну его не очень простого лица. Когда подошла его очередь, Галип сказал, что кадий должен был простить чабана, и понял, что угадал, что выражало лицо отставного полковника: казалось, тот был одним человеком, когда рассказывал свою историю, и стал совсем другим, когда закончил ее. Что же с ним происходило, когда он рассказывал, что изменило его во время рассказа?

Теперь все смотрели на Галипа и ждали его историю; он стал рассказывать о любви пожилого одинокого журналиста, оговорившись, что эту историю когда-то поведал ему коллега героя повествования. Этот человек всю жизнь делал переводы для журналов и газет и, кроме того, писал статьи о новых фильмах и театральных постановках. Он никогда не был женат, больше интересовался женскими нарядами и украшениями, чем женщинами. Жил он в маленькой квартирке на окраине Бейоглу в полном одиночестве, с полосатой кошкой, которая выглядела еще более старой и одинокой, чем он сам. Единственным потрясением его плавно текущих дней стало то, что под конец жизни он начал читать поразительную книгу Марселя Пруста о поисках утраченного времени.

Пожилому журналисту так понравилась книга, что он говорил о ней каждому встречному, однако никто не потрудился прочесть эту книгу по-французски, более того, журналист не встретил ни одного человека, который хотя бы проявил к ней интерес. Тогда он замкнулся и начал мысленно повторять сцены, которые читал и перечитывал по многу раз. Днем ему приходилось сталкиваться с неприятностями, иметь дело с раздраженными, бесчувственными, неделикатными, грубыми и бескультурными людьми; если ему было тяжело, он говорил себе: «Нет, я не здесь! Я дома, у себя в спальне, я думаю о том, что делает моя Альбертина: спит или уже проснулась и ходит по комнатам мягкими шагами, а я любуюсь ею!» Печально бродя по улицам, он точь-в-точь как рассказчик в романе Пруста, воображал, что его ждет молодая и красивая женщина по имени Альбертина, простое знакомство с которой уже было бы для него счастьем, а она у него дома и ждет его, и он думал о том, что она делает в ожидании. Он возвращался в свою двухкомнатную квартирку, печка никак не желала гореть, и старый журналист с грустью вспоминал другие страницы Пруста, где Альбертина покинула его; ощущая тоску пустого дома, он вспоминал, о чем они, улыбаясь, разговаривали с Альбертиной, как она приходила, позвонив в дверь, как они завтракали; он вспоминал свои частые вспышки ревности, мечты о путешествии вдвоем в Венецию; все это проходило перед его глазами как яркие картины, он был как будто одновременно и Прустом, и его возлюбленной Альбертиной; он предавался воспоминаниям, пока из глаз не начинали течь слезы, слезы печали и счастья.

Старый журналист сокрушался, что никто не знал о Прусте и Альбертине, что у нас такая убогая и жалкая страна. Вот когда появятся здесь люди, понимающие Пруста и Альбертину, тогда, может быть, эти несчастные, которых он встречает на улицах, заживут другой, лучшей жизнью и не будут пырять друг друга ножами в припадках жестокой ревности, а, как Пруст, погрузятся в воспоминания, стараясь оживить перед глазами образы любимых. Все журналисты и переводчики, которые работали в газете и считались образованными людьми, на самом деле были противными невеждами, потому что они не читали Пруста, не были знакомы с Альбертиной и не знали, что их старый коллега, прочитав Пруста, стал одновременно и Прустом, и Альбертиной.

Нет ничего странного в том, что пожилой одинокий журналист вообразил себя персонажем или автором романа; любой турок, прочитавший с удовольствием западную книгу, которую никто другой не читал, через какое-то время начинает искренне верить, что он не только с удовольствием прочитал, но и написал ее. И начинает презрительно относиться к окружающим не только потому, что они не читали этой книги, но и потому, что они не в состоянии написать так, как написал он. Неудивительно, что старый журналист годами воображал себя Прустом или Альбертиной, удивительно, что эту тайну, тщательно скрываемую от всех много лет, он открыл молодому коллеге. Выслушав историю тайной любви старого журналиста, тот сначала расхохотался, а потом сказал, что опишет этот любопытный факт в своей рубрике.

Старый журналист понял, что мир его рухнул: теперь в пустой квартире он не мог думать ни о ревности Пруста, ни о прекрасных днях, проведенных с Альбертиной, ни о том, куда отправилась Альбертина. Необыкновенная любовь, которую он пережил и о которой в Стамбуле знал он и только он, великая любовь, единственный чистейший источник его гордости, скоро станет достоянием сотен тысяч безмозглых читателей, а это все равно что Альбертина, та, что долгие годы была объектом его поклонения, будет изнасилована. На обрывках газеты с именем Альбертины будут чистить рыбу, их будут бросать в мусорные ведра. Когда он думал об этом, ему хотелось одного — умереть.

Отчаяние придало ему смелости, и он позвонил молодому коллеге, умоляя его не писать об Альбертине и Прусте. «Ведь вы даже не читали это произведение Марселя Пруста!» Молодой журналист, который и думать забыл об исповеди старика, никак не мог понять, о чем идет речь: «Какой писатель? Какое произведение? О чем вообще речь-то?» Старик снова все рассказал, и опять молодой хохотал и говорил радостно, что об этой истории просто необходимо написать, и как можно скорее, пока старик не написал о ней сам.

Статья действительно появилась. Старый журналист был потрясен, прочитав, как высмеивают его в этой статье. А когда он увидел в ней имена Пруста и Альбертины, единственное, что ему осталось, — уйти из этой жизни. Он умер через три дня после появления жестокой статьи. Когда взломали дверь его двухкомнатной квартиры, выяснилось, что старый журналист тихо скончался во сне. Упрямая печка дымила вовсю, а рядом с покойником сидела полосатая кошка, которая два дня ничего не ела, но не покинула хозяина.

Несмотря на то что рассказ Галипа кончился печально, как и все другие, слушатели почему-то развеселились. Несколько человек, в том числе и иностранные журналисты, встали из-за стола и до самого закрытия развлекались, смеялись и танцевали с девушками.

 

Я должен быть самим собой

 

Если ты хочешь быть печальным, рассеянным, задумчивым или вежливым, надо просто старательно играть соответствующую роль.

Патриция Хайсмит

 

Лет одиннадцать или двенадцать назад, точно не помню (к сожалению, моего «тайного архива», к которому я обращаюсь в подобных случаях, когда память моя, как сейчас, слабеет, нет под рукой), я написал длинную статью о ночной прогулке по городу под неотступным наблюдением «глаза» и получил множество писем от читателей. Как всегда, большинство из них возмущались, что я не написал привычной статьи (о проблемах страны, о грустных стамбульских улицах под дождем), и, как всегда, в почте оказалось письмо читателя, который «чувствовал», что он разделяет мои взгляды «по очень важному вопросу».

Я почти забыл о письме читателя, сообщавшего, что скоро посетит меня, чтобы задать вопросы, «глубокие» и «особенные», по которым, как он считал, мы сходимся во мнениях; о себе он сообщил лишь, что профессия его — парикмахер (мне показалось это странным). Но однажды, после обеда, в день, когда верстался номер, когда надо было дописать несколько материалов и я был страшно занят, он предстал передо мной. Я думал, что парикмахер будет долго делиться своими горестями, а потом настаивать, требовать, чтобы я все это описал в газете. Я попытался избавиться от него, попросил, чтобы он пришел в другое время. Он напомнил, что письменно предупредил о своем приходе, и сказал, что в другой раз не сможет прийти. Он хочет задать мне всего два вопроса, сделать это можно на ходу. Мне понравилось, что парикмахер сразу перешел к делу, и я попросил его задать вопросы.

—Трудно ли вам быть самим собой?

. К столу подошли несколько человек, почуявшие, что происходит нечто необычное; они надеялись развлечься, думали, что я отвечу шуткой и мы вместе посмеемся; здесь были молодые журналисты, которым я покровительствовал, толстый и шумный футбольный обозреватель, вечно смешивший всех своими остротами. Я ответил «умной» шуткой, как от меня и ждали. Парикмахер внимательно выслушал шутку как ответ на первый вопрос и тут же задал второй.

—Как сделать, чтобы человек всегда мог быть самим собой?

Вид у него был такой, словно он задавал вопрос не для удовлетворения своего любопытства, а чтобы выполнить некую важную миссию. Ясно было, что он заранее заготовил вопросы. Смех, вызванный моим шуточным ответом, еще не смолк, он привлек других людей, и в таком положении я, естественно, не стал произносить философскую речь на тему, как человеку быть самим собой, а отпустил вторую шутку, как забил шар в лузу. Вторая шутка дополняла первую, и буквально из пустяка можно было сделать замечательный рассказ. Я до сих пор помню, как после второй шутки парикмахер сказал:

—В сущности, я понял! — и ушел.

Если слово двусмысленно, то наш народ воспринимает исключительно его второй смысл, в котором содержится презрение или унижение, поэтому меня совершенно не волновало, что парикмахер мог обидеться. Более того, скажу, что я его унизил, как унизил бы любого читателя, который стал бы задавать вопросы о смысле жизни или интересоваться, верующий ли я, застав меня в уборной застегивающим брюки.

Но через некоторое время… Если читатели думают, что я напишу сейчас, будто раскаялся в своем нахальстве, постоянно думал о том, был ли уместен вопрос парикмахера, видел его во сне, испытывал чувство вины и просыпался весь в поту, то они сильно ошибаются. О парикмахере я вспомнил всего один раз. Дело в том, что задолго до знакомства с ним меня посетила мысль. Поначалу это даже и мыслью-то назвать было нельзя; у меня в ушах, нет, не в ушах, где-то в глубине души вдруг снова зазвучали слова, которые время от времени посещали меня в детстве: "Я должен быть самим собой, самим собой, самим собой… "

Как-то после дня, проведенного среди людей — родственников, «товарищей» по работе, — ночью, перед тем как лечь в постель, я сел в старое кресло, вытянул ноги на подставке, закурил и стал смотреть в потолок. Голоса людей, с которыми я весь день общался, шум, просьбы слились в единый звук и доносились откуда-то из глубины неприятно и утомительно, как головная боль, нет, хуже — как ноющая зубная боль. Слова из детства, которые я стесняюсь назвать мыслью, сначала возникли как «антизвук», чтобы заглушить неумолкающий гул, напомнить о возможном пути выхода: надо просто услышать собственный внутренний голос, погрузиться в собственное спокойствие, счастье, даже в собственный запах. «Ты должен быть самим собой, самим собой, самим собой!»

Уже поздно ночью я вдруг понял, как доволен тем, что сижу дома, вдали от всей этой толпы, от убийственной суеты, которую они (имам с его пятничной проповедью, учителя, тетя, отец, дядя, политики — все!) называли «жизнью», да еще хотели, чтобы и я, и все мы окунулись в нее! Я был так доволен, что прогуливался в саду собственных фантазий, а не их скучных, банальных сказок, что с любовью смотрел даже на свои вытянутые на подставке худые, совсем не стройные ноги и с симпатией наблюдал за некрасивой беспомощной рукой, подносящей ко рту сигарету, из которой я пускал дым в потолок. В кои-то веки я сумел стать самим собой! Я мог любить себя за это! В этот счастливый миг навязчивые слова вдруг зазвучали по-иному. Я повторял эти слова, как квартальный дурачок, идущий вдоль стены мечети, выкрикивает один и тот же бессмысленный повтор, как старик пассажир, который считает проплывающие мимо поезда столбы: один, один, один; надоевшие было мне слова вдруг превратились в истину, которая наполнила меня какой-то новой силой, преобразила не только меня, но и мою старую бедную комнату. И я повторял, но уже не занудно, а с каким-то радостным протестом:

Я должен быть самим собой, я должен быть самим собой и не обращать внимания на их голоса, запахи, желания, любовь и ненависть, я должен быть самим собой, повторял я, глядя на свои. ноги, покоящиеся на подставке, и на сигаретный дым, который пускал в потолок; ведь если я не являюсь самим собой, я становлюсь таким, как они хотят, а я не хочу быть тем человеком, каким они хотят меня видеть, и я ничего не буду делать, чтобы стать тем невыносимым человеком, каким они хотят, чтобы я был, лучше пусть меня совсем не будет, думал я, потому что в молодости, когда я приходил в дом дяди и тети, в их взглядах я читал: «Как жаль, что он занялся журналистикой, но он много работает и, если и дальше будет так работать, бог даст, добьется успеха»; я становился тем человеком, каким они меня видели, и, чтобы стать другим, я работал много лет, и когда, будучи взрослым мужчиной, я приходил в дом, где отец жил уже с новой женой, я становился человеком, про которого они говорили: «Он много работал и добился-таки успеха»; самое скверное, что я не мог видеть себя другим, я не хотел быть таким, каким они хотели, чтобы я был, но этот образ прилипал ко мне, как кожа к мясу, и, находясь среди них, я ловил себя на том, что говорю слова не свои, а этого человека, которым мне так не хочется быть; вечером, вернувшись домой, я вспоминал фразы, что произносил там: «Я коснулся этой темы в большой статье», «Эту проблему я рассматриваю в своей последней воскресной статье», «В статье, которая появится завтра, я написал так». Потом я пытался говорить простые слова: «Я разбередил муравейник», потому что начинал задыхаться от штампов и хотел хоть немного стать самим собой.

Вся моя жизнь — цепь подобных неприятных воспоминаний. Сидя в кресле, наслаждаясь тем, что я являюсь самим собой, я вспоминал времена, когда не был самим собой.

Я вспомнил, что во время всего срока службы в армии меня считали человеком, умевшим шутить в тяжелую минуту; я изо всех сил старался соответствовать этой характеристике: ведь «товарищи по оружию» решили, что я именно такой. Вспомнил, как в то время, когда мы разрабатывали планы подготовки военного переворота и мечтали о временах, когда власть перейдет в наши руки, я вел себя как горячий патриот, лишившийся сна от страха, что переворот совершится слишком поздно и народ будет продолжать страдать. Рядом с симпатичными женщинами я старался вести себя так, как, по-моему, им должно было нравиться: то я был человеком, думающим только о женитьбе и пытающимся устроиться в жизни, то решительным мужчиной, поглощенным заботами о спасении страны, то чувствительной натурой, уставшей от черствости и всеобщего непонимания, царивших вокруг, а то просто «романтичным поэтом». Вспомнил, наконец (да, напоследок!), как у парикмахера, к которому я ходил раз в два месяца, я не мог быть самим собой, я был личностью, соединившей в себе всех, кому подражал.

Я отдавал себя в руки парикмахера (другого, не того, о котором шла речь в начале моей статьи). Мы вместе смотрели в зеркало на подстригаемые волосы, на голову, плечи, тело, и я всегда сразу понимал, что сидящий в кресле человек — не я, а кто-то другой. Голова в руках парикмахера, спрашивающего: «Сколько снимем спереди?», шея, на которой держится эта голова, плечи, тело — не мои, они принадлежат журналисту Джелялю. А у меня нет ничего общего с этим человеком. Это было настолько очевидно: я думал, что и парикмахер видит это, но он, кажется, не замечал. И все же, словно стремясь показать мне, что я — не я, он задавал вопросы, какие обычно задают журналистам: «Победим ли мы греков, если начнется война?», «Правда, что жена премьер-министра — проститутка?», «Лавочники сами поднимают цены?» Почему-то я был не в состоянии отвечать на эти вопросы; журналист, за которым я с непонятным изумлением следил в зеркале, бормотал вместо меня с умным видом: «Мир — дело хорошее!», «Надо понимать, что, вешая людей, цен не снизишь!»

Я ненавидел этого журналиста: он считал, что все знает, а когда чего-то не знал, то, зная, что не знает, умел снисходительно иронизировать над своим незнанием и недостатками! Ненавидел я и парикмахера за то, что уже первым вопросом он превращал меня в журналиста Джеляль-бея! Размышляя над всем этим, я и вспомнил парикмахера, пришедшего в газету задать мне странные вопросы.