Рассказы местных жителей Неси Миселевич, Векслер и Яжгур

 

[316]

Неся Миселевич:

Когда вспыхнула война, я была в Таурогене[317]. Я бежала в Росейняй (Россиены). В Росейняй уже свирепствовали немцы и местные фашисты. Они арестовали мужчин и женщин, выгоняли на работы. Во время работы женщины подвергались всяким унижениям. Арестованных мужчин сначала высылали на принудительные работы в леса; там над ними издевались и их мучили.

15 июля [1941 года] я выехала из Росейняй в Плунге (Плунгяны). В Плунге уже не было евреев, их уже ликвидировали 7–9 июля[318]. Я поехала в местечко Лауково[319]. В Лауково я переночевала одну ночь. Утром наш дом был окружен белыми местными бандитами[320]. Они вошли в дом, якобы для обыска, а на самом деле грабили все то, что нашли ценным. После этого они всех евреев вогнали в синагогу, почти одних женщин и детей, ибо мужчины были уже неделю назад вывезены в Германию на принудительные работы (от некоторых – братьев Каганов, мельников из Лаукуво, и Смелянского из Смаленинкеш – мы в Шавлях получали письма из Германии, сначала из Лауксергенского лагеря, потом из лагерей Силезии за печатью Reichsvereinigung der Juden in Deutschland, Berlin [321]. – Л. E.) Мне в синагоге рассказали, что немцы по ночам нападали на еврейских жителей и грабили все ценное. Мужчин они мучили. Раввина они били, обрили ему половину бороды, женщинам угрожали, что всех расстреляют. Двух молодых девочек и мальчика, комсомольцев, они вывели на еврейское кладбище, заставили вырыть яму и застрелили. В синагоге было тесно. Не давали вносить пищу, не позволяли выходить на двор. Каждый раз в синагогу врывались бандиты, издевались над заключенными и угрожали всех расстрелять.

Потом немцы стали распространять слухи, что всех вывезут в Люблин или в полигон.

23 июля, когда лило как из ведра, к синагоге подъехали грузовые машины, и немцы вогнали в них часть заключенных. На следующий день, 24‑го, была вывезена другая часть, среди них и я. Нас спустили на большой площади, где стояли большие конюшни без полов и с двойными нарами. В конюшнях и на нарах было очень грязно. Но позже прибывшие получили еще худшие квартиры в сколоченных из тонких досок с большими дырами сараях или в чуланах без стен. Это было в Вишвянах[322] около Тельшяй. Жизнь была там ужасная. Кормили нас 150 граммами хлеба. Выходить покупать съестные припасы не позволяли. Кто выходил, попадал в руки охраны и был бит самым жестоким образом. Особой жестокостью отличались комендант лагеря Платакис, Александровичус, братья Анзилевичус. Грязь и вши еще более увеличивали мучения людей. По ночам бандиты врывались в лагерь, вытаскивали молодых женщин и издевались над ними.

Во избежание этих ночных нападений сами женщины устроили ночные дежурства, и дежурные женщины не впускали ночью даже охранников. Тогда прекратились ночные скандалы. При въезде в лагерь все были ограблены охраной. Что рассказали мне женщины о происходившем в лагерях Рейняй и Вишвяняй? В лагерях Вишвяняй, где я сама была, и вблизи находившемся лагере Геруляй жили только женщины и дети. Мужчин уже не было. Их истребили в лагере Рейняй.

О происшествиях в Рейняй они рассказали следующее.

26 июня немцы собрали все еврейское население около города Тельшяй, около озера, выставили вокруг пулеметы и заявили: «Испробуем силу машин на вас, и пусть ваш бог вам поможет». На это ответил им раввин Тельшяй: «Вам нечего смеяться над нашим богом, ибо он тот же для нас и вас». (Он потом поплатился за ту дерзость.)

Долго держали евреев под страхом смерти и отпустили домой. 27 июня всех женщин отпустили, а мужчин задержали.

27 июня, т. е. назавтра, всех оставшихся на свободе согнали в имение известного певца Кипраса Петраускаса[323] – Рейняй. Туда перевезли и арестованных днем раньше мужчин. Вместе с лагерем Рейняй был открыт другой лагерь – Вишвяняй для евреев окрестных местечек Тельшяй.

Выселение евреев из Тельшяй и окрестных местечек произошло в течение часа, так что выселенцы имели возможность захватить с собою только самые необходимые вещи. Оставшееся в домах имущество было, конечно, разграблено.

При вступлении в лагерь все должны были под угрозой смерти сдать охране и немцам все свои драгоценности. Начались издевательства и унижения для лагерных жителей, в особенности для мужчин, которые довели последних до отчаяния. Из всех этих мучений самой памятной осталась так называемая дьявольская пляска.

Приблизительно 18 июля 1941 года в лагерь Рейняй прибыли двое гестаповцев с целым отрядом местных бандитов, вызвали некоторых мужчин и заставили их вырыть несколько больших ям, о назначении которых несчастные даже не догадались.

На следующий день гестаповцы опять вызвали всех мужчин, женщин же заперли в бараках, за исключением тех, которые как раз в этот же час собирали драгоценности у всех заключенных для передачи их палачам, окружили вооруженной охраной, и один гестаповец держал перед ними речь такого содержания: «Вы, евреи, составили заговор против всего культурного мира, вы вместе с большевиками зажгли всемирный пожар, и потому теперь настало время возмездия. Вы заплатите за причиненное вами зло». Кончив, он отдал приказ, и кольцо охраны вокруг собравшихся сжалось крепче, и началась ужасная пытка.

Гестаповец отдал приказ, и все заключенные сомкнулись в круг. Потом он им «разъяснил» значение разных командований: «Бегать! Падать! Бегать скорым темпом, поворачиваться направо, налево» и т. д., и пошла «гимнастика». Палачи вставили всем в ноги палки, и так они должны были бегать, поворачиваться, падать, изгибаться, прыгать и т. д. За ними следовали местные фашистские бандиты и били их палками и прикладами. Который падал, был забит на месте прикладами. Многие из старых и слабых выпадали из строя и были замучены на месте. Некоторые из молодых подхватывали ослабевших и павших и брали на плечи, и бежали вместе с ними, но палачи били и тех, и других. С каждым моментом команды учащались, темпы ускорялись, так что бегавшие задыхались и уставали еще сильнее, тогда палачи их били еще крепче. С каждым моментом количество выбитых из строя увеличивалось, и оставшиеся в ряду испускали свои последние силы, а палачи их все чаще и более били и мучили.

Из бараков через широкие щели выглядывали жены, сестры и матери, ломали руки, умоляли, падали в обморок, а палачи… смеялись. Одна из женщин, захваченная в круг охраны, не выдержала и пала полумертвая, тогда другая, в руках которой еще находились собранные для палачей драгоценности, умоляла охранников выпустить ее, чтобы она могла принести воды для спасения изнемогавшей, но охранники не выпустили. «Пусть сдохнет жидовка», – сказал комендант Платакис и не выпустил. Тогда одна вырвалась насилу из барака, прорвала цепь охраны и принесла воды. Эта пляска продолжалась целых три часа. Когда только все уже изнемогли, не могли дальше держаться на ногах и были избиты и окровавлены – их выпустили…

Измученные, избитые, с лицами, искривленными от мук и побоев, мужчины вернулись домой в бараки. Без сил и пристыженные, не вымолвили ни слова, не вздыхали даже и легли прямо на нары (слова Векслер, жены директора Народного банка в Тельшяй). Тогда они лишились совершенно воли. Им было все равно, лишь бы кончилось, чем скорее.

И конец наступил очень скоро. Той же ночью (приблизительно 20–21 июля) тридцать три человека, большей частью молодые в возрасте двадцати‑двадцати пяти лет, между ними один из учителей ешибота[324] раби Авнер, были вывезены из бараков и больше не вернулись. Их крики и стоны были слышны всю ночь. Как передали люди, находившиеся в бараках, близких к месту экзекуции, и как хвастали сами палачи, между ними братья Инзулевичи[325], их мучили всю ночь. Их связали и головы их опускали под воду озера и выбирали их оттуда полузадушенных, оживляли и опять окунали. Попеременно палачи били их прикладами по головам и до тех пор мучили, пока все не испустили свои души. Их тела первыми заполнили ямы…

Назавтра рано утром в бараки ворвались палачи и закричали: «Раввины и полураввины (Тельшяй был центром раввинских семинарий) пусть выйдут!» Потом вызвали по баракам всех мужчин, выстроили на площади перед бараками и группами в пятнадцать‑двадцать человек выводили их в близлежащую рощицу, где были вырыты раньше ямы и откуда слышались выстрелы автоматов. Эта резня продолжалась весь вторник до четырех часов. Вдруг разыгралась буря, и палачи захотели уйти домой. Они настолько не стеснялись, что последнюю группу они отослали из ямы обратно в бараки. Те же жертвы были выбраны назавтра в среду, они уже знали и пошли на верную смерть. Был один адвокат Абрамович, которого теща и жена могли и хотели спасти, но он ничего не предпринял, говоря, что желает быть там, где будут и другие евреи.

(Я спросил опрошенных, чем можно объяснить такую пассивность со стороны жертв Рейняй, и те на это мне ответили, что несчастье постигло всех так неожиданно, что ничего не успели предпринять, и, помимо того, никто не вообразил, что немцы, хотя бы и гитлеровцы, способны убивать женщин и детей, и они утешались надеждой, что смертью они спасут жен и детей. В случае сопротивления или массового бегства они боялись за жизнь своих жен и детей. – Л. Е.)

Были и единичные случаи сопротивления. Когда вывели на расстрел врача из Ретово[326] доктора Закса, его жена никак не давала ему уйти самому и пошла с ним вместе со своим грудным ребенком. Палачи ее гнали обратно, но она не давалась, билась, ругала палачей самыми жестокими ругательствами. Палачам наконец надоело возиться с несчастной женщиной, и они сделали ей одолжение и застрелили ее и ребенка.

Ицхак Блох просил разрешить ему сказать перед смертью пару слов[327]. Палачи ему разрешили. Он встал и сказал: «Теперь вы проливаете нашу невинную кровь. Настанет же время, когда ваша собачья кровь обрызгает мостовую». Его прибили прикладами.

Каждую группу застреленных засыпали тонким слоем песка, и на них стреляли другую партию. Были многие случаи, когда засыпали раненых полуживых людей. Об одном таком случае рассказывают следующее. Лейбзон из Лауково был вместе с группой других подвезен к яме, и там его заставили засыпать только что застреленных. Когда он начал засыпать, он громко расплакался, из ямы он услышал голоса своих детей, которых вывели предыдущей партией: «Отец! Не засыпай нас! Мы еще живы!..»

Эта резня продолжалась во вторник, среду и четверг. Были истреблены около пяти тысяч мужчин из Тельшяй и окрестных местечек[328]. Земля над ямами все время колыхалась, ибо там было много заживо похороненных. Целую неделю после этого кровь била из ям фонтаном.

Несколько дней после этого избиения жизнь в лагере как бы замерла.

Все оставшиеся в живых женщины и даже дети потеряли интерес к жизни. Никто не выходил из лагеря за пищей, никто даже не принимал пищи из рук палачей. Перестали даже заботиться о маленьких детях. Единственное желание каждой было – вырваться как‑нибудь из лагеря и украдкой подходить к тому ужасному месту, где погибли дорогие люди, и с ужасом следить за фонтаном крови, искать среди оставшегося платья и обуви какую‑либо вещь от дорогого человека и чувствовать под собою колыхавшуюся землю (слова Векслер).

Через семь дней после резни все оставшиеся в живых были переведены в новый лагерь Геруляй. В Геруляй было еще грязнее, чем в Рейняй. Вшивость была там невозможная; вши были везде: в платьях, на стенах и даже в кустах около реки. Пища была там плохая. Работы давались непосильные – в полях и в лесу.

Ужасны были ночи. Изнеможенные женщины галлюцинировали, перед их измученным взором весь барак был полон привидений погибших. Ужас прожитого еще увеличивался издевательствами охранников, которые угрожали, стреляли. Для большего террора сами палачи распространяли слухи о скорой ликвидации нового лагеря, определяли даже сроки этой ликвидации. Говорили об отделении детей от своих матерей, о новой акции истребления. И каждый раз испуганные женщины посылали делегации в город просить помощь. Бывали у местного епископа католической церкви Стаугаутиса, у начальника уезда Романаускаса, у других хороших знакомых. Но никто не мог оказать помощь. Епископ несколько раз выступал против палачей в кафедральном костеле. Другие выражали соболезнование, но из всего этого, конечно, ничего не вышло. Иные, как Романаускас, еще напугивали делегацию, больше спасения не было.

А слухи о ликвидации лагеря делались все упорнее. Помимо всего этого, в лагере свирепствовали разные эпидемии – тиф, дифтерит и другие. Большая часть маленьких детей погибла от них, ибо не было ни врачей, ни медикаментов, а которые дети посылались в местную больницу, тоже погибали вследствие плохого ухода. Приблизительно через семь недель после того, как лагерь был создан, к лагерю подъехали две машины, полные вооруженных бандитов, и окружили лагерь усиленной охраной. Всю ночь комендант Платакис со своими бандитами пировали. Ночью он пригласил к себе представительниц лагеря – Яжгур, Блох и Фридман и потребовал в виде откупа от назначенной «акции» последних драгоценностей лагеря. Испуганные женщины шли по баракам и собирали последние остатки от всего лагеря, говоря, что этим лагерь откупится от готовящейся резни. В два часа ночи представительницы внесли коменданту последнюю контрибуцию и застали коменданта и его сообщников в самом пьяном виде. Комендант соизволил принять принесенные деньги и драгоценности – около тридцати тысяч рублей и несколько десятков обручальных колец – и обещался пощадить лагерь.

Но рано утром бандиты ворвались в лагерь, разбудили всех и приказали выходить на площадь лагеря, говоря, что лагерь должен подготовиться к эвакуации. Посоветовали брать с собой только хорошие вещи и вынести их на площадь. И действительно, на площади стояли подводы согнанных туда крестьян. Все оделись, собрали свои последние пожитки и вышли на двор. Их сразу бандиты окружили плотно сомкнутой цепью и приказали сесть на землю. Началась сортировка: молодых женщин в возрасте до тридцати лет и девочек приблизительно ставили вправо, других, старых женщин и мальчиков без различия возраста – влево.

Сначала смущенные женщины не разобрались в значении обеих сторон, но потом, когда догадались, что стоящие слева обречены на смерть, стали толкаться вправо. Но бандиты уже не давали переходить из одного ряда в другой. Вправо было около четырехсот человек, влево – прочие тысячи. Правых отправили пешком и на подводах в гетто в Тельшяй, а левых оставили. Были случаи, когда сами бандиты хотели одну или другую перевести вправо, но сами жертвы предпочли умереть, чем оставить дорогих людей умереть одних.

Яжгур получила особую «милость» от коменданта Платакиса, и он взял под свою личную охрану ее и ее дочерей (погибли летом 1944 года в партизанах), посадив их в своей комнате. Но у той Яжгур был и сын, необыкновенно талантливый (он в 1941 году был командирован в школу живописного искусства), и он попал влево. Все ее мольбы перевести его вправо не помогли. Тогда мать добровольно пошла умереть вместе с сыном. Девушку Иоселевич один бандит хотел перевести вправо, но она требовала взять с нею и ее старую мать, от этого бандит отказался. Три раза он предлагал переходить в другую сторону, но она без матери не пошла и пошла она вместе с ней на расстрел…

Таких случаев было много.

Началась резня, женщин по пятнадцать‑двадцать группами выводили из ряда в ближайшую рощицу, где были уже вырыты ямы, приказывали раздеваться и застреливали. Для маленьких детей жалели пули, их брали за ножки и ударяли головками по деревьям и бросали в яму…

Спасшаяся из ямы Шлемович Мира сама видела, как один бандит взял семидневного ребенка из его кроватки и на глазах его матери (Двейре Леви из Лауково) разбил его голову о стенки его кроватки. Но были случаи, когда матери сами просили палачей застрелить своих раздетых малолеток‑дочерей на их глазах, чтобы не подвергались насилию…

Резня эта продолжалась целый день, и в ней погибли около четырех тысяч женщин и детей.

Вещи палачи разграбили, разделили между собой или продавали съезжавшимся крестьянам. Вечером по окончании этого «задания» бандиты в двух грузовиках поехали в другое местечко. По пути они вопили и забавлялись. Этому свидетельница была мадам Векслер. Она в тот день резни работала у крестьянина и по совету хозяина, который, по всей вероятности, знал, что произойдет, осталась у него. Она видела палачей, возвратившихся со своей славной «работы», и они распевали песни и веселились…

Для оставшихся в живых четырехсот женщин началась новая жизнь. Их разместили в нескольких маленьких домах. Мебели, постельного белья и подушек не было. Пришлось спать на полу. Обитательницы гетто не получали почти никакого пайка, и им приходилось питаться милостыней.

Часть их сбежала в Шавельское гетто. Оставшиеся жили еще до Рождества 1941 года.

В рождественский день 1941 года бандиты собрали всех оставшихся в гетто и отправили на расстрел. Малая часть сбежала, их изловили, продержали в тюрьме без пищи, воды и в холоде и, полунагих и босых, повели на расстрел. Так погибло еврейство Жмуди[329], местечек Риетово[330], Альседай[331], Акмяне, Тельшяй и других. И остались из всей Литвы всего три гетто – в Вильнюсе (около двадцати двух тысяч), в Каунасе (около семнадцати тысяч) и в Шавлях (четыре тысячи).

Самую горькую участь имели евреи Альседай. Там их защитил альседайский ксендз и прелат. Он стал среди евреев и бандитов и сказал: «Вы через мое тело приступите к вашему кровавому делу». Бандиты удержались. По требованию ксендза бандиты разрешили евреям эвакуироваться, взяв с собой и провизию, и вещи, и даже свои земледельческие орудия, и живой инвентарь – лошадей, коров, коз и птиц.

Но в Тельшяй их гнали на каторжные работы и наконец убили. В последний день их запрягли в подводы, полные камней, и заставили возить груз по городу. По пути бандиты били их прикладами. Некоторые пали от побоев, последние были вывезены за лагерь и расстреляны.

Последних четыреста женщин, живших в гетто, ликвидировали в Рождество 1941 года. Некоторые сбежали и попались. Их держали в тюрьме четыре‑пять дней раздетыми и босыми, а потом вывели почти нагими и расстреляли.

Несколько десятков еще сплошь до сентября 1944 года жили в землянках, их открыли и уничтожили и содержателя их, литовца Бладиса, привязали к хвостам двух лошадей и разорвали на части.

 

Записал Л. Ерусалимский [332]

 

Резня в местечке Утяна