Письмо фронтовика М. Локшина И. Г. Эренбургу

[204]

[…] Это было 6 июля 1941 года. Встречаюсь на окраине города в концентрационном лагере с биробиджанским писателем Добиным[205]. В лагерь согнано много тысяч мирных людей. Туда же согнано несколько тысяч военнопленных. Евреев еще не отделяли. Мы ходим с Добиным по лагерю и видим: немцы бьют людей прикладами и стреляют в толпу, бросающуюся на сухари, которые кидают из автомашины. Расстреливают людей, вне очереди черпающих из болотистой речушки воду.

10 июля 1941 года начинает осуществляться расовая политика гитлеровцев. Лагерь начинают разбивать по нациям. Евреи огораживаются с четырех сторон канатами, и их охраняет усиленный караул. Начало жизни видоизмененного лагеря отмечается расстрелом одного еврея за то, что он не так быстро перебежал в назначенное для евреев место расположения. Но пристрелили его, соблюдая все фашистские порядки. То есть избили, поиздевались, заставили бежать и ползать, а затем, обессиленного, прикончили свинцом и заставили зарыть внутри лагеря. В этот же день началась массовая расправа. Три тысячи евреев были размещены на площади не более чем полторы – две тысячи квадратных метров. Огороженные между пленными и бывшими заключенными с вечера прижимались пулеметным огнем к земле в обвинение, что они, мол, ведут торговлю с военнопленными, а с бывшими заключенными не делятся продуктами питания. Мы с Добиным пытаемся успокаивать волнующихся, чтобы облегчить горе. Меня же Добин учит просить милостыню, дабы поддержать здоровье и кое‑как питаться.

Нас разбили на девять колонн. Ежедневно выбирали по несколько человек из колонны и куда‑то отправляли на машинах. Раздавалась где‑то очередь из автоматов – и все.

Числа 15 июля отбирают из числа трех тысяч интеллигенцию и тоже увозят куда‑то в безызвестность.

Мирных женщин пока не трогают и даже разрешают приносить передачу. Но с каждым днем все меньше попадает продуктов заключенным, так как немцами устраивается сначала грабеж у заключенных, а затем у тех, кто приносит передачи.

18 июля около двух тысяч оставшихся в лагере евреев переводят в тюрьму. На пути расстрелы и расправа, организованная для зрелища. Сначала вводят в каменный двор тюрьмы. Запирают ворота и заставляют эту двухтысячную массу в одном из углов двора сжаться в комок. Методически раздаются очереди из автоматов. За воротами тюрьмы рыдают женщины и дети. А гестаповцы с удивительным спокойствием делают свое черное дело. Затем вгоняют нас на второй этаж тюрьмы, причем в дверях стоят два здоровенных фашиста с дубинками, а сзади – автоматчики. Одни кричат: «Шнель, шнель», а те, что в дверях, бьют по головам. Проскочившие тюремный коридор почти механически попадали в камеру. Стало смеркаться, поднялся шум и беготня. В камеры врываются фашисты и начинают всех избивать, а затем стрельба. Опять выгоняют на улицу и предлагают выдать вора, похитившего у начальника из кабинета мыло, полотенце и что‑то еще. Кражи никакой, конечно, не было. Но ночь прошла в большой тревоге. 20 июля нас выпускают и подводят к так называемому юденрату. Один из «представителей» этого совета выступает перед нами и объявляет о количестве золота, серебра и денег, которые еврейское население города обязано внести немецким властям в течение сорока восьми часов. Между тем он довольно ясные намеки дает на то, что все происходящее – цветочки.

1 августа – открытие гетто. К этому времени немцами уже был заложен фундамент вражды со стороны белорусского населения к евреям, из‑за которых якобы приходилось многим оставлять свои дома и огороды, так как участок для гетто был отведен в значительной отдаленности от центра города.

С этого дня начинается гонка на работу, и до половины августа обходилось все почти без расстрелов. А с 14–15 августа уже появляются факты избиения, изменяется отношение к женщинам, разносятся слухи о кастрации евреев. Но в это же время собирается имущество для устройства еврейской больницы. И с одним из врачей этого коллектива мы пытаемся создать подпольные группы молодежи. Пытаемся установить радиоприемник и выпускать листовки. 19 августа меня угнали на работу. Это был день открытия концентрационного лагеря на улице Широкой. Лагерь был в ведении полевой жандармерии. Сто двадцать евреев, пригнанных под силой оружия, должны были голыми руками разобрать несколько построек в районе кавалерийских казарм и в течение двух часов очистить площадь для лагеря. Двести метров нужно было бегом переносить первый попавшийся под руки столб, бревно, доску и складывать в полный порядок по сортам и размерам.

Примерно на полпути встречали мучеников немцы с собакой. И того, на которого кидалась собака, подхватывали и начинали избивать. А работа шла.

Дорогой мой! Этого ужаса я описать не в силах. Но если ад в нашем понятии страшен, то 19 августа 1941 года был днем, проведенным в аду.

Меня в этот день били дважды и в полусознании стали топить в колодце, словно с тем, чтобы привести в чувство, а затем поставили к стенке и приготовились расстреливать, но, поняв, очевидно, что я этому рад, приказали отойти в сторону. Я лежал распаленный на земле, жадно вдыхая влажный запах непомятой травы. Подходили эсэсовцы с черепами на фуражках, пилотках и рукавах, били сапожищами в лицо, набивали синяки и все пытали: «Сталин, Сталин».

Стало смеркаться. Я был избит и оборван. Был без брюк и кальсон. На мне привязали два пиджака вместо брюк, посадили передо мною эту сотню несчастных и заставили руководить хором.

Боже милый! Мы пели… Этому горю, казалось, только небо внимало. С наступлением вечера нас загнали в кавалерийские конюшни и объявили, что «юденрат» знает, где мы находимся, и наше освобождение зависит от самих нас. То есть, чем быстрее мы закончим работу, тем скорее нас отпустят по домам.

20 августа нас разбили на колонны. Назначили из нас «колонненфюреров» и вооружили их дубинками. С этого времени стали прибывать все новые партии людей. Лагерь разросся до двух тысяч несчастных. Из этого пекла освободились только те, которые бежали.

Товарищ Эренбург! Дорогой и любимый! Я с 1916 года рождения. Я воспитанник комсомола, а теперь, в период войны, я, как губка, напитался горем и во мне, правда, не совсем еще оформленное, чувство зародилось. Однако как хочу я, чтобы многострадальный еврейский народ был не только равноправным народом, но и народом‑героем. Вот я на территории проклятой Германии, но нет у меня жажды резать и уничтожать ни стариков, ни детей, ни женщин германского народа. Но от всей души я радуюсь артиллерийской канонаде по немецким вооруженным силам. Я рад тому, что никогда больше не будет немецкой ночи в России. Я счастлив тем, что Вы, дорогой Эренбург, можете спокойно трудиться во имя народов нашей отчизны, но очень прошу Вас уделить внимание указанию ошибок, допущенных евреями в течение 40–45 лет.

Извините меня, много написал. Затруднит Вас. Но что делать, коль так больно, да и это же ведь частичка самая малая, о чем я хотел Вам рассказать. Возможно, скоро закончится война, может быть, когда‑либо я сам, как умею, опишу пережитое и наблюдаемое, ну а пока, может быть, то, о чем я Вам сообщаю, пригодится в Вашей работе.

Кстати, наша часть принимала участие в штурме гор. Шнайдемголь. Окруженная группировка немцев уничтожена, и на рассвете 15 февраля мы отъезжали из этого пограничного города варварской Германии. Далеко видать зарево пылающей гитлеровской Германии.

На днях в городе Ландсберг мне пришлось беседовать с военным фельдшером‑немцем. Беседа у нас с ним была на тему поражения Германии. Мне было задано два основных вопроса. Первый: как поступят с Германией после войны, и второй: как могла Россия за такой короткий промежуток времени так сильно окрепнуть. На первый я ответил согласно решениям Крымской конференции трех руководителей союзных держав, а на второй мы отвечали коллективно. Затем они нам сообщили или, вернее, старались внушить, что гитлеровцы составляют всего лишь 25 % немецкого народа. Говорили и о выводах, сделанных Бисмарком.

Хочу заметить, что не успевшие убежать немцы надевают белые повязки на рукава и стараются быть гостеприимными. Многие из них очеловечиваются. Более грамотные немцы с виду приветливее, нежели неграмотные.

В общем, сейчас трудно делать какие‑либо выводы, притом получаемое впечатление не выложишь на двенадцати мною исписанных страницах.

С горячей любовью к Вам и воинским приветом

М. Локшин

[15 февраля 1945 г.]