Бахофен И. Материнское право

Классики мирового религиоведения

Предисловие и введение

Историческое явление, описываемое в данном сочинении, упоминалось лишь немногими, а в полном объеме оно не исследовалось никогда и никем. До нынешнего времени история древних времен еще не говорила о

217

материнском праве. Сам термин этот является новым, а то положение в семье, которое он обозначает,— неизвестным. При рассмотрении подобного предмета будут необычны как трудности, которые встретятся на пути, так и соблазны. И не только из-за того, что отсутствуют сколько-нибудь значительные предварительные работы — ведь до настоящего времени наука не сделала ничего существенного для объяснения того периода культуры, к которому относится материнское право. Мы, таким образом, вступаем как бы на нетронутую целину, еще ожидающую первого плуга. От тех периодов древности, которые изучены относительно хорошо, мы обратимся к более ранним временам и из того духовного мира, который до сих пор один был нам знаком, переместимся в мир совершенно иной, гораздо более древний. Те народы, с именами которых исключительно связывают славу античного величия, отступят на задний план. На их место встанут другие, которые никогда не достигали высот классического образования. Нашему взгляду откроется неведомый мир. Чем глубже будем мы проникать в него, тем своеобразнее будет выглядеть все вокруг нас. Повсюду противоречия с идеями более развитой культуры; бесконечная череда своеобразных форм; цивилизация, судить о которой можно только с позиций ее собственных фундаментальных законов. Гинекократическое семейное право представляет непривычную противоположность не только нашему нынешнему, но даже и античному сознанию. Рядом с эллинистическим еще более непривычным и чуждым покажется тот исходный жизненный закон, с которым материнское право тесно связано, из которого оно проистекает и на основе которого только и может получить свое объяснение. Высшая идея последующего исследования состоит в том, чтобы изложить главный движущий принцип гинекократической эпохи и показать ее отношение к более ранним ступеням жизни, с одной стороны, и к более высоко развитой культуре — с другой. Таким образом, мое исследование ставит себе более всеобъемлющие задачи, чем это подразумевается выбранным для него названием. Охватывая все элементы гинекократической культуры, оно выявляет ее отдельные черты, а потом стремится обнаружить фундаментальные идеи, в которых бы они

218

объединялись, и, таким образом, восстановить картину той ступени цивилизации, которая была оттеснена или полностью преодолена дальнейшим развитием древнего мира. Цель возвышенна. Но только серьезнейшее расширение поля зрения позволит достигнуть истинного понимания и прийти к той ясности и законченности научной мысли, которые составляют сущность познания. Я хочу попытаться наглядно представить круг моих идей и ход
их развития, чтобы тем самым облегчить и подготовить изучение предлагаемого сочинения.
Из всех сообщений, которые говорят нам о существовании и внутренних принципах материнского права, наиболее ясными и ценными являются те, которые связаны с ликийским народом. Как свидетельствует Геродот, ликийцы, в отличие от эллинов, называли своих детей не по имени отцов, а исключительно по имени матерей, во всех родословных фиксировали только материнскую линию и судили о социальном статусе ребенка в зависимости от положения матери. Николай из Дамаска дополняет эти данные свидетельством об исключительном праве наследования для дочерей, объяснение которому он выводит из ликийского обычного права — неписанного и, по определению Сократа, данного самим божеством. Все эти обычаи есть проявление одного и того же фундаментального воззрения. И если Геродот видит в них не более чем странное отклонение от эллинистических традиций, то изучение их во внутренней взаимосвязи приведет к иному, более глубокому пониманию. Не беспорядочность, но система, не произвол, но необходимость предстанут перед нашими глазами, и поскольку отрицается всякое воздействие позитивного законодательства, то гипотеза о случайной аномалии потеряет последнюю видимость доказательности. Эллинистически-римский отцовский принципат заставил отступить то семейное право, которое было совершенно противоположным как по основам, так и по ходу развития, и путем их сравнения своеобразие каждого этапа выступит в особенно ярком свете. Эта точка зрения находит свое подтверждение при обнаружении родственных воззрений у других народов. Дочернему исключительному праву наследования у ликийцев соответствует столь же исключительная обязанность содержать престарелых родителей (выплачивать им али-

219

менты), которую, по свидетельству Диодора, египетский обычай возлагает также только на дочь. Если уже это предписание кажется нам пригодным для того, чтобы поставить его в один ряд с ликийской системой, то сообщение о кантабрах, предоставляемое Страбоном, приведет нас к еще более удаленным следствиям этого принципа: к элокации и выделению приданого от сестер к братьям. Если все эти черты объединяются общей идеей, то содержащееся в них поучение приобретает весьма общее значение. Благодаря им оказывается обоснованным утверждение, что материнское право не есть достояние какого-то определенного народа на некоторой ступени развития и что, таким образом — поскольку человеческая природа всюду одинакова и законообусловлена,— родственность различных народов не может быть ни причиной этого принципа, ни его границей; что, наконец, следует обращать внимание не столько на сходство в отдельных частных проявлениях, сколько на совпадение основных воззрений. Рассмотрение сообщения Полибия о том, что у жителей Локриды около сотни аристократических родов сформировалось на основе материнской генеалогии, добавит в ряд исходных идей еще два аспекта, правильность и значение которых получат особенное подтверждение в ходе дальнейшего исследования. Материнское право относится к более ранней ступени развития, чем система патриархата, и лишь с победоносным наступлением последней ее полное и ничем не стесненное процветание сменяется упадком. Поэтому гинекократические формы жизни проявляются преимущественно у тех племен, которые противостоят эллинистическим народам как старшее поколение. Они составляют существенный элемент той первоначальной культуры, своеобразный рисунок которой столь же тесно связан с принципатом материнства, как эллинизм — с господством патриархата. Этот фундаментальный тезис был извлечен из незначительного числа фактов, однако в ходе исследования он получает неопровержимую достоверность благодаря массовому притоку подтверждающих его явлений. Если от локров мы перейдем к лелеграм, то вскоре сюда присоединятся карийцы, этолийцы, пеласги, жители Аркадии и Эпира, минии, телебои и ряд других и у всех материнское право и основанная на нем

220

культура выступят в большом разнообразии конкретных проявлений. Уже у древних вызывало удивление это проявление женской власти и величия, которое — как бы ни был в остальном специфичен колорит картины народной жизни — всюду сообщает ему сходный характер древней величавости и первоначальности, совершенно не свойственный эллинистической культуре. Мы узнаем все ту же основную идею и в генеалогической системе Навпакта, и в появлении представлений о соединении бессмертных матерей и смертных отцов, и в превознесении материнской доброты, материнского имени, близости родства по материнской линии, в том, наконец, что родину называют «материнской страной», что женское жертвоприношение имеет большую святость, а в особенности же в том, что невозможно искупить убийство матери. Поскольку речь идет не об изложении конкретных вещей, но о том, чтобы выделить обобщающую точку зрения, следует подчеркнуть особенное значение мифологической традиции для нашего исследования. Преимущественная связь материнского права с древнейшими племенами греческого мира влечет за собой то обстоятельство, что именно эта первая форма наследования приобретает особую важность для познания гинекократии, так что с самого начала следует предположить, что место, которое занимает материнское право в мифе, отвечает тому высокому значению, которое имело оно и в жизни в качестве кульминационного момента целой культуры. Тем настоятельнее встает перед нами вопрос, какое значение придаем мы в нашей области этой древнейшей форме человеческого наследования, вправе ли мы каким-либо образом использовать его свидетельства? Ответ на этот вопрос должен быть подготовлен анализом отдельного примера из ликийского эпического цикла. Наряду с вполне историчным свидетельством Геродота факт передачи права наследования по материнской линии представлен в мифологической истории царей. Право наследования имеют не сыновья Сарпедона, а дочь, Лаодамия, и она передает царство своему сыну, который имеет преимущество перед ее братьями. Рассказ, как его приводит Евстафий, придает этой системе наследования символическое значение, в котором основная идея материнского права оказывается лишь выражением взаимоотношения

221

полов. Если теперь предположить, что свидетельства Геродота и Николая из Дамаска оказались бы для нас потеряны, то в силу господствующего ныне образа мыслей были бы прежде всего предприняты попытки лишить рассказ Евстафия доказательной силы, используя тот довод, что подлинность его не подтверждена более древними или по крайней мере современными ему источниками; самую загадочность его какой-нибудь ограниченный мифограф признал бы за доказательство вымышленности, и, в конце концов, тот факт, который облекается этим мифом, как ядро скорлупой, предстал бы абстрагированным из этого-мифа, а следовательно, придуманным вместе с ним, и в качестве ненужного мусора он был бы присоединен к тем не подлежащим использованию запискам, коих ежедневно растущее число знаменует разрушительный прогресс так называемого критического отношения к материалу наследия. Сравнение мифологических и исторических сообщений ясно показывает всю ошибочность этого подхода. Мифологическая традиция должна быть признана как достоверное, совершенно независимое от воздействия свободной творческой фантазии свидетельство древнего времени, так как оно подтверждено и проверено исторически бесспорными фактами: преимущество Лаодамии перед братьями само по себе уже должно рассматриваться как достаточное подтверждение ликийского материнского права. Едва ли найдется такая черта гинекократической системы, для которой отсутствовала бы подобная «проба», даже если она не всегда берется из истории того же самого народа. Да и сам всеобъемлющий характер, который носит гинекократическая культура, не отрицает подобной параллели: то тут, то там — следствия по крайней мере частичного сохранения материнского права в более поздние времена. В мифической и строго исторической традициях мы встречаемся со схожими особенностями систем, которые совпадают даже по манере изложения. Явления древности и явления позднейшего, иногда значительно более позднего периода, выступая вместе, поражают своим смешением и заставляют совсем забыть о больших промежуточных пространствах, которые их разделяют. Не требует дальнейших пояснений, какое влияние этот параллелизм должен оказывать на весь способ

222

рассмотрения мифологической традиции, как он подрывает позицию, которую занимает по отношению к ней сегодняшнее исследование, и как и без того поколебленное различие исторических и доисторических времен теряет всякое обоснование как раз для важнейшей части истории, для познания устоев и воззрений древности. Мифологическое наследие — так гласит ответ на поставленный выше вопрос — представляется истинным выражением жизненного закона тех времен, в которых историческое развитие древнего мира обретает свою основу; оно — манифестация первоначального образа мыслей, непосредственное историческое откровение и, следовательно, истинный, отмеченный высокой надежностью исторический источник. Преимущество Лаодамии перед ее братьями заставляет Евстафия заметить, что покровительство братьям со стороны сестры вообще противоречит эллинистическому воззрению. Это высказывание заслуживает тем большего внимания, чем древнее источник, в котором мы его встречаем. В отличие от представителей сегодняшней критики, ученый византиец не рассматривает аномалию, которая, по его мнению, обнаруживается в мифе, ни как повод к подозрению, ни как основание к тому, чтобы внести изменения в материал наследия. Доверчивое, ничего не проверяющее преклонение перед традицией, часто осуждаемое как бездумное переписывание, является лучшим поручительством надежности даже и для более поздних сообщений. Во всех областях исследования древности царит такая же точность и верность в сохранении и распространении наследия, такой же страх посягнуть кощунственной рукой на остатки древнего мира. Благодаря этому мы имеем возможность с большой степенью достоверности познавать внутреннее устройство древнего мира, а также историю человеческой мысли вплоть до ее зарождения и проследить путь, по которому происходило ее дальнейшее развитие. Чем меньше склонности к критике и субъективному комбинированию, тем больше надежность, тем дальше опасность искажения. Особые гарантии подлинности предоставляет миф в отношении материнского права. Его противоречия с идеями позднейшего времени столь глубоки и универсальны, что в условиях господства последних не могло иметь места выдумывание гинекокра-

223

тических явлений. Система патриархата признает, что более раннее право являет собой загадку — она не способна объяснить происхождение ни одной из черт системы материнского права. Преимущественное право Лаодамии представляется невозможным в условиях влияния эллинистических идей, оно противоречит им, и то же самое относится к неисчислимым следам этой формы жизни, которые вплетены в древнюю историю всех народов, не исключая даже Афины и Рим, этих двух решительнейших представителей патриархата. Каждое время бессознательно следует закону собственной жизни — даже в своих фантазиях. Да, сила этого закона столь велика, что постоянно заявляет о себе естественное стремление переделать на новый лад все то, что не соответствовало ему в более раннем периоде. Эта судьба не обошла и гинекократическую традицию. Мы будем встречать в многочисленных случаях, как в очень странных формах обнаруживается и обратное влияние позднейших воззрений на остатки более ранних, и попытки заменить непонятное понятным по вкусу собственной культуры. Старые черты оказываются вытесненными новыми, высокие образы гинекократической древности интерпретируются современниками в духе их собственного бытия, жесткие проявления предстают в смягчающем свете, и право, а также образ мыслей, мотивы, страсти оцениваются с позиций царящей ныне точки зрения. Нередко новое и старое непосредственно соседствуют друг с другом. По-разному представляются одни и те же факты, одни и те же лица в двойном восприятии старого и нового миров — там невинное, а здесь преступное, там исполненное возвышенности и достоинства, здесь — предмет отвращения, а потом — источник палинодии'. В иных случаях мать уступает отцу, а сестра брату, который лишь вместо нее или попеременно с ней вступает в миф, женские названия уступают мужским, короче говоря, черты материнского воззрения уступают сформировавшейся теории патриархата. Так что позднейшее время, далекое от того, чтобы творить в духе преодоленной и поверженной им культуры, скорее стремится распространить господство собственных идей на
' От греч. TlOt^lVtoSlOl — отчаяние, жажда мщения.— Примеч. персе.

224

те факты и явления, которые противостоят ему как чуждые. Здесь и находится высшее подтверждение подлинности всех мифологических следов гинекократической древности. Они имеют силу вполне надежного доказательства. В тех случаях, когда не удалось избежать преобразующего влияния позднейшего мира, миф как источник еще более богат и поучителен. Поскольку причиной изменений гораздо чаще бывают бессознательные уступки идеям времени и лишь изредка и в порядке исключения — сознательная враждебность против старого, то миф в своих превращениях становится живым выражением ступеней развития народа, проходя их шаг за шагом вместе с ним; для компетентного же наблюдателя он — верное отражение всех этих ступеней. Я надеюсь, что позиция, которую занимает данное исследование по отношению к мифологической традиции, представляется теперь столь же ясной, сколь и обоснованной. Она влечет за собой богатейшие результаты, которые обнаруживаются, однако, только в рассмотрении конкретного материала. Наша современная историческая наука, односторонне направленная исключительно на установление событий, личностей и обстоятельств времени, утвердив противоречие между временем историческим и временем мифологическим и совершенно неуместным образом расширив границы последнего, вступила на ложный путь, на котором нельзя достичь глубокого и взаимосвязанного понимания.
Где бы ни соприкасались мы с историей, всюду рассматриваемые события предполагают в качестве своих предпосылок более ранние ступени бытия: нигде нет начала, но всюду — уже продолжение, нигде нет чистой причины, везде — одновременно и следствие. Истинно научное понимание состоит-не только в том, чтобы ответить на вопрос «что?». В полной мере оно существует лишь там, где возможно также указать «откуда?» и при этом еще установить взаимосвязь с «куда?». Знание лишь тогда возвышается до понимания, когда оно способно охватить и исток, и процесс, и его завершение. Однако миф заключает в себе начало всякого развития. Поэтому любое углубленное исследование древности неизбежно придет к нему. Он есть то, что несет первопричины внутри себя, он один способен сорвать с них по-

225

кров. А первопричины эти как раз и обусловили дальнейший прогресс, навсегда предопределив то направление, которому он будет следовать. Не зная первопричин, историческое знание никогда не сможет достичь внутренней завершенности. Всякое разделение мифа и истории правомерно лишь постольку, поскольку необходимо охарактеризовать различия тех способов, какими происходившее в истории воплощается в наследии, но оно не имеет ни смысла, ни обоснования по отношению к последовательности человеческого развития. В нашей области мы должны полностью отказаться от него, и от этого существенно зависит успех всего исследования. В уже изученных периодах древности устои семейного права не являют собой первоначального состояния, в гораздо большей степени это следствия предшествовавших, древнейших ступеней жизни. Рассматриваемые сами по себе, они обнаруживают только свою непосредственную действительность, но не свои каузальные связи; они есть изолированные факты и в качестве таковых представляют предмет в лучшем случае знания, но не понимания. Уже в самой строгости, с которой выступает римская система патриархата, есть указание на систему более раннюю, которая должна была быть побеждена и вытеснена. В городе Афины — дочери Зевса, не имевшей матери — высокий принцип отцовства, облаченный чистотой аполлонической природы, представляется кульминационным моментом как раз такого развития, первые ступени которого следует относить к миру совершенно других устоев и другой духовности. Как могли бы мы понять итог, если для нас представляют загадку истоки? А как же их обнаружить? Нет сомнения в том, каков должен быть ответ. В мифе, в этой верной картине древнейших времен — или здесь, или нигде. Потребность во взаимосвязанном знании нередко приводила к попыткам удовлетворить стремление к открытию первоистоков путем построения философской спекуляции, и те большие пробелы, которые обнаруживаются в исторической картине, заполнить бесплотными образами абстрактной игры рассудка. Странное противоречие: отвергать миф из-за его недостоверности и в то же время так доверчиво полагаться на собственные утопии. Последующее исследование старательно избегает всех соблаз-

226

нов подобного рода. Осмотрительно, а возможно, и слишком осторожно держась суши, следуя всем искривлениям и бухтам береговой линии, оно сторонится открытого моря, его опасностей и случайностей. Там, где нельзя рассчитывать на познания предшественников и на предшествовавший опыт, следует прежде всего проверять конкретные детали. Только богатство деталей обеспечивает необходимое сравнение и позволяет отличать существенное от случайного, а закономерное и всеобщее — от локального; только оно доставляет средства для восхождения ко все более обобщающему взгляду. Миф упрекали в том, что он подобен подвижному песку и нигде не позволяет твердо поставить ногу на надежную почву. Однако этот упрек касается не самой сути мифа, но способа его использования. Многосторонний и изменчивый в своих внешних проявлениях, миф тем не менее подчинен определенным законам и не менее щедр на достоверные и прочные результаты, чем любой другой источник исторического знания. Будучи продуктом того культурного периода, когда жизнь народов еще не выпала из гармонии природы, он разделяет с нею ту бессознательную закономерность, которая отсутствует в продуктах свободной рефлексии. Повсюду — система, повсюду — взаимосвязь, во всех деталях — выражение великого фундаментального закона, который в богатстве своих манифестаций обретает высшую гарантию внутренней истинности и природной необходимости.
Гинекократическая культура особенно ярко демонстрирует единство господствующей мысли. Все ее проявления отлиты по одной форме, все несут на себе печать единой, замкнутой в себе ступени развития человеческого духа. Принципат материнства в семье нельзя помыслить как обособленное явление. С ним несоединима та цивилизация, которая включает в себя расцвет эллинизма. То самое противоречие, в котором находятся принцип патриархата и принцип материнского права, с необходимостью должно пронизывать все формы жизни, которые присущи каждой из двух систем. Первое наблюдение, которое подтверждает внутреннюю логичность гинекократического мира, состоит в преимуществе левой стороны перед правой. Левое относится к женской, страдающей, правое — к мужской деятельной природной

227

потенции. Достаточно отметить ту роль, которую играет левая рука Исиды в стране Нила, особенно почитающей материнское право, чтобы сделать очевидной данную взаимосвязь. Сюда же примыкает и большое количество других фактов, обеспечивающих исключительную значимость, универсальность, исходность этой черты и независимость ее от философской спекуляции. В нравах и обычаях гражданской и культовой жизни, в своеобразии одежды и прически, в не меньшей степени — в значении отдельных высказываний повторяется одна и та же идея — major honos laevarum partium2,— внутренне единая с материнским правом. Не меньшее значение имеет и второе проявление того же самого фундаментального закона: преимущество ночи перед днем, рождающимся из ее материнского лона. Противоположное отношение полностью противоречило бы гинекократическому миру. Уже древние ставили в одну линию преимущество ночи и предпочтение левой стороны, связывая и то и другое с принципатом материнства; именно здесь древнейшие нравы и обычаи демонстрируют нам, что мы имеем дело не с абстрактной философской мыслью позднейшего происхождения, а с реальностью первоначального образа жизни — это и использование ночи как единицы исчисления времени, и выбор ночи для битвы, для переговоров, для правосудия, и предпочтение темноты для культовых действий. Дальнейшее прослеживание этой идеи позволяет издалека узнать характерную специфику периода преимущества материнства в жизни мира в предпочтении луны — солнцу, воспринимающей земли — оплодотворяющему морю, мрачной стороны природного бытия, связанной со смертью,— светлой стороне становления, умерших — живущим, печали — радостям. И вот уже встает перед нами духовный мир, в обрамлении которого материнское право выглядит уже не как чуждая и непостижимая форма жизни, но скорее как гомогенное явление. Однако обнаруживаемые на картине пробелы и затемненные места не являются чем-то совершенно чуждым ей. В этом-то и состоит собственно сила хорошо обоснованного допущения, что оно быстро

2 Преимущественное значение периферийных ctodoh (лат.).— Примеч. перев.

228

втягивает в поле своего зрения все, что ему родственно, и способно найти путь от того, что лежит на поверхности, к тому, что сокрыто в глубине. И тогда тихого указующего знака древних часто достаточно, чтобы открыть новую перспективу видения. Выделение отношений с сестрами и с младшим потомством представляет тут поучительный пример. Они относятся к материнскому принципу семейного уклада и служат тому, чтобы представить основную идею его в новых разветвлениях. Значение отношения с сестрами раскрывается в замечании Тацита о том, как понимали последнее у германцев; соответствующее сообщение у Плутарха о римских обычаях доказывает, что и тут мы имеем дело не с случайным и локальным воззрением, но со следствиями некоторой фундаментальной идеи. В филостратовой «Истории героев» — произведении хотя и позднем, но в высшей степени важном для прояснения древнейших идей — преимущества младшего потомства находят самое прямое признание. Оба эти принципа оказываются вскоре окружены большим количеством фактов, которые, приходя отчасти из мифологической традиции, а отчасти из исторического состояния древних или еще живущих народов, одновременно доказывают и их универсальность, и их первоначальность. Нетрудно увидеть, каким образом связаны с гинекократической идеей и то, и другое явления. Преимущество сестры перед братом есть лишь иное выражение отношения, сказавшегося в предпочтении дочери перед сыном, а отличение младшего потомства связывает продолжение жизни с той ветвью материнского древа, которая, возникнув последней, в последнюю очередь будет и настигнута смертью. Должен ли я еще пояснять, какие новые открытия подготовлены этими наблюдениями? Говорить ли о том, что с ликийской притчей о листьях дерева совпадает идея оценки человека по законам природы, исходящая из особого приоритета импульсов ранней весны, что само материнское право предстает перед нами как закон жизни материально-плотской, а не духовно-возвышенной, что вообще гинекократический духовный мир есть порождение материнско-теллурического воззрения на человеческое бытие, а не отцовскоуранового? С другой стороны, необходимо обратить внимание на то, сколь многие высказывания древних и сколь

229

многочисленные явления в гинекократических обществах благодаря сообщенной Тацитом идеи германцев о далекоидущей силе семейных уз, связывающих с сестрой, становятся доступными для понимания и пригодными для использования их в построении теории? Большая любовь по отношению к сестре вводит нас в один из важнейших аспектов бытия, основанного на материнском принципиате. Если сначала мы видели только правовую сторону гинекократии, то теперь мы вступаем в соприкосновение с ее моральным значением. Если первая была для нас неожиданной и мучила своей изначальной непостижимостью, вступая в противоречие с тем, что мы привыкли считать естественным семейным правом, то вторая, напротив, находит отзвук в естественном чувстве, которое не чуждо ни одной эпохе и которое само по себе сразу рождает понимание. На самых глубоких ступенях человеческого бытия единственным светлым мгновением в жизни, единственным наслаждением в пучине бездонного бедствия была материнская любовь, привязывающая женщину к порождениям ее плоти. Наблюдение над ныне еще живущими народами в других частях света позволило по-новому осознать этот факт, благодаря чему предстало в новом свете и значение той мифологической традиции, которую называют (рг^олаторе^3 и с появлением которой связывают поворотный пункт человеческой цивилизации. Внутренняя связь ребенка с отцом, самопожертвование сына ради своего родителя требуют гораздо более высокой степени морального развития, чем любовь к матери — эта таинственная сила, которой в равной степени проникнуто всякое существо из земной твари. Она проявит себя лишь позже, позже приобретет свою силу. Тем исходным отношением, с которым человечество впервые дорастает до цивилизации, которое составляет исходный пункт для развития всякой добродетели, для формирования любого благородного проявления жизни, является волшебство материнства, которое среди исполненной насилия жизни действует как божественный принцип любви, единения и мира. Ухаживая за своим потомством, женщина раньше, чем мужчина, научается распространять любящую забо-

3 Отцелюбие (греч.).— Примеч. перев.

230

ту за пределы своего «я», на другое существо, и направлять на поддержание и улучшение иной жизни всю изобретательность, которой только располагает ее дух. Отсюда и начинается рост всякой цивилизации, отсюда — все благо жизни, отсюда преданность, забота и оплакивание умерших. В мифе и в истории это обстоятельство нашло разнообразные выражения. Этому соответствует и то, что критянин высшую степень любви к своей родине выражает в словах «материнская страна», и то, что общность материнского лона рассматривается как самая наитеснейшая связь, как истинное, первоначальное и исключительное отношение родства; и то, что заступаться за мать, защищать ее и мстить за нее представляется священнейшим долгом, а угрожать ее жизни означает лишиться всякой надежды на искупление, даже в том случае, когда это делается ради ущемленных отцовских отношений. Должен ли я растрачивать себя на дальнейшие детали? Достаточно и этих, чтобы возбудить наше участие к нравственным основам той культуры, к которой относится материнское право. Сколь значительными представляются теперь все те примеры, в которых верность находит опору в матерях и сестрах, в которых опасность для сестер или ущерб для них воодушевляют на преодоление великих трудностей, в которых, наконец, отношения в сестринской паре являются наиболее типичными и общими. Однако любовь, которая произрастает из материнства, охватывает не только внутренний круг, но и более широкие, более удаленные сферы. Тацит, который толкует эту идею, ограничиваясь отношениями германцев, едва ли разглядел все ее значение и то обширное пространство, на котором она исторически значима. Если в отцовском праве — принцип ограничения, то в материнском — принцип всеобщности; если первый предполагает замкнутость в узком кругу, то второй не знает никаких границ — так же как и жизнь природы. Из порождающего материнства произрастает всеобщее братство всех людей, понимание и признание которого сходит на нет с возникновением патриархата. Семья, основанная на отцовском праве, замыкается в себе как индивидуальный организм, материнская же, напротив, носит тот типично-общий характер, который стоит в начале всякого развития и который отличает

231

плотскую жизнь от возвышенно-духовной. Будучи смертным образом матери-земли Деметры, одно материнское лоно будет дарить братьев и сестер для тех, кто рожден другим, и родина также будет знать только братьев и сестер; так будет продолжаться до тех пор, пока с распространением патернитета не растворится единая масса, и то, что прежде было в себе неразличимо, окажется преодолено принципом разделения. В государствах матриархата эта сторона материнского принципа находит многогранное выражение и даже юридически сформулированное признание. На этом покоится тот принцип всеобщей свободы и равенства, который мы обнаруживаем как главную черту всех гинекократических народов; на этом же — филоксения и решительное отрицание стесняющих ограничений любого рода; на этом же — всеобъемлющее значение известных понятий, которые, как римский paricidium4, лишь позднее сменили естественно-всеобщий смысл на индивидуалистически-ограниченный; на этом же, наконец, особый статус сознания родства и та ou^ina^eia5, которой безо всяких преград равномерно охвачены все представители народа. Особенно прославлялось в гинекократических государствах отсутствие раздора, отрицание враждебности. Именно у них раньше всего входят в обычай и получают наиболее совершенное развитие те великие панегирики, которые объединяют народ во всех его частях в радостном чувстве братства и общности. Не менее характерной представляется особая наказуемость телесных повреждений, причиненных как согражданам, так и любому живому существу, а также все обычаи, подобные тому, что были у римлянок — молить «великую Мать» не о своих детях, но о племянниках и заботиться об их супружестве, или у персов — молить божество только за весь народ в целом, или у жителей Карий — предпочитать всем добродетелям ouprtaveia к родственникам — так внутреннее основание принципа материнства находит прекраснейшее воплощение в действительной жизни. Черты мягкой гуманности, которые проступают даже в выражении лиц

Преступление, убийство ближайших родственников (лат.).— Примеч. перев.
8 Симпатия (греч.).— Примеч. перев.

232

на египетских изображениях, пронизывают весь уклад гинекократической жизни, и это налагает на него отпечаток, в котором вновь сказывается все, что несет в себе дух благодатного материнства. И всякий древний человеческий род, который в подчинении своего бытия законам матриархата доставляет позднейшему миру важнейшие штрихи к полотну серебряного века человечества, предстает перед нами в свете Сатурна — свете невинности. Как понятно нам теперь исключительное превознесение матери в картинах, рисуемых Гесиодом, изображающих ее непрерывную заботу и вечное несовершеннолетие сына, возрастающего более физически, чем духовно, в покое и полноте, которые представляет сельская жизнь, наслаждающегося уходом материнских рук вплоть до зрелого возраста; как отвечает это тем изображениям ушедшего позже счастья, в центре которых всегда оказывается господство материнства, отвечает тому ар^оск; (риА,а Y'uvaixcov", с исчезновением которого исчезает всякий мир на земле. Историчность мифа находит здесь потрясающее подтверждение. Вся свобода фантазии, вся полнота поэтического украшения, которым окружает себя обычно воспоминание, не только не сделали зерно исторической традиции нераспознаваемым, но не отодвинули в тень ни основных черт древнего бытия, ни их жизненного значения.
Да будет мне позволено в этом месте исследования на мгновение передохнуть и прервать последовательность развития идей некоторыми общими соображениями. Систематическое рассмотрение главной гинекократической идеи открыло для нас возможность понять значительное число конкретных явлений и свидетельств. Загадочные в изоляции друг от друга, они приобретают характер внутренней необходимости, будучи увязаны между собой. Достижение подобного результата существенно зависит от одной предпосылки. Она предполагает, что исследователь способен полностью отказаться от идей своего времени и от тех воззрений, которыми современность наполняет его дух, и переместиться в мир совершенно иных мыслей. Без такого самоотвержения немыслим успех на поприще исследования древности. Тот, кто прини-

Исконный древний материнский род (греч.).— Примеч. перев.

233

мает в качестве исходного пункта воззрения собственного поколения, будет в силу этого все дальше отклоняться от понимания поколений более ранних. Пропасть будет все глубже, противоречия — все резче; когда все средства объяснения покажутся исчерпанными, надежнейшими способами развязать гордиев узел покажутся подозрительность, сомнение и, наконец, решительное отрицание. В этом причина того, почему все исследования, вся критика наших дней оказались в состоянии дать лишь очень немного важных и устойчивых результатов. Истинная критика находит свое обоснование в самой сути дела, она не знает другого масштаба, кроме объективного закона, другой цели, кроме понимания чужеродного, другого критерия, кроме количества феноменов, объясняемых на основе ее фундаментального воззрения. Где есть потребность в переворачивании, сомнении, отрицании, там фальшь всегда на стороне исследователя, а не на стороне источника или наследия, на которые так стремятся свалить собственную вину легкомыслие, недопонимание и самообожествление. Каждый серьезный исследователь не должен расставаться с мыслью, что мир, изучением которого он занимается, бесконечно отличен от того, в духовной ткани которого существует он сам, и его знания об этом мире — как бы пространны они ни были — всегда ограниченны, а его личный жизненный опыт всегда недостаточно зрел, так как основывается на наблюдениях не столь уж значительного промежутка времени; материал же, который он имеет в своем распоряжении, являет собой множество осколков и фрагментов, которые, будучи рассматриваемы односторонне, зачастую могут показаться неподлинными, но упорядоченные в правильной взаимосвязи, посрамляют прежнее, опрометчивое и слишком поспешное суждение. С позиций римского отцовского права появление сабинянок на полях сражения столь же необъяснимо, как и истинно гинекократическое определение сабинического договора, без тени сомнения приводимое Плутархом по сообщению Варрона. Однако сопоставление с похожими сообщениями о таких же событиях у древних и у ныне живущих народов более ранних ступеней развития, а также представленное во взаимосвязи с основной идеей, на которой покоится материнское право, оно, напротив, теряет вся-

234

кую загадочность и перемещается из области поэтического вымысла, место в которой опрометчиво указал ему предрассудок, возникающий из институтов и обычаев сегодняшнего мира, обратно в область исторической действительности, в которой оно и утверждает теперь свои права как совершенно естественное следствие возвышенности, неприкосновенности и религиозной благодатности материнства. Когда в союзе Ганнибала с галлами решение спорных вопросов было доверено матронам, когда в столь многочисленных традициях мифологической древности женщины то поодиночке, то объединяясь в коллегии, то обособленно, то вместе с мужчинами выступают судьями, голосуют в народных собраниях, полагают предел враждебным распрям, посредничают при заключении мира и устанавливают его условия, а ради спасения страны проливают свою кровь, а то и самую жизнь свою приносят на жертвенный алтарь — кто рискнет после этого отстаивать аргументы в пользу невозможности этого принципа, несоединимости его с законами человеческой природы, какой она представляется нам сегодня, относительно противоречия его со всеми прочими известными вещами,— и кто попробует обратить против его признания тот поэтический блеск, который окружает воспоминания древнего времени? Это означало бы пожертвовать древностью ради современности, или, пользуясь выражением Симонида, посредством лампы и фитиля переделывать мир. Это означало бы спорить с тысячелетиями и превращать историю в мяч для игры мнений — незрелых плодов самоуверенной мудрости, низводить ее до роли куклы однодневных идей. Выдвигают в качестве возражения довод относительно невозможности — однако возможное и невозможное меняются с течением времени; что несоединимо с духом одной ступени развития, отвечает духу другой. То, что невозможно тут, там приобретает вероятность. Говорят о противоречии ко всему, доселе известному,— однако субъективный опыт и субъективные законы мышления столь же мало оправданы в области истории, сколь мало может рассчитывать на признание объяснение всех вещей в узких пропорциях ограниченного партикуляристского взгляда. Есть ли необходимость отвечать также и тем, кто обращает против нас поэтический

235

блеск древности? Того, кто попытался бы его отрицать, заставила бы умолкнуть не только древняя, но даже и новая поэзия, которая именно у древности заимствует наиболее прекрасный и проникновенный материал. Разумеется, поэзия и пластика как бы соревнуются за приоритет в творческих открытиях, а все старинное, древность в особенности, в высокой степени обладает силой будоражить созерцателя и высоко возносить его мысли над повседневностью. Однако это свойство вытекает из особого качества вещей, составляет элемент их сущности и потому само по себе годится больше как предмет для исследования, чем как повод для обжалования. Гинекократический мировой период фактически есть поэзия истории. Он становится таковым в силу возвышенности, героического величия, в силу той красоты, до которой возвышает он женщину, в силу особого подъема рыцарских настроений и отваги среди мужчин, в силу целомудрия и порядочности, которых он требует от юношей,— вот тот свод качеств, который представляет древность в том же освещении, в котором нашему времени видится рыцарская возвышенность древнегерманского мира. Подобно нам, и древние вопрошали: где же те женщины, коих безупречная красота, целомудрие и высокий дух способны были пробудить бессмертную любовь? Где те героини, хвалу которым пел Гесиод — поэт гинекократии? Где женские народные собрания, с которыми любила доверительно пообщаться Дике? Где, однако ж, и те рыцари без страха и упрека, которые, подобно ликийскому Беллерофонту, соединяли величие героев с безупречной жизнью, а храбрость — с добровольным признанием женской власти? Аристотель замечает, что все воинственные народы были послушны женщине, и изучение более поздних времен свидетельствует о том же: противостоять опасности, искать всяческих приключений и служить красоте — вот добродетели, вечно неразрывные с несокрушимой полнотой молодости и жизни. Поэзией, да, поэзией представляется это все в свете сегодняшнего времени. Однако действительность истории есть высшая поэзия, более волнующая и потрясающая, чем та, что порождена фантазией. Путь судьбы, которым шел человеческий род, был более величествен, чем может представить себе сила нашего воображения.

236

Гинекократическая древность с ее образами, деяниями и страстями непостижима для поэзии более образованных, но более слабых времен. Не будем никогда забывать: парение духа исчезает вместе с иссякающей волей к подвигу, и тут же во всех областях жизни обнаруживается начинающееся тление.
Я надеюсь, что данные замечания пролили новый свет на основные принципы, которым я следую, и на те средства, при помощи которых я пытаюсь извлечь выводы касательно наиболее ранних форм человеческого бытия из той сферы, которую раньше рассматривали только как мир поэтических теней. Я вновь восстанавливаю прервавшиеся идеи гинекократического мира, не с тем, чтобы потеряться в многообразных, всегда волнующих конкретных чертах их внутреннего строя, но гораздо более для того, чтобы сконцентрировать внимание на важнейших явлениях, в которых находят свое обоснование и обретают законченность все остальные. Достойнейшую сторону материнского права демонстрируют нам религиозные основы гинекократии, связывая его с высшими проявлениями жизни и открывая нам возможность увидеть всю красоту той древности, которую эллинизм смог превзойти только по внешнему блеску, но не по глубине и внутреннему достоинству. Именно здесь я еще больше, чем раньше, ощущаю сильнейшее противоречие, которое отделяет мой способ исследования древности от идей нынешнего времени, т. е. от той современной исторической науки, которая ими руководствуется. Соглашаться с глубочайшим влиянием религии на жизнь народа, признавать ее место в ряду творческих сил, определяющих все бытие, искать в ее идеях объяснения темных сторон духовного мира древности — все это представляют теперь как зловещую приверженность теократическим воззрениям, как признак необразованного, ограниченного, исполненного предрассудков духа, как достойное всякого сожаления возвращение в глубокую ночь мрачных времен. Я уже познал все эти обвинения; и тем не менее меня по-прежнему одолевает все тот же дух реакции, по-прежнему предпочитаю я быть в исследовании древности приверженцем древнего, а не нового, предпочитаю стремиться к истинному познанию, а не заискивать перед мнениями дня, вымаливая себе мило-

237

стыню аплодисментов. Существует только один могущественный рычаг всякой цивилизации — это религия. Каждое возвышение или снижение человеческого бытия возникает из такого движения, которое обретает импульс именно в этой высшей области. Без нее не понятна любая сторона человеческой жизни, а более ранние времена оказываются тем более неразрешимой загадкой. Эти поколения, насквозь проникнутые верой, связывали с фундаментальной культовой идеей всякую форму бытия, всякую историческую традицию и рассматривали каждое событие только в религиозном свете, идентифицируя себя с тем, что есть наиболее совершенного в мире богов. Залогом того, что гинекократическая культура в первую очередь должна нести на себе этот отпечаток, являются внутренние основания женской природы, ее глубокое, полное предчувствий постижение божества, которое, сплавляясь с чувством любви, и в самые дикие времена давало женщине, особенно матери, исключительно действенную религиозную силу. Возвышение женщины перед мужчиной вызывает наше удивление преимущественно потому, что это противоречит распределению физической силы между полами. Закон природы передает скипетр власти сильнейшему. И если его вырывают более слабые руки, значит, в дело вступили другие стороны человеческой природы, значит, сыграло свою роль воздействие более глубоких сил. Едва ли понадобится помощь древних свидетельств, чтобы понять, что это была за сила,\ которая в основном обеспечила эту победу. Во все времена женщины оказывали большое влияние как на мужчин, так на образование и культуру всего народа, благодаря тому что женский дух устремлен к сверхъестественному, божественному, неподвластному закономерности и чудесному. Пифагор начинает свое обращение к кротониаткам словами о том, что женщины имеют преимущественное предрасположение к ewepeia7 и особенно призваны к тому, чтобы охранять почитание божества. Страбон же вслед за Платоном подчеркивает в одном из своих замечательных высказываний, что издавна вся 6eiCTi5ai|lovia8 исходит от жен-

7 Богобоязненность (греч.).— Примеч. перев. Набожность (греч.).— Примеч. перев.

238

щин и распространяется на мужчин и что ими — женщинами — охраняется, питается и укрепляется вера. Во все времена и у всех народов находим мы исторические явления, которые подтверждают правильность этих наблюдений. Женщине часто бывает доверено и первое откровение, и в распространении большинства религий женщины принимали деятельное участие, нередко воинственное, а иногда — усиливаемое их чувственной привлекательностью. Женское пророчествование древнее, чем мужское. Женская душа терпеливее в верности и тверже в вере. Женщина, хоть и слабее мужчины, способна по временам высоко возноситься над ним, и при этом она консервативнее, особенно в области культа и сохранения церемониала. Всюду обнаруживается склонность женщины к постоянному расширению своего религиозного влияния и та жажда обращения, которая получает мощный импульс от чувства собственной слабости и гордости порабощения сильнейшего. Обладая этими преимуществами, слабый пол смог вступить в борьбу с сильным полом и победоносно выстоять в ней. Большей физической силе мужчины женщина противопоставляет сильнейшее влияние ее религиозности, принципу силы — принцип мира, кровавой вражде — примирение, ненависти — любовь; именно таким путем ей удается переориентировать дикое бытие первобытных времен, не связанное никакими законами, на путь мягкого и приветливого благонравия, в центре которого она господствует и царит теперь как носительница высшего принципа и откровения божественных заповедей. В этом и коренится та волшебная сила женщины, которая разоружает самые дикие страсти, разводит борющиеся стороны, обеспечивает высказыванию женщины статус откровения и нерушимость законодательства и делает ее волю высшим законом во всех вопросах. Евстафий рассматривает почти божественное почитание королевы феаков Ареты и признание священности ее слов как поэтическое украшение волшебной сказки, целиком относимое им к области вымысла; и тем не менее это не единичное явление, а, скорее, законченное выражение гинекократии, которая целиком покоится на культовой основе, со всей прелестью и благодатью, которую она способна сообщить жизни народа. Внутренняя связь гинекократии с рели-

239

гиозным характером женщины открывается во многих частных явлениях. К одному из наиболее важных среди них подводит нас локрийское определение, в соответствии с которым не мальчик, но только девочка может быть принесена в жертву. Полибий упоминает этот обычай в числе доказательств эпицефирийского материнского права, признавая тем самым его связь с основной гинекократической идеей. Локрийский обычай принесения девочки в жертву во искупление преступления Аякса подтверждает эту взаимосвязь и одновременно показывает,.какой последовательности идей обязано своим происхождением сакральное определение, что женские жертвы всегда более приятны для божества. Прослеживание этой точки зрения приведет нас к той стороне гинекократии, в которой материнское право обретает одновременно и свое глубочайшее обоснование, и свое величайшее значение. Следуя примеру Деметры, земная мать становится смертной представительницей теллурической праматери, ее служительницей, уполномоченной в качестве верховной жрицы на управление ее мистериями. Все эти явления — одной природы и являются не чем иным, как различными выражениями одной и той же ступени культуры. Религиозный принципат порождающего материнства переходит соответственно на смертную женщину, исключительная связь Деметры и Коры — в не менее исключительное отношение между матерью и дочерью, наконец, внутренняя связь мистерии с хтонически-женским культом — в верховное жречество матери, причем здесь ее религиозная сила достигает кульминационной высоты. С этой позиции открывается новый взгляд на истинную природу той культурной ступени, к которой относятся привилегии материнства. Мы узнаем внутреннее величие доэллинистической цивилизации, которая обладала в религии Деметры, в ее мистериях, в ее одновременно и культовой и гражданской гинекократии погибшим впоследствии зародышем благороднейшего строя, который был оттеснен позднейшим развитием. Традиционные, ставшие с давних пор каноническими воззрения, вроде того, что пеласгический мир был груб, или того, что женское господство несовместимо с сильным и благородным характером народа, особенно во времена позднего развития мистерии в религии,— ока-

240

зываются свергнутыми с их олимпийского трона, и надежды возродить их беспочвенны и самонадеянны. Излюбленной идеей нашей науки о древности давно уже стало стремление свести благороднейшие явления истории к низменным мотивам. И как могла бы она пощадить область религии? Как могла бы признать, что ее наиболее возвышенная сторона — направленность на сверхъестественное, потустороннее, мистическое — связана с глубочайшими потребностями человеческой души? Только фальшь и лживость иных корыстолюбивых проповедников вздора затмили в их глазах прозрачно ясное небо эллинистического духовного мира, затянув его столь мрачной облачностью; только время упадка могло прийти к такому заблуждению. Однако истинную сущность любой религии составляет именно мистериальное, и там, где во главе культа, как и во главе вообще жизни, стоит женщина, как раз мистерия будет окружена особой заботой и предпочтением. Залогом того — ее естественная природа, которая неразрывно соединяет чувственное и сверхчувственное, и ее тесное родство с природной жизнью — жизнью живой плоти, вечное умирание которой пробуждает глубокую боль, а с ней — прежде всего потребность в утешении и возвышенную надежду; в особенности же — закон Деметры, закон материнства, который открывает себя в превращениях посеянного зерна, во взаимоотношении между жизнью и смертью, представляя гибель как предпосылку более высокого возрождения, как етп.хглспс, тт)^ теХетт^9. То, что вытекает само собой из природы материнства, вполне подтверждается историей. Где бы ни встречалась нам гинекократия, она всегда сочетается с мистерией хтонических религий, независимо от того, связана последняя с именем Деметры или же материнство находит воплощение в другом равнозначном божестве. Особенно отчетливо взаимосвязь обоих явлений выступает в жизни эпицефирийского и ликийского народов: два племени, чья исключительно долгая приверженность материнскому праву находит свое объяснение именно в богатом развитии мистерии, обретающей у них такие формы, которые никогда еще не были осмыслены и в наивысшей степени заслуживают

9 Обретение совершенств (греч.).— Примеч. перев.

241

внимания. Совершенно очевиден вывод, к которому приводит этот исторический факт. Если не приходится отрицать изначальность материнского права и его связь с некоторой древнейшей ступенью культуры, то то же самое должно относиться и к мистерии, ибо оба эти явления представляют собой лишь две различные стороны одной и той же цивилизации, они — неразлучные близнецы. Надежность этого результата подтверждается тем, что из этих двух проявлений гинекократии, гражданского и религиозного, последнее, очевидно, служит первому основанием. Культовые представления являются исходной причиной, а формы гражданской жизни — их следствием и выражением. Преимущество матери перед отцом, дочери перед сыном вытекает из связи Коры с Деметрой, но обратной связи не существует. Или, чтобы более приблизить мои выражения к представлениям древности: из двух значений материнского ^te1^10 культово-мистериальное является первичным, а гражданское, правовое — вторичным, производным. Женское sporium" представляется естественно-чувственному восприятию прежде всего воплощением мистерии Деметры — ив низменном, физическом, и в возвышенном потустороннем значении и лишь в силу этого — воплощением материнского права также в его гражданских образах, как мы обнаруживаем это в ликийском мифе о Сарпедоне. Новейшее утверждение, что мистерии принадлежат ко временам упадка и позднейшего вырождения эллинизма, оказывается тем самым опровергнуто. История принимает как раз противоположное утверждение: материнская мистерия — это древнейшая, а эллинизм — позднейшая ступень религиозного развития; не первая, а вторая предстает в свете вырождения и религиозного обмельчания, жертвующего потусторонним ради посюстороннего, мистериальным сумраком высшей надежды ради ясности формы. Если выше мы характеризовали гинекократический век как поэзию истории, То теперь мы можем добавить еще одно восхваление, по содержанию близкородственное первому: это был по преимуществу период религиозного углубления и предчув-

10 Строй, уклад (греч.).— Примеч. перев. " Половой орган, влагалище (лат.).— Примеч. перев.

242

ствия, период еиоереш12, бекпбагцста13, ocoeppocuvri", еиуоцга15 — свойств, которые проистекали в основном из единого источника и с примечательным единодушием прославлялись в древности всеми материнскими народами. Кто не усмотрел бы во всех этих явлениях внутренней взаимосвязи? Кто не вспомнил бы, что в эпоху по преимуществу женского господства все, что отличает женскую природу от мужской, должно было сказаться и в той гармонии, которую древние обозначали главным образом как uwaixeia16, и в той религии, в которой возвышается до сознания собственного тождества с главным законом Вселенной любовь, высочайшая потребность женской души, и в той неосознаваемой природной мудрости, с мгновением и уверенностью постигающей и выносящей приговор совести, которая заявляет о себе в говорящих именах — таких, как Аутонойя, Филонойя, Дононойя17; наконец, и в том постоянстве, в том консерватизме всего бытия, к которому женщина предназначена самой природой. Все эти признаки женской сущности воплощаются в многочисленных своеобразных свойствах гинекократического мира, каждому из них отвечает характерная историческая черта, за каждым — явления, которые только теперь выступают в правильной исторической и психологической взаимосвязи. Этот мир враждебно противостоит эллинизму. Последствия принципа материнства погибнут вместе с ним. Развитие патриархата выдвинет на передний план совершенно иные черты человеческой природы. С ними будут соединены иные формы жизни и совершенно новый духовный мир. Геродот усматривает в египетской цивилизации прямую противоположность цивилизации греческой, в особенности аттической. Она представляется ему перевернутым миром. Однако если бы отец историографии сопоставил два этапа греческого развития, то различие между ними вызвало бы у него аналогичные возгласы неожиданности

12 Богобоязненность (греч.).— Примеч. перев.
13 Набожность (греч.).— Примеч. перев. " Благоразумие, благонравие (греч.).— Примеч. перев. 15 Справедливость (греч.).— Примеч. перев. " Женственность (греч.).— Примеч. перев. 17 «Познающая себя», «любящая знание», «дарящая знание».— Примеч. перев.

243

и удивления. Потому что Египет — страна стереотипной гинекократии, весь его строй существенно опирается на культ материнства, на превосходство Исиды перед Осирисом, в силу чего тут и обнаруживается удивительное совпадение материнского права с теми чертами, которые демонстрирует жизнь доэллинских племен. Однако история распорядилась так, чтобы еще и на другом примере представить нам противоречие между двумя цивилизациями. Религия и жизнь Пифагора в самом сердце эллинистического мира вновь возвращаются к древним основаниям, с его попытками придать жизни новое освящение и удовлетворить вновь, пробудившуюся, глубоко религиозную потребность, вернув высоту мистерии хтоническо-материнского культа. Сущность пифагорейства состоит не в развитии, а в преодолении эллинизма; по характерному выражению одного из наших историков, в нем веет дух высокой древности. Истоки его восходят по преимуществу не к греческой мудрости, но к более древней — восточной, к неподвижному африканскому и азиатскому миру, и продолжения себе он также ищет у тех народов, приверженность которых древнему и традиционному, кажется, предоставляет для него больше точек соприкосновения — в первую очередь в племенах и городах Гесперид, которые будто призваны были для сохранения тех ступеней религиозной жизни, что повсюду в других местах оказываются изжиты. Поскольку с этим столь явно проступающим предпочтением древнего мировоззрения связывается решительное признание материнского принципа Деметры, в религии — преимущественная ориентация на поддержание и развитие мистериального, потустороннего и сверхчувственного, а особенно блистательное возвышение священных и великих женских образов,— то нельзя не усмотреть внутреннего единства всех этих явлений и отношения их к доэллинской культуре. Из небытия восстает более ранний мир; жизнь стремится вернуться к своим началам. Большие промежутки времени исчезают, и как будто не происходило превращения мыслей и эпох, позднейшие поколения соединяются с поколениями древности. Для пифагорейских женщин нет других аналогий, кроме хтонически-материнских мистерий пеласгической религии; из идей эллинистического мира невозможно объяснить ни

244

их появления, ни направленности их духа. Характер Феано, дочери пифагорейской мудрости, представляется феноменом, лишенным взаимосвязей, оторванным от всякого культурного основания, и напрасно пытаться отделаться от этой мучительной загадки посредством указаний на мистический характер истоков пифагорейства. Древние ставили в один ряд Феано, Диотиму и Сафо и тем самым подтверждали возвышенную связь между ними. Однако никогда не было дано ответа на вопрос, в чем же причина сходства трех этих женщин, принадлежавших к различным народам и различным временам. Я отвечаю: в чем же, как не в мистериях материнскохтонической религии? Священное призвание пеласгических женщин раскрывается в этих трех возвышенных и блистательных женских образах. Сафо происходила из крупнейшего центра орфической мистериальной религии, Диотима — из Мантинейи в Аркадии, особо знаменитой благодаря древности культуры и самофракийскому культу Деметры; первая — из эолийского, вторая — из пеласгического племени, т. е. обе из тех народов, которые и в жизни и в религии остались верны доэллинской цивилизации. У женщины, имя которой осталось неизвестным, принадлежавшей к одному из народов, не тронутых развитием эллинизма и известных как хранители стародавней жизни, величайший мудрец древности обнаружил такую степень религиозного просветления, которой он не мог найти у блестяще образованных аттических племен. То, что я с самого начала старался выделить как ведущую мысль — взаимосвязь всего типично женского с доэллинистической культурой и религией,— находит блестящее подтверждение как раз в тех явлениях, которые кажутся свидетельствами совершенно противоположного, будучи рассматриваемы вне всякой взаимозависимости и поверхностно, с позиций только обстоятельств времени. Всюду, где бы ни оказалась сохраненной или пробужденной к новому расцвету старая серьезная мистериальная религия, всюду женщина с достоинством и величием древности выступает из сокрытости, на которую осуждает ее блестящая кабала ионической жизни, и возвещает, как обрести вновь источники той благодати, которая распространяется на все бытие народов, почитающих материнское право и осно-

245

вания древней гинекократии. Сократ у ног Диотимы, лишь прилежно внимающий ее мистическому откровению, не стыдящийся признать, сколь необходимо ему это женское учение: где нашла бы гинекократия более возвышенное воплощение, более прекрасное свидетельство породненности между пеласгическо-материнской мистерией и женской природой? Где обрела бы более совершенное и лирически-женственное раскрытие этическая основа гинекократической цивилизации — любовь, это благословение материнства? Восхищение, которым во все времена была окружена эта картина, возрастает еще более, если мы увидим в ней не только прекрасное творение сильного духа, но одновременно — связь с идеей и практикой культовой жизни, увидим изображение женского высшего жречества. Вновь подтверждается тут то, что уже было подчеркнуто: поэзия истории выше, чем поэзия свободного творчества. Я не хочу далее прослеживать религиозные основания гинекократии; в призвании женщины к посвящению она явлена в своей величайшей глубине. Станет ли кто-нибудь теперь спрашивать, почему благодать, законность и вообще все, что украшает человеческую жизнь, носит женские названия, почему земля оказывается персонифицированой в женском образе? Выбор определен не произволом или случайностью — гораздо вернее, что в таком восприятии нашла свое языковое выражение правда истории. Как могли бы мы отрицать это совпадение, зная, что характерные черты материнских народов — евномия, евсебия и пайдейя, что женщины выступают строгими хранительницами мистерии, закона и мира? С женщиной связано первое возвышение человеческого рода, с женщиной — прогрессивное движение к цивилизации, к упорядоченному бытию, и первое воспитание, главным образом религиозное, и познание радости всякого высшего блага. Раньше, чем в мужчине, просыпается в ней стремление к облагораживанию бытия, и в более высокой степени, чем он, обладает она способностью это осуществить. Вся цивилизация, которая следует за первоначальным варварством, есть дело ее рук; и жизнь, и все, что составляет упоение жизнью,— это ее дар; от нее — первое познание сил природы, от нее предчувствие и обещание надежды, побеждающей боль смерти. Рассма-

246

триваемая в таком свете, гинекократия представляется и свидетельством прогресса и культуры и одновременно источником и гарантом ее благ; она предстает как необходимый период в воспитании человечества и тем самым — как осуществление того естественного закона, который заявляет о своей власти и над отдельным человеком, и над целыми народами. Круг развития моих идей тем самым замыкается. Если я начал с того, что подчеркнул независимость материнского права от какого бы то ни было позитивного договора, то теперь я вправе рассмотреть область семейного права с точки зрения свойств естественной природы, так как стало возможным привести подобный анализ к завершенной форме. Гинекократия, исходящая из порождающего материнства и представленная в его физическом образе, полностью подчинена плоти, подчинена явлениям природной жизни, у которых она заимствует всю полноту внутреннего и внешнего бытия; живее, чем последующие поколения, ощущает она единство природы, гармонию целого, для которой человечество еще не стало слишком старо, глубже воспринимает боль смертного жребия и ту неустойчивость, шаткость теллурического бытия, оплакивая которое женщина, особенно мать, стремится найти высшее утешение; последнее же, обретенное в явлениях природной жизни, вновь оказывается связанным с порождающим материнским лоном, с воспринимающей, лелеющей и питающей материнской любовью. Во всем послушная законам физического бытия, женщина обращает свой взор преимущественно к земле, ставит хтонические силы выше уранового света; мужскую силу она идентифицирует преимущественно с теллурическими водами, подчиняя Океан — Земле, порождающей влагу — gremium matris18. Эпоха материального направляет свою заботу и силу на украшение материального бытия, на npaxTixr| аретп19; совершенства, восхищающего последующие поколения, достигает она в сельском хозяйстве (развитию которого прежде всего благоприятствовала женщина) и в возведении каменных стен, которое у древних было тесно связано с хтоническим культом. Ни одна другая эпоха, 18 Материнское лоно (латп.).— Примеч. перев. " Практические добродетели (греч.).— Примеч. перев.

247

кроме этой, не придавала столь большого значения внешней телесности и ограждению от телесных повреждений и столь мало внимания внутреннему духовному моменту; ни одна не провела в законодательстве столь последовательно материального дуализма; ни одна в то же время не пестовала столь заботливо'лирического воодушевления, этого по преимуществу женского состояния души, коренящегося в