Двадцать три снимка из сан-франциско 1 страница

Рассказы Сета Линдберга печатались в антологиях «Phantom», «Senying Death», «The Dark Side», «Brainbox», «Brainbox II», «Jack Haringa Must Die!», «Jigsaw Nation» и в журналах «Not One of Us», «Twilight Showcase», Gothic.net и «Chiaroscuro». Бывший редактор Gothik.net, он теперь работает системным администратором в Сан-Франциско, где, как указывает название рассказа, и происходит действие.

На фотографиях девятнадцатого века никто не улыбается. Люди сидят строгие, настороженные, смотрят в объектив сурово и холодно. Можно подумать, в те времена еще не научились смеяться, но дело в том, что тогда процесс съемки происходил очень долго. Держать улыбку такое длительное время было непросто. Двигаться тоже не следовало, и если человека можно попросить не шевелиться, то с животными сложнее. Один из пионеров зарождающейся фотографии решил, что лучший способ сфотографировать пару бродячих собак — пристрелить их и расположить трупы должным образом перед камерой. И действительно, на фото они вышли совершенно как живые.

Этот курьезный случай вплотную подводит нас к теме следующего рассказа. Он о снимках того, что кажется живым, но таковым не является. Фотографии соединяют нас с прошлым, которое в них остается неизменным, в то время как в нашей памяти оно постепенно расплывается и становится плохо различимым. С тех пор как была изобретена фотография, люди с маниакальным упорством собирают снимки, составляют альбомы и прячут их в надежном месте как предметы особой важности. А с распространением цифровой фотографии люди стали собирать архивы из сотен и тысяч изображений.

Но задайтесь вопросом: а что, если все это богатство исчезнет? Что, если на память о былом мире останутся лишь считаные снимки?

Следующий рассказ о такой коллекции. Как и на фотографиях девятнадцатого века, на этих снимках никто не улыбается.

Моя бывшая подружка часто меня упрекала: мол, всякую историю либо анекдот я начинаю рассказывать с середины, и бедняжке Мэй нужно задавать чертовски много вопросов, чтобы разобраться в сути дела. Я болтаю безудержно, меня несет черт знает куда, а ей приходилось направлять и подталкивать, чтобы я не слишком отклонялся от темы. Ну, тут уж ничего не поделаешь, я такой. Не получается у меня начинать сначала. Я вообще не верю в начало, ведь человеческая жизнь — штука протяженная во времени. Трудно сказать, было ли у нее вообще начало.

Я не имею в виду наше тело, которое честь по чести рождается в определенный момент времени. Речь идет о человеческом «я». Память не возникает в одночасье, так чтобы вчера никаких воспоминаний еще не было, а сегодня сколько угодно. Память о первых осознанных моментах жизни: лица родителей, запах во дворе. Потом эти картины тускнеют, уходят на задний план. Таких моментов мало, между ними никакой связи, и мы заполняем пустые места при помощи воображения. Это как фотографии: на лицах людей застыли выражения, каких в жизни не увидишь, ведь камера поймала и запечатлела их в движении, и приходится додумывать, куда эти люди шли и что делали.

Так и с этими фото, я про них уже говорил. У меня и в самом деле была эта пленка. Двадцать три кадра из Сан-Франциско, последняя пленка, которую я отщелкал и которую удалось проявить. Вершина моей карьеры фотографа-любителя и ее конец.

Кажется, в пленке должно быть двадцать четыре кадра, и почему у меня только двадцать три фотографии, я не знаю. Может, один передержал или недодержал, или с проявкой не получилось. Уже не разберешься. Пленку я потерял, остались только карточки.

Первый снимок: я вместе с Мэй и ее японской приятельницей по переписке, Киоко. Я выгляжу неуклюжим: наклонился вперед, словно хочу в объектив залезть. У Мэй выражение почти хмурое, Киоко чуть улыбается, отчего-то показывая пальцами «V». У меня вид совсем дурацкий: причесаться забыл, руки в карманах. Перед тем я положил руку на плечо Мэй, но отчего-то в присутствии Киоко ей это ужасно не понравилось. Поэтому я просто стою столбом.

Если присмотреться, за нами вдали Алькатрас — остров посреди залива Сан-Франциско. А за ним, в туманной дымке, берег округа Марин.

Да, этот снимок сделан еще до тех событий. Может, вы так подумаете из-за наших улыбок: мол, раз улыбаются, значит, все нормально, но не в этом дело. При виде направленного на них объектива люди улыбаются чисто машинально.

Это снимок знаменитых «Раскрашенных леди», викторианских домиков в старом Сан-Франциско, в парке посреди Вестерн-Аддишн. Слева, перед «Раскрашенными леди», народ валяется на травке, греется на солнце. Я в таких красивых домиках никогда не жил. Наверное, там здорово. В жизни «Раскрашенные леди» не такие красивые, как на картинке, но все равно приятно посмотреть.

За ними высится шеренга небоскребов и пирамида «Трансамерика». А справа виден столб дыма, поднимающийся из южной части города.

На этом снимке улыбающиеся Мэй и Киоко стоят в обнимку. Крупный план, так что даже видны следы от прыщей на лице Киоко. На Мэй надета старая серая тенниска с изображением группы «Севен секондз». Тенниска эта моя.

Позади видны прохожие. Наверное, фото сделано в Джапантауне, на Пис-Плаза, но я толком не помню.

Это портрет моего соседа, мистера Самтера. На нем старая синтетическая рубашка с пуговицами сверху донизу. Он стоит среди коридора, скособочившись, опираясь лишь на одну ногу. Голову наклонил, глаза открыты, одна рука сжата в кулак.

Когда я фотографировал, у мистера Самтера глаза были вовсе не красными. Я потом подумал, что «эффект красных глаз» — обычное следствие вспышки. Тогда я еще не знал того, что знаю сейчас.

Мистер Самтер заключен в стенах коридора, словно в рамке. Не видно, куда он смотрит, но я знаю, что перед глазами у него просто пустая стена. Я шел по коридору и увидел, как он стоит, глядя в никуда. Я его окликнул, он не ответил, тогда я и сделал это фото.

На этом снимке мой товарищ Брэдли, мы тогда жили в одной квартире. Он усмехается. Цвета приглушенные из-за вспышки. И у Брэдли тоже красные глаза, а еще куцая светлая бороденка. Смазанное пятно в руке — это бутылка пива «Миллер дженьюин драфт». Из всех алкогольных напитков Брэдли потреблял исключительно «Миллер дженьюин драфт». Скажем, «Миллер лайт» либо «Миллер хай лайф» и в рот не брал, только «МДД».

Брэдли всегда был со странностями. Мы устроили в нашей квартире вечеринку, там я его и сфотографировал. Вскоре после того вечеринку пришлось заканчивать: соседи пожаловались на шум.

На этом фото Мэй, она почти смеется. Мэй эту карточку ненавидела больше всего, а по мне, так очень мило она здесь выглядит.

Штука в ее руке, скорее всего, тоже бутылка пива. Не помню, какой сорт Мэй пила. За ней видно окно нашей с Брэдли квартиры. Из нее открывался хороший обзор на западную часть города, но на фото этого не заметно.

Да, пятно и трещина сбоку — от моих пальцев. Слишком часто они брали и вертели это фото.

А вот групповой снимок. Многих я уже и не помню. Парочка сбоку — друзья Мэй. Двое парней в вылинявших теннисках с компьютерными логотипами — мои друзья. Конечно, Мэй, Киоко и Брэдли заметить нетрудно. Меня на снимке нет, я держал фотоаппарат. Не могу точно сказать, где снято, но, кажется, на вечеринке в моей квартире.

Смазанное фото Киоко. Она стоит в гостиной, рука поднята, пальто висит на одном плече. Голова чуть запрокинута, рот приоткрыт, но это не слишком заметно. Я подстерег Киоко, когда она надевала пальто. Черная пухлая штука на заднем плане — это диван. Мы с Брэдли купили его, когда налоговая нам деньги вернула. На снимке диван выглядит не очень, но он был по-настоящему удобным.

Думаю, фото получилось таким расплывчатым потому, что Мэй проходила мимо и нечаянно толкнула меня. Это фото я сделал как раз перед тем, как мы отвезли Киоко в больницу.

Эти большие кирпичные здания — главная больница Сан-Франциско. Видно, что парковка забита машинами, у входа толпа. Я снимал с другой стороны улицы, с Потреро-авеню.

А это приемный покой в больнице. Видно, что помещение забито до отказа. В углу стоит парень в синем, охранник. Он потом на меня разозлился. А сбоку на снимке видна Мэй, она склонилась над чем-то непонятным. На самом деле это спящая Киоко, в кадр попало только ее плечо и кусок ноги. Она заснула прямо посреди зала.

В углу сверху виден телевизор. В его сторону смотрят четверо, но один просто уставился в никуда, в пустоту. Его голова чуть иначе повернута, чем у остальных. Но заметить это сложно, нужно держать фото близко у глаз.

Если память меня не подводит, это последний раз, когда я видел Киоко. Хорошая девочка со странным чувством юмора. Я даже и описать толком не могу, в чем странность. Наверное, это обычное дело для людей, которым английский не родной, — понравится какое-то слово, его и употребляют к месту и не к месту. У Киоко таким было слово «шепоток». Вставляла его везде, кажется не вникая особо, что оно значит. Просто нравилось, как звучит.

На этом фото мы втроем с Брэдли и Мэй в забегаловке «Джек ин зе бокс», на Бернал-Хайтс, — это к югу от центра, но официально еще не в пределах Южного Сан-Франциско. В том районе много складов и прочего такого. Мэй глядит в окно, но на снимке не видно, на что именно. Наверное, просто на улицу. Там, на противоположной стороне, то ли «Макдоналдс», то ли другое заведение в том роде. И по улице движение оживленное.

Позади Брэдли стоит человек в странной, скособоченной позе, почти как мистер Самтер. Но в то время я ничего странного в нем не заметил, — наверное, он случайно получился в такой нелепой позе, на полушаге.

А на этом снимке запечатлена автокатастрофа, случившаяся прямо под окнами моей квартиры. Четыре машины налетели друг на друга. Видывал я аварии, но такую жуткую впервые. Обычно при аварии на дороге торчит пара мятых машин, а вокруг стоит куча народу и ругается. В этом случае все не так. Здание слева — дом, где я жил. Разбитое окно в кафе, где я любил заказывать двойной моккачино со взбитыми сливками — идеальная смесь шоколада и кофе. Я и сейчас по нему очень скучаю. Пожалуй, чуть ли не больше, чем по всему остальному.

На снимке видны только три машины: две из них горят и дым заслоняет четвертую. Сбоку стоит Брэдли с глупой улыбкой, рядом с ним пара копов. Если присмотреться, у одного в руке заметен пистолет. Не припомню, чтобы в то время пистолеты у копов бросались мне в глаза, но раз на фото он виден, значит был.

Одна из машин, которую выбросило на тротуар прямо под разбитое окно кафе, — «понтиак-бонневиль». Модель и цвет почти такие же, как у моего старого «бонневиля». Я на таком ездил, когда жил на Среднем Западе.

Фото соседской двери. Обратите внимание на царапины. Думаю, дверь металлическая. Тот, кто молотил по ней голыми руками, наверное, был здорово не в себе, и даром ему это не прошло.

На двери рождественские украшения, но это не значит, что снимок был сделан накануне Рождества, а лишь то, что наши соседи были те еще чудаки. Я их видел всего пару раз, даже по имени не знаю. Вроде неплохие были люди. Не считая той странности, что в декабре они вешали на дверь рождественские украшения, но даже к маю не думали снимать.

На этом фото Брэдли и мистер Самтер. К счастью, почти вся кровь на снимке принадлежит последнему. Этот подонок чуть не погубил нас с Брэдли! Прятался за мусорным баком, а потом выскочил и попытался впиться ногтями мне в лицо. К счастью, мы были настороже. Запах от них жуткий, заметен издалека, да и к тому времени уже второй день как отключили электричество и в городе творилась всякая чертовщина, так что нервы у нас были натянуты как струны. А может, нам просто повезло.

Так или иначе, Брэдли уложил бедного мистера Самтера и присел рядом на корточки. Вид у него здесь возбужденный и радостный. На самом деле мы не так уж и радовались, камера просто поймала его ошалелую улыбку. Кажется, что у мистера Самтера все мускулы напряжены, у этих тварей всегда так. Вы только гляньте на его шею — ужас как перекосило.

Солдаты Национальной гвардии курят на Филморском мосту, что над Геари-стрит. С другой стороны улицы и за мостом видны разрисованные граффити дома, и тот маленький, но знаменитый блюз-клуб. Думаю, гвардейцы следили, чтобы мы не слишком уж мародерствовали. Да, теперь кажется, сходить на добычу было бы неплохо, даже очень. Но в то время никто из нас про такое и не думал.

На стойке лежат газеты, можно различить заголовок «ХАОС!». Отчего все это происходит, газеты и радиостанции объясняли по-разному. Кто-то говорил про вирусы, про неудачные биологические эксперименты, кто-то ссылался на Божий гнев, кометы и пришельцев. В общем, я не знаю. Наслушался всякого и все равно ничего не понял. Когда кругом неразбериха, люди горазды выдумывать ерунду.

В тот раз мы вместе с Мэй направлялись к перекрестку, хотели зайти в тамошний магазин, кстати очень неплохой, и проверить, работают ли телефоны. Связь была, но очень нестабильная, появлялась и тут же пропадала. Мы думали заглянуть еще в супермаркет в квартале отсюда, но гвардейцы засели на парковке. В нескольких кварталах, на Эдди-стрит, был другой супермаркет, но я там никогда не бывал. Говорили, что там неладно, и я предпочитал не соваться в незнакомые места.

А это мы с Брэдли держим наше грозное оружие собственного изготовления. В то время я очень жалел, что не принадлежу к подвинутым на оружии чудикам, как мой кузен из Огайо. Хотя, скорее всего, он уже превратился в монстра и свою ненаглядную самозарядную винтовку АР-15, которую «правительству никогда не отнять», использует просто как дубину.

Видите, изделие Брэдли ярко раскрашено. Он вбил себе в голову, что монстров привлекают яркие цвета, как быков, что-то типа того. Идея такая: раз они уже не люди и вместо человеческого рассудка у них только звериная хитрость, инстинкты и проворство, значит в них должно сильно проявляться животное начало. Мысль хорошая, но на практике работала не очень. Хотя однажды монстр все-таки растерялся при виде этой штуки, и мне как раз хватило времени, чтобы размозжить ему башку.

Я орудовал своей битой «Луисвилл слаггер». Знаете, когда я приехал в Сан-Франциско, думал: встречу здесь парней, которые тоже этим увлекаются, по субботам мы будем собираться в парке, покидаем мячи под ласковым калифорнийским солнышком. Увы! И с ласковым солнышком туго, туман да туман, да и парней особо не видать, всех работа заела.

Так что бита моя пошла в ход, только когда началось все это безобразие. Но зато теперь уж она отдыха не знала.

Что на этом снимке происходит, сказать трудно. Я на бегу щелкнул. Видите яркие желтые пятна сбоку? Думаю, это вспышки выстрелов. А размытое пятно слева — кто-то еще удирает вроде меня.

Гвардейцы выкинули нас из квартир, посреди улицы толпа. Тогда эти твари и напали, да так быстро — прыгали, словно гепарды в стадо антилоп. Я видел, как двое прямо разорвали женщину пополам, прежде чем гвардейцы начали стрелять.

Палили они в толпу. На нас им было плевать.

Это фото совсем размытое, желто-коричневое, в центре — что-то большое и темное.

Не знаю, что это и почему там оказалось. Наверное, я случайно нажал кнопку. Но все равно фото сохранил.

На снимке — толпа беженцев в кузове грузовика. Среди них сидит Мэй, хмуро смотрит прямо в камеру. Она злится, потому что я с ней не еду. Но в кузове и так места не хватало. Видите, на ней опять моя любимая тенниска — она ее стащила перед этой поездкой. Не знаю, сделала она это в надежде все-таки заставить меня поехать или просто из вредности: ведь наверняка знала, что я останусь.

Прошел слух, что лагеря в Президио временные и что правительство уже оборудовало большие, пригодные для долгой жизни старые концлагеря, куда во время Второй мировой загоняли японцев. Потом возникли слухи, что в тех лагерях произошла настоящая бойня. Но я иногда представляю Мэй работающей в поле на фоне горы Шаста или вроде того. А может, она где-нибудь одежду чужую стирает. Теперь все может быть.

Здесь опять Брэдли. Как и на первом снимке, цвета из-за вспышки блеклые. Взгляните на его бородку! Иногда я кладу это фото и пятое рядом: трудно поверить, что между снимками прошло всего несколько недель. На втором он выглядит гораздо старше. Намертво впечатавшийся страх быстро его состарил.

Да, и мышцы шеи уже напряжены, голова набок. Усмешка безжизненная, пустая, лицевые мышцы сведены судорогой. Это я однажды проснулся, увидел на его лице мертвую, неподвижную усмешку и сфотографировал.

А пару минут спустя я перерезал Брэдли горло. Пилил целую вечность. Горло располосовал — и ничего, но потом наконец хлынула темная кровь, и я отскочил, перепугался даже, будто в первый раз. Потом он дико завизжал, и я совсем потерял голову от страха, точно кирпичом меня шарахнули. Зажмурился и все тыкал ножом, пока Брэдли не перестал визжать.

Мне и раньше приходилось убивать. Обычно мы вместе с Брэдли это делали, а куда было деваться? Когда на тебя кидаются монстры — а они ужас какие быстрые, в глазах ярость, — привыкаешь поживее поворачиваться, чтобы им не уступить. До Брэдли я четырех этих тварей упокоил, но после него сам себя чувствовал распоследней тварью. Брэдли был первым, в ком я при этом видел человека, хотя бы и бывшего.

Никому не пожелаю такое пережить.

А это фото моего, так сказать, семейства. Несколько месяцев я с ними водился на юге, близ Кастро. После смерти Брэдли я сам себя чувствовал готовым трупом, думал, не выживу. Как я, без Брэдли, в одиночку встану лицом к лицу с такой тварью, пусть даже имея биту в руках? Но мне повезло, на подходе к району Хейт я наткнулся на мародеров. А потом мы попали в засаду, половина тех ребят погибла, и я ушел на юг, в Кастро.

Старика с винтовкой звали Джамал. Парочка в центре — Петер и его бойфренд Грэм. А вот Теренс руку поднял приветственно, рядом смеется его жена Алисия, держит бутылку шампанского. Перед всей этой бучей они оба работали по компьютерам или вроде того. Вот эту крошку звали Карин, я к ней тогда дышал неровно.

Вид города, заснятый с холмов Южного Сан-Франциско. Небоскреб «Трансамерика» и не узнать. Рядом и другие высотки, но я названий не помню. В центре куча балок и прочих обломков — тоже небоскребы стояли. Мне говорили, военные их разбомбили, но я уверен, это газ взорвался или вроде того.

На горах слева от города видна красивая башня Сатро. А туман катится волнистыми складками, укрывает город. По слухам, дальше на полуострове армию какую-то организовывают. Мне казалось, это хорошая идея, и мы туда пошли. После смерти Карин я просто… ну, я понял, что надо уходить. Хватит с меня.

Говорили, за городом тварей меньше, зато они опаснее. Милю за милей идут за тобой по следу, а ты и не знаешь. Идет и идет мертвяк, словно в целом мире ему другого занятия нету, выжидает, пока ты не устанешь, не испугаешься и не растеряешься, или патроны все не израсходуешь, или припасы не кончатся. Но мне было наплевать. Я предпочитал рискнуть.

По правде говоря, с некоторых пор мне снова вспоминалась Мэй. Все больше по мелочи: как ее волосы пахли или как она переживала, когда смотрела эти дурацкие семейные сериалы. Ничего важного на ум не идет, так, ерунда всякая.

Интересно, что вышло бы, попади я на тот грузовик? Сам теперь не знаю, отчего не поехал. Думаю, я тогда еще мыслил по-старому, как до заварухи. Не сумел вовремя понять, к чему все идет. Ведь оно все постепенно разваливалось, мало-помалу. А когда твари стали на людей бросаться, когда нашу цивилизацию поставили на колени, правила поменялись раз и навсегда. И наши мелкие размолвки стали не важны. А мы еще не поняли, что теперь все по-другому. Я тогда не соображал, что теперь мне надо за нее держаться изо всех сил. Думал, как раньше, что таких еще много будет.

А теперь у меня есть только ее фото.

Нет, это не настоящая тварь на меня бросается, хотя похоже вышло. На самом деле это парень, который взялся проявить мою пленку. Я ему за это камеру отдал — а зачем она мне, ведь новой пленки все равно негде взять. Мы эту сценку сыграли, думали, забавно получится. Тот парень здорово мог тварей передразнивать: так вот надуется, напружинится, скособочится, глаза выпучит ошалелые.

Умный парень. До него я не встречал людей, кто бы умел пленки проявлять. У него и реактивы все были. Правда, не все фото хорошо получились, но что уж поделаешь? Главное, они останутся, что бы теперь ни случилось. Даже если меня скрутит и я стану одним из них, моя память останется на этих снимках.

И не важно, что здесь какие-то обрывки, разрозненные сцены. Я из своей биографии романа не сделаю, никогда не умел связно рассказывать. Свою жизнь так и помню: по кусочкам, как россыпь ярких камешков, а воображение уже само дорисовывает, что было в промежутках. Может, я потому так и разозлился прошлой ночью. Это нечестно, как люди обычно рассказывают про свою жизнь. Они эти кусочки растягивают и прилаживают друг к дружке, чтобы склеить в одно целое — из отдельных кадров слепить кино, и говорят, будто жизнь такая и была, как тут показано.

Сейчас эти фото — моя жизнь. Куски прошлого, как и моя память, самые яркие впечатления.

И такие же неполные. В пленке должно быть двадцать четыре кадра, а фотографий всего двадцать три. И вышли они странными, нелепыми, как и моя жизнь.

Иногда по вечерам, когда задувает с океана свежий бриз, я гляжу на небо, на тысячи звезд, чьих названий никогда не знал и не узнаю, и думаю: как же сохранить память? Эти багряные закаты над морем, заросшие секвойей долины, величественные, словно храм. Пригороды с молодыми деревцами. Людей, которых я встречал, плохих и хороших, шрамы на их лицах, мозоли на руках. Неужели все это нельзя как-нибудь законсервировать, неужели люди разучатся сохранять уходящее?

Сказать по правде, с концовками у меня тоже не ахти. Я все время путаюсь, переставляю части. Мэй бы подтвердила, я такой. Она говорила, мои рассказы как оборванные анекдоты: ждешь чего-нибудь этакого, чтобы на хохот пробило, а его и нет. Я так и не понял, что она этим хотела сказать. И Киоко говорила, что у меня с концовками туго. И Брэдли с Карин тоже, по-своему.

В общем, ты можешь мне помочь. Помоги, а?

Вдохни-выдохни. Закрой глаза, потом открой снова. Хорошенько посмотри вокруг, затем опять на меня. Постарайся запомнить каждую мелочь, даже совсем неважную. Заморозь это мгновение в памяти, вбей накрепко.

Ведь оно — важное. Глупое, обыкновенное мгновение, но очень важное. И всякая его деталь бесценна. Ведь эта наша с тобой жизнь, наше с тобой желание помнить, что мы живые.

Перевод Дмитрия Могилевцева

Уолтер Грейтшелл

МЕКСИКАНСКИЙ АВТОБУС

Уолтером Грейтшеллом написаны романы «Xombies: Apocalypse Blues» и «Xombies: Apocalypticon». Вскоре появится книга не о зомби под названием «Mad Skillz». На своем сайте http://waltergreatshell.com/ Уолтер Грейтшелл сообщает, что сменил несколько работ, из которых последняя серьезная — ночной механик на атомной подлодке. Предпоследняя — менеджер в кинотеатре «Эйвон», достопримечательности города Провиденс в штате Род-Айленд. Он не только пишет, но и рисует, выкладывая плоды своих талантов у себя на сайте.

В 1957 году Джек Керуак опубликовал роман «В дороге» («Оп the Road») — слегка беллетризованное описание своих блужданий по Мексике и США. Роман был написан без интервалов и абзацев на стодвадцатифутовом рулоне бумаги для самописца. Керуак дал своему произведению название простое и весомое: «Свиток». В первом варианте романа друзья и знакомые Керуака выступали под своими настоящими именами, включая буйного и вольного духом бывшего зэка Нила Кэссиди и поэта Алана Гинзберга, но в опубликованной версии их зовут Дин Мориарти и Карло Маркс. Книга стала очень популярной, оказала большое влияние на многих деятелей искусства, от Боба Дилана с Джимом Моррисоном до Хантера С. Томпсона. Отчетливо оно заметно и в романе Томпсона «Страх и отвращение в Лас-Вегасе» («Fear and Loathing in Las Vegas»).

Изрядно повлиял Керуак и на автора нашего следующего рассказа. Уолтер Грейтшелл пишет: «Этот рассказ вырос из моих романов про ксомби. Главный герой — студент-неудачник, изгнанный из колледжа и скитающийся по Мексике. Ему жутко не повезло: он оказался посреди апокалиптической зомби-эпидемии, этакого Судного дня Сэди Хокинс. [2]

Все женщины вокруг него вдруг синеют и делаются машинами убийства». Затем Грейтшелл добавляет: «Я и сам недоучился в колледже: моя учеба разом закончилась, когда я открыл для себя путешествия автостопом. У меня хранится куча блокнотов с заметками, которые я делал в пути, сотни страниц маниакально-битниковских рассусоливаний. Я хранил все это, думая, что рано или поздно пригодится. И не подозревал, что на основании своих заметок напишу рассказ про зомби».

На борту автобуса сияли три золотые звезды на зеленом поле и красовалась соответствующая надпись: «Tres Estrellas de Oro». Может, это символизирует Святую Троицу, а может, вообще ничего. Бывший студент особо не задумывался, что означает картинка и надпись, но с радостью отметил, что не напрасно два года изучал испанский. Вылетев из колледжа, он считал себя не просто нищим бродягой, чьи промокшие пожитки умещались в заплечном мешке, а фигурой романтической и загадочной: избранным, человеком богемы, скитальцем духа. Что ему пустая академическая заумь!

«Трес эстрелас де оро» — прекрасно звучит, так что еще надо?

Свой путь он начал не на этом автобусе. Первый был бело-красный со словами «Norte de Sonora» на боку. Но сильные дожди размыли дорогу, и автобус повернул обратно. Столько часов пилили на юг, и вот тебе — опять на границе, и все заново. Впрочем, ладно: времени хоть отбавляй, а где можно лучше встретить Новый год, как не в мексиканском автобусе, едущем на юг, в неизвестность? Бывший студент уже выяснил, какие возможности дает человеку карта, много времени и немножко денег. Просто следуй по намеченной линии, и никаких проблем.

Близ полуночи остановился и второй автобус.

Парень проснулся и понял, что прекрасный сон продолжается. Он заснул, прислонившись к оконному стеклу, теперь шея и плечо затекли и болели, но он не смел пошевелиться, ибо сидевшая рядом прекрасная канадка сладко дремала, уложив голову ему на плечо. Старик по другую сторону прохода заговорщицки подмигнул. За окном была кромешная тьма, будто стекло закрасили черной краской. Внутри автобуса царил уютный сумрак, над головой тускло мерцали красные лампы, вился сигаретный дым. Звучала приглушенная испанская речь. Не надо знать язык, чтобы уловить суть разговора: все обеспокоены, спрашивают, как же дальше поедем?

Скрежетнула передача, и автобус двинулся вперед, петляя между машинами. А-а-а, обычная авария, каких уже немало встречалось по пути. Автобус повернул еще раз, огибая препятствие, качнулся, набрал скорость. Фу, пронесло. Едем нормально.

Но вскоре автобус затормозил опять — взвизгнул шинами и остановился.

Пассажиры терпеливо ожидали, надеясь, что и эта задержка будет недолгой. Сорок человек так и ерзали на сиденьях. Но водитель заглушил мотор, и надежда угасла. Не говоря ни слова, водитель открыл дверь и ушел в ночь.

Покинутые пассажиры не стали роптать. Даже почувствовали облегчение: теперь можно и расслабиться, все уже ясно — стоим, и ладно. Никто особо не разозлился. За такое добродушие и смирение перед судьбой бывший студент и любил Мексику.

Канадка зашевелилась. Ах, как чудесно пахли ее волосы!

— Что такое? — пробормотала она спросонья.

— Да ничего. Просто остановились. Авария на дороге или что-то в этом роде.

— А где мы?

— Не знаю. У черта на куличках.

Мексиканцы тут же принялись развлекаться, целую вечеринку устроили прямо в автобусе: закурили, вытащили съестное, заговорили во весь голос. По радио звучал новогодний бой часов из Мехико-сити. Кто-то встал размять ноги, и парень тоже решил прогуляться, разведать ситуацию, а потом рассказать девушке, что к чему. Показать, что у него все под контролем, ободрить — конечно, если шестнадцатилетняя девушка, в одиночку путешествующая по глухой мексиканской провинции, нуждается в его ободрениях.

Ситуация оказалась аховая: автобус стоял среди длинной вереницы застрявших машин. Ночь, пустыня, цепочка огней праздничной гирляндой тянется в темноту. Многие вышли из своих автомобилей, пытаясь разобраться, что происходит. Впереди был виден освещенный фарами знак: близко автозаправка, но ее самой не видать, наверное, спряталась в ложбине, небольшой складке почвы посреди огромной равнины.