Пакт Молотова – Риббентропа

 

Дело… идет в данном случае не о пакте взаимопомощи, как это было в англо‑франко‑советских переговорах, а только о договоре ненападения. Тем не менее в современных условиях трудно переоценить международное значение советско‑германского пакта… Договор о ненападении между СССР и Германией является поворотным пунктом в истории Европы, да и не только Европы.

Молотов

 

В августе 1939 г. Германия и СССР заключили пакт, вошедший в историю под названием «Пакт Молотова – Риббентропа». По мнению Д. Дана, «инициатором пакта с самого начала безоговорочно была Россия. Германия долгое время «не отвечала на советские предложения… по той же причине, по которой не нападала на Советскую Россию: Сталин до такой степени истощил страну, что Советский Союз можно больше не принимать всерьез». Слова Д. Дана могут считаться компилятивным отражением мнения тех «историков», которые полагают, что Сталин вообще изначально предпочитал союз с Германией и все время склонялся к нему. Д. Дан утверждает, что «советские власти делали безответные попытки к сближению с Берлином еще в 1936 г.». «После аншлюса в марте 1938 г., ‑продолжает Д. Дан, – они усилили свои попытки связать Германию пактом о ненападении, но Гитлер не видел выгоды от альянса с Советской Россией, истощенной коллективизацией, чистками и изолированной от Франции и Англии». Аналогичное мнение с тем же пафосом высказывает А. Некрич: в начале 1939 г. «Сталин возвращается к идее договора с Германией. Что до того, что Германия заклеймена как агрессор, что ведутся переговоры с Англией и Францией о заключении военного союза против Германии!»

Однако, как отмечает И. Фляйшхауэр, более подробное знакомство с документами ставит серьезного исследователя перед фактом, что «нет абсолютно никаких доказательств постоянных «предложений» Сталина правительству Гитлера, нацеленных на установление особых политических отношении». Действительно, несмотря на значительные пропагандистские усилия, ни Д. Дан, ни А. Некрич, ни их сторонники не приводят ни одного более или менее близкого факта, подтверждающего их собственные слова.

Хотя инициативы действительно были. Гитлер с первых дней своего прихода к власти стремился к развитию экономических отношений с СССР, но не политических. Советский Союз, в свою очередь, был единственной страной, которая на протяжении всех предвоенных лет последовательно проявляла инициативу в другой области – в создании антифашистских «народных фронтов» и системы «коллективной безопасности» против угрозы фашизма. Хотя советское руководство не отрицало и политических отношений с Германией, но только в рамках Лиги Наций или общеевропейского договора. Инициативу в установлении особых отношений с Германией первой, как уже говорилось, проявила Англия – в 1935 г. заключив с ней военно‑морское соглашение. Особые отношения – пакты о ненападении с Германией еще в 1934 г. подписала Польша, а за ней в 1938 г. Англия и Франция, а в 1939 г. ведя переговоры с СССР, а затем выполняя свои союзнические обязательства по отношению к Польше, «союзники» просто «бомбили» Германию своими инициативами.

Предысторию пакта Молотова – Риббентропа можно отнести к декабрю 1937 г., когда Геринг пригласил советского посла Я. Сурица и в ходе беседы сказал: «Я являюсь сторонником развития экономических отношений с СССР и как руководитель хозяйства понимаю их значение». Геринг заговорил о вопросах внешней политики, заветах Бисмарка не воевать с Россией и ошибке Вильгельма II, который эти заветы нарушил.

Непосредственно история пакта началась сразу после Мюнхена. И. Фляйшхауэр отмечает, что именно на это время (3 октября 1938 г.) приходится первая серьезная инициатива в советско‑германском сближении, которая принадлежала германскому послу в СССР В. Шуленбургу. Эта «инициатива являлась следствием размышлений Шуленбурга о том, что «необходимо воспользоваться изоляцией Советского Союза, чтобы заключить с ним всеобъемлющее (экономическое) соглашение…». В конце октября Шуленбург уведомил министерство иностранных дел Германии, что «намерен в самом ближайшем будущем встретиться с Молотовым…, чтобы попытаться решить вопросы, осложняющие германо‑советские отношения». По мнению У. Ширера: «Маловероятно, что посол сам пришел к подобному решению, учитывая недавнее враждебное отношение Гитлера к Москве. Скорее всего, инструкция поступила из Берлина».

В меморандуме германского МИДа от 4 ноября говорится о «настойчивом требовании из ведомства фельдмаршала Геринга хотя бы попытаться реактивировать… торговлю с Россией, особенно в той части, где речь идет о русском сырье». Сроки советско‑германских торговых соглашений истекали в конце года, и документы с Вильгельмштрассе изобилуют материалами о взлетах и падениях во время переговоров о их возобновлении. «Каждая из сторон относилась к другой с большим подозрением, – отмечал У. Ширер, – и все‑таки они медленно, но неуклонно сближались». Необходимость заключения договора была обусловлена не только текущими экономическими соображениями, но и примерами истории. Ведь именно отказ Николая II от продления русско‑германского торгового соглашения, истекшего в 1914 г., стал одной из последних капель, приведших Германию к Первой мировой войне.

На этот раз Германия была готова идти даже дальше просто торгового соглашения. 16 декабря при продлении торгового договора Ю. Шнурре, глава немецкой делегации, сообщил, что Германия готова предоставить кредит в обмен на расширение советского экспорта сырья. Эти предложения стали точкой отсчета советско‑германского сближения, по словам В. Шубина, пока неустойчивого и ничем не гарантированного. Стороны договорились о продолжении переговоров 30 января 1939 г. в Москве. Однако переговоры внезапно сорвались из‑за Гитлера. На новогоднем приеме глав дипломатических миссий 12 января он неожиданно подчеркнул свое внимание к советскому послу. Такого прежде не бывало и вызвало фурор в дипломатическом корпусе: что бы это значило?! Позже сообщения о поездке Шнурре просочились в мировую печать. Правда, официальные круги Англии и Франции эта информация, казалось, мало трогала. «В Форин Оффис даже Коллье, который всегда был настороже относительно любых признаков сближения немцев с Советами, не обратил особого внимания на сообщение… Пайяр сообщал из Москвы об ожидаемом приезде Шнурре, но считал, что переговоры не выйдут за рамки чисто экономических вопросов». Однако 27 января лондонская «Ньюс кроникл» опубликовала статью, в которой говорилось об «опасности» «германо‑советского сближения». На следующий день по инициативе германской стороны переговоры были прекращены.

Вслед за англичанами беспокойство проявили и французы. «4 февраля Пайяр спросил у Потемкина, не имеют ли нацисты желания перейти от переговоров экономических к политическим. «Я выразил в этом сомнение, – сказал Потемкин, – но тут же спокойно напомнил Пайяру, мы никогда не отказывались от урегулирования наших отношений с этим государством, и что в протоколе к франко‑советскому пакту о взаимной помощи нами и французами зафиксирована желательность политического сотрудничества с той же Германией в плане укрепления мира и коллективной безопасности…» Пайяр, как заметил Потемкин, был озабочен советско‑германскими экономическими консультациями, хотя и сообщил в отчете, что отношение советского руководства ко Франции и Англии улучшилось по сравнению с концом января. «Нам следует спешить, – предупреждал Пайяр, – чтобы извлечь выгоду из этой ситуации, иначе мы рискуем увидеть крутой разворот Советов в сторону нацистской Германии».

Советско‑германские отношения перешли тем временем в скрытую фазу. Переговоры теперь велись через германского посла Шуленбурга. По мнению Мерекалова, немцы хотели избежать шумихи в прессе. «Активность сторон была очень незначительна, – отмечал М. Карлей. – Даже франко‑германские экономические консультации, которые начались в декабре 1938 г., во время визита Риббентропа в Париж, можно рассматривать как более важные, нежели тот краткий всплеск активности, вызванный отмененной раньше, чем она успела начаться, миссией Шнурре. Даладье даже подумывал о визите в Париж Г. Геринга – именно Геринг был ответственным за германский четырехлетний экономический план, – Боннэ тоже был заинтересован в возможности заключения крупных контрактов». Литвинов в этой связи расценивал срыв Гитлером экономических переговоров с СССР как провокационную акцию, целью которой было оказание давления на Францию и Англию. По его словам, Германия «не прочь использовать советский козырь в своей игре с Англией и Францией, но не решается на соответствующие политические жесты, которые она хочет заменить, если возможно, экономическим сближением».

Речь в данном случае шла о Польше: Германия стремилась «купить» лояльность Запада в польском вопросе предложениями выгодного экономического сотрудничества. Официального политического соглашения после Мюнхена английскому и французскому правительству не позволило бы заключить общественное мнение обоих стран. Наоборот, оно активно настаивало на союзе с Советской Россией. И как мы помним, Чемберлен и Даладье в марте, под давлением общественности, были вынуждены обратиться к России.

Решающую роль в этом сыграла знаменитая речь Сталина от 10 марта. Д. Дэвис, бывший посол США в Москве, в своем дневнике отмечал: «Это открытое предупреждение правительствам Англии и Франции, что Советы устали от «нереальной» оппозиции агрессору. Это… действительно представляет угрозу для переговоров… между британским Форин Оффис и Советским Союзом. Это настоящий сигнал опасности…» Спустя десять дней Дэвис сообщал сенатору Питтману: «… Гитлер предпринимает отчаянные попытки настроить Сталина против Англии и Франции. Если Англия и Франция не пробудятся, то, боюсь, ему это удастся».

Между тем английское и французское правительства, демонстрируя на публике свою активность, на деле продолжали свою прежнюю политику, о которой Д. Леви говорил: «Московская Кассандра продолжает призывать к энергичным действиям, с которыми нельзя медлить ни часу, но она видит, что никто не прислушивается к ее словам, и чувствует, что никто им не доверяет, поэтому голос ее мало‑помалу становится слабее, а тон все более горестным». «Отклонение англо‑французами многочисленных советских инициатив, направленных на улучшение отношений в период между мировыми войнами и на создание антинацистской коалиции, особенно в 1935–1938 гг., ‑констатирует М. Карлей, – в большой мере усилило недоверие и породило даже некий цинизм советского руководства».

17 апреля, на следующий день после того, как Литвинов выдвинул свои предложения о заключении пакта о взаимопомощи между Англией, Францией и СССР, советский посол в Берлине, перед своим отъездом в Москву, нанес визит в МИД к Вайцзекеру. «Как записал статс‑секретарь, это был первый визит Мерекалова за все время пребывания на занимаемом посту… Посол говорил приблизительно следующее: «Русская политика всегда следовала прямым курсом. Идеологические разногласия мало повлияли на отношения между Россией и Италией, не должны они повлиять и на отношения с Германией. Россия не воспользовалась существующими трениями между государствами Запада и Германией и не намерена ими воспользоваться, поэтому нет причин, по которым между нашими странами не могли бы существовать нормальные отношения. А нормальные отношения всегда могут улучшиться». Тайна необычного визита советского посла прояснилась 3 мая, в этот день Литвинов был освобожден от должности Народного комиссара иностранных дел, на его место был назначен В. Молотов.

«Если у Британии были основания для подозрений в отношении России, то и у России, – как пишет верный приверженец Черчилля Макмиллан, – были свои основания для подозрений: враждебность западных держав после Первой мировой войны, интервенция, потеря Россией территорий – ничто это не было забыто. И все же при Литвинове русская политика была направлена на поиски безопасности посредством Лиги наций и союза с Западом. Мюнхен был шоком, но все же Россия выдвинула 16 апреля 1939 года предложение о союзе с Британией и Францией. Это был последний шанс Литвинова, но это был и последний шанс Запада».

«Смещение Литвинова означало конец целой эпохи. Оно означало отказ Кремля от всякой веры в пакт безопасности с западными державами и возможность создания Восточного фронта против Германии», – считал У Черчилль. Однако точка в этом вопросе еще не была поставлена, на смену «прозападному идеализму» Литвинова была поставлена «реалполитик» Молотова.

«Отставка Литвинова вызвала на Западе волну предположений о том, что теперь Советский Союз вполне мог заняться улучшением отношений с Германией и вовсе отойти от коллективной безопасности». Действительно, уже 5 мая Шнурре докладывал: «Астахов коснулся смещения Литвинова и попытался, не задавая прямых вопросов, узнать, приведет ли это событие к изменению нашей позиции в отношении Советского Союза». С другой стороны, после отставки Литвинова «Гитлер впервые за шесть лет своего правления изъявил желание выслушать своих экспертов по России». Из их доклада Гитлер узнал много для себя нового, в частности – что СССР уже не придерживается политики мировой революции. Интерес Гитлера к России усиливался. Посмотрев документальный фильм о советских военных парадах, фюрер воскликнул: «Я совершенно не знал, что Сталин – такая симпатичная и сильная личность». Немецким дипломатам была дана команда и дальше зондировать возможности сближения с СССР.

В этом проблем не было. Шуленбург, по словам того же У. Ширера, последовательно выступал за сближение Германии с Советской Россией; во всех его донесениях за 1939 г. проглядывает искреннее стремление восстановить отношения, существовавшие во времена Веймарской республики.

Но, как и многие другие дипломаты старой школы, он плохо знал Гитлера. Примечательно, что и предыдущие немецкие послы в СССР придерживались подобных настроений. Об этом свидетельствует, например, письмо Молотову брата прежнего посла в России Ранцау: «Мой брат близнец посол граф Ранцау… понимая, что в любой момент может наступить его внезапная кончина, просил меня в свой смертный час передать Вам…», что «его последней и твердой надеждой была надежда, что немецкий и русский народы могут достичь желаемой для них цели».

 

* * *

 

Возобновление контактов между Берлином и Москвой не осталось незамеченным. 7 мая французский посол Кулондр информировал свой МИД, что Германия ищет контакта с Россией, в результате которого, помимо всего прочего, может произойти четвертый раздел Польши. Аналогичная информация достигла и Британии, но Галифакс не придал ей значения. Он считал, что «не стоит испытывать особого доверия к таким сообщениям, которые, вполне возможно, распространяются людьми, желающими подтолкнуть нас к пакту с Россией».

Встречи советских и германских представителей стали более частыми. 17 мая Шнурре докладывал: «Астахов подробно объяснил, что в вопросах международной политики между Советской Россией и Германией нет противоречий и поэтому нет никаких причин для трений между двумя странами». Были опасения нападения со стороны Германии, но если вернуться к политике времен Рапалльского договора, то все можно поправить. Что касается переговоров с Западом, то «при нынешних условиях желательные для Англии результаты вряд ли будут достигнуты». Шнурре в ответ сказал Астахову, что собирается в Москву для обсуждения торговых отношений.

Однако неожиданно возникли проблемы. Москва опасалась повторения литвиновского этапа взаимоотношений с Германией, когда Гитлер использовал торговые переговоры с СССР для давления на Запад. 20 мая Молотов на встрече с Шуленбургом заявил, что у него складывается впечатление, что Германия, вместо того чтобы вести серьезные экономические переговоры, предпочитает играть с Советским Союзом в какие‑то игры. На бурные протесты Шуленбурга Молотов указал, что для успеха экономических переговоров должны быть соответствующие политические основания. Когда Шуленбург спросил, что Молотов имеет в виду, нарком предпочел уйти от конкретного ответа.

Именно в тот момент, когда Молотов не очень‑то спешил с ответом на очевидные германские заигрывания, интерес к улучшению отношений с Берлином стали проявлять британцы. 18 мая Галифакс вызвал к себе посла Г. фон Дирксена. Министр спросил, нельзя ли убедить Гитлера сделать публичное заявление, осуждающее применение силы, и склонить его к мирным переговорам. Убедить не удалось, и 8 июня Галифакс сделал на заседании палаты лордов свое собственное заявление, в котором указал на возможность начала переговоров, если Гитлер не будет прибегать к силе или к угрозам применения силы.

Свое молчание на зондаж Галифакса Гитлер объяснил на совещании 23 мая. На нем фюрер заявил, что экономические проблемы «80‑миллионной массы» немецкого народа нельзя решить «без вторжения в иностранные государства или захвата иноземного имущества». В ответ военные указали, что в случае одновременной войны с Великобританией, Францией и СССР Германия проиграет. Однако Гитлер был непреклонен. Решение уже принято: напасть на Польшу при первом удобном случае. «Мы не можем ожидать, что события начнут разворачиваться так же, как в Чехословакии. Будет война. Наша задача – изолировать Польшу. От успешной изоляции Польши зависит успех всего». Однако, по убеждению германского МИДа, сделать это было не просто.

27 мая Вайцзекер писал Шуленбургу, что по мнению, циркулирующему в Берлине, англо‑русские переговоры «не так легко будет сорвать», и Германия опасается решительно вмешиваться, чтобы не вызвать «раскатов татарского хохота» в Москве. Помимо того, статс‑секретарь сообщил, что как Япония, так и Италия холодно отнеслись к планируемому сближению Германии с Москвой… «Таким образом, – писал он в заключение, – мы хотим выждать и посмотреть, насколько Москва и Лондон с Парижем свяжут себя взаимными обязательствами».

На очередной встрече с Молотовым 28 июня Шуленбург открыто заявил, «что германское правительство желает не только нормализации, но и улучшения своих отношений с СССР». Я действую, добавил Шуленбург, по инструкциям Риббентропа, одобренным Гитлером. «Нельзя, – ответил Молотов, – никому запретить мечтать, что, должно быть, и в Германии есть люди, склонные к мечтаниям». И добавил, что у посла не должно остаться сомнений относительно советской позиции. «Советский Союз стоял и стоит за улучшение отношений или, по крайней мере, за нормальные отношения со всеми странами, в том числе и с Германией».

Реакция Гитлера последовала на следующий день: «Русские должны быть информированы о том, что из их позиции мы сделали вывод, что они ставят вопрос о продолжении будущих переговоров в зависимость от принятия нами основ наших с ними экономических обсуждений в том их виде, как они были сформулированы в январе. Поскольку эта основа для нас является неприемлемой, мы в настоящее время не заинтересованы в возобновлении экономических переговоров с Россией». Вместе с этим Шуленбургу был дан последний шанс для решения проблемы на встрече с Потемкиным. Посол сделал все от него зависящее и даже позволил себе обронить, что Германия могла бы способствовать улучшению советских отношений с Японией. Однако, с точки зрения Шуленбурга, встреча оказалась малоэффективной. Больше того, он нарушил новые инструкции Риббентропа не поднимать политических вопросов. В итоге Вайцзекер дал послу новые инструкции – на текущий момент «мы не должны подавать поводов к дальнейшим переговорам».

Однако уже 14 июля один из членов команды Риббентропа встретился с Астаховым, чтобы возобновить обхаживания. Шнурре предложил трехступенчатую схему улучшения экономических, культурных и политических отношений. Наконец 16 июля Шнурре донял Астахова: «Скажите, каких доказательств вы хотите? Мы готовы на деле доказать возможность договориться по любым вопросам, дать любые гарантии». Ответ последовал 18 июля, когда торгпред СССР в Берлине обратился к Ю. Шнурре с подробным меморандумом о торговом соглашении и сообщил, что если разногласия между сторонами будут улажены, то он уполномочен подписать соглашение. Шнуре был доволен, он писал в отчете: «Такой договор неизбежно окажет влияние по крайней мере на Польщу и Англию». 22 июля в советской прессе было опубликовано сообщение о возобновлении советско‑германских торговых переговоров.

В то время, как английские и французские военные миссии ждали парохода на Ленинград, 2 августа с Астаховым захотел встретиться сам Риббентроп. Министр заявил: «Ваша страна производит много сырья, в котором нуждается Германия. Мы же производим много ценных изделий, в которых нуждаетесь вы». Развивая тему, он заметил, что заключение экономического соглашения могло бы стать началом улучшения политических отношений. Нет причин для вражды между двумя нашими народами, говорил Риббентроп, если они еще согласятся не вмешиваться во внутренние дела друг друга. На следующий день Риббентроп лично известил Шуленбурга, что он готов к переговорам с Россией, «если Советское правительство сообщит мне…, что оно также стремится к установлению германо‑русских отношений на новой основе».

4 августа Шуленбург встретился с Молотовым. Нарком спросил, чем вызвано столь внезапное изменение отношений Германии к СССР. Шуленбург ответил «[Я] не имею намерения оправдывать прошлую политику Германии, [я] только желаю найти путь для улучшения отношений в будущем». Ответ понравился. По итогам встречи Шуленбург информировал Берлин: «Из всего отношения Молотова было видно, что советское руководство постепенно привыкает к мысли об улучшении германо‑советских отношений, хотя застарелое недоверие к Германии сохраняется. Мое общее впечатление таково, что в настоящий момент советское правительство полно решимости заключить соглашение с Британией и Францией, если те выполнят все их требования. Однако переговоры эти могут длиться неопределенно долго, в особенности если учесть настороженность Британии. Я полагаю, что мои заявления произвели впечатление на Молотова; тем не менее потребуются еще значительные усилия с нашей стороны, чтобы вызвать поворот в курсе советского руководства». Шуленбург продолжал: «Мы по крайней мере… дали Советам пищу для размышлений». Однако в «каждом слове, на каждом шагу чувствуется огромное недоверие к нам…»

10 августа Шнурре перешел к делу. В отчете о встрече Астахов писал: «Германское правительство наиболее интересуется вопросом нашего отношения к польской проблеме. Если попытка мирно урегулировать вопрос о Данциге ни к чему не приведет и польские провокации будут продолжаться, то, возможно, начнется война. Германское правительство хотело бы знать, какова будет в этом случае позиция советского правительства».

12 августа Астахов ответил Шнурре, что Молотов готов приступить к обсуждению предложенных вопросов, в том числе и о Польше. «Основной упор в инструкциях Мо‑лотова, – отмечал Шнурре в своем отчете, – был сделан на слове «постепенно»… Обсуждения должны проходить постепенно». Астахов в отчете о той же встрече в Москву сообщал, что немцы хотели от нас только «обещания невмешательства в конфликт с Польшей». Астахов предупреждал, что война с Польшей уже на пороге. 13 августа Шнурре вновь обратился к Астахову с еще более откровенным посланием: «События идут очень быстрым темпом и терять время нельзя». Советскому Союзу следует решить, кто он Германии – союзник или противник.

15 августа Шуленбург зачитал Молотову послание Риббентропа, настаивающего на срочном сближении двух стран, и сообщил, что последний готов немедленно прибыть в Москву для урегулирования советско‑германских отношений. Однако нарком продолжал тянуть время: он заявил, что такой шаг «требует соответствующей подготовки, чтобы обмен мнениями оказался результативным». Одновременно Молотов спросил, не заинтересует ли Германию пакт о ненападении между двумя странами, не сможет ли Германия использовать свое влияние для улучшения советско‑японских отношений. В те же дни Астахов телеграфировал из Берлина: «Ситуация столь напряжена, что возможность мировой войны не исключена. Все это должно решиться в течение максимум трех недель».

Официальный ответ Советского правительства был передан Молотовым Шуленбургу 17 августа. В нем после ссылки на многолетнее враждебное отношение нацистского правительства к России говорилось: «Тем не менее, если правительство Германии готово отойти от прежней политики…, Советское правительство… со своей стороны готово пересмотреть свою политику в отношении Германии в плане ее серьезного улучшения». Относительно визита Риббентропа Молотов заявил, что «визит такого известного политического и государственного деятеля свидетельствует о серьезности намерений правительства Германии», и добавил, что это заметно отличается «от линии поведения» Англии, которая прислала в Москву второстепенное лицо. Тем не менее, по словам Молотова, визит министра иностранных дел Германии требует тщательной подготовки.

18 августа Риббентроп отдал распоряжение Шуленбургу «немедленно добиться второй встречи с Молотовым и сделать все, чтобы эта встреча состоялась без задержки»… «Я прошу вас сообщить господину Молотову следующее: при нормальных обстоятельствах мы, конечно, тоже были бы готовы добиваться улучшения германо‑русских отношений через дипломатические каналы и делать это традиционным путем. Но в сложившейся ситуации, по мнению фюрера, необходимо использовать другие методы, способные привести к быстрому результату…» «Настаивайте, в духе предыдущих заявлений, на скорейшем осуществлении моей поездки… В этой связи вы должны иметь в виду главенствующий факт, что вероятно скорое начало открытого германо‑польского конфликта…»

Вопрос решился 19 августа, хотя еще на дневной встрече Молотов заявил, что в настоящее время невозможно даже приблизительно определить дату визита, поскольку к нему нужно тщательно подготовиться. Прежде, по словам Моло‑това, необходимо подписать экономическое соглашение, а затем настанет очередь и пакта о ненападении. Однако не «прошло и получаса после окончания беседы», как Молотов пригласил Шуленбурга снова. Молотов передал удивленному послу проект пакта о ненападении и сказал, что Риббентроп может приехать в Москву 26–27 августа, если экономическое соглашение будет подписано на следующий день. Внезапное изменения позиции наркома Шуленбург объяснил вмешательством Сталина.

Но Гитлера уже не устраивали и эти сроки: он просил принять Риббентропа 22 августа. 21 августа ТАСС объявил о подписании советско‑германского торгового соглашения; 22 августа в Москве ожидали Риббентропа, чтобы на следующий же день подписать пакт о ненападении. Согласно пакту СССР и Германия брали на себя обязательства воздерживаться от нападения друг на друга, разрешать споры мирными средствами и соблюдать нейтралитет, если одна сторона будет вовлечена в военные действия. Как отмечает М. Карлей: «Все были просто «поражены» тем фактом, что советское руководство позволило себе заключить договор с Германией, в то время как английская и французская делегации находились в Москве…» «Англичан и французов годами предупреждали об опасности германо‑советского сближения. Литвинов, например, делал это постоянно. А также Альфан, Кулондр, Наджиар и Пайяр… «Сколько раз я говорил об этом! – вспоминал Альфан. – Договоритесь с СССР (о взаимопомощи), иначе русские договорятся с немцами»». В апреле 1935 г. Буллит писал Рузвельту, что советские власти угрожают германской картой, если французы не станут более активно выступать против нацистов. Однако, как отмечал Д. Данн: «Советская угроза заключить временное соглашение с нацистской Германией была неубедительной – западные политики были уверены…, что в силу идеологического антагонизма между нацизмом и коммунизмом союз Москвы и Берлина очень маловероятен, если вообще возможен». Действительно, выбирая будущих партнеров, Гитлер в конце 1932 г., остановился на Англии и Франции, поскольку, по его мнению, «договоры могут заключаться только между партнерами, стоящими на одной мировоззренческой платформе… Политическое сотрудничество Германии с Россией неприятно задевает остальной мир».

 

* * *

 

История пакта получила свое развитие год спустя – в ноябре 1940 г., когда уже полным ходом шла война с Англией. В эти дни Гитлер предложил Сталину разграничить «сферы интересов в мировом масштабе, направить по правильному пути будущее своих народов». Предложение, подготовленное Риббентропом, было весьма общим и отдавало СССР направление к югу от СССР в направлении Индийского океана, а также предполагало пересмотр режима Проливов, по сути, возвращая его к русско‑турецким договорам 1799–1805 гг.

Ответ СССР включал следующие требования: демилитаризация Финляндии, при гарантии сохранения ее целостности и мирных отношений; в целях обеспечения безопасности в Проливах – заключение пакта взаимопомощи с Болгарией, организацию военно‑морской базы на правах долгосрочной аренды в районе Босфора и Дарданелл; предоставление сферы интересов к югу от Батума и Баку в направлении к Персидскому заливу; отказ Японии от концессионных прав по углю и нефти на Северном Сахалине. Проект советской декларации был подчеркнуто мягок к Великобритании и указывал на необходимость сохранения Великобританской Империи (без подмандатных территорий), в частности был вычеркнут пункт об Индии. По словам Сталина: «Мы боимся, что контрагенты могут воспринять пункт об Индии как каверзу, имеющую возможность разжечь войну». Декларация соответствовала заявлениям Гитлера, что он не намерен разрушать Британскую империю, а только хочет избавить Европу от ее влияния.

По мнению В. Молодякова, визит Молотова в Берлин для обсуждения данного круга вопросов был шагом на пути дальнейшего сближения Гитлера и Сталина. Молодяков настаивает на том, что Сталин принял предложения Гитлера или, по крайней мере, продемонстрировал готовность к диалогу. В свою очередь, Г. Куманев утверждает, что Сталин не сомневался в агрессивных намерениях Германии. В подтверждение своих слов Г. Куманев приводит цитату из инструкции, данной Молотову, в которой Сталин указывал: «Ведется подготовка к нападению на нашу страну. Добиваясь берлинской встречи, нацистский фюрер стремился замаскировать свои истинные намерения…»

На практике визит Молотова означал, что Сталин любой ценой старался избежать войны или, по крайней мере, на как можно больший срок оттянуть ее. Мир с Гитлером! Чудовищно! А как же Польша? А Франция? А другие страны Европы, стонущие под пятой нацизма!? А что эти страны сделали, для того чтобы противостоять ему, чем пожертвовали?! Пускали ли они Россию в свои семейные европейские дела?! Стоил ли мир пускай и с Гитлером новой мировой войны?! Новых десятков миллионов жертв?! Причем жертв со стороны Советской России, которая теперь ценой огромной крови и страданий своего народа должна была принести свободу проклинавшей ее Европе? Очевидно, эти мысли возникали в голове Сталина.

Сталин, как и Черчилль, помнил уроки Первой мировой. У Черчилль, при громадном превосходстве союзников в начале 1916 г., откровенно паниковал: «Я очень сомневаюсь в конечном результате. Больше, чем прежде, я осознаю громадность стоящей перед нами задачи, и неумность способа ведения наших дел приводит меня в отчаяние… Нашу армию нельзя сравнить с их (немецкой) армией… Мы – дети в этой игре по сравнению с ними». После прихода Гитлера к власти в начале 1933 г. У Черчилль снова впадал в панику, утверждая, что говоря о немцах как об «одной из наиболее талантливых, просвещенных, передовых в научном отношении и мощных наций в мире, мы не можем скрыть чувства страха».

При этом передовая Англия не испытала и десятой доли того, что пришлось на долю отсталой России во время Первой мировой. А теперь к этой памяти добавились свежие уроки поверженных Чехословакии, Польши, Франции… Так, Р. Джексон, главный обвинитель от США на Нюрнбергском процессе, назвал советско‑германский пакт «предательским миром» и тут же оправдал Мюнхен, и последующее бездействие Англии и Франции тем, что «Запад был охвачен ужасом… он страшился войны». Бездействие США, отделенных от Европы океаном, также, очевидно, диктовалось страхом войны. У Советской же России, надо полагать, чувство страха должно было быть атрофировано. Впрочем, Гитлер был видимо другого мнения. Геббельс в конце 1940 г. записал слова фюрера: «Россия ничего не предпримет против нас – из страха». Именно в страхе А. Некрич находит главную причину сближения Сталина с Гитлером: «В середине июня 1939 г. Сталин решил заговорить с немцами более определенно. Два обстоятельства подталкивают его: кровавые бои с японской армией на границе с Монголией и гипнотический страх перед войной на два фронта – на Дальнем Востоке и на Западе». Сталин испугался! Но точно так же, из страха, Париж и Лондон пальцем не пошевелили, когда германская армия громила Чехословакию и Польшу.

Запросы Сталина в вопросах о Болгарии, Буковине, Финляндии, проливах и Персидском заливе по видимому отражали стремление перестраховаться в случае, если мир все же удастся сохранить, даже ценой германского доминирования в Европе. Чем бы ни были предложения советской стороны, они не сильно отличались от аналогичных британских и французских, которые неоднократно делались Гитлеру. Но демократии вне подозрений…

Однако шансы на мир были ничтожны, и Сталин надеялся по возможности только оттянуть войну. Так, например, 6 марта 1939 г. Файрбрейс сообщал в Лондон, что «Красная Армия считает войну неизбежной и наверняка напряженно к ней готовится». Астахов за две недели до подписания пакта отмечал в своем послании Молотову, что не верит в то, что Германия будет долго придерживаться этих соглашений; любое взаимопонимание можно было планировать только на ближайшее будущее, «чтобы этой ценой нейтрализовать нас в случае войны с Польшей». «Нью Йорк таймс» спустя несколько дней после пакта утверждала, что пакту суждена недолгая жизнь, что Гитлеру нельзя доверять, и что Германия обязательно нападет на СССР. Сам Сталин после подписания пакта заявлял: «Нам удалось предотвратить нападение фашистской Германии… Но, конечно, это только временная передышка, непосредственная угроза вооруженной агрессии против нас лишь несколько ослаблена, однако полностью не устранена»… «Какой был смысл разглагольствований фюрера насчет планов дальнейшего сотрудничества с Советским государством? Могло ли случиться, что Гитлер решил на какое‑то время отказаться от планов агрессии против СССР, провозглашенных в его «Майн кампф»? Разумеется, нет». Не случайно на этой же самой сессии Верховного Совета, на которой был одобрен пакт, был принят и закон о всеобщей воинской повинности, который заменил прежний закон об обязательной военной службе. Спустя год, 15 ноября, Сталин заявлял: договорам с Гитлером верить нельзя, благодаря пакту о ненападении «мыуже выиграли больше года для подготовки решительной и смертельной борьбы с гитлеризмом».

Что касается Германии, то она, по мнению А. Сиполса, не имела «в виду заключать военный союз с СССР; предложения делались исходя из целей дезинформации и осложнения отношений между СССР и Англией, путем организации утечек о переговорах…» Очевидно и стремление Гитлера отвлечь внимание Сталина от Европы. С аналогичным призывом четверть века назад обращался к Николаю II Вильгельм II; не найдя понимания в данном вопросе, германский кайзер пошел на его силовое решение. Аналогично в 1940 г. поступил Гитлер. Получив ответ из Москвы, он отдал приказ о подготовке к войне против СССР. 5 декабря Гальдер представил Гитлеру операционный план войны против России. 18 декабря фюрер подписал Директиву № 21 (план «Барбаросса»).