Андрей Курбский – изменник или диссидент?

 

В России все тайно, но ничто не секретно.

Народная мудрость

 

Можно сказать, что само понятие тайны как таковой родилось вместе с человечеством. Но настоящие тайны появились лишь тогда, когда на заре государства все стали фиксировать в письменном виде – клинописью на глиняных табличках, иероглифами на папирусных свитках и т. д. Вся подобная документация находилась в непосредственном ведении дворцовых чинов, а сами документы хранились при казне. Доступ к ним был ограничен изначально: так появилось понятие государственной тайны – тайны государя.

Что же могло считаться таковой? Все: зафиксированные письменно имущественные и земельные отношения, родословное древо, переписка с другими государями, договоры, доносы с мест, финансовые обязательства‑расписки… Посему не случайно в феодальной Европе архивами противника стремились завладеть не меньше, чем прочими ценностями: лиши соперника веками собираемой документации, и он уже не докажет свое право на владение землями и происхождение непосредственно от Цезаря или хотя бы от Карла Великого!

В Московии тайны любого рода хранились в Большой казне (приказ Большой казны), единственным полноправным распорядителем которой был лишь московский государь. Второе по значимости хранилище государственных тайн – Посольский приказ, опять же находившийся в личном ведении царя. А на страже тайн были люди самые доверенные. Владение документами позволяло творить что угодно: с их помощью можно было обосновать любые действия, зачастую противоположные – можно было объявить войну или, напротив, заключить неожиданный мир, возвысить боярина или обвинить его в измене.

В этой связи примечателен казус Андрея Курбского, коего Иван Грозный считал изменником вовсе не потому, что тот бежал в сопредельную страну (входившую в чужой военный альянс, по нынешней терминологии). «Подлым изменщиком» для государя князь был, вероятно, прежде всего потому, что оказался посвящен в самые интимные царские тайны. Царя абсолютно не волновала возможность выдачи Курбским противной стороне сведений о «мобресурсах», «боеспособности», «содержании стратегических и оперативных планов» или «государственном оборонном заказе». Князь Андрей Курбский в деталях знал главную московскую тайну: историю происхождения Ивана Васильевича, который, как считали многие историки, не имел прав на престол как незаконнорожденный. Однако как ни гневался Иван Васильевич, а выдачи первого невозвращенца даже добиться не пытался – слишком уж прозрачно тот намекал в своих письмах: не замай, не то всем расскажу. Вот цитата: «О себе же вкратце скажу тебе: хотя и весьма многогрешен и недостоин, но, однако, рожден от благородных родителей, из рода я великого князя Смоленского Федора Ростиславича. И ты, великий царь, прекрасно знаешь из летописей русских, что князья того рода не привыкли тело собственное терзать и кровь братии своей пить, как у некоторых издавна вошло в обычай… Твои страсти тебя терзают! Ты страдаешь днем и ночью! Такому, как ты, мало того, что есть, а что имеет он – боится утратить. Тебя мучает совесть из‑за злых дел твоих! Тебя страшат видения суда и закона: куда ни взглянешь, словно звери, окружают тебя твои злодеяния, так что не дают тебе и покоя. И поэтому злому, глупому и гнусному – никому из них не может быть блага. А достойный муж, мудрый и храбрый, не может быть несчастен. И не бывает, чтобы не удостоилась похвал жизнь того, чьи добродетели и обычай похвальны». Так писал Курбский Грозному, и намеки его вполне прозрачны, особенно там, где речь идет о происхождении и чести рода.

Сама ситуация с тем, как царь вершил свою царскую власть, весьма интересна для развития нашего сюжета. Она очень напоминает современные политтехнологии. Итак, свою вертикаль власти царь Иван IV Грозный начал выстраивать в России в середине XVI века. Сначала он «равноудалил олигархов», то есть отменил значительную часть привилегий богатых князей и бояр. Затем Грозный уменьшил влияние наместников и отстранил от дел «серых кардиналов», с помощью которых пришел к власти. Одним из таких некогда влиятельных людей, потерявших расположение царя, оказался князь Андрей Курбский. А ведь он был чуть ли не главным организатором воцарения Грозного, что не спасло его от эмиграции и потери всех своих капиталов в России.

В русской истории имя князя Андрея Михайловича Курбского (1528–1583) вообще окружено некоторой двусмысленностью. Верный сподвижник Ивана Грозного, один из ближайших и умнейших советников царя, прославленный как воинскими подвигами, так и государственными делами, – князь Андрей в русских летописях снискал себе дурную славу: он изменил царю, сбежал к его тогдашним врагам – полякам. Два обстоятельства нужно учитывать, оценивая это историческое происшествие: первое – в эпоху, получившую название феодальной раздробленности (а в России это был XVI век), верность суверену не столь жестко связывалась с верностью родине, как позднее; и, во‑вторых, надо помнить, какого рода государем был Иван Васильевич Грозный, один из страшнейших тиранов всей мировой истории. При такой точке зрения деяние Курбского вполне может показаться актом гражданского мужества и неповиновения злодею. В любом случае мы можем считать князя

Андрея Михайловича Курбского первым в России западником, недовольство которого домашними порядками переросло в прямой акт политического неповиновения. Значение поступка Курбского усиливается тем обстоятельством, что он был умелым писателем‑публицистом и историком. Ему принадлежит «История великого князя Московского» – один из важнейших документов эпохи, и, кроме того, он, если так можно выразиться, соавтор знаменитой переписки царя Ивана.

Итак, в ноябре 1564 года один из самых влиятельных советников Грозного, член Избранной рады (или, как ее еще называли, Ближней думы) князь Андрей Иванович Курбский тайно пересек границу Литвы, спасаясь от царского гнева и возможной расправы. За несколько месяцев до этого князь почувствовал, что над его головой сгущаются тучи. Он вернулся в Москву из удачного военного похода, но не был принят царем. Пока Курбский отсутствовал, при дворе произошел тихий переворот, в результате которого Избранная рада была отстранена от власти, а самые активные ее члены – Алексей Адашев и дьяк Сильвестр – сосланы в отдаленные провинции.

Довольно скоро Курбский узнал, что послужило причиной такой неожиданной смены курса. В августе 1561 года Грозный заразился какой‑то инфекционной болезнью и объявил, что находится при смерти. В связи с этим он составил завещание, по которому престол переходил к его малолетнему сыну, а регентами до момента совершеннолетия наследника назначались никому не известные люди. Как позже выяснилось, смертельная болезнь царя оказалась проверкой элиты на лояльность. «Умирающий» Грозный потребовал от Избранной рады и Боярской думы признать завещание, но обе структуры приняли неправильные решения. Дума настаивала на том, чтобы передать власть князю Владимиру Старицкому, представителю старшей ветви династии Рюриковичей. Рада начала старательно затягивать решение этого вопроса, чтобы после смерти государя узурпировать власть. Раду, впрочем, устроил бы и вариант с передачей власти сыну правящего монарха, но лишь при том условии, если права регентства будут переданы ей. Адашев и Сильвестр не замедлили намекнуть об этом царю. Грозный моментально «выздоровел» и начал «кабинетные перестановки» в духе той эпохи: аресты и казни нелояльных подданных.

Князь Андрей благодаря переписке с членами рады был в курсе этой интриги и даже принимал в ней косвенное участие, согласившись в письме с доводами Адашева о том, что власть Избранной рады юридически ничем не закреплена, и все они – временщики, которые не переживут Грозного и на неделю.

Курбский понял свою ошибку: он потерял политическое чутье, недооценил царя и «поставил» на его оппонентов. Теперь заговор был раскрыт, и князю оставалось рассчитывать только на то, что Грозный не забудет, чем он обязан Курбскому.

У Ивана Грозного после смерти отца – великого князя Василия III – шансов занять престол было мало. Боярские кланы Шуйских и Вольских оспаривали трон у малолетнего царевича, предлагая каждый своего кандидата. Единственной сторонницей Ивана была его мать Елена Глинская, но она была лишена какого‑либо влияния, да к тому же была женщиной весьма недалекой. Сразу же после кончины мужа она легализовала отношения со своим давним фаворитом Овчиной Телепневым‑Оболенским, что позволило Шуйским выдвинуть претензию, что Иван – незаконнорожденный и прав на престол не имеет. Причем эти слухи быстро расползлись по Москве.

До 14 лет будущий царь рос совершенно диким. Он с трудом умел выражать свои мысли и шарахался от незнакомых людей. На самодержца всероссийского он, что называется, «не тянул». Или, выражаясь языком нынешних политтехнологов, был непроходным кандидатом. Грозным Ивана Васильевича в то время могли назвать разве что в шутку.

В 1542 году в Москву из глухой провинции приехал молодой князь Андрей Курбский, мечтавший о придворной карьере. Род Курбских был не слишком знатен, но Андрей сумел выдать свою красавицу сестру замуж за одного из бояр Старицких и рассчитывал на их поддержку. В Москве ему удалось познакомиться и даже подружиться со всеми позабытым царевичем Иваном. Поначалу Курбский, еще не разобравшийся в политической конъюнктуре, считал, что дружба с наследником престола обеспечит ему будущее, но впоследствии, выяснив, что великим князем, вероятнее всего, станет глава рода Старицких, начал вести двойную игру. В тайне от своих покровителей Курбский организовал знакомство Ивана со священником Сильвестром. Сильвестр оказался талантливым учителем: ему удалось увлечь Ивана политическими науками и, что немаловажно, убедить царевича в том, что он рано или поздно должен стать монархом.

У Старицких князь Курбский выполнял поручения, относящиеся к категории «грязной» работы (теперь это назвали бы «черным пиаром»). Именно Курбский через своих людей передавал деньги московским блаженным, чтобы те «пророчествовали» против конкурентов Старицкого. Блаженные в XVI веке были очень влиятельным каналом массовой информации. Впоследствии связи Курбского в среде оборванцев, которых москвичи считали святыми людьми, помогли князю посадить на трон своего царя.

К началу 1547 года Курбский окончательно уяснил для себя, что Старицкие намерены и впредь использовать его на побегушках. Иван Васильевич тем временем становился все более и более толковым юношей. А главное, проникся абсолютным доверием к Андрею. В это же время клан Глинских предпринял попытку переворота. Они отравили Елену – мать царевича и правящую регентшу. Возникла реальная угроза жизни царевича, а вместе с ней и планам Курбского. Требовалось немедленное вмешательство в ход событий.

И тут – случайно или с помощью людей князя Андрея – в Москве начался страшный пожар. Полностью выгорели хоромы нескольких бояр, а затем пожар перекинулся на слободы, заселенные ремесленниками и бедняками. Блаженные завопили, что город подожгли Глинские. В качестве главных поджигателей называли Юрия, Михаила и Анну – лидеров партии Глинских. Говорили, что «Анна Глинская вымала сердца человеческие да клала в воду, а потом, оборотясь птицей, летала по Москве и той водой кропила, от чего и начался пожар». «Чудотворный» пиар достиг своей цели: посадский народ взбунтовался, толпы людей ворвались в палаты Глинских и лидеров заговора разорвали на части. Представители других боярских родов на время бунта покинули столицу.

В этот‑то момент 17‑летний царевич Иван и объявил о том, что женится, а значит, может считаться совершеннолетним и унаследовать трон. Идею с венчанием на царство подкинул Ивану Сильвестр: участие в церемонии митрополита должно было продемонстрировать боярам, что этот наследник престола имеет серьезного союзника в лице церкви. Самого митрополита личность нового монарха мало волновала, он лишь требовал гарантий, что новый царь не станет, укрепляя государственную вертикаль, отнимать земли у церкви и не отменит 10‑процентный налог в пользу церкви. И действительно, Иван Грозный даже в периоды самых бурных реформ ограничивался временными запретами на продажу земель церковью.

Олигархическую Боярскую думу, в которой было много врагов нового царя, Иван практически лишил власти. Все решения теперь принимались Избранной радой, иногда даже без участия самого Ивана, и большинство ее решений было не в пользу боярских кланов. Например, знаменитая отмена кормлений лишала бояр‑наместников права оставлять себе часть от собранных в своем регионе налогов, а также изымать в свою пользу имущество уголовных преступников.

Боярские кланы вскоре поняли, что рада ведет с ними настоящую войну на уничтожение, и предприняли попытку «договориться» с членами Ближней думы. Естественно, первым делом они попытались сблизиться с князем Курбским: тот, по крайней мере, был одного с ними происхождения. И князь со временем стал посредником между радой и Боярской думой. Поскольку отмена кормлений и другие реформы проводились не одновременно по всей стране, а по очереди в разных владениях, князь Андрей, который сам определял очередность, мог помочь боярину сохранить основной источник доходов. Видимо, бояре были настолько напуганы (и, следовательно, щедры), что реформа по ликвидации кормлений прошла только в некоторых северных землях, которыми владели не очень богатые кланы.

Князь Курбский все же тяготел к более близким ему богачам боярам, чем к государственным временщикам. Его мечта сбылась, он стал первым из князей, самым уважаемым и самым богатым. Теперь он начал отстаивать скорее классовые, нежели личные интересы.

Курбский постоянно твердил царю, что с боярами нужно примириться, а думу допустить к принятию решений. Царь Иван осознавал, что все реформы, которые он вдохновенно придумывал и обсуждал с Адашевым и Сильвестром, либо гибнут на корню, либо развиваются совсем не по его сценарию. Постепенно царь понял, что не может контролировать ход реформ, поскольку власть перешла к фаворитам, а еще вероятнее – никогда ему и не принадлежала.

Об этом периоде он позже написал: «Адашев и Сильвестр сами государилися, как хотели… словом я был государь, делом – ничем не владел…» В результате Грозный, прикинувшись смертельно больным, провел уже упомянутый «тест на лояльность», окончательно понял, что он перестал быть хозяином в собственной стране, и разогнал раду. Сильвестра задушили в отдаленном монастыре, Адашев был казнен. Вскоре после их гибели разгорелся в земле Русской пожар жестокости.

Князь, против которого пока не было прямых улик, получил предписание от царя: не заезжая в принадлежащие Курбским земли (чтобы не иметь возможности забрать свою казну), отправляться в город Юрьев на границе с Литвой и принять там должность наместника. Можно предположить, что отправляя своего возможного врага на границу с государством, враждебно настроенным к России, Грозный руководствовался следующими мотивами: если князь окажется предателем и убежит, то останется без копейки, но жизнь свою сохранит – заслужил, и с этого момента они будут квиты. Если же выдержит в опале полгода – значит, верный друг, на которого можно положиться в дальнейших делах.

После начала террора Ивана Грозного многие бежали в Литву, поэтому царь арестовал на всякий случай всех наместников пограничных с Литвой земель и назначил вместо них верных людей. Он также ввел систему поручительства, и если сбегал отпрыск какого‑нибудь боярского рода, на дыбу отправляли его родителей. Однако с Курбского, насколько известно, Иван Васильевич никаких обязательств не брал и поручителей ему не назначал.

Но князь не выдержал опалы. В Юрьеве он сразу начал готовиться к побегу. Курбский вступил в тайную переписку с литовским гетманом князем Радзивиллом, под канцлером Воловичем, а затем непосредственно с польским королем Сигизмундом II, который предоставил ему гарантии неприкосновенности на территории Литвы.

И тут опальный князь вдруг обнаружил, что, несмотря на должность наместника, он не может распоряжаться местным бюджетом – казной. Управлять финансами был прислан верный Грозному человек из Москвы, так что прихватить с собой юрьевскую казну у князя не было шансов. Тогда Курбский попытался перевести в Юрьев свои собственные активы – княжескую казну, но его родственники испугались, что им придется отвечать за побег князя, и не ответили на его письма с просьбой организовать переправку ценностей.

Потерпев неудачу, Андрей Курбский решил немного пограбить местное население. Так Курбский собрал немного золота, которое могло позволить ему хотя бы первое время безбедно жить за границей. Но тут Курбскому подвернулось невероятно выгодное дело.

Неподалеку от Юрьева находился замок Гельмет, в котором со времен последней войны укрепился шведский гарнизон под командованием барона Арца. Граница Швеции отодвинулась довольно далеко от замка, и уже несколько месяцев гарнизону, дабы не умереть с голоду, приходилось грабить случайных прохожих. Арц решил сдать крепость России и вступил в переговоры с Андреем Курбским. Тот сообщил об этом Радзивиллу и предложил сдать крепость… Литве за 400 дукатов. На эти деньги в любой европейской стране можно было купить огромное поместье.

Литовцы согласились. Курбский получил от них 17 кожаных сумок с золотом, а Радзивилл – информацию о том, когда гарнизон откроет ворота замка, чтобы впустить русских. В ночь, когда Гельмет перешел к Литве, Курбский, бросив в Юрьеве беременную жену, спустился по веревке с крепостной стены и пересек границу. В ближайшей деревне его ждали слуги и груженные золотом лошади.

Однако углубившись на территорию Литвы всего на километр, Курбский столкнулся с отрядом немецких дезертиров, отбившихся от армии и промышлявших грабежом. Вероятно, они были наняты Радзивилл ом, которого не очень устраивал вариант, при котором Курбский комфортно осел бы в тихой европейской стране. Радзивилл хотел использовать князя в близившейся войне с Россией. Князя ограбили и жестоко избили. На последние деньги Курбский нанял курьера, который должен был отвезти в Печерскую лавру письмо с просьбой о денежной помощи и угрозами в случае отказа сообщить царю о финансовых злоупотреблениях церкви, но это письмо осталось без ответа. В 1564 году Курбский написал Ивану IV «злокусательное» письмо, в котором обвинил царя в казнях и жестокостях по отношению к невинным людям.

Когда Курбский наконец добрался до замка своего союзника, у него не было даже приличной одежды. Но во все времена существовал такой действенный способ, как слив компромата. Чтобы получить средства к существованию, Курбский принял предложение Радзивилла передать Литве военные и политические тайны России. Кроме того, он согласился написать книгу и несколько «популярных брошюр», компрометирующих Россию и Ивана Грозного.

Московское царство в тот момент впервые за всю свою историю предприняло попытки вмешаться в европейскую политику, а также наладить деловые контакты с Англией и Францией, однако никакой информации о Московии, кроме «брошюр» с «компроматом», выпускавшихся в Литве беглыми русскими боярами, в Европе не было. Что делать, информационную войну на том уровне Московия выиграть не могла. Книга Курбского «История о великом князе Московском», где Иван Грозный описан как сумасшедший кровавый садист, до сих пор пользуется большой популярностью у некоторых западных историков.

В самой России бегство Курбского вызвало ужесточение репрессий и последующее введение опричнины как средства защиты от вмешательства во власть боярских кланов. Каналы влияния и полномочия Боярской думы, открытые в свое время князем Андреем, настолько досаждали царю, что Иван Грозный на какое‑то время даже передал полномочия царя и великого князя всея Руси крещеному касимовскому ногайскому хану Симеону Бекбулатовичу. Себя Грозный в тот период называл всего лишь московским князем и при любых попытках бояр повлиять на государственную политику направлял их просителей к хану, даже не умевшему говорить по‑русски.

Эта политика защиты от олигархов действовала около года, пока Иван Грозный не нашел еще более мощных средств, которыми и увековечил себя в отечественной истории. Но это уже совсем другая история.

А в новейшей, уже XX века, русской культуре есть интереснейшая трактовка конфликта Ивана Грозного с Курбским, данная не в историческом исследовании, а в художественном произведении: это двухсерийный фильм С. М. Эйзенштейна «Иван Грозный». Первая серия прошла в СССР на ура, автор был награжден Сталинской премией I степени, а вот у второй серии более сложная судьба. Но все‑таки ее не уничтожили, и со временем мы фильм посмотрели. Эйзенштейн решает конфликт Ивана с Курбским как психологическую, точнее сказать, психоаналитическую проблему. Эйзенштейн увидел этот конфликт как гомоэротическую любовь, и измена Курбского царю оказалась у него не государственным предательством, а изменой любовника. Эйзенштейн был гениальным художником, и его персональное видение событий имеет право на существование. Но и сам материал этого исторического сюжета позволяет подобную трактовку: современное чтение документов царствования Ивана Грозного оставляет большой простор для воображения и допускает подозрения в гомосексуальной ориентации царя, воспринимавшейся тогда, в XIV веке, как великий «содомский» грех.

Царь Иван с раннего детства был существом мало приятным, ему были присущи черты садизма. Но в жизни его имел место благой перелом: женитьба в возрасте семнадцати лет на Анастасии Захарьиной‑Юрьевой, совпавшая с великим московским пожаром 1547 года. К тому же знаменитый поп Сильвестр сумел увязать это событие с грехами молодого царя, и под впечатлением этой сильнейшей травмы (в библейской традиции – гибель Содома от небесного огня) в психике царя наступил временный перелом, которому, похоже, содействовала его любовь к молодой жене. Наступил так называемый светлый период царствования Ивана.

Что произошло потом? Смерть царицы, которую Иван приписал боярскому заговору. Ближние бояре действительно не ладили с многочисленной родней Анастасии. Но в фильме Эйзенштейна этот эпизод решен куда интереснее. Он сделал Ивана и Курбского соперниками за любовь Анастасии; а кому из психоаналитиков неизвестно, что соперничество из‑за женщины очень часто выступает маскировкой бессознательного влечения мужских персонажей треугольника друг к другу?

В письмах Ивана к князю Курбскому постоянно звучит один мотив: зачем вы юницу мою погубили? Смерть Анастасии – этого спасительного для Ивана якоря – окончательно бросила его в омуты содомского греха. Пресловутая опричнина, из которой Эйзенштейн сделал такой пластически выразительный образ геенны огненной, – это был на психологическом уровне отказ Ивана от нормальной жизни, от женщин, падение в содомский грех. Многочисленные казни Ивана – это убийства не столько политических соперников или предателей, сколько мужчин – носителей, воплощений греха. Женщина для Ивана – не грех, а спасение от греха. Опричников он тоже убивал, например, и самого главного из них, своего любовника Федьку Басманова. Опричнина – это была не политическая организация, вроде ГБ, а уродливо‑карикатурный мужской монастырь, справлявший черные гомосексуальные мессы.

Не столь свободомыслящий историк Карамзин, описывая последние минуты Ивана, когда приблизившуюся к нему для утешения невестку он оскорбил призраком похоти, не понимает, что для Ивана это была попытка искупления – возвращения к женщине.

Безусловно, такая трактовка известного эпизода русской истории – конфликта Ивана Грозного с князем Курбским – может быть разной, но вряд ли этот конфликт когда‑либо будет понят до конца.

 

Тайна Лжедмитрия I

 

Существует немалое число устоявшихся стереотипов, касающихся в период Смутного времени самозванцев. Утверждают, что Лжедмитрий I, он же беглый монах Гришка Отрепьев, намеревался продать Русь «ляхам» и католикам, инструментом которых в политике он и являлся; что Новгород и прилегающие земли были захвачены шведскими интервентами; что на зов Минина и Пожарского радостно поспешили широкие народные массы… Добавляют также, что Отрепьев был убит «возмущенным народом», а «русское войско» в конце концов изгнало польских интервентов, успевших, правда, замучить незабвенного Ивана Сусанина. Что же происходило на самом деле и какие страницы истории этого периода до сих пор остаются за семью печатями?

Кровавой борьбой претендентов на трон в Европе трудно удивить. Но если речь идет о самозванцах, картина выглядит по‑другому. Самозванцев в Европе почти не было, за редким исключением, вроде Лжесебастиана Португальского, «Иоанна Посмертного» или «дофинов Людовиков» более позднего времени.

Лжедмитрий I – едва ли не единственный во всей Европе самозванец, которому удалось не просто заявить о себе, но занять престол и удерживать власть около года. Согласитесь, феномен примечательный и заслуживающий специального рассмотрения. Почти все предшественники и последователи Лжедмитрия на Руси или в Западной Европе кончали одинаково. Самым удачливым удавалось в лучшем случае выиграть пару сражений, после чего с ними расправлялись правительственные войска. Менее везучие не успевали и этого.

У Лжедмитрия I все поначалу складывалось блестяще. Вступив в пределы России с горсткой вооруженных людей, которую мог разгромить один царский полк, «названный Дмитрий», однако, триумфально прошествовал к Москве, где и был встречен ликующим народом вместе с боярами и церковными иерархами. Есть ли этому какое‑то объяснение, не исчерпывающееся «слепой верой» в чудесным образом спасшегося от убийц царевича?

Возможный вариант разгадки – политика Бориса Годунова, точнее, общее разочарование в государе. Недовольными были все. Налоговые льготы, торговые привилегии, амнистии и милости, которыми Борис пытался умаслить все слои общества в начале царствования, со временем незаметно сошли на нет. Крестьянам окончательно запретили переходить к другим помещикам – до превращения землепашца в вещь оставалось еще около ста двадцати лет, но сама по себе отмена Юрьева дня казалась тогда неслыханным попранием дедовских обычаев.

Тем, кто стоял на верхних ступеньках общественной лестницы, то есть дворянам и боярам, тоже пришлось нелегко. Если крестьянам просто запретили переходить от одного господина к другому, то господа рисковали и свободой, и жизнью. В первые годы XVII века, когда по стране стали бродить первые туманные слухи о чудесно спасшемся царевиче Дмитрии, Борис Годунов, судя по всему, не просто испугался, а испугался очень сильно…

Режим Бориса Годунова стал откровенно полицейским. Самым счастливым из бояр или дворян мог считать себя тот, кому всего‑навсего запрещали жениться (чтобы не плодить конкурентов на престол). Другим приходилось хуже – их постригали насильно в монахи (как Федора Романова, впоследствии патриарха Филарета, отца будущего царя Михаила Федоровича), ссылали, бросали в тюрьму, отбирали имущество. Государство активно поощряло доносы. Часть имущества оговоренного брали в казну, а часть шла доносчикам.

Летопись сообщает об этом времени так: «И сталось у Бориса в царствие великая смута; доносили и попы, и дьяконы, и чернецы, и проскурницы; жены на мужьев, дети на отцов, отцы на детей доносили».

Как часто случается перед великими потрясениями, косяком пошли «знамения», предвещавшие, по общему мнению, нечто неведомое, но страшное…

Некоторое время спустя на Русь обрушился страшный голод.

Летом 1601 года весь урожай погиб; даже попытки скосить недозревшие хлеба провалились. Уже в конце августа начались снегопады и метели, на полях жгли костры, чтобы спасти хотя бы жалкие остатки незрелого жита. Не удалось…

1602 год. Теплая весна; засеянные с прошлого года поля дали обильные всходы – но вскоре вновь грянули «морозы превеликие и страшные». Всходы погибли. Лето, в отличие от прошлогоднего, было сухим и жарким. «Кто сеял сто мер жита, собрал одну меру, вместо ржи родилося былие…»

Весна и лето 1603 года выдались благоприятными, но у крестьян уже не было семян из‑за недородов предшествующих лет…

Цены на хлеб увеличились в 25 раз. В пищу шло все – кошки и собаки, мякина и сено, навоз, трава и коренья, даже мыши, кал и солома. Впервые на Руси люди стали есть людей. И не только трупы… Один иностранец, служивший в Москвин, рассказывает, что он видел, как умиравшая от голода женщина грызла своего ребенка. В столице будто бы продавались пироги с человечиной. Легко представить, что творилось в провинции.

Справедливости ради следует уточнить, что не все области страны были одинаково поражены голодом, и Борис Годунов боролся с ним, прилагая все усилия. Впервые в русской истории царем была предпринята попытка регулировать цены на хлеб. Кроме того, опять‑таки впервые в истории, по стране разъехались «продотряды», выявлявшие спрятанный хлеб и заставлявшие владельца продавать его по установленной цене. Хлеб прятали все – бояре, купцы, монастыри – и все пытались им спекулировать, уклоняясь от исполнения грозных указов царя. Руководившие «продотрядами» чиновники сплошь и рядом за взятку закрывали глаза на спрятанный хлеб или на то, как в Москву отправляют гнилье. Зажиточные люди выгоняли своих холопов, чтобы не тратиться на прокорм, было выгоднее продать сэкономленное зерно.

Должностные лица, ответственные за бесплатную раздачу хлеба нахлынувшим в столицу беженцам, делились деньгами и зерном в первую очередь со своей родней и друзьями.

По некоторым сведениям, погибло около трети населения страны. Француз Жак Маржерет в своих записках о России писал, что за два года и четыре месяца из двухсотпятидесятитысячного населения Москвы умерло 120 тысяч. Монах Авраамий Палицын, келарь Троице‑Сергиева монастыря, оставивший записки о Смутном времени, называет цифру в 127 тысяч.

Спасаясь, бежали кто куда – в Сибирь, на Дон, Запорожье, на Украину и чаще всего становились разбойниками. Поскольку царь Борис принимал меры, чтобы вернуть беглых, эта многотысячная масса становилась горючим материалом, готовым примкнуть к любому, кто пообещает не возвращать их в прежнее состояние.

Разбойники перешли в новую «весовую категорию» – они превратились в мятежников.

Борис Годунов делал все, что мог, – искал спрятанный хлеб, держал на него низкие цены, начал строить каменные палаты Московского Кремля, чтобы дать работу многим сотням голодных беженцев. Издал указ о том, что все холопы, оставленные своими хозяевами без средств к пропитанию, немедленно получают вольную.

Однако все зашло слишком далеко. На дорогах уже разбойничали не просто беглецы от голода, но и мелкие дворяне, со своей «дружиной» искавшие легкой добычи. Именно после страшных лет «великого глада» стали широко распространяться во всех слоях населения пересуды о том, что Борис в свое время приказал убить малолетнего царевича Дмитрия, сына Ивана Грозного от его восьмой жены. И, разумеется, о том, что спасшийся царевич вскорости придет, чтобы восстановить справедливость.

Легко представить, какими методами боролись с распространителями слухов. Но Борис оказался бессилен. 13 октября 1604 года Лжедмитрий I вступил в пределы России…

Вопреки распространенным представлениям, самозванец объявился не в Польше или Литве, а в «русских землях», находившихся под властью Речи Посполитой, – на Киевщине, в окружении магната Адама Вишневецкого. Именно Адам и его брат Константин первыми и узнали, что один из их слуг – «потомок Иоанна Грозного».

Как это произошло, в точности неизвестно и вряд ли когда‑ни‑будь будет установлено. По одной легенде, «Дмитрий» занемог и, думая, что умирает, признался в своем происхождении монаху на исповеди, а тот сообщил об этом князю Адаму. По другой – «Дмитрий» сам признался князю, кто он таков, когда князь вздумал отдавать ему распоряжения, как простому слуге.

Так или иначе, братья Вишневецкие, вероятно, искренне поверили, что их гость – подлинный царевич Дмитрий. Без этой гипотезы нельзя объяснить их последующих поступков. Во‑вторых, невозможно понять, какой интерес преследовали оба брата, оставаясь преданными сподвижниками самозванца до конца. О «материальной заинтересованности» говорить смешно – Вишневецкие были крупнейшими магнатами Речи Посполитой. Они располагали огромной властью, влиянием и богатством. Да и «царевич Дмитрий», щедро раздавая посулы тем, кто возьмется ему помогать, князьям Вишневецким не обещал ничего. И тем не менее братья решительно выступили на его стороне.

Что любопытно, сначала «воскресший Дмитрий» предназначался Вишневецкими и их тестем Юрием Мнишеком отнюдь не для московского трона, а для краковского! Из сохранившихся документов известно точно: магнаты первоначально лелеяли замысел свергнуть Сигизмунда и сделать королем Речи Посполитой как раз Дмитрия, подходившего по всем статьям: сын Грозного, следовательно, Рюрикович, следовательно, в родстве с пресекшейся династией Ягеллонов. А настоящий он или нет – дело десятое. Вишневецкие верили, что настоящий, Мнишек, по всей видимости, не верил, но все трое всерьез собирались короновать Дмитрия.

Потом от этой идеи отступились – стало ясно, что не выйдет, слишком многие против. И взоры обратились в другую сторону, на восток… Вопреки расхожему мнению, и король Сигизмунд, и его сановники отнеслись к «воскресшему» сыну Грозного без особого энтузиазма. Коронный гетман Ян Замойский выразился недвусмысленно: «Случается, что кость в игре падает и счастливо, но обыкновенно не советуют ставить на кон дорогие и важные предметы. Дело это такого свойства, что может нанести вред нашему государству и бесславие королю и всему народу нашему». Вообще в Польше, то есть на так называемых «коронных землях», отношение к новоявленному царевичу было самое прохладное. Король Сигизмунд, как можно судить, в подлинность царевича не верил, однако под нажимом родни Мнишека и благодаря авторитету Вишневецких вынужден был принять «Дмитрия» и туманно пообещать содействие.

Зато литовско‑русские магнаты устремились к своей цели. Для

Дмитрия уже набирали войско – главным образом казаков и беглецов из России. К авантюре подключился и Ватикан. Как можно судить из резолюции папы римского на донесении нунция Рангони, он тоже не верил, что Дмитрий настоящий. Иначе вряд ли бы написал: «Это вроде воскресшего короля португальского» (имелся в виду Лжесебастиан, чье самозванство было очевидным). Дмитрий, встретившись с папскими посланцами, на обещания не скупился, заявив, что, взойдя на русский престол, присоединит Русскую церковь к Римской. При таких ставках можно было деликатно обойти вопрос о самозванстве.

Если не считать контактов с иезуитами, окружение Дмитрия, помогавшее ему создать армию, не было католическим. Константин и Адам Вишневецкие – православные (первым из Вишневецких в католичество перешел Иеремия много лет спустя), как и другой сподвижник Лжедмитрия, пан Роман Рожинский. Подавляющее большинство тех, кто встал под знамя Дмитрия, тоже были православными – казаки, литовские и западнорусские люди. Два секретаря Лжедмитрия, братья Ян и Станислав Бучинские, были поляками, но не католиками, а протестантами.

Король Сигизмунд поначалу поддержки этому воинству не оказывал, да от него и мало что зависело: польских королей того времени нельзя сравнивать даже с нынешней английской королевой, которая «царствует, но не правит». Ведь бдительнее всего поставившие его на трон магнаты следили за тем, чтобы в руки короля не попала военная сила.

Полки «иноземного строя» появятся в Польше только в 30‑х годах XVII века. До того в случае особой опасности для государства собиралось «посполитое рушение» – ополчение, состоявшее из шляхты, но о его боевых качествах говорить не приходится. Предприятие с походом на Москву было затеяно Вишневецкими и Мнишеком на собственный страх и риск, а отправленное в поход войско (числом не более 4 тысяч человек) состояло, за редчайшими исключениями, из православных.

И тут‑то, в первые месяцы, был реальный шанс раз и навсегда разделаться с горсточкой искателей удачи под предводительством Дмитрия. После его первых успехов, после того, как несколько городов северо‑западной Руси присягнули на верность самозванцу, стрельцы Годунова нанесли ему под Севском сокрушительный удар. У «царевича» осталось не более полутора тысяч человек, он едва не отправился назад, в Речь Посполитую, но был почти насильно удержан жителями Путивля, отложившимися от Бориса Годунова.

Именно пребывание Дмитрия в Путивле и переломило ход войны самым решительным образом. Поднявший голову Борис Годунов начал широкую расправу не только с присягнувшими самозванцу, но и со всеми, кто обитал в областях, по которым проходило войско Лжедмитрия, и не оказал самозванцу, по мнению Бориса, достойного сопротивления.

За преданность Дмитрию мужчин, женщин, детей сажали на кол, вешали, расстреливали для забавы из луков и пищалей, младенцев жарили на сковородах. Вся Северщина была предана царем на поругание. Московское войско, состоявшее наполовину из татар и других «инородцев», особенно свирепствовало. Ничего подобного Дмитрий не делал, и эта разница утверждала народ в убеждении, что Дмитрий – настоящий царевич.

В условиях, когда по стране все шире распространялись слухи, что Годунов – узурпатор, а Дмитрий и есть подлинный царевич, методы борьбы с самозванцем были выбраны далеко не лучшие… Это привлекало в войско самозванца все новых сторонников, а в Москве становилось все тревожнее. Патриарх Иов, глава русской церкви, выпустил грамоту, где объявлял все происходящее кознями «Жигимонта Литовскаго», который намерен «разорить в Российском государстве православные церкви и построить костелы латинские, и лютерские, и жидовские».

Совершенно ясно, что на самом деле трудно представить себе короля – католика, который намерен строить «лютерские и жидовские» храмы. Неизвестно, заметили ли русские люди эту логическую неувязку, но патриаршая грамота никакого влияния на умы уже не оказала – власть утратила доверие подданных.

Тогда всенародно провозгласили, что самозванец – «беглый чернец Гришка Отрепьев», и патриарх предал его анафеме. Но, по словам современника, москвичи между собой рассуждали примерно так: «Прокляли какого‑то Отрепьева – и бес с ним, а царевич‑то настоящий, какое его касание до Отрепьева?!» Дело в том, что Отрепьева слишком многие знали в Москве.

Борис свирепствовал, казня и пытая по малейшему навету, но инициатива навсегда от него ускользнула. Видимо, в полном отчаянии он предпринял ряд странных шагов.

Сначала велел тайно доставить во дворец давным‑давно постриженную в монахини вдову Грозного и мать Дмитрия Марфу Нагую и потребовал недвусмысленного ответа: жив ее сын или нет? Старуха, ничуть не сомневавшаяся в смерти сына, но к Годунову относившаяся без малейшей симпатии (и славившаяся железным характером), заявила: «Не знаю», дескать, говорил ей кто‑то, что ее сына живым тайно увезли из страны, но те, кто говорил, уже умерли. Ничего не добившись, Борис отступился.

Он вызвал ближнего боярина Басманова, пообещал тому дочь в жены, а в приданое Казань, Астрахань и Сибирь – лишь бы Басманов убил самозванца. Но Басманов присоединился к Лжедмитрию и так проникся сочувствием к нему, что впоследствии не покинул самозванца и погиб вместе с ним.

В совершеннейшем отчаянии Борис отправил в Путивль трех монахов с заданием отравить самозванца. Монахов быстро разоблачили, но Борис об этом уже не успел узнать – скончался…

Смерть Годунова была скоропостижной. Встав из‑за стола после обеда в Кремле со знатными иноземцами, царь неожиданно упал, изо рта, носа и ушей пошла кровь. Он прожил еще два часа, успев по обычаю того времени принять монашеский постриг и благословить на царство шестнадцатилетнего сына Федора. От живших в Москве немецких докторов тут же пошел слух, что царя отравили.

Петр Басманов, выехавший к сосредоточенным в Кромах правительственным войскам, сумел склонить на сторону «царевича Дмитрия» большую часть влиятельных командиров: двух братьев князей Голицыных, Салтыкова, рязанских дворян братьев Ляпуновых, начальника «иноземного полка» фон Розена. Началась сумятица; на меньшую часть войска, оставшуюся верной Федору, ударили казаки самозванца, и все было кончено. С этого дня ни о каком вооруженном сопротивлении уже не было и речи.

В Москву прискакали посланцы Лжедмитрия и, собрав огромную толпу, стали читать грамоту самозванца. Некоторые недоверчивые слушатели потребовали прибытия князя Василия Шуйского, который в свое время расследовал в Угличе убийство малолетнего царевича.

Шуйский прибыл, взошел на Лобное место и сообщил, что царевича и в самом деле некогда спасли от посланных Годуновым убийц, а в могиле покоится некий поповский сын. (Интересно, что за несколько дней до этого Шуйский целовал перед московским народом крест, присягая в том, что в Угличе был убит истинный царевич.) Примерно то же сказал Богдан Вельский, родной дядя царевича.

После этих авторитетных свидетельств народ устремился в Кремль свергать царя Федора Борисовича. Вдовую царицу, юного царя и его сестру Ксению в телеге отвезли в дом, где Борис жил до того, как стал царем, и приставили крепкий караул. Тем временем народ грабил дома приближенных Годунова.

На следующий день москвичи составили «повинную грамоту», приглашавшую Дмитрия занять прародительский престол. Подписали ее патриарх Иов, митрополиты, епископы, бояре, окольничьи, дворяне, стольники, стряпчие, приказные люди, дворяне московские, дети боярские, торговые люди – все без исключения сословия.

Всех родственников Годунова (74 семейства) отправили в ссылку. Настала очередь царской семьи. Вдовствующую царицу удавили веревкой. Федор яростно сопротивлялся, но в конце концов его оглушили дубиной и тоже задушили. Его сестру Ксению не тронули – она не могла претендовать на трон. О ее дальнейшей судьбе существует две версии: согласно одной, Ксения вскоре попала в постель к самозванцу и была потом отправлена в монастырь перед приездом Марины Мнишек; по другой, Ксению сразу же после убийства матери и брата постригли во владимирском монастыре под именем инокини Ольги.

Тела выставили напоказ, а народу объявили, что вдовая царица с сыном отравились.

Так закончилась история царствования Бориса Годунова – зятя Мал юты Скуратова, потомка знатного татарского рода, первого «выборного» государя всея Руси. Его гроб вынесли из кремлевского Архангельского собора и вместе с останками жены и сына закопали за городом на простом заброшенном кладбище.

20 июня 1605 года Лжедмитрий торжественно вступил в Москву, все население которой высыпало на улицы. Звонили все колокола, духовенство во главе с новым патриархом Игнатием шествовало с хоругвями и образами. Лжедмитрий ехал верхом, в золотом кафтане. Когда он проезжал по мосту в Китай‑гор од, вдруг поднялся недолгий, но сильный пыльный вихрь, прямо‑таки ослепивший людей, – некоторыми это было принято за дурное предзнаменование.

Если охарактеризовать правление Лжедмитрия одним словом, лучше всего будет сказать: спокойное – не отмеченное серьезными потрясениями и бунтами.

Реформы, предпринятые Лжедмитрием, были, даже по свидетельству человека, не признававшего его, голландского купца Исаака Массы, «безупречны и хороши». Новый царь объявил свободу торговли, промыслов и ремесел, отменив прошлые ограничения. А вслед за тем уничтожил «всякие стеснения» тем, кто хотел выехать из России, въехать в нее или свободно передвигаться по стране. Сохранились свидетельства англичан, писавших, что «это был первый государь в Европе, который сделал свое государство до такой степени свободным». И время сохранило слова самого Лжедмитрия, актуальные и по сей день: «От свободной торговли, дозволенной всем и каждому, государство богатеет».

Многим вернули имения, отобранные еще Иваном Грозным. Иным князьям разрешили жениться, что было запрещено в свое время Годуновым – из опасения, что слишком много станет претендентов на престол. Служилым людям вдвое увеличили жалованье, ужесточили наказания для судей за взятки и сделали судопроизводство бесплатным. В Россию стали во множестве приглашать иностранцев, знающих ремесла, которые могли оказаться полезными для Московского государства. Очень важными были новые законы о холопстве. При Годунове человек, запродавший себя в холопы, «по наследству» вместе с прочим имуществом переходил к наследникам своего хозяина, мало того, все его потомки автоматически становились холопами. Согласно указу Лжедмитрия, эту практику отменили – со смертью господина холоп получал свободу, а запродаться в «кабалу» мог только сам, его дети оставались свободными. Кроме того, было постановлено, что помещики, не кормившие своих крестьян во время голода, не смеют более удерживать их на своих землях; а помещик, не сумевший изловить своего беглого крепостного в течение пяти лет, теряет на него все права.

Православную церковь новый правитель не обижал: Лжедмитрий отвел патриарху и архиереям постоянные места в Боярской думе. По воспоминаниям современников, царь охотно председательствовал в думе, где остроумно и быстро решал запутанные дела, а заодно не прочь был упрекнуть бояр в невежестве и предлагал съездить в Европу, чтобы поучиться там чему‑нибудь полезному.

Из воспоминаний практически всех – как дружелюбно настроенных к новому царю, так и его заядлых недругов – предстает образ человека умного, живого, веселого и любознательного, охотно перенимавшего европейские новшества, простого в обращении, сплошь и рядом ломавшего устаревшие традиции. Великодушие и щедрость хорошо сочетались в нем с умением завоевывать людские симпатии. При этом Лжедмитрий совершенно не был жесток.

Ярче всего это иллюстрирует случай с Шуйским. Вскоре после венчания Лжедмитрия на царство Василий Иванович Шуйский развернул бурную деятельность: стал по ночам собирать доверенных лиц, главным образом из влиятельного московского купечества, и убеждал их, что новый царь – самозванец, намерен продать Русь полякам, уничтожить православную веру, а посему его следует свергнуть. Братьев Шуйских сотоварищи быстро арестовали, однако Лжедмитрий отказался судить их сам и передал дело собору из духовенства, бояр и представителей прочих сословий. Собор приговорил Василия Шуйского к смертной казни, а его братьев Дмитрия и Ивана к ссылке.

Лжедмитрий помиловал всех и вернул Шуйских ко двору – что его впоследствии и погубило…

Что касается «продажи Руси полякам» и «уничтожения православной веры» – ни малейших следов подобных предприятий не смогли отыскать и самые ярые недруги Лжедмитрия. Наоборот, все свидетельствует, что Лжедмитрий собирался царствовать всерьез и надолго, не уступая и пяди земли былым «покровителям». Очень быстро в Москву приехал польский посол Гонсевский, официально – чтобы поздравить царя с восшествием на престол, а неофициально – напомнить о данных Сигизмунду обязательствах. Посол получил, как говорится, от ворот поворот. От территориальных уступок (которые некогда обещал) Лжедмитрий отказался, уверяя, будто «недостаточно крепко сидит еще на царстве, чтобы принимать такие решения». Войну со Швецией, как ранее обещал королю, тоже не развязал – по тем же причинам. Более того, потребовал, чтобы впредь в официальных посланиях его именовали императором. По дипломатическим правилам того времени это означало, что московский царь требует от короля Сигизмунда признать Речь Посполитую стоящей на ступеньку ниже России…

Примерно так же обстояло дело и с Юрием Мнишеком, мечтавшим стать русским магнатом. Лжедмитрий щедро наградил его деньгами (поведение молодого царя убеждает, что он был искренне влюблен в Марину), но вместо обещанных в полное владение Новгорода и Пскова не пожаловал будущему тестю ничего.

Вслед за тем настала очередь папы римского разочароваться в своем протеже. Когда он собрался было направить в Москву посла, официально, с верительными грамотами, первым, кто воспротивился этой идее, был король Сигизмунд, и он сумел папу отговорить. Вместо посла в Москву выехал молодой итальянский дворянин Алессандро Рангони, племянник одного из папских нунциев.

Лжедмитрий устроил ему пышную встречу с пушечной пальбой и колокольным звоном, угостил на славу в Кремле – и побыстрее выпроводил назад. Далее начинается затягивание игры – папа еще питает какие‑то надежды, а Лжедмитрий с деланным простодушием сетует на устоявшийся порядок вещей, который он в одиночку переломить не в состоянии.

В сентябре папа пишет Лжедмитрию пространное письмо, убеждая, что католическая вера – единственно правильная. В своем ответе Лжедмитрий вовсе не касается вопросов веры, а решает насущные проблемы – просит папу повлиять на германского императора, чтобы тот выступил против турок совместно с русскими, а кроме того, вновь заявляет о твердом намерении величаться императором. И наконец, просит у папы инженеров, специалистов в военном деле, пушечных дел мастеров.

Позже в Москву возвращается иезуит Лавицкий, служивший «дипкурьером» между Москвой и Ватиканом, но в ответ на новые напоминания о былых обещаниях Лжедмитрий просит, чтобы Лавицкий разместил где‑нибудь в Европе заказ… на печатание православной литературы на славянском языке. Более того, в Кремле Лавицкий встречает среди ближайшего окружения царя лютеран, братьев Бучинских, которые по прямому указанию Лжедмитрия готовят посольство в протестантскую Англию, чтобы нанять там военных и технических специалистов. Он также узнает, что Лжедмитрий только что послал православным иерархам во Львов, находящийся под юрисдикцией короля Сигизмунда, богатые подарки и грамоту, в которой хвалит их за защиту православия; а еще потребовал, чтобы православную веру приняла его невеста Марина.

Настал момент, когда и король Сигизмунд, и папа римский больше были не в состоянии обманывать себя. Обоим стало совершенно ясно, что своих обещаний новый царь выполнять не собирается. Единственное, чего от него удалось дождаться, – это устройство для находящихся в царской свите католиков домового костела (Лжедмитрий резонно заявил боярам: если они сами в свое время разрешили живущим в Москве лютеранам устроить церковь и открыть школу, чем хуже поляки и литовцы, которым негде молиться?). Но, похоже, на этом все и кончилось. Марина Мнишек, прибыв в Москву, вынуждена была принять причастие по православному обряду, а по меркам того времени, это был крайне важный и многозначительный шаг…

И вот тут‑то начинаются сложнейшие политические игры. Князья Шуйские и Голицыны через верных людей вступают в переписку с королем Сигизмундом, сетуя, что тот навязал им в цари совершенно неподходящую и недостойную личность, а посему они, князья, намерены в ближайшее время свергнуть самозванца и на его место посадить… сына Сигизмунда, Владислава!

По всем юридическим нормам, князья совершают государственную измену. Что бы ни было в прошлом, на данный момент Лжедмитрий – законный, легитимный государь, венчанный на царство главой православной церкви, приглашенный на трон Земским собором из представителей всех сословий. Шуйские и Голицыны – государственные преступники…

Однако короля Сигизмунда такие тонкости не заботят, потому что под ним шатается трон. В Речи Посполитой возникла сильная оппозиция, недовольная Сигизмундом из‑за его женитьбы на австрийской принцессе, эрцгерцогине Констанции Габсбург, в чем многие справедливо усматривают будущее усиление «немецкой партии» в стране. Посланцы оппозиции уже побывали тайно в Кремле и предложили Лжедмитрию… корону Речи Посполитой! Лжедмитрий дал согласие. Разведка Сигизмунда узнала об этих переговорах и о плане создания единого московско‑польско‑литовского государства с царем Дмитрием на престоле.

Переходим к заключению: Лжедмитрий I не был «убит возмущенным народом, протестующим против польского засилья» – его ликвидировали мятежники, действовавшие с ведома и согласия короля Сигизмунда, для которого Лжедмитрий внезапно стал опаснейшим соперником. Шуйский преследовал свои цели, Сигизмунд – свои. Но оба действовали заодно…

На рассвете 17 мая москвичей будит набат. По улицам бегают посланные Шуйским «агитаторы», но, обратите особое внимание, ни один из них не настраивает горожан против царя. Напротив, все до одного вопят: «Спасайте царя от поляков!»

В последующих событиях нет ни капли случайности. Наоборот, все устроено как‑то чересчур гладко – одновременно блокированы все подворья, где располагались верные Лжедмитрию поляки, литовцы и «иноземная гвардия», на всех улицах, по которым может пройти подмога, воздвигнуты баррикады и рогатки. Ни один правительственный отряд так и не смог прорваться в Кремль. Князь Константин Вишневецкий ведет на помощь Лжедмитрию четыреста всадников, но натыкается на организованный отпор, причем преградившие ему дорогу имеют даже пушку (!).

В Кремле уже действуют сторонники Шуйского. Убит Басманов, до конца оставшийся верным Лжедмитрию, немногочисленные немцы‑алебардщики сложили оружие под напором превосходящего противника. Лжедмитрий выпрыгнул из высоко расположенного окна и, повредив ногу, попал в руки людей Шуйского.

Что любопытно, его энергия и воля еще могли переломить ситуацию даже в такой момент. Караульные стрельцы, определенно не состоявшие в заговоре, пытаются защищать царя, стреляют по ворвавшимся во двор мятежникам. Но кто‑то из бояр грозит, что пошлет людей в Стрелецкую слободу и велит перебить жен и детей всех, кто не сложит оружия.

Стрельцы отступают. На Лжедмитрия набрасывается толпа; но он даже теперь, раненый, оглушенный, не теряет присутствия духа, требует привести мать, то есть Марфу Нагую, настаивает, чтобы его вывели на Лобное место и там обвинили в самозванстве принародно. Это серьезный шанс – большинство до сих пор искренне полагают, что взбунтовались не против царя, а против злоумышленников‑поляков. И здесь появляется князь Голицын, крича, что Марфа Нагая только что изобличила «царя» в самозванстве. Несколько человек бросаются на Лжедмитрия и открывают огонь (позже на его теле насчитают более двадцати пулевых ран). Те, кто находится далеко от происходящего, до сих пор не понимают, что происходит в кремлевском дворе, – и кто‑то торопится им объяснить, что там‑де расстрига Гришка Отрепьев принародно винится в самозванстве…

В Москве начинается вакханалия. Все до единого современники сходятся на том, что Шуйский в ночь переворота велел открыть все тюрьмы и выпустить заключенных – так что это прибавляет переполоха и подает пример разбуженным москвичам…

А в это время посол короля Сигизмунда пан Гонсевский наглухо запирает все ворота в посольстве; и когда туда кинутся служившие Лжедмитрию подданные Речи Посполитой, никого из них не пустят на порог, оставив на расправу толпе. Не здесь ли ответ на загадку, кто устроил заговор против царя? Можно добавить еще, что само посольство не пострадало – Шуйский сразу прислал туда пятьсот стрельцов для охраны.

На русском престоле оказался Василий Шуйский.

Позднее его свергнут с вожделенного трона, насильно постригут в монахи и передадут полякам, где на заседании сейма, стоя на коленях, он будет униженно просить милости и пощады…

После того как в народе пошли слухи о пугающих знамениях у могилы Лжедмитрия, труп вырыли и сожгли – речь шла о колдовстве, а против колдунов испокон веку лучшим средством считался огонь. Настала пора как‑то определяться.

Поначалу Боярская дума хотела разослать грамоты по стране, чтобы собрать Великий земский собор и избрать нового царя. Но Шуйский не для того столько лет интриговал и предавал, чтобы спокойно ждать, когда на престол взойдет кто‑то другой… На третий день после убийства Лжедмитрия собрался народ, чтобы избрать патриарха (Игнатий, ставленник Лжедмитрия, был свергнут во время переворота). Однако как‑то так повернулось, что хором зазвучали слаженные голоса: сначала следует избрать царя, и нет для этого лучшей кандидатуры, чем прямой потомок Александра Невского Василий Шуйский. Шуйский был, по меткому определению современников, «выкрикнут» на царство.

Но смута началась с первого же дня правления нового царя. Разгадку следует искать в том психологическом шоке, который обрушился на всю страну. Ведь подавляющее большинство народа, далекого от столичных интриг и московского обилия информации, искренне считали Лжедмитрия настоящим царевичем и законным государем. И вдруг его убивают, а те, кто совсем недавно клялся и божился, что царь подлинный, говорят нечто абсолютно противоположное… Непонятно стало, во что же теперь верить, кому же верить и можно ли вообще во что‑то верить перед лицом таких событий.

Высшие слои третировали Шуйского как выскочку, а отношение низших определить легко: царь Василий продлил срок розыска беглых крестьян с пяти до пятнадцати лет…

По Москве ползли слухи, что царь Дмитрий Иоаннович жив, а вместо него «зарезали другого», появились «подметные письма».

Шуйский, не успевший спокойно процарствовать и недели, лихорадочно пытался придумать нечто убедительное. По его приказу из Углича привезли тело малолетнего царевича Дмитрия, удивительным образом сохранившееся нетленным за пятнадцать лет – настолько, что и лежавшие в гробу орехи выглядели, по свидетельствам современников, так, словно были сорваны вчера. Возле гроба немедленно начали происходить многочисленные исцеления – правда, скептики‑иностранцы, жившие в то время в Москве, пишут, что «исцеленные» поголовно были людьми Шуйского.

Трудно допустить, что лежавшее в гробу тело мальчика принадлежало покойному царевичу, – «царь Василий» мог и распорядиться, чтобы полоснули ножом по горлу какого‑нибудь безродного отрока, да положили в гроб, дабы изобразить «нетленность»… Тайные противники Шуйского ответили эффектным ходом. Где‑то отыскали больного, о котором было точно известно, что он вот‑вот скончается, принесли к его «святым мощам», где он и умер при большом стечении народа. Идея с мощами была дискредитирована. Впрочем, Шуйскому это все равно уже не помогло бы.

Обосновавшемуся в Литве Михаилу Молчанову князь Шаховской прямо предложил выдать себя за чудесно спасшегося от убийц царя Дмитрия, но Молчанов отказался, не столько в силу высоких душевных качеств и отвращения ко лжи, сколько из‑за осознания того факта, что слишком многие в Московии знают его в лицо, и толку все равно не будет. Зато именно Молчанов отыскал где‑то в Литве самого загадочного после Лжедмитрия I персонажа Смуты – Ивана Исаевича Болотникова.

Согласно установившейся версии, Иван Болотников некогда был боевым холопом князя Телятевского (т. е. он запродался в кабалу исключительно для участия в боевых действиях под командой своего хозяина, а в случае его смерти получал свободу). При невыясненных обстоятельствах Болотников попал в плен к татарам на берегах Черного моря, несколько лет провел прикованным за ногу гребцом на турецкой галере, неведомыми путями ухитрился обрести свободу, неведомо как оказался в Венеции, через Польшу и Литву направился на Русь. Тут на его пути и оказался Молчанов. По крайней мере, так писали современники…

Болотникову поручили с небольшим отрядом идти на Русь и воевать с узурпатором Шуйским. Он рьяно взялся за дело. Набрав войско, Болотников изложил простую, ясную и, следует признать, чрезвычайно привлекательную для многих программу: бояр следовало истребить, а все их достояние, включая жен с дочерьми, забрать себе. Программа эта была встречена с небывалым энтузиазмом.

Чуть позже к Болотникову присоединилось дворянское войско с братьями Ляпуновыми во главе. Правда, этот альянс продолжался недолго – когда подступивший к Москве Болотников стал забрасывать столицу прокламациями, Ляпуновы от него ушли. О содержании прокламаций дают представление воспоминания патриарха Гермогена: «…пишут к Москве проклятые свои листы и велят боярским холопам побивати своих бояр и жен их, и вотчины и поместья им сулят, и шпыням и безыменникам‑ворам велят гостей и всех торговых людей побивати и животы их грабити, и призывают их, воров, к себе и хотят им давати боярство и воеводство, и окольничество и дьячество».

Покинутый дворянской конницей, Болотников «раздобыл» где‑то самозванца Петра, который еще при жизни Лжедмитрия I ходил по казачьим землям и выдавал себя за сына царя Федора Иоанновича (умершего бездетным!). Однако дела это не поправило – войска Шуйского осадили в Туле остатки «воров», под честное слово уговорили сдаться.

Дальше начинаются сплошные загадки. В Туле повесили лишь одного – «царевича Петра». Болотникова и князя Шаховского все‑го‑навсего отправили в ссылку. Правда, через несколько месяцев ослепленного Болотникова утопили в реке, но все равно история эта выглядит крайне странно. Главным образом из‑за того, что Шуйский сдержал данное слово. Прошло несколько месяцев, прежде чем Шуйский решился убрать Болотникова.

За всем этим можно усмотреть какую‑то мрачную тайну. Во‑первых, Болотникова ослепили, а на Руси эта мера испокон веков, за редчайшими исключениями, применялась лишь к потерпевшим поражение в междоусобной борьбе князьям. Во‑вторых, Шуйский был настолько аморальной личностью, что сдержать честное слово его могли заставить лишь какие‑то чрезвычайные обстоятельства. В‑третьих, немецкий врач Фидлер, посланный Шуйским отравить Болотникова, отчего‑то не польстился на щедрое вознаграждение, а все Болотникову рассказал. В‑четвертых, в войске Болотникова были некие неизвестные «немцы» (иностранцы) в немалом количестве – после сдачи Тулы их отправили в Сибирь…

Так кто же такой Болотников? Представитель старой династии, ухитрившийся пересидеть тяжелые времена где‑то в отдалении от столиц и потому уцелеть? Агент какой‑то из европейских разведок? Что заставляло дворян в течение определенного времени поддерживать с ним союз, а князя Шаховского – оставаться с Болотниковым до самого конца?..

Россия полыхала. Обнаружился Лжедмитрий II. Собранная им армия подошла к Москве и укрепилась в селе Тушино, за что второй самозванец получил прозвище «Тушинский вор».