— Совсем большой стал! Здравствуй, Янушка!
— Здрасть, тёть Клав!
Ведь не виделись больше семи лет, подумал Ян, — с тех пор как собирались в Саратове у Гроссфатера, дедова старшего брата, на девяностолетие.
Вспомнились золотые деньки тёплого сухого сентября, шумная суета, уют застолья, родные и полузнакомые лица. По удивительному стечению обстоятельств на «большой сбор» приехали все-все-все, никто не заболел, никто не застрял дома из-за работы, даже ташкентская ветвь прибыла в полном составе, несмотря на то, что мелюзге уже полагалось бы присутствовать в школе, а не продлевать каникулы.
Дня три, а то и четыре слились в один праздник. Кто-то съездил за грибами, кому-то повезло покататься на моторке по бескрайнему Саратовскому морю. Но когда темнело, все снова собирались вместе, то заводили патефон, то хором пели «Вечер на рейде» и «Der Rote Wedding», «Под крылом самолёта» и «Du, du liegst mir im Herzen».[15]Гроссфатер степенно поправлял пышные усы, за столом сидел прямо и торжественно, время от времени подмигивая то одному, то другому правнуку. Награды, прицепленные на пиджак вместо обычных орденских планок в честь праздника, отбрасывали блики на крахмальную скатерть: «Красной звезды» и «Красного знамени», серебристый «Суворов» и целая гирлянда медалей, из которых Ян сразу узнавал только «За взятие Берлина».
В последний вечер, выпавший собственно на круглую дату, он встал и долго оглядывал всех собравшихся за двумя составленными столами. Разбросанные по стране — а теперь уже по разделённым новыми границами странам — потомки, их жёны, дети, внуки, все смотрели на строгого старика, держащего за тонкую ножку рюмку с красным вином.
— Дорогие мои, — сказал Г россфатер. — Не каждому выпадает такое счастье — видеть, как обильно разрослась его семья, как новые Вахины и Ваны, — шутливый кивок в сторону Яна с отцом, — шагнули в этот мир, выросли и стали приличными людьми. С каждым годом центрифуга жизни разбрасывает нас всё дальше, но прошу вас, не забывайте и не теряйте друг друга! Blut ist dicker als Wasser. Denken sie daran, dass die Bruder und Schwestern auch in alien Ecken der Erde verwandt bleiben![16]
Ташкентские правнуки захихикали — совсем не понимали по-немецки. А взрослые за столом посерьёзнели, насупились. Потому что дядя Миша с тётей Клавой к тому времени уже получили визы, и до их отъезда оставались считанные недели. Гросс-фатер сам уговорил сына перебираться в Германию — и уверенно кивал при любых разговорах, что как только всё устроится, то его сразу заберут туда, на историческую.
Никуда Гроссфатер, конечно, не поехал. Тихо зачах, не прошло и трёх месяцев. А дядя Миша даже не смог приехать на похороны — виза, чёртова виза не предполагала выезда в первые полгода: уж переселился, так переселился, будь добр соблюдать законы новой родины. После поминок Ян забился на кухню в чужой опустевшей квартире, чтобы не слышать, как отец яростно и отчаянно что-то доказывает по телефону дяде Мише. С тех пор и не виделись, и даже не разговаривали — так, по открытке на Новый год да на день рождения.
Поэтому и Ян, хоть и зачастил во Франкфурт, сюда до сих пор не показывался — с духом собирался, что ли. Планировал, конечно, навестить — и именно в этот приезд, тут важно было самому себе об этом напомнить. Уже сев в поезд до Кирхберга, Ян некоторое время раздумывал, не получится ли перехватить у дяди Миши хоть немного денег, чтобы выкупить уже этот треклятый медальон — не такой уж заоблачной суммы не хватало. А теперь его начала подгладывать совесть: совсем не тянуло всё, что наблюдалось вокруг, на устроенную «заграничную» жизнь, к которой родственники рванули семь лет назад из сосущего лапу Саратова.
— Ну, рассказывай! — разместились на кухне, Яну досталось удобное место в углу, дядя Миша сел напротив, спиной к двери, а тётя Клава засуетилась у плиты. — Как ты после института, кем устроился? Отец-то твой толком не пишет ничего.
Из холодильника появились холодные жестянки пива. Ян пшикнул крышкой, пригубил, тётя Клава тут же подсунула керамическую кружку с гербом Райнланда[17].
— Я... не то чтобы где-то в одном месте. Работы достаточно, путешествую много, интересно, в общем.
— Как так «не в одном месте»? — не понял дядя Миша. — Как организация-то называется? Должность какая?
— Ну, в Штатах это называется «фриланс». Значит, свободный найм.
— Это кто ж от кого свободный? Страховку на тебя завели? В пенсионный фонд отчисляют всё как надо? Что за фирма-то хоть? Чем занимается?
Дядя Миша не унимался. Этого Ян и боялся, но — куда деваться! — пришлось вдаваться в подробности:
— Дядь Миш, это значит, что постоянной работы у меня нет.
У плиты огорчённо ахнула тётя Клава.
— Я выполняю поручения нескольких компаний по разовым контрактам. — Может, так для них будет понятнее? — Большей частью всякие туристические дела: езжу гидом, сопровождающим, переводчиком. Вызывают меня часто, подолгу дома не сижу. И ещё всякая другая работа попадается — по Германии ищем всякие редкости, старые предметы. Есть такие клубы любителей военной реконструкции, собирают старинную военную форму, каски, оружие. По Первой мировой, по Веймарской республике что-то найти — довольно непросто. Ко мне обращаются — я помогаю.
— Значит, в Германии бываешь, — протянула тётя Клава, поставив перед ним и перед дядей Мишей по тарелке с пюре и котлетами. — Ешь, Янушка! Что ж не заглядывал-то никогда?
— Да обычно в Берлин прилетаю, — смалодушничал Ян. — Вот — приехал.
— Молодец, молодец, — дядя Миша слегка насупился, что-то обдумывая. — Ты вот мне что объясни: что это у тебя за странная работа такая? День там — день сям! Попросят — поработаешь, а не попросят — тогда что? Как-то это странно, шатко!
— Не беспокойтесь, дядь Миш, просят.
— Ты же башковитый парень, учился хорошо, и чем вдруг занимаешься? Как так вышло?
Ох-ох, можно было это предвидеть. Такой же разговор с отцом у Яна состоялся больше года назад. Позиционная война тянулась пару месяцев, но потом удалось доказать, что так люди тоже живут, и что такая жизнь может нравиться, и подтвердить свою платёжеспособность — тогда только отец успокоился, отстал, закрылся в раковину своего библиотечного фонда, где и пребывал поныне.
— Понимаете, дядь Миш, у меня тема диплома — акустическая дефектоскопия. По такой тематике работы нет — ну совсем! А если искать другую — то чем моя нынешняя хуже остальных. Я сам себе хозяин, располагаю своим временем, путешествую, много повидал всего, много, где побывал. У меня хорошая работа! Уж точно лучше, чем менеджером в какой-нибудь супер-пупер-корпорации штаны просиживать. Не хочется быть винтиком, понимаете?
— Винтиком?! — вдруг повысил голос дядя Миша. — Быть винтиком — это ещё надо заслужить! В механизме, Яшка, каждая деталь уникальна, даже если деталей таких миллион. Винт фиксирует соединение, а если где выпадет — там люфт, расцепление, поломка — а то и выход из строя всего механизма. Так-то! «Винтики» ДнепроГЭС построили, человека в космос запустили! Так что не «винтиком» надо бояться стать, а «кирпичом»!
— Каким «кирпичом», дядь Миш?
— А таким, — он отхлебнул из кружки, нацепил на вилку изворотливый гриб, вкусно его проглотил, утихомирился. — Один кирпич из стенки можно вынуть. И два можно, и три. Никто и не заметит. И один от другого не отличит. Если человек не старается стать мастером в своём деле, то превращается в кирпич. Из кирпичей — только стены строить, на другое не пригодны. Бестолковых неумёх, Яшка, везде хватает. Тут их, знаешь, сколько? Э-э.
— Ми-иш, ну неужели Яну интересно про твою работу слушать? — встряла тётя Клава.
— Интересно! — вмешался Ян. — Вы же в аэропорту, да?
Поздравительные открытки всегда скупы на информацию.
Живы-здоровы, всех обнимаем, а как у вас? — вот и все новости.
— Ну, не так тут у них всё просто, — замялся дядя Миша. — Ехали-то мы, вроде, не на пустое место. Я ж шестого разряда механик, особым списком шёл: мастерам и с жильём помогали, и трудоустраивали сразу. Это колхозников сначала в лагерь, а потом уже расселяют помаленьку, а мы сразу в эту вот квартиру, по программе.
— Ещё котлетку? — тётя Клава погладила Яна по плечу.
— Не, спасибо, тёть Клав! Честное слово, наелся!
— Аэропорта-то тогда толком и не было. Военный аэродром натовский да пара грузовых ангаров — частные компании запчасти для «бундесвера» таскали, гуманитарку, всё такое. Понятия у них странные — у нас бы такого переселенца, как я, к военному объекту на пушечный выстрел бы не подпустили: вдруг шпион? А тут как-то попроще: почти все работы выполняют штатские, вот мы и ремонтировали технику. Не самолёты, конечно, а погрузчики, кары, трапы — на аэродроме всякого добра хватает, и ломается оно — будьте-нате!
Дядя Миша прервался на внушительный глоток, утёр с губы пену.
— Только недолго музыка играла! Как в девяносто третьем «наты» ушли, начался кавардак. Ведь целый городок жил этой базой: парикмахеры, продавцы, уборщицы, все тут работали. Конечно, как военные уехали, быстренько гражданский аэропорт обустроили, но это ж дело такое, нескорое: аэропорт есть, а рейсов в нём — с гулькин нос. Первое время вообще в неделю раз из Африки таратайка пропеллерная прилетала, со свежей рыбой для ресторанов. А одним рейсом в неделю город не прокормишь. Кто мог — поразъехались, остальные на пособие сели.
«Ну куда, ну с чем я к ним обращусь!» Яну стало совсем стыдно. По сравнению с осевшими в Германии Вахиными он был вольным ветром, человеком мира, и проблемы у него были такие же — нереальные. Свои проблемы решай сам.
— И как сейчас? — осторожно спросил он.
— На пособии! — хитро улыбнулся дядя Миша. — Формально — безработные мы.
— Но? — догадался Ян.
— Но механики шестого разряда на дороге не валяются, племяш!
Дядя выудил из холодильника ещё по банке, отставил пустую тарелку в мойку, похлопал себя по гулкому животу.
— Здесь же народ вокруг почти весь наш, беженцы да переселенцы. Двое братьев из Одессы ввязались в бизнес: почту развозить. Это в Союзе письмо за копейки отправить можно было, а в Европе всё совсем по-другому! Скорость, конечно, уникальная, по почтальонам часы сверять можно. Так кроме государственной ещё и частных компаний полно, курьерских. Одесситы купили один фургон, ещё несколько в лизинг взяли. Да и подрядились от борта самолёта доставлять почту по всему Райнланду. Конкурентов полно, конечно — и во Франкфурте, и в Люксембурге, но наши экономят как могут, цены пониже держат, вот и растут понемногу. А как договорились ещё и с другими такими же перевозчиками, маленькими да удаленькими, так вообще дело пошло. Каждый день уходит машина на север, к казахам, «Рапид» называются. На юг — к «Аллес Гуту», эти — румыны, что ли. Большие курьерские службы только зубами щёлкают, а сделать ничего не могут. Такие вот у нас дела!
Дядя Миша воодушевился, сразу было видно, что ему приятно рассказывать об успехах бойких одесситов.
— Так, а вы там кем у них?
— Я-то? У меня, племяш, двенадцать машин под присмотром и трое хлопцев под началом. Работать надо на упреждение, каждая поломка в пути — это задержка в доставке почты, допустить никак нельзя!
— Сотрудники — тоже безработные?
— А как же! Такие же наши ребята: Гиви, Азамат да Петру-ха. Отличные хлопцы, особенно когда глаз с них не спускаешь. А с немцем бы я как управлялся? Его ж ни матюгнуть, ни похвалить! Как обед или конец дня — всё, цигель-цигель, кончай работу. Да у нас в окрестностях немцам вообще тяжеловато приходится. Без языка никто не принимает, а они русский учить что-то не особо рвутся. Наши командиры решили, правда, одного взять на пробу, в контору — на отчётность, немцы ж — народ дотошный. Не знаю уж, как справится, бедолага! Ну как, ещё по пивку — или чаю сразу?
Ян спохватился — привёз ведь гостинцы, а так быстро за стол усадили, что забыл достать. Сходил в коридор, вернулся с коробкой конфет для тёти Клавы и — куда без неё? — литровой бутылью. Дядя Миша порывался сразу усугубить, но совместными усилиями жены и племянника драгоценный сосуд был убран в шкаф «к ближайшему празднику».
Потом пили чай, ели домашнее варенье, вспоминали родню, и всё было легко и естественно, как будто не виделись они от силы месяц, а не целых семь лет. Blut ist dicker als Wasser. Ян весь вечер нет-нет, да и вспоминал Гроссфатера. Вот он, тот самый Глюкман [18], отсутствующий персонаж: его давно уже не стало на сцене, а по нам по-прежнему видно, что он всё-таки где-то есть.
Неярко освещённый вагон электрички, еле ползущей в сторону Майнца, казалось, был специально предназначен для одиноких людей. Те немногие, кто припозднился до полуночи с работы, из гостей или неведомо откуда, сидели порознь, каждый у своего окна, не обращая друг на друга внимания. Дождь не переставал, и свет уличных фонарей рассыпался по стеклу бисером.
У Яна в кармане ожил телефон. Немецкий номер был известен очень немногим.
— Здравствуй, Ян!
Размеренная речь, суховатый голос, красивый тембр: низкий, чуть надтреснутый — сразу представляешь себе образованного и решительного человека, обладающего властью, расслабленно откинувшегося в кресле и ведущего светскую беседу. Или же визиты в Дом на Набережной скорректировали фантазию, максимально приближая её к реальности.
— Добрый вечер, Арсен Давидович!
— Я подумал над твоей проблемой, Ян.
Так, значит, я ему, как минимум, звонил.
— Слушаю внимательно, Арсен Давидович!
— Да, мой дорогой, ты уж постарайся слушать внимательно. Про твой вчерашний лепет давай забудем, чтоб никому не было стыдно. Медальон нужен мне в Москве в срок. Иначе ты очень меня подведёшь. Но есть для тебя и хорошие новости.
Ян затаил дыхание.
— Один уважаемый мной человек собирает миниатюрные статуэтки. Они сделаны из лёгкого сплава, металл не драгоценный. Фигурки птиц, рыб, животных. Довольно редкая техника исполнения, вполне возможно, что все работы выполнены одним мастером или узким кругом учеников его школы. Запоминаешь?
— Да, Арсен Давидович!
— Коллекция ограниченная, поэтому интересующиеся этой серией обычно не контактируют друг с другом, пытаются найти разрозненных владельцев самостоятельно и выкупить их экземпляры по естественной разумной цене. Но недавно появился немецкий коллекционер, открыто обозначивший своё желание приобрести новые работы. Человек, который ко мне обратился, редко выезжает из Москвы, а техническим средствам связи не очень доверяет. Он хотел бы, чтобы кто-то лично посетил этого коллекционера и передал на словах предложение. Ручка есть под рукой?
Ян скособочился, прижал телефон к уху плечом — вот бы когда-нибудь изобрели беспроводной наушник! — достал из сумки блокнот и карандаш, приготовился записывать.
— Сделать это надо в ближайшие день-два, дорогой, иначе наш заказчик найдёт кого-то ещё, понимаешь? А благодарность его может быть достаточной, чтобы вопрос с медальоном перестал тебя тяготить. Но запомни: завтра или послезавтра, не позже! Пиши координаты.
«У меня в ближайшие дни другая работа!» — хотел сказать Ян, но благоразумно промолчал — придётся как-то выкручиваться.
Продиктовав адрес, дав дополнительные инструкции и пожелав успешной встречи, Арсен Давидович отключился.
Статуэтки. Металлические фигурки. Выстроенные рядами за пыльным стеклом. Яна начала бить дрожь, такая, что зуб на зуб не попадал. Он тупо смотрел на строчки адреса. Интересное место для коллекционера: здание при бензоколонке! На автобане, в десяти минутах езды от Цвайбрюккена. Волшебные фигуры.
Внезапно он переставил сумку себе на колени, расстегнул все её карманы и начал торопливо в них рыться. Неужели не выбросил? Нет, вот она! Расправил смятый листок, исписанный по краям корявым почерком. Листовка из аэропорта, девочка с брекетами, Quo Vadis, автобусы на Гиссен. «Музей волшебных фигур Гюнтера Фальца».
Пйиезжайте, не пожалеете!
Глава 5
Процедура
Хранилище токсичных отходов недалеко от границы Франции и Люксембурга 3 марта 1999 года
Петер пребывал в несвойственной ему растерянности. Счёт шёл на секунды, и посоветоваться было решительно не с кем.
Есть такая достаточно простая штука — техника безопасности. Жаришь ты яичницу или бежишь стометровку, валишь лес или дырявишь лист железа на сверлильном станке — всюду есть немудрёные правила, придуманные задолго до тебя. Соблюдай их — и останутся целы пальцы, руки-ноги, голова. Забудь о них — и рано или поздно монетка упадёт не той стороной, а тогда что-то менять будет поздно.
Что, собственно, и случилось сегодня.
Очертания контейнеров начали проступать на фоне светлеющего неба. Железные гробы, хранящие за тяжёлыми засовами немало страшных тайн.
— А ты, красавчик, вообще когда-нибудь слышал про дантистов? — Везунчик понемножку приходил в себя, и первым после укола заработал его поганый язык.
Не рот, а помойка, жаловалась Петеру пьяненькая Гертруда, разбитная любительница приключений и красивой жизни. На открытой верхней веранде ночного клуба было не так шумно, как внутри. Стоило Петеру подняться подышать, как у локтя нарисовалась эта раскрашенная кукла. Сначала напрашивалась на шампанское, но удовлетворилась предложенным мартини.
Петера её присутствие не особенно тяготило — не больше, чем шум улицы или урчание холодильника. Вечерний воздух быстро остывал, стремясь к обещанной метеопрогнозом нулевой отметке.
Петеру было велено выгулять двух гонцов от Харадиная. Одичавшие от лесной жизни бойцы пошли в отрыв, как только убедились, что всё оплачено принимающей стороной: оккупировали большой полукруглый диван в партере стрип-подиума, их тут же облепили местные феи, рекой полилась выпивка, захрустел хворост купюр. Организовав процесс и убедившись, что все всем довольны, Петер незаметно ретировался. Сквозь плотные двери на веранду пробивался только размазанный басовый «умц-умц», в прорехах рваных зимних туч проглядывали обломки созвездий. В дальнем углу балкона целовалась парочка, смешанным разгорячённым дыханием выпуская облачка пара.
Гертруда что-то там рассказывала, то и дело дёргая Петера за рукав, когда он уж слишком отвлекался. Неуклюже намекала на свою малобюджетную доступность. А потом, чувствуя, что внимание собеседника совсем ускользает, решила блеснуть коронной историей.
— А ты в покер играешь? — Строго спросила, требовательно. — Все крутые мужики играют в покер! Это типа как проверка нервов и всё такое. Был у меня один ухажёр — вот круть так круть! Даром что задохлик, а сядет за стол — только держись! Рожа кислая, будто капусты объелся. Как в карты посмотрит — того гляди задремлет. Глаза прикроет — ну, думаю, уснул! Раз проиграет, другой, спасует, фишки — как песок сквозь пальцы. Потом злиться начинает, губы кусает, пальцами по краю стола барабанит. Жилы на лбу вспухают — торопится, ошибается, деньги тают. Кто рядом сидит, наверно, радуется, караулит дурачка, как на леске водит. А мой дружок совсем в раж впадает, ставит всё больше, от фишек уже и половины не остаётся. И вдруг — как клинит его, понимаешь? Поднимает и поднимает ставку, как будто наобум, наудачу. Другие и рады ему помочь с деньгами расстаться. Тащат его вверх, раскручивают, посреди стола — гора, а тут мой Везунчик — ва-банк! Как карты открываются, тут впору всем остальным губы покусать — что бы у них у всех на руках не сложилось, а у него поболе будет. Сгребёт он всё к себе, улыбается, будто счастью своему не верит, простак простачком — вот, мол, повезло!
— Да, повезло твоему другу, — подтвердил Петер. — Новичкам вообще часто везёт.
— Ну да, ну да! — Гертруда язвительно рассмеялась. — Я это везение семь дней подряд наблюдала. От стола к столу. Мы с ним за эту неделю и во Франции, и в Испании, и в Бельгии побывали. Запал он на меня, веришь?
Не верю, подумал Петер. На таких не западают.
— И что же, — спросил он, — все семь дней в плюсе? Каждый день кому-то облегчал кошелёк?
— А ты не смейся! — Гертруда крепче ухватила его за локоть, дыхнула в лицо. Мартини, кариес, тепло. — Он не просто так выигрывал — я подсмотрела. Какому-то божку молился, статуэтку таскал с собой, не расставался с ней никогда! А как в клуб или в казино ехать собирался, так эластичным бинтом её к ноге приматывал, давай покажу куда!
— Не надо, я понял, — Петер вывернулся из её порывистого объятия. — Так что за статуэтка-то была? Красивая?
Гертруда равнодушно отвернулась, опершись на перила, разглядывая светящийся окнами пригород. Петер потрепал её по плечу. Подозвал официанта, показав на её пустой стакан.
— Ты, наверное, сильно ему понравилась. Он, небось, до сих пор за тобой ухлёстывает, а?
Лесть не слишком, но подействовала. Гертруда порылась в сумочке, выудила оттуда сигарету, сунула Петеру в руки зажигалку, подождала, пока он даст ей прикурить.
— Вот, — сказала, раскрыв ладонь, — вся память о моём Везунчике.
Фишка-соточка, радужные цифры в полосатой шестерёнке.
— Сунул напоследок: на тебе, Гертруда, на большую удачу. Соврал, конечно. Ему вообще соврать — как плюнуть. Такой. Не рот, а помойка. Знаешь, как он другой раз из себя людей выводил? Играет, всё спокойно, чинно, все вежливые, ни крика ни звука. И вроде беседуют по-светски, о том да об этом. Вот Везунчик и скажет что-то — обычное, простое. А глядишь, кто-то из игроков вдруг трепыхнётся как рыба, задёргается ни с тогони с сего. Я его спросила как-то, а что там этот разволновался-то так? А Везунчик мне ответил: «Видно, я ему случайно на мозоль какую-то наступил». Только этих «случайно» по пять штук за вечер не бывает. Вроде за стол мирно садились, а тут волками глядят, друг на друга зыркают. И каждому по словцу от Везунчика досталось, а то и по два. Понимаешь?
— Не-а, — признался Петер. — Откуда ему их знать, если вы каждый день в новый город приезжали? И что такое можно незнакомому человеку сказать, чтобы того из себя вывести? Ведь ты говоришь, без грубостей. Значит, что-то личное задето — там грубость не требуется, нахамить можно и шёпотом.
— В общем, не выдержала я с ним. — Гертруда выдувала дым тонкой струйкой, целясь в низкую звезду. — Такой злой, что рядом тяжело долго. Никого не любит, ни о ком не заботится, сам по себе. Поездила я с ним неделю, а потом домой вернулась. Хотя он щедрый был, не жмот. Вроде даже огорчился, хотя и не особенно. Злой потому что. Не такой, как ты.
— А я какой?
Петер обдумывал рассказ Гертруды. Все люди Джака Ушта-ра давно усвоили, что любые истории про амулеты, талисманы, тотемы нельзя пропускать мимо ушей. Петер по себе знал, что иногда эти байки могут оказаться правдой, и что шеф не поскупится, если дать ему ниточку для поиска новой фигурки. Опасной, и от того более желанной. Петер почувствовал во рту горечь, как будто только что выпил противоядие, защищающее от воздействия амулета. Запил, по-свойски вынув стакан из пальцев Гертруды. Она с интересом рассматривала его лицо.
— А ты. — Гертруда щелчком отправила окурок в раскинувшуюся под балконом тьму. — Ты — незлой. Не добрый, конечно, но и от гадостей удовольствия не получаешь.
Провела пальцами по его рукаву от плеча вниз.
— Жалко, не нравлюсь тебе. Дура потому что, да?
— Слушай, — ушёл от вопроса он, — а продай мне этот жетон? На кой он тебе, ты же всё равно не игрок. А мне, может, пригодится. Что скажешь?
— Предлагаешь свою удачу за деньги продать?
Она облокотилась на перила, встряхнула крашеной чёлкой.
— За хорошие деньги, — ответил он. — Вот, смотри!
Крахмальные, новенькие — из полученных от шефа на выгул гонцов — купюры по сто марок. Десять, одна за одной, прямо перед носом боящейся продешевить Гертруды:
— Десять к одному — это хороший выигрыш. Удача. Реальная удача.
Фишка перекочевала в его карман. Официант ненавязчиво пополнил Гертруде стакан. Мир пах холодом и мартини.
Петер ещё попытался узнать хоть что-то о везучем игроке, но натолкнулся на непреодолимое препятствие. Как звали? Везунчик. А имя у него было? Не знаю. Я звала Везунчиком. А что, ему нравилось!
А как выглядел? Хорошо выглядел. Часы у него были «Картье». Галстуки хорошие.
Да, Гертруда. Потому что дура.
Петер вытряс из неё столько, сколько смог: куда ездили, с кем играли, где останавливались, — после чего отправился присматривать за дорогими гостями.
— А ты, красавчик, вообще когда-нибудь слышал про дантистов?
Лека выволок шулера из минивэна и долго ставил на ноги. Словно выравнивал новогоднюю ёлку. Везунчика качало. Дерево деревом.
Шулер — человек, ведущий нечестную игру. Подмешивающий карты, подглядывающий в чужую руку. Копающийся в чужой голове.
— Зубки-то в детстве не выросли, или мама отняла? — не унимался Везунчик.
Петер вздрогнул, потому что помнил, как Лека потерял зубы. В тринадцать лет тот повадился курить гашиш. Мать, когда узнала, отходила сына по спине черенком от лопаты. Пытаясь увернуться от очередного замаха, он неудачно повернулся и получил по лицу.
Не думать, подумал Петер. Ни о чём не думать. Вот контейнер, вот стол, вот фишки. Всего лишь сыграть партию. Но другие мысли теснились и лезли наружу, словно тесто из-под гнёта.
Французик застыл перед входом в контейнер как загипнотизированный. Огюст был не тем человеком, с кем стоило иметь дело — себе на уме, трусоватый, ненадёжный, но при этом кажущийся кусочком другого, совсем незнакомого мира. Петер даже немного огорчился, что их долгое совместное путешествие подошло к концу.
Шесть недель метаний по Европе пролетели незаметно. Февраль стал месяцем растянутой охоты, медленной погони. В каком-то смысле, и отдыха — ведь никаких сторонних дел, просто иди по следу!
Когда Петер положил «счастливую» фишку на стол перед Джаком Уштаром, он и предположить не мог, какое путешествие ему предстоит. Пересказ истории Гертруды не занял и двух минут, люди Уштара были приучены ценить его время.
— Я хочу посмотреть на талисман этого Везунчика, — негромко сказал Джак.
Одноглазый доктор Руай, положив ногу на ногу и сплетя руки на груди, пауком устроился в углу. Фишка лежала посреди стола, Джак до неё не дотронулся.
— Если хотя бы часть истории — правда, — предположил доктор, — то фигурка может оказаться настоящей. А ты знаешь, Петер, как опасны такие талисманы, правда?
О да, Петер знал! Уже четырежды ему приходилось искать потерявшихся или спрятавшихся людей по заданию Джака. Ты готов, Гончий? Хватит тебе в этот раз сил, чтобы удержать в повиновении металлическую статуэтку Пса?
Руай принёс блюдечко с двумя пилюлями. Белой и красной. Давай, Гончий, покажи нам класс ещё разок. Две пилюли — и ты в игре. Просто открой стоящую на столе коробку и достань талисман.
Пара-тройка дней, думал тогда Петер. Пёс не ошибается, он любого Везунчика из-под земли достанет.
Джак смотрел пристально, а доктор — с интересом, как Петер берёт Пса в руку. Но со стороны никак не увидеть, каково это — владеть фигуркой. И не их это дело. Петер перетерпел первую волну дрожи, когда Пёс ожил в ладони. Каждый нерв встретил приход Пса испуганным импульсом. Свет сразу стал острым и колючим, засвербело в уголках глаз. Как сквозь пелену потекла вкрадчивая речь доктора Руая:
— Ты у нас настоящий ветеран, Петер! Вроде и лишние они, советы. Но ты будешь далеко, и я не смогу помочь тебе, если забудешь главное: Пёс убивает. Каждое утро, Петер, каждое утро как откроешь глаза, ты первым делом выпьешь противоядие. Вот здесь в пузырьке тридцать капсул — это на целый месяц, вряд ли столько понадобится. Остаток привезёшь назад, по счёту. Это очень дорогое лекарство, оно — твой единственный шанс не отправиться на тот свет. Поэтому всё, что останется, нужно будет вернуть. Джак щедр, он тратит на тебя много денег, но не разбрасывается ими. Не огорчай его!
Всё это Петер слышал уже многократно. Он периодически кивал — просто чтобы показать, что слушает. Как в самолёте: пристегните ремни, и всё такое. Каким образом дышать в маску, и где аварийные выходы. Доктор выполнял роль стюардессы перед полётом Гончего в мир, захваченный Псом.
Джак Уштар развалился в кресле, тоже дожидаясь конца «предполётного инструктажа».
— Стоит пропустить один приём, — не унимался дотошный доктор, — и увидишь, как сначала поменяют цвет твои глаза. Не пройдёт и дня, как ты начнёшь гореть изнутри. И это будет не изжога, не кислотность какая-нибудь — всё нутро затлеет, уже не погасишь! Никакой врач, никакие уколы не помогут. Раскалишься изнутри как сковородка, кровь свернётся, и что не выдержит раньше — сердце или мозг? Лучше не проверять, Петер. Лучше не проверять. Возвращайся целым и невредимым! Мы в тебя верим, ты же лучший, ты настоящий Гончий! Удачи тебе.
Доктор потрепал Петера по плечу и отошёл в сторону.
— Ну, — Джак нетерпеливо навалился на стол. — Попробуй её!
Пластмассовый кругляш лежал перед Гончим. Фишка из французского казино, выкупленная за десятерную цену.
Петер осторожно взял её кончиками пальцев. Его снова забила дрожь. Он закрыл глаза, прижал локти к бокам, согнулся, будто группируясь перед прыжком.
— Тебе нехорошо, Гончий? — откуда-то издалека участливо спросил добрый доктор Руай.
— Тихо, Медждим, не мешай! — Джак даже пригнулся к столу, пытаясь заглянуть Петеру в лицо. — Ну? Ты видишь его? Чуешь его, Гончий?
В тёмном пространстве за закрытыми веками Петера фишка расцвела радужной хризантемой. Тысячи лепестков-нитей потянулись из неё во все стороны, колыхаясь, закручиваясь, сплетаясь между собой. Петер наугад ухватил один изгибающийся лучик, впустил в себя — и тут же почувствовал прохладный аромат свежеубранного гостиничного номера. Лёгкую душистую свежесть недавно постеленного белья, успокаивающий запах выделанной телячьей кожи, влажный сквозняк из приоткрытого окна. Тонкий и хищный парфюм, исходящий от спящего женского тела.
