ГОБЕЛЕНЫ: Повесть о Яром Пламени 6 страница

Руки, обтянутые черными перчатками с широкими раструбами, сжали рукоять:

— Ты готов?

 

Делхар не думал, что бой будет особо трудным; противник его был, правда, на голову выше, но уже в кости, стройнее — тоньше как‑то. Сложен хорошо, что верно, то верно, и гибок на удивление, стремителен в движениях — но, должно быть, в силе уступает, да и хромота… «Ничего, справимся, и не таких обламывали… Чести, и верно, мало, да только неплохо бы проучить выскочку. В конце концов, сам нарвался, сам пусть и расхлебывает. Небось особо сильно не покалечу…»

Это было его последней связной мыслью.

 

…Несмотря на всю свою выдержку, Делхар невольно зажмурился, когда у его горла свистнула сталь. Но удара не последовало. Он открыл глаза, тяжело дыша, скосился на клинок, замерший на волосок от его шеи.

— Так, значит, калека? — все тем же жутким тихим голосом осведомился седой.

— Беру… свои слова… назад, — тяжело дыша, выговорил Делхар. Извинение явно далось ему через силу; словно завороженный, он не отводил взгляда от клинка противника. Тот меч убрал, и Делхар невольно вздохнул с облегчением, тыльной стороной кисти вытирая выступившую на лбу испарину.

— В чем еще хочешь испытать калеку? Что еще умеешь? Из лука на скаку стрелять? Или, может, врукопашную? Или в кузню пойдем, посмотрим, кто как с молотом управляется? Ну?

— Я же сказал — беру свои слова назад! — в голосе Делхара явственно слышалось: «Чего тебе еще нужно?» Он начал почему‑то подозревать, что снова будет побежден, в какое бы состязание ни вступил с этим человеком. Признавать же себя побежденным ему не приходилось ни разу; да тут еще эти пятеро… мальчишка этот зеленоглазый… позор‑то какой, подумать страшно, а если бы еще у здешнего Владыки на глазах…

— Глотку бы промочить, — мрачно буркнул он.

— Конечно‑конечно, не извольте беспокоиться. Великая честь — принимать в Твердыне столь доблестного и обходительного воина, не каждый день встретишь такого, — процедил сквозь зубы светловолосый сероглазый Льерт‑ай.

— Оставь его… С самоуверенностью расставаться не так легко, — спокойно откликнулся седой. — Что ж, вина выпить — это можно. Идем, благородный Делхар ирайно‑Кийт' ай.

— Жаль, Повелителя Воинов здесь нет, — сверкнул глазами черноволосый юноша, — не отделался бы так легко!..

— Не вмешивайся, Хоннар; вот получишь меч — тогда и говори. А ты, Тано, правда… уступи мне его ненадолго. Сдается мне, нам с благородным Делхаром есть что обсудить.

— Нет, Льерт‑ай.

— Ну, почему же… — сдавленно проговорил Делхар, с трудом сдерживая закипающую ярость.

— Нет, — не повышая голоса, повторил седой, но короткое это слово прозвучало так властно, что спорить больше не стал никто. — А все ваши разногласия вы вполне можете выяснить за чашей доброго вина.

 

…Первый кубок выпили в мрачном молчании. После второго напряжение несколько ослабело; после третьего черные воины уже казались Делхару отличными парнями («Ну и забористое же вино тут у них!..»), о чем он не замедлил им сообщить — правда, к некоторому его разочарованию, известие это в восторг никого не привело, но смотрели на него, по крайней мере, уже без прежней холодной враждебности. Только зеленоглазый Хоннар все еще хмурился.

Седовласый перчаток не снял почему‑то и за столом. Пил он с выражением какого‑то мрачного интереса на лице, словно любопытно было, что с ним будет, — и, судя по всему, не пьянел совершенно. Уже Льерт‑ай завел малопонятный Делхару разговор о различных взглядах на устройство мироздания со смуглолицым Тирнаном, а узкоглазый невысокий воин, чьего имени Делхар так и не сумел запомнить, обсуждал с широкоплечим Ахтаниром различные приемы боя — словом, застолье как застолье… Только Хоннар, тихо подойдя к седовласому, спросил растерянно:

— Тано, зачем ты это делаешь?

Тот, медленно обернувшись, посмотрел на юношу да так ничего и не ответил. Он вообще все время молчал, а странные его светлые глаза, словно бы пеплом, подернулись непонятной тоской.

— Хрш… хр… храшо тут у вас, — заплетающимся языком проговорил Делхар. — Я б того… остался даже… Одно худо: баб тут у вас нет. Как ж без их‑то… Вот ты, — он махнул рукой с пустым кубком в сторону седого, — скажи мне: у т‑тебя баба есть?

— Что?..

— Баба, грю, есть у тебя?

— Нет. Я один, — сказано было со спокойной горечью, словно тот, кого называли — Тано, давно смирился с тем, что — один, и ничего другого от своей судьбы не ждал.

— А че так? Парень ты того… хоть куда…

— Я сказал — нет. Оставим этот разговор.

Делхар похлопал глазами; на его лице отразилась какая‑то смутная мысль, сначала приведшая его в растерянность, а потом, как видно, рассмешившая:

— Ты че… — он прыснул и примерился было хлопнуть седого по плечу; тот отстранился, — че… не можешь, что ли?..

И мгновением позже осознал, что рука в черной перчатке сжимает отвороты его куртки, что ноги его по какой‑то непонятной причине не достают до пола, — и близко‑близко увидел ледяные яростные глаза седовласого. Тот одним движением отшвырнул человека в кресло и прорычал:

— Я сказал — замолчи!

В зале повисло напряженное молчание. Седовласый стоял у окна, ни на кого не глядя; прежним ровным тихим голосом без тени теплоты проговорил:

— Вы, молодой человек, забываетесь. Вы преступаете рамки приличий.

Делхар потряс головой, почти трезвея, ошеломленный этой внезапной вспышкой:

— Ты… того, ты меня прости… вот же, видишь ты… хорошего человека обидел…

Он огляделся, ища поддержки у воинов, и в это время услышал спокойное:

— Я не человек.

— Тоись… к‑как это?

— Так. Как видно, игра затянулась. Что ж, достойный Делхар, можете теперь рассказывать, что вы пили с самим Владыкой Севера — кажется, у вас меня называют так? Мне, конечно, весьма лестно…

— Ну, парень, и здоров же ты заливать!..

— Молодой человек, прошу простить меня, но, в конце концов, я на несколько тысяч лет старше вас, и это дает мне право на некоторую толику уважения с вашей стороны… возможно.

— Да ну, парень… слышь, не морочь мне башку, че ты… человек как человек… ну, сболтнул я с пьяных глаз, с кем не бывает…

— Тано, — странным голосом спросил Хоннар, — и ты что, после всего этого его здесь оставишь?

— Пускай остается, если захочет, — устало сказал седой. — Человек как человек. Пить только не умеет.

 

…На рассвете Делхар проснулся мгновенно, словно толкнул его кто. На пороге его комнаты стоял, пристально его разглядывая, давешний зеленоглазый юноша, Хоннар.

— Тебе здесь чего? — настороженно поинтересовался Делхар.

— Тано просил показать тебе Твердыню, — похоже, Хоннару поручение особой радости не доставляло. — Это долго. Идем, поешь сначала.

— …Здесь библиотека.

— Чего?

— У вас что, летописей нет?

Делхар нахмурился, соображая. Зеленоглазый Хоннар поспешил ему на выручку:

— Читать и писать умеют у вас? Записывают историю вашего народа?

— А! — просиял Делхар. — Нет. У нас песни слагают. Такие песни!.. Хочешь, спою?

— Нет‑нет‑нет, — Хоннар впервые улыбнулся. — Только не здесь. Помешаем людям. Но я все рассказываю — а ты ни о чем не спрашиваешь…

— Угу. Я все узнать хотел: вот ты все говоришь — учитель, учитель… Но «учитель» — ремесло разве? Кузнец — понимаю: учит ковать металл, мечи делать, наконечники стрел, чаши для пира. Воин — понимаю: учит сражаться, чтобы врага убить и выжить самому. Охотник — стрелять из лука, ходить бесшумно, читать следы, выслеживать добычу. Лекарь — в травах разбираться, лечить раны и хвори. Он — чему тебя научил?

Хоннар растерянно улыбнулся и пожал плечами:

— Он просто — есть.

— Ну и что с того? Я вот тоже есть; нет, что ли?

— Ты — другое. Он умеет все, о чем ты говорил, но мы учимся у него другому. Понимаешь, я сейчас буду искать слова, но это все будет не то…

— А ты попробуй. Растолкуй мне — уж коли вы все тут мудрые такие!..

— Хорошо. Он учит быть собой. Мыслить. Творить. Не что‑то делать — творить. Понимать. Слушать и слышать.

Досадливо поморщился, тряхнул головой:

— Пойми, Делхар, это объяснить нельзя. И никто здесь не скажет тебе большего, чем я. Он просто — есть. И он — наш Учитель. Для всех, кто есть в Твердыне. И каждый из нас — его ученик. Вот и все. Все мы — таэро‑ири…

Он взял с полки книгу, перевернул несколько страниц.

— Вот, нашел! Слушай:

"Нет высших и низших в Твердыне, нет господ и слуг, ибо все — братья, и все — Воины.

Воины Слова суть менестрели и сказители, и летописцы, и философы; те, кому дано исцелять раны фаэ и эрдэ, душу и плоть, силою слова.

Воины Знания — те, что следят движение светил, и те, что слушают мир; те, кому ведом язык живого, и те, что видят прошлое и будущее и читают в душах людских;

Воины Свершения суть мастера, творящие новое, те, кому покорны металл, и камень, и дерево; и те, что внемлют слову земли, кому дарит она плоды свои, те, что растят рожь и лен;

Мастера флейты и лютни, чаши и гобелена — все, кому дано украсить жизнь человеческую.

Воины Меча суть защитники земель своих, искусные в битве, владеющие оружием, рыцари…"

Делхар поскреб в затылке:

— Чудно… Чудной вы тут народ, непонятный. Слышь, а меня он учить станет?

— Чему?

— Ясное дело, драться!

— А зачем?

Делхар опешил даже:

— Ну, как же… Оно дело понятное: никто меня победить не сможет, вождем буду, великим воином…

Юноша сдвинул брови:

— Здесь так не принято, Делхар. Сюда приходят не ради себя… Дар человека должен служить не ему самому…

— Ты сам‑то кто будешь? — прищурился Делхар.

— Я? Воин Слова, таир'энн'айно… летописец.

— Да нет! Роду ты какого?

— Хоннар эр'Лхор, старший сын вождя клана Волка… а что?

На лице Делхара возникло выражение настолько странное, что юноша рассмеялся:

— Ладно, пойдем лучше в мастерские. Сам посмотришь, что тут у нас и как. Может, тарно‑ири лучше тебе объяснят, чем я… Тэнаар иро‑Бъорг с тобой поговорит.

— Тоже сын вождя?

— Нет… это обычай, я расскажу тебе потом. Идем.

 

… — И что, ты — тоже воин?

— Я — воин Свершения. Мастер Чаши, — сказано было с гордостью, Делхару не слишком понятной.

— Это, то есть, как?

— Это, то есть, — усмехнулся мастер, — чаши я делаю.

— Только чаши? И ничего больше?

— Нет, почему… и меч могу сделать, и доспех, и плуг сработать, и ожерелье… А чаши все‑таки больше люблю. Думаешь, чаша не так важна?

Делхар пожал плечами:

— По мне, было бы вино доброе да люди хорошие — любая сойдет.

— Оно верно, да все‑таки… Вот, смотри.

Мастер, усмехаясь в усы, снял с полки небольшую чашу, скорее даже кубок — совсем простой, только вставки из золотисто‑зеленого камня да темно‑золотой побег плюща взбирается по тонкой ножке, обвивает чашу по краю.

— Ну… красиво, конечно, не спорю…

— Красиво! — мастер расхохотался. — Да ты вина налей — вот, держи флягу — и выпей!

Делхар так и сделал, хмурясь в недоумении. Замер, прислушиваясь удивленно; откуда‑то из глубины души поднималась весенняя звонкая радость — он улыбнулся — потом рассмеялся, тряхнул головой — плющ, обвивавший чашу, показался вдруг живым, вон даже росинки поблескивают…

— Хэй, ты что… ты в вино мне подмешал чего‑то?

— Эх ты, парень… какое — подмешал! — с неожиданной обидой сказал мастер. — Это чаша для пира. Я ее первую сделал, так и держу здесь — чтобы не забыть, как оно было. Долго над ней бился — не получается, и все тут! Он пришел, посмотрел, как я маюсь, потом со стола смахнул все — я и опомниться не успел — и говорит: жаворонки поют, идем слушать. Я по молодости не понял, но спорить не стал. Решил — он, видно, думает, что передохнуть мне надо. Он меня в поле повел — тепло было, почти как летом, небо ясное, высокое, и точно — жаворонки… Так и шли вместе — через поле в лес, потом к озеру… Он за весь день мне слова не сказал — да мне, кажется, и не надо было слов. А под конец подвел меня к побегу плюща — как раз дождем брызнуло, на листьях капли блестят… я смотрю на веточку эту — и глаза отвести не могу, а он говорит — ты понял. Смотри. Потом делай. Но прежде — смотри… Такая она и вышла, чаша эта, — как тот день. А ты — подмешал… эх…

Делхару стало неловко:

— Ну… ладно тебе, слышь… ты прости, я не хотел…

— Не хотел… ладно уж, чего там.

— А эта — тоже для пира будет?

— Нет. Эта — для раздумья. Тяжело. Для него хочу сделать, Для Тано. Для его рук. Чтобы лунный ветер из нее пить можно было…

 

Если разговоры в библиотеке и мастерских заставили Делхара растеряться и несколько призадуматься, то Зал Клинков потряс его сразу и окончательно. «Ах ты… — бормотал он, покусывая ноготь. — Прав был дядюшка, пень старый… моих бы парней сюда определить… да и сам бы… эх!»

— Э‑э… слышь… мастер, — с некоторой робостью обратился он к одному из старших воинов.

— Ай‑тарно Халлор, — шепотом подсказал Хоннар.

— Почтенный Халлор… нельзя ли мне..

— Хочешь учиться? — без обиняков спросил Халлор

— Да, — выдавил Делхар.

Халлор бегло, цепко оглядел его:

— Лет тебе сколько?

— Двадцать четыре зимы минуло…

— Поздновато… ну, посмотрим. Бери меч, показывай, что умеешь.

К концу недолгого испытания Делхар был багров, как перезрелая клюква. Поединок с Властелином был мгновенен, здесь — затянулся, казалось Делхару, на годы. И ведь щадил же его этот Халлор, не в полную силу бился — он же видел!.. — замедлял движения, не наносил ударов… Ведь лет на тридцать старше — и дыхание не сбилось, рука не дрогнула! С самого же Делхара пот лил в три ручья. «Загонял меня совсем, — потерянно думал Делхар. — Все, конец. Чего уж тут не понять! — здешние‑то с малолетства учатся… сына дядькина возьмут в науку воинскую, а я… эх!» Покосился на Хоннара краем глаза вот уж кто небось веселится — отплатили за слова пьяные, глупые, сполна отплатили… У юноши на лице, однако, читалось только внимание и сочувствие.

— Ну, что ж, — задумчиво протянул Мастер Меча. — Тебе по правде сказать?

Делхар только зубами скрипнул: кивнул и опустил голову.

— Танцующим‑с‑клинками ты не станешь: гибкость не та. А силой не обделен, вынослив… дыхание поставить надо толком… Чему могу — научу.

— Плату… какую возьмешь?

Мастер Меча поморщился и только рукой махнул.

 

Одним из последних павших в Войне Гнева был Дарн Кийт‑ир, воин Слова, третий сын вождя Ястребов. Он сражался у врат Твердыни плечом к плечу с воинами Меча, Свершения и Знания. Потомки же Кийт‑ирайни, клана Ястреба, и поныне живут в земле Семи Городов, что к северу от Хитаэглир.

 

АСТ АХЭ: Железнорукий

 

500 год I Эпохи  

 

…Когда он увидел этот кинжал, в котором живым огнем горели алые камни, страх охватил его. Словно возвращали меч убитого воина. «Гортхауэр? Что с ним? Схвачен?!» Огненные глаза Ллах'айно пламенем костра осветили его лицо.

Пришли люди, Эрраэнэр. Принесли этот знак. Говорят, их послал Гортхар.

Впусти, чуть помедлив, велел Изначальный.

Их было шестеро. Один — на носилках, закрытый по горло плащом. Бородатые длинноволосые люди, тяжелые и плечистые, хотя и не очень рослые; у двоих на головах рогатые шлемы, остальные в кожаных шапках, обшитых бронзовыми накладками. Грубые рубахи до колена, кожаные безрукавки, кольчуги и пояса; колени голые, икры обернуты холстиной и перехвачены ремешками накрест, на ногах — что‑то похожее на грубые башмаки… Щиты деревянные, за поясами мечи и секиры. Одетый богаче всех воин, видно, старший среди них, озадаченно оглянулся вокруг и спросил у стоящего возле трона Мелькора:

— Эй, приятель, а где сам‑то? Властелин‑то где?

Своеобразное у них обхождение…

— А не скажешь ли ты сначала, кто ты сам таков и что у тебя за дело здесь?

Смел, ничего не скажешь. Видно, из тех племен, что вырезают богов из дерева и приносят истуканам жертвы, а чуть что — расправляются с ними. Просто и справедливо. Немудрено, что при таком обращении они не больно‑то боятся богов…

Воин горделиво заявил, положив руку на меч:

— Я Марв, сын Гонна, великий воин Гонна из рода Гоннмара, лучшего вождя Повелителя Воинов Гортхауэра! И я несу слово его Властелину!

— Ну, так говори.

Воин туповато воззрился на Изначального и, нахмурившись, спросил:

— Это еще почему?

— У тебя же слово к Властелину. Говори. Я слушаю.

— Ты? — недоверчиво спросил воин.

Изначальный усмехнулся краем рта. Конечно, они ожидали увидеть что‑нибудь более внушительное. Вроде шестирукого громилы с волчьей головой — у них, что ли, бог войны таков? Мелькор неспешно поднялся по ступеням на трон.

Теперь на черном престоле восседал Властелин — величественный, мудрый и грозный, и даже раны его внушали благоговейный страх. И, изменившись в лице, Марв, сын Гонна, упал на колени.

— Прости, о Великий, что не догадался, не разглядел! Прости и помоги! — ревел он жалостным голосом.

— В чем я могу помочь? И что за слово передает мне полководец Гортхауэр?

— Вот он как раз и говорит — спаси, Властелин, Гонна, сына Гонна, вождя нашего! Спаси брата!

— Что с ним?

— Да ранили его, Властелин.

— И что — Гортхауэр не смог помочь ему?

— Как не смог! Давно бы умер брат, если бы не он! Да вот на все сил не хватило. Вези, говорит, к самому. Коней дал, знак дал…

— Хорошо. Оставьте его здесь. Идите. Потом позову.

Когда воины уходили, он поймал на себе недоверчивый взгляд. Любопытно все же — каким они представляли меня? ..

 

Раненый был мужчиной могучего сложения, лет сорока с виду — солидный возраст для этих недолго живущих людей. Темные, слипшиеся на лбу от пота волосы заплетены на висках в косицы, длинные усы мешаются с густой небольшой бородой, явным предметом гордости хозяина. Карие глаза ярко блестят на бледном лице.

Изначальный отшвырнул задубевший от крови и грязи когда‑то зеленый плащ.

Рана действительно была страшной. Смертельной. Удар перерубил ключицу, косо отделив плечо и руку. Счастье, что он попал к Гортхауэру. Лекари их — сущие варвары: прижгли бы каленым железом, и умер бы от боли… Человек внимательно смотрел на него. Мелькор медленно провел ладонью над раной, чтобы ощутить, насколько она серьезна, — обожженные ладони чувствительны. Затем, положив руку на лоб человека, оторвал присохшие повязки — тот не ощутил боли. Ее ощутил Изначальный. Дрянная рана. Грязная, страшная. Осколки кости торчат из мяса. Вновь потекла кровь. Хорошо, что легкое не задето. Но артерии… Надо спешить.

Изначальный закрыл глаза и молча, замерев, медленно‑медленно вел ладонью над раной, переливая свои силы в тело умирающего. Казалось, шевельнешься — и все рухнет, рассыплется миллионами осколков.

…Ртутные точки крутились в глазах, звон в ушах стал нестерпимым. Изначальный открыл глаза, тяжело дыша. Рана побелела, кровь уже не сочилась, и разрубленные кости соединились, хотя еще совсем непрочно. Он улыбнулся, глядя в лицо раненому, и внезапно увидел в темных глазах отражение своей улыбки, стекающей кровью из незаживающих ран. И человек заговорил — хрипло, прерывисто, слабо:

— Не надо больше… Все уже, ладно… Пусть и помру, все Равно. Куда ж я без руки… Ты‑то… как же тебя так… Ты же в крови весь… Как же так… Ведь больно тебе, вижу… А говорили — с гору ростом и неуязвим… Надо же… Я‑то думал — боги огромны ростом и потому могучи… А ты вроде и не очень велик, а такое можешь, что… уж не знаю, и как сказать… Словом, великий ты бог, и нет тебя сильнее. Только не лечи меня больше. Ведь самому ж худо, вижу… Я и так выживу. Ты только скажи — кто тебя? Я людям своим передам — голову его тебе принесем…

«Хоть плачь, хоть смейся… Ожидал, значит, встретить небесного воителя, а тут такое… непонятно что. Великий, значит, ты бог, только вот не можешь ничего: утешил, благодарю!..»

— Голова его и так мне досталась. Он убит.

— Ну и верно. Месть — дело святое.

— Я мстил не за себя, — глухо ответил Изначальный.

Человек, как видно, что‑то почувствовал в его голосе.

— За друзей тоже надо мстить. Эх, только встану…

— И — детей?

— Но из них же мстители вырастут!

Попробуй, разубеди его…

— И не жаль?

— А нас жалели?

— Ты что же, хочешь быть хуже южных харги, которых вы так клянете?

Человек помолчал, мучительно хмуря брови:

— Я как‑то не думал…

— А ты подумай, — резко сказал Изначальный. — Лежи тихо. Я продолжу…

 

Человек стоял перед ним, изумленно рассматривая свое плечо. Он несколько раз крутанул рукой и, блестя глазами, сказал радостно:

— Вот я и воин снова! А то куда я — без руки?

Он встал на колени и низко поклонился, коснувшись лбом пола. Когда поднял лицо, на нем скорее было раздумье, чем улыбка.

— Вот когда так на тебя смотрю — совсем как рассказывали!

— И как, позволь спросить? — усмехнулся Изначальный.

— Как в песне поют:

И вышел к бою, башне подобный,

В высокой короне, где звезды светились.

И щит его туче в руке подобен,

И Молот Подземного Мира в деснице,

Великий, могучий, непобедимый!

И след его — больше расщелин горных,

В которых по десять коней бы укрылись,

И крик его — страшнее грома,

И хохот его — обвалом горным!

И шел он — земля под ним сотрясалась!

И страшным ударом врага сокрушил он,

На горло ему ногой наступил он,

И хруст костей заглушил вопль предсмертный,

И кровь затопила по локоть землю…

— Замолчи! Хватит! Не надо…

— Но ведь ты сам просил… — растерялся человек.

— Просил… Ты сам видишь, каков я. Не похоже на башню? А что до того боя… Смотри, у меня ведь тоже живое тело. И его можно ранить… Ну, что скажешь обо мне теперь?

— Скажу, — хрипло произнес человек, — что ты более велик, чем я думал. Легко быть великим воином, когда ростом с гору! Легко раны лечить, ежели это от тебя ничего не требует. А ты — все из себя берешь. И если ты при этом против всех альвов один воюешь — кто выше тебя? И знай — я за себя отслужу. Клянусь своей рукой! Вот этой рукой.

Человек помолчал. И потом добавил, глядя в пол:

— Но детей я не трону. И женщин. И раненых. Не хочу походить на этих.

«Ну, благодарю и на том».

— А ежели убьют меня — прими меня в своем чертоге! Буду твоим воином. Буду пить из черепа врага твоего на пирах в доме твоем. Буду рубиться на потеху тебе.

"Что он такое говорит? Ведь видит же мой чертог… Или эти люди не связывают то, что видят, с тем, во что верят? "

— Ты о каком… дворце?

— Ну там, на небе. Ты ведь туда уйдешь, когда победишь! И я с тобой! Воин должен умереть в бою, а не в постели… Ну, до встречи, Властелин! Мой меч — твой меч.

— Возьми кинжал. Отдай Гортхауэру и скажи — благодарю за Гонна, сына Гонна. Так и скажи. Прощай.

— Скажу. Он великий воин! Честь — служить у него! Прощай. Обо мне еще услышишь!..

…В память об этом Гонн носил, не снимая, на исцеленной руке широкий железный браслет, получив за него прозвище Железнорукий. О воинских подвигах его действительно шла слава — и не только по землям Севера. Умер Гонн, сын Гонна, как и мечтал, — в бою, с оружием в руках, с песнью Меча на губах — с той песнью, что сложил он сам. Ему было без года семьдесят лет.

…Дарг ир‑Гонн из рода Гоннмара, мастер Меча, предводитель Стражей Пограничья, не дожил до падения Твердыни. Он был главой одного из тех отрядов, что задерживали продвижение войска Валинора на север. Судьба щадила его и тогда, когда от всего его отряда осталось только шестеро воинов. Ему суждено было погибнуть в горящих лесах Бретил. Умирая, он пел песнь Меча, и это было его словом прощания; но не осталось никого, кто мог бы рассказать об этом его сыну, носившему имя — Гонн…

 

АСТ АХЭ: Суд Твердыни

 

579 год I Эпохи  

 

"…Не скажу я, что месть вовсе чужда воинам Твердыни; ибо это было бы ложью. В ком из тех, кто пережил гибель брата своего, не проснутся скорбь и гнев? Однако же не почитают здесь месть священной, как не слагают песен о великих победах. Воистину восхвалений достоин тот, кто защитит народ свой и братьев своих; и тот, кто не допустит бессмысленной гибели людей; и тот, кто не дозволит суда неправого, кто сумеет обуздать гнев свой и удержать руку свою от скорого удара; и тот, кто врачует душу и тело; видящий и ведающий, ищущий и творящий. И нет в мире ничего драгоценнее жизни человеческой: можно ли воспевать то, что обрывает ее нить до времени? .."

(Из летописей Аст Ахэ)

 

Люди Уггарда ждали погони. Часовых выставляли каждую ночь, днем шли сколь возможно быстро. Но настал уже четвертый день, а ничего подозрительного заметно не было, и Уггард успокоился.

…Проснувшись, он мгновенно оказался на ногах. Светловолосый человек в черном, в черненой кольчуге стоял в двух шагах от него. Осознав, что происходит, Уггард с глухим рычанием рванулся вперед, целя в незащищенное горло. Он не успел заметить, как в руках черного воина появился меч; миг — и Уггард, безоружный, с бессильной ненавистью смотрит в неподвижно‑бесстрастное лицо.

— Ну, бей, волк Моргота! — оскалился Уггард.

В лице его противника не дрогнул ни один мускул:

— Благодарю за честь. Верно, мы — волки. Волки Пограничья. И ты нужен нам живым, пожиратель трупов, убийца женщин.

Уггард разразился потоком отборной ругани, которую черный воин выслушивал с прежней невозмутимостью. Только бы не заметил…

Воин перехватил руку с занесенным для удара длинным бронзовым кинжалом‑иглой и без особых усилий сдавил и слегка вывернул запястье. Уггард, при всей своей выдержке, зашипел от боли.

— Ты нужен нам живым, — повторил воин.

…За несколько минут Уггард выяснил подробности ночного боя. Девятнадцать человек были убиты, шестеро — пленники, так же как и он сам; остальные скрылись. В нем жила еще отчаянная надежда, что они устроят засаду на дороге и отобьют своего предводителя; черные, судя по всему, подумывали об этом тоже. «Могучие духи, их же всего пятнадцать!.. Чего же ждут эти трусливые ублюдки?!»

Скрученные ремнями руки затекли и болели; когда Уггард не успевал увернуться, ветви с размаху хлестали его по лицу. Всадники ехали в молчании, тем более мучительном и пугающем, что пленник не имел представления, куда и зачем его везут. Уггард дал себе клятву стойко перенести все, что бы с ним ни произошло, и молчал тоже, лишь стискивал зубы от боли в запястьях.

К полудню устроили привал. Пленникам развязали руки, но стянули ремнями ноги — предосторожность отнюдь не лишняя, поскольку Уггарду тут же пришла в голову мысль о побеге. В конце концов, лучше умереть со стрелой в спине, чем… кто их знает, что они сделают! Но голодом морить, по крайней мере, не собирались.

Уггард с удивлением заметил, что несколько воинов устроились спать. Правда, отдыхать им довелось не больше получаса: тот светловолосый, видимо, старший в отряде, поднял всех и указал трогаться в путь.

От Хитлум до Черных Гор тянется равнина, поросшая жестким ковылем, с редкими островками низеньких деревьев в ложбинах; коннику — полтора‑два дня пути. Эти, как видно, решили добраться за день, не устраивая долгих привалов и не задерживаясь на ночевку. Похоже, их кони были к такому привычны, пары часов отдыха за всю дорогу им хватило. Как и людям, отдыхавшим действительно по‑волчьи — урывками.

Младший из пленников, Утер, более всех страдавший от неизвестности, попытался заговорить со стражами. Те молчали, не поворачиваясь даже в его сторону. Уггарда эта дорога измучила больше, чем он мог предположить; пытался спать так же, как черные воины, но такой отдых не приносил облегчения; пару раз он даже начинал дремать в седле и, очнувшись от тяжелого краткого забытья в последний раз, увидел, что путь окончен.

Горы расступились, рассеченные, словно ударом меча, узким ущельем. Перед ними черным силуэтом на фоне ночного неба вырисовывалась громада Трехглавой Горы, о которой рассказывали старики — шепотом, чертя в воздухе ограждающие знаки. Весь сон как рукой сняло.

— Слезай, — нарушил молчание светловолосый. Уггард повиновался с удивившей его самого покорностью и попытался связанными руками погладить своего вороного — благородное животное отстранилось и брезгливо фыркнуло. Уггарда это, непонятно почему, задело больше, чем поведение стражей.

— Иди вперед.

Краем глаза Уггард заметил, что остальные шестеро следуют за ним. Утер был явно напуган и жался к старшим; Уггарду и самому было не по себе. Однако — пусть не думают, что его так легко запугать, он не сопляк какой! Потому мимо стражей ворот и под высокими темными сводами коридоров и залов шел, гордо подняв голову, выпрямившись во весь рост. Досада брала на остальных: они как‑то поникли, съежились и только затравленно озирались по сторонам.