Уединенное. Опавшие листья. Апокалипсис нашего времени. Люди лунного света. В мире неясного и нерешенного. Из восточных мотивов.

В.В. Розанов.

Боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни. Вот отчего религия всегда будет одолевать философию. [69]

 

Как ни сядешь, чтобы написать то-то, – сядешь и напишешь совсем другое. Между «я хочу сесть» и «я сел» – прошла одна минута. Откуда же эти совсем другие мысли на новую тему, чем с какими я ходил по комнате, и даже садился, чтобы их именно записать. [59]

 

Мое «я» только в рукописях, да «я» и всякого писателя. Должно быть, по этой причине я питаю суеверный страх рвать письма, тетради (даже детские), рукописи. [60]

 

Посмотришь на русского человека острым глазком… Посмотрит он на тебя острым глазком… И все понятно. И не надо никаких слов. Вот чего нельзя с иностранцем. [63]

 

Живи каждый день так, как бы ты жил всю жизнь именно для этого дня. [67]

 

Ученый, насколько он публикуется, писатель, насколько он печатается — суть, конечно, проститутки. В сущности, вполне метафизично: «самое интимное – отдаю всем». [71]

 

Я «наименее рожденный человек». Я сам по душе – бесконечно стар, опытен, точно мне 1000 лет, и вместе – юн, как совершенный ребенок. [81]

 

Техника, присоединившись к душе, дала ей всемогущество. Но она же ее и раздавила. Появилась «техническая душа». [97]

 

Все-таки революция права. Но она права не идеологически, а как натиск, как воля, как отчаяние. [102]

 

Строит тот один, кто способен к изнуряющей мечте. [102]

 

Таланты наши как-то связаны с пороками, а добродетели – с бесцветностью. [105]

 

Душа восстанет из гроба; и переживет, каждая душа переживет, и грешная, и безгрешная, свою невыразимую "песнь песней". Будет дано каждому человеку по душе этого человека и по желанию этого человека. Аминь. [55]

 

Когда я один – я полный, а когда со всеми – не полный. Одному мне все-таки лучше. Одному лучше – потому, что, когда один, – я с Богом. [105-106]

 

Что такое Бог для меня? Не есть ли Бог «мое настроение»?  [106]

 

Я задыхаюсь в мысли. И как мне приятно жить в таком задыхании. Вот отчего жизнь моя сквозь тернии и слезы есть все-таки наслаждение. [109]

 

Почти пропорционально отсутствию воли к жизни (к реализации) у меня было упорство воли к мечте. [110]

О своей смерти: «Нужно, чтобы этот сор был выметен из мира». И вот, когда настанет это «нужно» – я умру. [111]

 

Унижение всегда переходит через несколько дней в такое душевное сияние, с которым не сравнится ничто. Некоторые, и притом высочайшие, духовные просветления недостижимы без предварительной униженности, некоторые «духовные абсолютности» так и остались навеки скрыты от тех, кто вечно торжествовал, побеждал, был наверху. [112]

 

Душа есть страсть. Талант нарастает, когда нарастает страсть. Талант есть страсть. [113-114]

 

У меня есть затяжность души: «событием» я буду – и глубоко, как немногие, – жить через три года, через несколько месяцев после того, как его видел. А когда видел — ничего решительно не думал о нем... Это всегда у меня, с юности, с детства. [117]

 

Народы, хотите ли я вам скажу громовую истину какой вам не говорил ни один из пророков? Это – что частная жизнь выше всего. Никто этого не говорил; я – первый. Просто сидеть дома и смотреть на закат солнца. Все религии пройдут, а это останется: просто – сидеть на стуле и смотреть вдаль. [117-118]

 

Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали. Миллион лет прошло, пока моя душа выпущена была погулять на белый свет: и вдруг бы я ей сказал: ты, душенька, не забывайся и гуляй «по морали». Нет, я ей скажу: гуляй как сама знаешь. А к вечеру пойдешь к Богу. Ибо жизнь моя есть день мой, и он именно мой день, а не Сократа или Спинозы. [119-120]

 

Двигаться хорошо с запасом большой тишины в душе; например, путешествовать. Тогда все кажется ярко, осмысленно.

Но и «сидеть на месте» хорошо только с запасом большого движения в душе. Кант всю жизнь сидел: но у него было в душе столько движения, что от «сиденья» его двинулись миры. [120]

 

Я замечал, что добрых от злых ни по чему так нельзя различить, как по выслушиванию ими этих рассказов чужого человека о себе. [122]

 

Знаете ли вы, что религия есть самое важное, самое первое, самое нужное? Кто этого не знает -  мимо такого нужно просто пройти. Обойти его молчанием. Но кто это знает? Многие ли? Вот отчего в наше время почти не о чем, и не с кем говорить. [126]

 

Связь пола с Богом – большая, чем связь ума с Богом, даже чем связь совести с Богом. [126]

 

Благородное, что есть в моих сочинениях, вышло не из меня. Я умел только, как женщина, воспринять это и выполнить. [127]

 

Ум мой и сердце выразились только в том, что я всегда мог поставить (увидеть) другого выше себя. И это всегда было легко, даже счастливо. [128]

 

Если кто будет любить меня после смерти, пусть об этом промолчит. [130]

 

Моя душа сплетена из грязи, нежности и грусти. [130]

 

Каждая моя строка есть священное писание, и каждая моя мысль есть священная мысль, и каждое мое слово есть священное слово. Я весь «в Провидении». [130]

 

Слияние своей жизни, судьбы, особенно мыслей и, главное, писаний с божественным «хочу» – было постоянно во мне, с самой юности, даже с отрочества. И отсюда, пожалуй, вытекла моя небрежность. Я потому был небрежен, что какой-то внутренний голос, какое-то непреодолимое внутреннее убеждение мне говорило, что все, что я говорю – хочет Бог, чтобы я говорил. Не всегда это бывало в одинаковом напряжении: но иногда это убеждение, эта вера доходила до какой-то раскаленности. Я чувствовал, что в «выговариваемом» был такой напор силы, что не могли бы стены выдержать, сохраниться учреждения, чужие законы, чужие тоже «убеждения». В такие минуты я чувствовал, что говорю какую-то абсолютную правду. [133]

 

Человек стоит на двух якорях: родители, их «дом», его младенчество – это один якорь... 13–14 лет – есть перелом; предвестие, что потянул «другой якорь». Пристань «отчала» и пристань «причала». «Причал» окончательный — могила. [135]

 

Странник, вечный странник и везде только странник. [138]

 

Православие в высшей степени отвечает гармоническому духу, но в высшей степени не отвечает потревоженному духу. [140]

 

Судьба бережет тех, кого она лишает славы. [141]

 

Почему я так (иногда) тоскую, что никто за мной не идет, не имею «школы»? Только из какого-то странного желания счастья людям. Судишь всегда «по себе», иначе невозможно. А «по себе» я и сужу, что нельзя быть иначе счастливым, как имея именно мои мысли. В этом смысле «желание влияния» есть втайне очень благородное чувство: иметь себя другом всех и иметь себе другом целый мир. [142]

 

Живи и трудись как бы никого не было, как бы не было у тебя вовсе «современников». И если твой труд и мысли ценны – они одолеют все. [150]

 

Как все становится ненужно. Это главное ощущение старости. Каков же итог жизни? Ужасно мало смысла. Жил, когда-то радовался, вот главное. [151-152]

 

Томительно, но не грубо свистит вентилятор в коридорчике. «Да вот чтобы слушать его – я хочу еще жить, а главное – друг должен жить». Потом мысль: «Неужели друг на том свете не услышит вентилятора»; и жажда бессмертия так схватила меня за волосы, что я чуть не присел на пол. [159]

 

Никогда моя нога не будет на одном полу с позитивистами, никогда! никогда. – И никогда я не хочу с ними дышать воздухом одной комнаты! [160-161]

 

Собственно, я родился странником; странником-проповедником. Так в Иудее, бывало, «целая улица пророчествует». Вот я один из таких. [163]

 

Если кто будет говорить мне похвальное слово «над раскрытою могилою», то я вылезу из гроба и дам пощечину. [170]

 

Никакой человек не достоин похвалы. Всякий человек достоин только жалости. [170]

 

Душу мою писал Достоевский. [13]

Я думал, что все бессмертно. И пел песни. Теперь я знаю, что все кончится. И песня умолкла. [21]

 

Сильная любовь кого-нибудь одного делает ненужным любовь многих. [21]

 

Общество, окружающие убавляют душу, а не прибавляют. «Прибавляет» только теснейшая и редкая симпатия, «душа в душу» и «один ум». Таковых находишь одну-две за всю жизнь. В них душа расцветает. И ищи ее. А толпы бегай или осторожно обходи ее. [21-22]

 

«Смерть» одолевает даже математику. «Дважды два — ноль». Мне 56 лет: и помноженные на ежегодный труд — дают ноль. Нет, больше: помноженные на любовь, на надежду — дают ноль. [22]

 

Что же я скажу Богу о том, что Он послал меня увидеть? Скажу ли, что мир, им сотворенный, прекрасен? Нет. Что же я скажу? Бог увидит, что я плачу и молчу, что лицо мое иногда улыбается. Но Он ничего не услышит от меня. [24]

 

Не литература, а литературность ужасна; литературность души, литературность жизни. То, что всякое переживание переливается в играющее, живое слово: но этим все и кончается, — само переживание умерло, нет его. Температура (человека, тела) остыла от слова. [26]

 

Все бессмертно. Вечно и живо. До дырочки на сапоге, которая и не расширяется, и не «заплатывается», с тех пор как была. Это лучше «бессмертия души», которое сухо и отвлеченно. [28]

 

Не понимаю, почему я особенно не люблю Толстого, Соловьева и Рачинского. Последняя собака, раздавленная трамваем, вызывала большее движение души, чем их «философия и публицистика». Эта «раздавленная собака», пожалуй, кое-что объясняет. Во всех трех не было абсолютно никакой «раздавленности», напротив, сами они весьма и весьма «давили». [29]

 

История не есть ли чудовищное другое лицо, которое проглатывает людей себе в пищу, нисколько не думая о их счастье. Не интересуясь им? Не есть ли мы — «я» в «Я»? [30]

 

Есть ли жалость в мире? Красота — да, смысл — да. Но жалость? Звезды жалеют ли? Мать — жалеет: и да будет она выше звезд. [30]

 

Жалость — в маленьком. Вот почему я люблю маленькое. [30]

 

Я предложил на Религиозно-Философских собраниях, чтобы новобрачным первое время после венчания предоставлено было оставаться там, где они и повенчались. Уединение в место молитвы, при мерцающих образах, немногих зажженных лампадах, без людей, без посторонних, без чужих глаз, без чужих ушей… какие все это может родить думы, впечатления! И как бы эти переживания протянулись длинной полосой тихого религиозного света в начинающуюся и уже начавшуюся супружескую жизнь, — начавшуюся именно здесь, в Доме молитвы. Мне представлялась ночь, и половина храма с открытым куполом, под звездами... Разве на богослужении нашем не возглашается: «Говорю вам, что Царствие Божие подобно Чертогу Брачному…».

Позвольте: да в церкви Смоленского кладбища я, хороня старшую Надю, видел комнату с вывеской над дверью: «Контора»; какового имени и какового смысла с утвердительным значением нигде нет в Евангелии. И если внесена сейчас «Контора» в храмы, не обезобразив и не загрязнив их, то почему это храмы наши загрязнились бы через внесение в них Чертогов брачных? [39-40]

 

Все очерчено и окончено в человеке, кроме половых органов, которые кажутся около остального каким-то многоточием или неясностью, которую встречает и с которой связывается неясность или многоточие другого организма. И тогда — оба ясны. [42]

 

Бог хотел сотворить акт, но не исполнил движение свое, а дал его начало в мужчине и начало в женщине. И уже они оканчивают это первоначальное движение. [43]

 

Жизнь происходит от «неустойчивых равновесий». Если бы равновесия везде были устойчивы, не было бы и жизни. Мир вечно тревожен, и тем живет. [43]

 

Бог меряет не верстами только, но и миллиметрами, и «миллиметр» ровно так же нужен, как и «верста». И все — живут. [44]

 

Рассеянный человек и есть сосредоточенный. Но не на ожидаемом или желаемом, а на другом и своем. Имей всегда сосредоточенное устремление, не глядя по сторонам. Это не значит: — будь слеп. Глазами, пожалуй, гляди везде: но душой никогда не смотри на многое, а на одно. [44]

 

Счастливую и великую родину любить не велика вещь. Мы ее должны любить именно когда она слаба, мала, унижена, наконец глупа, наконец даже порочна. [45]

 

Какой это ужас, что человек нашел слово для этого — «смерть». Разве это возможно как-нибудь назвать? Разве оно имеет имя? Имя — уже определение, уже «что-то знаем». Но ведь мы же об этом ничего не знаем. [46]

 

Революция имеет два измерения — длину и ширину; но не имеет третьего — глубины... Никогда не настанет в ней того окончательного, когда человек говорит: «Довольно! Я — счастлив! Сегодня так хорошо, что не надо завтра»… Ввсякое «завтра» ее обманет и перейдет в «послезавтра». [47]

 

Тяжелым утюгом гладит человека Бог. И расправляет душевные морщины. [~51]

 

На «том свете» мы будем немыми. И восторг переполнит наши души. [52]

 

Не язык наш — убеждения наши, а сапоги наши — убеждения наши. Так и классифицируйте себя. [53]

 

Язычество — утро, христианство — вечер. Каждой единичной вещи и целого мира. [63]

 

Русские, как известно, во все умеют воплощаться. [65]

 

Несу литературу как гроб мой, несу литературу как печаль мою, несу литературу как отвращение мое. [66]

 

«Тоска по иностранному» не есть ли продукт чрезмерного давления огромности земли своей, и даже цивилизации, «всего» — на маленькую душу каждого. «Иностранец» есть протест наш, есть вздох наш, есть «свое лицо» в каждом, которое хочется сохранить в неизмеримой Руси.

— Ради Бога — Бокля!! Поскорее!!!

Это как «дайте нашатырю понюхать» в обмороке. [66]

 

Вообще, драть за волосы писателей очень подходящая вещь. [67]

 

Грусть — моя вечная гостья. И как я люблю эту гостью. Она приходит вечером, в сумерки, неслышно, незаметно. Она уже «тут», когда думаешь, что нет ее. Грусть — это упрек, жалоба и недостаточность. Я думаю, она к человеку подошла в тот вечерний час, когда Адам «вкусил» и был изгнан из рая. С этого времени она всегда недалеко от него. Всегда «где-то тут»: но показывается в вечерние часы. [70]

 

Суть «нашего времени» — что оно все обращает в шаблон, схему и фразу... Из этих оглоблей никак не выскочишь.

— Вы хотите успеха? Сейчас. Мы вам изготовим шаблон.

— Да я хотел сердца. Я о душе думал.

— Извините. Ничего, кроме шаблона.

— Тогда не надо. Нет, я лучше уйду. [71]

 

«Современность» режет только пустого человека. Поэтому и жалобы на современность — пусты. [72]

 

Язычество, спрессованное «до невозможности», до потери всех форм, скульптур, — это иудаизм. Потом спрессовывание еще продолжилось: материи нет, обращена в «0»: это — христианство. [88]

 

Все наши ошибки, грехи, злые мысли, злые отношения, с самого притом детства, в юности и проч., имеют себе соответствие в пожилом возрасте и особенно в старости. Жизнь, таким образом (наша биография), есть организм, а вовсе не «отдельные поступки». [89]

 

Может быть, даже и нет идеи бессмертия души, но есть чувство бессмертия души. [92]

 

Настоящей серьезности человек достигает, только когда умирает. [94]

 

Нужно, чтобы о ком-нибудь болело сердце. Как это ни странно, а без этого пуста жизнь. [95]

 

Поразительно впечатление уже напечатанного: «Не мое». [98]

 

Основное, пожалуй, мое отношение к миру есть нежность и грусть. [111]

 

Как вешний цвет проходит жизнь. Как ужасно это «проходит». Ужасна именно категория времени; ужасна эта связь с временем. [116]

 

Только горе открывает нам великое и святое. До горя — прекрасное, доброе, даже большое. Но никогда именно великого, именно святого. [116-117]

 

Мы не по думанью любим, а по любви думаем. Даже и в мысли — сердце первое. [119]

 

Всё воображают, что душа есть существо. Но почему она не есть музыка? И ищут ее «свойства» («свойства предмета»). [120]

 

Песни — оттуда же, откуда и цветы. [122]

 

Умей искать уединения, умей искать уединения, умей искать уединения. Уединение — лучший страж души. Я хочу сказать — ее Ангел Хранитель. Из уединения — всё. Из уединения — силы, из уединения — чистота.

Уединение — «собран дух», это — я опять «целен». [122]

 

Будь верен в дружбе и верен в любви: остальных заповедей можешь и не исполнять. [123]

 

Необыкновенная сила Церкви зависит (между прочим) от того, что прибегают к ней люди в самые лучшие моменты своей души и жизни: страдальческие, горестные, страшные, патетические. «Кто-нибудь умер», «сам умираю». Тут человек совсем, другой, чем всю жизнь. [126-127]

 

Человек живет, как сор, и умрет, как сор. [133]

 

То, что есть, мне кажется невероятным, а чего «нет», кажется действительным. [139]

 

Цивилизация не на улицах, цивилизация в сердце. [142]

 

Язычество есть младенчество человечества, а детство в жизни каждого из нас — это есть его естественное язычество. Так что мы все проходим «через древних богов». [144]

 

Душа — именно не либерал, а энтузиазм, вера. Душа — безумие, огонь. Душа — воин. [153]

 

У меня есть какой-то фетишизм мелочей. Мелочи суть мои «боги». Все «величественное» мне было постоянно чуждо. Я не любил и не уважал его. [166-167]

 

То знание ценно, которое острой иголкой прочертило по душе. Вялые знания — без цены. [173]

 

Суть литературы не в вымысле, а в потребности сказать сердце. [174]

 

Сущность XIX-го века заключается в оставлении Богом человека. [181]

 

Только то чтение удовлетворительно, когда книга переживается. Читать «для удовольствия» не стоит. И даже для «пользы» едва ли стоит. [183]

 

В грусти человек — естественный христианин. В счастье человек — естественный язычник... Вдруг «спина болит»: тут уж не до вымыслов, а «помоги! облегчи!». Вот Юпитеру никак не скажешь: «Облегчи!». [190]

 

Биография человека и лицо его, — его физика и вместе дух, — имеют фокус, до которого все идет, расширяясь и вырастая, а после которого все идет, умаляясь и умирая; и что этот фокус то приходится на молодые годы, — и тогда человек недолго проживет; то — лет на 40, и тогда он проживет нормально; то на позже — даже за 50: и тогда он проживет очень долго. «Жизнь в горку и с горки». И естественно — в ней есть кульминационный пункт. Но это — не «вообще», а имеет выражение себя в серии меняющихся лиц человека, из которых только об одном лице можно сказать, что тут и в эти свои годы он… «достиг себя». [193]

 

Прогресс технически необходим, для души он вовсе не необходим... Душа в нем не растет. [200-201]

 

Не всякую мысль можно записать, а только если она музыкальна. [201]

 

В каждом органе ощущения, кроме его «я знаю» (вижу, слышу, обоняю, осязаю), есть еще — «я хочу». Органы суть не только органы чувств, но еще и — хотения, жажды аппетитов. В каждом органе есть жадность к миру. Человек входит в мир. Но и мир входит в человека. Эти «двери» — зрение, вкус, обоняние, осязание, слух. [201]

 

Книгу нужно уважать: и первый этого знак — готовность дорого заплатить. Мои книги — лекарство, а лекарство вообще стоит дороже водки. И приготовление — сложнее, и вещества (душа, мозг) положены более ценные. [215]

 

Интересна половая загадка Гоголя. Ни в каком случае она не заключалась в онанизме, как все предполагают (разговоры). Но в чем?... Что же было? Поразительна яркость кисти везде, где он говорит о покойниках. «Красавица (колдунья) в гробу» — как сейчас видишь... Везде покойник у него живет удвоенною жизнью, покойник — нигде не «мертв», тогда как живые люди удивительно мертвы... Поразительно, что ведь ни одного мужского покойника он не описал, точно мужчины не умирают. Но они, конечно, умирают, а только Гоголь нисколько ими не интересовался. Он вывел целый пансион покойниц, — и не старух (ни одной), а все молоденьких и хорошеньких. Бурульбаш сказал бы: «Вишь, турецкая душа, чего захотел». И перекрестился бы. [252-253]

 

Какого бы влияния я хотел писательством? Унежить душу. [253]

 

Толстой удивляет, Достоевский трогает.

Каждое произведение Толстого есть здание. Что бы ни писал или даже ни начинал он писать («отрывки», «начала») — он строит... Достоевский — всадник в пустыне, с одним колчаном стрел. И капает кровь, куда попадает его стрела. [285]

 

Не сходи с лестницы своего дома — там зло. Дальше дома зло уже потому, что дальше — равнодушие. [286]

 

Чувство Родины — должно быть строго, сдержанно в словах, не речисто, не болтливо, не «размахивая руками» и не выбегая вперед (чтобы показаться). Чувство Родины должно быть великим горячим молчанием. [294]

 

Стиль есть душа вещей. [296]

 

Революции основаны на энтузиазме, царства — на терпении. Революции исходят из молодого «я». Царства — из покорности судьбе. [305]

 

Увы, мысли наши изнашиваются, как и перчатки. Широко. Не облегает руку. Не облегает душу. И мы не сбрасываем, а просто перестаем носить. Перестаем думать думами годичной старости. [307-308]

 

Все-таки я умру в полном, в полном недоумении. В религиозном недоумении. [322]

 

У русских нет сознания своих предков и нет сознания своего потомства. От этого — наш нигилизм: «до нас ничего важного не было». И нигилизм наш постоянно радикален: «мы построяем все сначала». [340]

 

Тишина лечит душу. [349]

 

Неужели все, что идут по улицам, тоже умрут? Какой ужас. [371]

 

Чтобы пронизал душу Христос, ему надо преодолеть теперь не какой-то опыт «рыбаков» и впечатления моря, с их ни «да», ни «нет» в отношении Христа, а надо пронзить всю толщу впечатлений «современного человека», весь этот и мусор, и добро, преодолеть гимназию, преодолеть университет, преодолеть казенную службу, ответственность перед начальством,... знакомых, друзей, книги, Бюхнера, Лермонтова. Церкви теперь труднее, чем было Апостолам. [373]

 

«Корректные люди» суть просто неодушевленные существа. Из этого не выведешь Царства Небесного. Скажите, пожалуйста, неужели же Бог придет к корректному человеку? [391]

 

Стиль есть то, куда поцеловал Бог вещь. [393]

 

Благодари каждый миг бытия и каждый миг бытия увековечивай. [398]

 

Смысл — не в Вечном; смысл в Мгновениях. Мгновения-то и вечны, а Вечное — только «обстановка» для них. [398-399]

 

Мир живет великими заворожениями. Мир вообще есть ворожба. [399]

 

В европейском человечестве образовались колоссальные пустоты от былого христианства; и в эти пустoты проваливается все: троны, классы, сословия, труд, богатства. Все потрясено, все потрясены. Все гибнут, все гибнет. Но все это проваливается в пустоту души, которая лишилась древнего содержания. [5]

 

Мир гармоничен, и это — «конечно». Мудр, благ и красота, и это — Божие. Но "хищные питаются травоядными" — и это уж не Божие. Сова пожирает зайчонка — тут нет Бога. Бога, гармонии и добра. Что такое произошло — этого от начала мира никто не знает. Так и планета наша. Как будто она испугана была чем-то в беременности своей и родила "не по мысли Божией", а "несколько иначе". И вот «божественное» смешалось с "иначе". [23]

 

Есть меры и измеримость: Бог как бы изрек — "Я — безмерный, и все сотворенное мною рвется к безмерности, бесконечности, нескончаемости". [31]

 

Пути физиологии суть пути космические. [32]

 

Сказано, что сотворена была Вселенная от Элогим (двойственное число Имени Божия, употребленное в рассказе Библии о сотворении мира), а не от Элоах (единственное число); что божеств — два, а не одно: "по образу и по подобию которых — мужем и женою сотворил Бог и человека". [34]

 

Загробная жизнь вся будет состоять из света и пахучести. Можно ответить о "соблазнах мира сего", что в них-то и «течет», как бы истекает из души вещей, из энтелехии вещей — уже теперь "жизнь будущего века". [34]

 

Живет ли Солнце? Вот самое загадочное, — и даже единственно загадочное, — о нем. Да, еще: что заключается внутри чего. Солнечная система заключается внутри Евангелия, или Евангелие заключается внутри Солнечной системы? [36-37]

 

Нет вещи, которая бы не «молилась», потому что она — «растет». Потому-то и вышли "луна, звезды и земля", и "закружилось все — в небо", что в тайне и сущности мироздания — как вздох и тень — всегда лежала молитва. [44]

 

Русский есть пьяный задушевный человек, а еврей есть трезвый задушевный человек. [51]

 

Каждому своя душа открыта, и о своей душе я знаю, как она ласкает, и бережет (главное!), и хочет унежить и у-интимить (сделать интимною) душу читателя. [61]

 

Много в Евангелии притчей, но где же молитва, гимн, псалом? И почему-то Христос ни разу не взял в руки арфу, свирель, цитру и ни разу не «воззвал»? Люди молятся, но Христос не молится. Пожалуй, тайный-то ноумен Евангелия и всего "дела евангельского" и лежал в перемене музыки молитвы на "мыслю, следовательно, существую" богословия. [63-65]

 

Господа, в гусенице, куколке и бабочке — которое же "я" [подлинно] их?

«Бабочка» есть на самом деле, тайно и метафизически, душа гусеницы и куколки. Чем цветы представляются для бабочек? Не невозможно, что для каждого насекомого — "дерево и цветок", "сад и цветы" — представляются «раем».

Но вот что еще интереснее: что «сад», вообще всякий сад, "наш и земной", есть немножко и не «наш» и не «земной», а тоже — «будущего», "загробного века". Вообще понятно — особенное и волнующее чувство, испытываемое человеком в саду, испытываемое нами в поле, испытываемое нами в лесу, и — рационалистически никак не объяснимое. Понятно, почему "Антей, прикасаясь к матери-земле, опять восстанавливается в силах". У Достоевского его знаменитая, потрясающая, стоящая всего «язычника-Гете» фраза: "Бог взял семена из миров иных и посеял на землю. И взросло все, что могло взрасти. Но все на земле живет через таинственное касание мирам иным". [73-75]

 

И помни: жизнь есть дом. А дом должен быть тепел, удобен и кругл. Работай над "круглым домом", и Бог тебя не оставит на небесах. Он не забудет птички, которая вьет гнездо. [86]

 

Сотворением Евы закончилось творение новых тварей. "Больше нового не будет". Ева была последней новизной в мире, последней и окончательной новизной. [36-37]

 

Поэтому как только "эротический бред" путается с "религиозным бредом" - мы заключаем с неизбежностью, что "та капля" и "эта капля" - из одного моря. [68]

 

Смерть есть не смерть окончательная, а только способ обновления: ведь в детях в точности я живу, в них живет моя кровь и тело, и, следовательно, буквально я не умираю вовсе, а умирает только мое сегодняшнее имя. [69]

 

Есть два Неба: внешнее - на которое мы смотрим, и внутреннее - которым мы живем, и оно, тоже со звездами и солнцем, как бы выстилает внутренность нас, соприсутствует каждой частице нашего организма, - физической в то же время, как и метафизической. Нет крупинки в нас, ногтя, волоса, капли крови, которые не имели бы в себе "духовного начала". [71-72]

 

Как пол "встает" и "опускается" и это его суть: так, по типу этого, "встает" и "опускается" все в нас, в организме нашем, в душе нашей, в жизни нашей, даже в судьбе нашей! Таким образом, человек весь есть только трансформация пола. [72]

 

В утробной жизни своей младенец, проживая в земных измерениях девять месяцев, в измерениях абсолютных проживает века. Абсолютными измерениями мы называем те единственно значащие для всякого измеряемого существа меры, какие проистекают из его собственного существа, из величины и количества перемен в нем. [76]

 

Семейная жизнь теплей, одинокая – светлей. [~ 250-251, из письма читателя]

 

Ожидание – сущность этой жизни. [251, из письма читателя]

 

И так Ветхий Завет дополнен новым, и, быть может, два образа жизни есть положительное и отрицательное электричество, оба взаимно нужные. [251, из письма читателя]

 

Праведники суть праведники, и "делают" ли что - хорошо, и если "не делают" - тоже хорошо. И вообще "хорошо" с ними и вокруг них, и это и есть суть праведности. [267]

 

Будем реальны прежде всего; ибо реальность - есть прежде всего жалость. [268]

 

Обводя звезды фигурою человекообразных и животнообразных тел, не хотели ли выразить древние, что "небеса бредят человеком", а "человек бредит небесами", и что, собственно, "обвести звезды фигурою девы" потому и можно, что уже здесь на земле знакомая нам фигура "девы, или тельца, или орла, или льва" обнимает какие-то, параллельные "тем", звезды же... Возможно, что "звезды", настоящие небесные, огромные, чудовищные, и входят, да не одно, а мириадами, в "мое тело", маленькое, временное (временное и вечное), - и обратно "руки", "спина", "голова" моя облекает, как мясо - кости, далекие звезды, и "медведицу", и "стрельца". При такой-то брезжущейся действительности, на вопрос "Что такое кровь и тело?" можно получить ответ, и даже восклицание, удивление: "Звезды! звездно!" [10]

 

Он до того любит воду, что не оторвется от ее зрелища. Вот это я и называю "пантеизмом", не литературным (пошлым), а живым. Все - пантеизм, "везде - боги", все благо и свято, куда ни обратишь взор. [15]

 

Пол есть пульсация, есть древнейший в природе ритм. [24]

 

Душа в ее динамическом смысле нисколько не имеет своим седалищем мозг, но то темное и разлитое в существе нашем, что мы называем "полом" и что имеет, в лице и знаках пола, только два кульминационные свои выражения. Да ведь и в самом деле, как жалуются все мужья, - "есть женская логика". [26]

 

Вундт и вообще его школа не имеет никакого ключа к душе человеческой. [27]

 

Самое существо, ткань, жизнебиение человека есть молитва, и в особенности из молитвы бьет бытие его. Отсюда-то удивление Геродота, много странствовавшего: "есть народы без государств, без правительств, но нет - без религии". [34]

 

Мир ноуменов одинаковым является для всякого, на расстоянии тысячелетий. [38]

 

Христианству недостает и даже собственно всегда недоставало пророков; и не было в нем самого духа пророческого. Оно имело великих учителей, наставников, проповедников. Почти две тысячи лет европейское человечество рассуждало об Евангелии, над Евангелием, по поводу Евангелия - между тем как его можно еще почувствовать и исполнить. [59]

 

Аскетизм есть род плотского молчания, налагаемого на себя человеком не иначе, т.е. не в иных надеждах и не с иным смыслом, как и обет молчания, столь обыкновенный в монастырях: углубляется внутреннее слово, когда умолкает внешнее; просветляется, озаряется сердечное глаголание, когда нет пустой базарной болтовни. Вообще все обеты молчания, плоти ли, уст ли, имеют значение великого сосредоточения, собирания человека внутрь себя. [109]

 

Глубин христианства никто еще не постиг, и эта задача, даже не брезжившаяся Западу, может быть, есть оригинальная задача русского гения. Западные критические умы тронули только букву Евангелия. [114]

 

Младенец темнеет по мере того, как он отходит от рождения; и новый свет начинает набегать на человека лишь в старости. Дед - опять светел, "как младенец"; и не невероятно, не невозможно предположение, что самую смерть нам следует рассматривать, как вторичное в "тот свет" рождение. Душа наша рождается "туда", оставляя здесь тело, подобно как ранее оставило утробу матери. [116]

 

Пол выходит из границ "естества"; что он вне -естественен и cвepx -естествен; что тут - прорвана природа, видимый физический (и физиологический) порядок вещей; что в этих таинственных и так волнующих нас топях есть бездна, есть пропасть, уходящая в антипод бытия, что это - образ того света, здесь и единственно здесь выглянувший в наш свет... Именно потому, что пол уже не есть вовсе тело, что тело клубится около него и из него, как временный фантом, в котором он скрыт, как неумирающий и потусветный ноуменон этого тела. [129]

 

Ночь имеет в себе душу, но другую, чем день; имеет жизнь в себе, пульс, но не тот, каким бьется день. Ночь - иное существо, чем день; и в ночь в нас пробуждается иное же существо. [302]

 

История грехопадения и его сущность повторяется в каждом ребенке, и мы, каждый из нас, лично повторяем эту историю в себе. [308]

 

Египтяне чуть ли не поклонялись в животных этой их "детскости" и еще "не раскрывшимся очам": "эдему" их жизни или, пожалуй, еще не сбежавшему с них отсвету когда-то одного и общего у человека с животными Эдема. [309-310]

 

Самые легкие победы суть филологические; и иногда кажется, что ад вымощен филологией и разными фигурами неправильных силлогизмов. [313]

 

Многие ли, например, знают, что день 25 декабря, «праздник рождества Христова»... установлен и принят был новою религиею как компромисс с митрианством и принадлежит собственно циклу верований этого звездного мидийского божества? [340]

 

Ничего в Евангелии о созвездиях; в Египте — они всюду. [347]

 

Фигура человеческая вообще распадается на несколько «сосредоточений-лиц». Она как бы выпускает из себя несколько рек, и каждая река имеет свой «выход в море», т. е. выход в мир, выход в Космос. И вот эти-то «устья в мир» и суть в фигуре человека — лица. Именно, человек имеет  голову и ее лицо (источник духовного света), половую сферу — откуда он повторяет себя, откуда он уходит в будущее, в вечность; кисти рук — работа, труд, созидание. [360-361]

 

Евреи «семьями» и «общинами» магически и веще погружаются в свою субботу, уходят «вглубь субботы» — на эти 20 часов скрываясь от европейского глаза и подглядывания. Уходят поистине «в себя». Евреи не имеют «храмов», но они имеют «субботы». «Суббота» представляет совершенно особый, идеальный мир, имеющий очень мало общего с миром будничной суеты. [398-399]

 

Вот кто первый помолился — это Мать. Когда она испугалась за своего заболевшего ребенка. Тогда она подняла руки кверху и сказала: «Ах»!... К этому потом стали прибавлять. Размышлять и прибавлять. Вышла религия. [408]

 

Всюду в Египте природа взята в резком чувстве начала бытия своего, «недалекости создания», и это ощущение составляет настоящее чудо Египта, тайну и загадку Египта. Египтяне вот и жили в вечном «новобрачии»: и это не природа «выскакивала у них из орбиты бытия своего», а это свежий глаз их увидел всю природу в «вечном медовом месяце». [422]